Ваша С.К.

Глава 20 "Мирославушка и лады простоволосые"

В предбаннике с трудом дышалось от густого запаха полыни, которая в пучках висела под низким потолком. Князь Мирослав тоскливо взглянул на тот, что болтался прямо у него над головой, и еще сильнее раскачал его. Сам он сидел прямо на полу между двух русалок, которые подтянули свои подолы так, что светились белые коленки. Князь с ехидной улыбкой шлепнул по коленке ту русалку, что прижималась к его плечу. Мертвая девушка тут же запустила руку ему под рубаху, чтобы достать гребень, который сама туда и уронила, и принялась чесать свой длинный светлый волос:

— Что плетёшь, ответь, девица? — обратилась к ней нараспев вторая русалка, прикладывая голову на левое плечо князя. — Все мы сестры, что стыдиться?

— Не плету, а расплетаю, женихов я приглашаю, — гребень так и мелькал в волосах певуньи. — Со всех изб, со всех дорожек пусть сбегутся на порожек. Живо лапти надевают, не то девку прозевают.

— Что найдут в твоей светёлке? — не унималась вторая, а первая только крепче жалась к князю и чесала теперь уже его волос, приговаривая:

— В шерстяных портах мышонка, в старых лаптях муравья… Поспешайте, господа!

— Не идут… — покачала головой самая маленькая русалка, худенькая, угловатая, совсем еще девочка. Она уместилась в щелке от двери и то и дело привставала на носочки, чтобы стать чуть выше ростом.

— Если будет медлить кто, удар хватит в раз его! — пела тем временем та, что укладывала рядами княжеские кудри. — Нету силы никакой, чтоб вернуть парней домой. Прямиком к моей светёлке пусть несутся вперегонки!

Князь тряхнул головой, и вся русалочья работа пропала даром. Русалка надулась и отвернулась от князя. Тогда вторая прижалась к нему и с мольбой заглянула в глаза:

— Сыграй для нас, княже…

Мирослав запрокинул голову и почесал затылок о край скамьи. Перед глазами вновь качалась сухая полынь, навевая зевоту.

— Ах, подруженьки мои милые! — выдохнул он тяжело. — Отчего же вы все красивые? Оттого ли вы все красивые, что до времени хоронимые?

Обиженная русалка вытащила из-под лавки гусли и возложила князю на колени. И лишь тронул Мирослав струны, затянула она звонким голосом тоску свою девичью:

— Нам судьбинушкой уготовано по лесам бродить одинокими и манить людей в темны омуты, чтоб забылись те, кем целованы, кем без спроса мы распоясаны, нам друзья теперь только ясени… Нам срывать рукой бело-тонкую мать-крапивушку больно жгучую и сплетать венки подвенечные… Ничего теперь нам не надобно — был б крапивы лист да гребенушка. И любовь твоя, Мирославушка…

И уткнувшись князю в плечо, певунья разрыдалась.

— Ну, будет тебе, будет, Дуняша… — Мирослав вытащил из дрожащих пальцев гребешок и воткнул русалке за ухо. — Перед гостем не позорься…

— Идут! — взвизгнула караульщица и шмыгнула под лавку, только ее и видели. Свернулась там котенком за корзинкой и не видать.

— Да будет тебе, Аксинья! — поднялась с пола вторая русалка и постучала по лавке «туки-тук». — Выходь! Кто на такую, как ты, позарится…

И расхохоталась, но тут же получила по круглому заду гуслями, подхватила их и спрятала под другую лавку, чтобы князю было не дотянуться, не встав.

— Злые вы, девушки, злые… — бросил Мирослав, поднимаясь с пола не за гуслями, а чтобы одернуть рубаху. — Как живые меж собой грызлись, так и мертвые грызетесь… А что делите, самим невдомек.

На последних его словах отворилась дверь, и с низким поклоном в баню вошла Прасковья, прижала дверь спиной, пропуская графа фон Крока, и затворила за трансильванцем дверь.

— Долго ж ждать нам тебя, милостивый государь, пришлось, — выговорил гостю князь.

— Меня задержала нерадивость ваших слуг, — проговорил граф с достоинством, смотря прямо в глаза князю, даже мельком не взглянув на его бледную свиту. — Но княжна прояснила для меня ситуацию, и я не держу на них зла…

— На дочь мою зла не держишь? — без прежней мягкости, но с дежурной улыбкой продолжил Мирослав.

— На дочь вашу зло не держится…

— То-то же. Для злых намерений девы иного племени имеются в наших краях в большом достатке, — князь повел рукой в сторону, не спуская взгляда с трансильванца, оттого не заметил, как певунья шмыгнула ему за спину, с глаз гостя долой. — На любой вкус. Которую предпочитаешь?

— Для какой цели они здесь? Для увеселительной? — уточнил граф, так и не услышав за девичьим хихиканьем ответ от хозяина.

— А для каких еще… Для других у нас чарки имеются, братец мой… Уж прости скудость стола моего, не ждал в гости вампира…

— Скудость угощения восполняется прекрасной компанией вашей дочери…

— Не часто ли ты дочь мою поминаешь, любезный? — голос князя понизился до басов, и все девушки сбились в уголок. Одна лишь Прасковья осталась стоять, где была — у двери в парилку.

— Исправлюсь, князь… Вели отжать для меня крапивы, и не помяну больше имени Светланы в суе…

— Отожмите ему крапивы, лады мои простоволосые…

Из-под лавки тотчас вынырнула маленькая Аксинья с корзинкой полной крапивы, той самой, что нарвал Раду, и резво принялась жать ее над деревянной кружкой своими маленькими ручками, точно белье выжимала. И силы столько в ее руках оказалось, что потек крапивный сок, точно молоко из козьего вымени. Граф фон Крок молча принял подношение и, выпив залпом, поблагодарил только князя.

— А теперь отошли либо их, либо меня, — вдруг сказал трансильванец, расправив плечи так, что головой тронул пучки полыни, но даже не поморщился.

— Что так? Не люба ни одна? Другим любы, а ты особенный?

— Как мне они любы могут быть? — спросил граф таким тоном, будто князь усомнился в прописных истинах. — Они же уже мертвы.

— Да и ты, братец мой, не шибко-то жив, как я погляжу…

— А вот я гляжу и в толк не возьму, кем будете вы, князь?

Долго они глядели друг другу в глаза, прежде чем князь бросил сухо:

— Сам бы знать того не отказался. Так, выходит, отказываешься от лад моих? Не пожалеешь ли потом?

— Жалеть, князь, нужно лишь о том, что не сделал при жизни. После смерти жалеть не о чем… Позволь мне без баньки твоей уйти. Моя кровь успокоилась, не разгоняй ее напрасно…

— Да шут с тобой, граф! Хоть под солнце иди, мне едино… Эй, Аксиньюшка, беги, милая, ручки у тебя крепкие, попридержи пока за горло петуха…

Поклонилась девочка князю в пояс и стрелой выскочила на улицу.

— Не смотри, что мала. Она еще в крепостных ходила. Барина своего за поругание сестрицы вот этими голыми руками придушила, а уж потом только утопилась, ну и эта за ней следом… — Мирослав зыркнул на ту русалку, которую ранее гуслями отходил. — Так что…

— Да что вы стращаете все меня, князь? Я смутить ваш покой даже не пытался, а вы мой — за милую душу…

— Ступай уже, умник-разумник! Петух не мужик, вырвется…

Трансильванец едва заметно кивнул и быстро вышел, поэтому не услышал, как сестра Аксиньи выплюнула ему в спину:

— Индюк!

— Стой! — это Мирослав приказал Прасковье, когда та шагнула к двери. — Видишь же, тяготится горемычный нашим обществом. Урок мне будет — всякую шваль иностранную в дом не пускать. Не зря не понравился он Машеньке, неспроста… У нее наметан глаз на шушеру всякую… Умеет от благородной публики отличать.

— Последить за ним, княже?

Русалка Прасковья свысока взглянула на князя Кровавого, и Мирослав покачал головой.

— Для слежки у нас друг твой любезный имеется… И рожи мне тут не корчи, пигалица! Тебе лет-то по пальцам пересчитать, вот и веришь, что у Федьки в зазнобах долго задержишься… Ступай в свой омут и носа не кажи… Не зли меня — пожалеешь…

Прасковья не изменилась в лице, но в пояс все же поклонилась и шагнула за порог аккурат под крик петуха.

— Не гони нас, Мирославушка, — прижалась к нему певунья и, поймав руку, к губам поднесла.

Только князь сразу высвободился и легонько подтолкнул ластящуюся к нему русалку к двери:

— Ступай, ступай, Дуняша… Не для себя звал. Не до ласк мне нынче… Сердце болит…

— А я успокою сердечко твое, — упала она перед ним на колени и принялась неистово целовать руки.

Мирослав снова высвободился, выдрал из русалочьих волос гребень и швырнул в приоткрытую дверь, в которую в тот самый момент заглянула Аксинья — гребень прямо у нее над головой просвистел. Сообразив неладное, девочка пригнулась к полу, и Дуняша перепрыгнула через нее, точно через пень корявый в лесу. Выскользнули следом и остальные русалки.

Оставшись наконец один, Мирослав тяжело опустился на скамью и потер грудь в районе сердца. Затем протянул руку и взял со стола полную кружку кваса, заботливо оставленную кем-то из русалок.

— К матери сходить, что ли? — спросил он сам себя, испив кваса, поднялся на ноги и снова сел. — Да что ж такое… Ноги не идут…

Он откинул голову и закрыл глаза, потом взял и во весь рост растянулся на лавке, даже руку под голову заложил.

— Да какая ж она мне мать… Ведьма! Ведьма, — повторил смачно, растягивая каждый звук, а потом выплюнул: — Финка!

Не первый раз говорил такое. Давно дело было, давно… Сейчас с лавки не вскочить, а тогда легко еще было…

Вскочил, словно уходить собрался. Да разве уйдешь от Туули, пока та сама не отпустит.

— Так и ты не русский будешь, сынок. Про отца забыл? Да что им от рабыни рождён? И как от расправы вас с матерью спасла, укрыв в своей землянке, тоже позабыл?

Помнил, никогда не забывал, да только всё добро, что финкой сделано было, всё в миг единый перечеркнулось, когда отказалась она принять корзинку со спящей живой девочкой. Сел Мирослав обратно на лавку, нож из-за пояса достал и в стол воткнул меж собой и ведьмой.

— Совсем ссохлась, карга старая, — сказал уже и не злобно вовсе. — Мож помирать собралась? Так скажи. Чем могу, пособлю…

— Не торопи меня, родимый. Там меня, как и тебя, не ждут. Но что о здоровье справился, сердце греет.

— Ну вот и славно! Хоронить тебя и мне не с руки. Куда хаживать стану? Одни мы с тобой. Что мне, что тебе приткнуться некуда…

— Уж дом городской тесен стал… — начала Туули ворчливо, но по-доброму.

— Не береди душу, — в голосе Мирослава доброты больше не слышалось.

— Говорила тебе, не женись на Машке своей, не женись… Одна жена свыше дана, вторая ножом в сердце войдет. Так не послушался…

— Что так постыло было, что этак. Какой палец не укуси, все одно — больно… Не гони… Одно младенца спасла, не дала мне варяжский меч узнать, а другого на клык насаживаешь? Нехорошо…

Финка тоже серьёзной стала, на нож глядит — хорошо засел, самой костлявыми руками не вытащить, не прогнать сынка приблудного.

— Ты с матерью был.

— Да, в матери ты уже не годишься, но бабка ты хоть куда…

— Ничего для него делать не стану…

Мирослав вскочил, оперся на стол и навис над ветряной ведьмой.

— Для меня делай! Федьке Светлана не нужна… Он у нас без роду-племени. Мне нужна!

— Третьей женой обзавестись решил? — усмехнулась зло Туули.

— Тьфу ты, ведьма! — сплюнул Мирослав и сел обратно на скамью. — Как дочь выращу. Не получилось из Машеньки жены, так может матерью хорошей станет…

Отвернулся от финки, на дверь смотрит, но не уходит. Сердце прихватило, ноги затряслись.

— Не слышишь, не слышишь… — зашипела змеей ведьма. — День дуют ветры, другой, третий дуют, а не слышит дуб мой… Убери нож свой, сынок. Я и так без без любви живу все время…

— То-то любовь тебе нужна… — прищурился Мирослав.

— От кого нужна, тот не дает, а кто дает, пущай себе оставит. Муж хороший пытает нрав жены, муж плохой исправляет…

Мирослав вскочил и выдернул нож.

— Сам выращу, без тебя… — и шагнул к земляным ступеням.

— Неси корзину. Что ж на холоде дитя держишь, злыдень…

Князь обернулся:

— А у тебя, пусть и натоплено, так мороз все едино до костей пронимает.

— От холода мазь у меня сварена, — ведьма поднялась и, тяжело ступая, поплелась к яме, чернеющей в углу землянки. — Из коры дуба, медом пропитанной, девять дней варила… Мажь себя, коль болеть что начнет.

Мирослав точно очнулся. Вскочил с банной лавки — никого нет, ничего нет, а ведь тот узелок достаточно было к груди приложить и отпускало. Надо идти к матери. Возвращаться таким в город нельзя. Развалина, а не предводитель у нечисти нынче…

Князь выглянул за дверь: там ветер не на шутку деревья гнет.

— Бушует старая. А я, дурак, пустил туда Светлану. Надо идти.

Он толкнул дверь. Та снова дала ему по лбу. Поднатужился и все же вышел во двор. Никого. Времени сколько, не понять… Раскинуть руки, оборотиться вороном, полететь… А никак — сразу в сердце болеть начинает. Придется ковылять по-стариковски.

— Куда собрался, Мирославушка?

— Да чтоб тебя!

Дуняша вылезла к нему из-под яблоньки, где сидела в теньке. Вся мокрая. Видно, из колодца недавно выпрыгнула.

— Сбегай-ка к дедушке Лешему, палку для меня попроси, — сказал тихо Мирослав.

— Зачем палка тебе, Мирославушка? На меня обопрись… Куда угодно доведу… Хоть в город!

— До могилы, если только, — буркнул князь, но не отстранился, когда русалка закинула себе на плечо его руку, точно коромысло.