Ваша С.К.

Глава 31 "Княгиня, Княгинюшка и рязанский извозчик"

— Прости, Светлана, но нынче не Прощёное воскресенье. И он не заслуживает прощения, — прошептала княгиня одними губами за порогом детской и пустила своих зебр известными лишь им одним путями и дорогами.

Полосатые лошадки обязались самостоятельно доставить хозяйку с ветерком к источнику с живой водой, именуемым в народе Абрамовым ключом, чтобы княгиня наконец смогла утолить неутолимую похмельную жажду.

— Пост только с понедельника, — скрежетала Мария клыками, развалившись в экипаже.

В году у православных более двухсот двадцати постных дней, и княгиня Кровавая не желала прибавлять к ним даже одного. Стоит отметить, что она не позволяла себе вольнодумства века нынешнего и соглашалась со священнослужителями в том, что пища не цель, а средство жизни, но сейчас у разнесчастный супруги князя Мирослава кровь поперёк горла текла и жизни в мёртвом теле, закутанном в оренбургский платок, не наблюдалось никакой. Мария не стала даже спорить с дочерью, доказывая глупость заступничества за ничтожного упыря, — уж слишком пронзительный у Светланы был нынче голосок. Молча вышла княгиня из комнаты, нарочно не кивнув: ложь в семье Мария не любила, а выполнять просьбу дочери не намеревалась.

— Пост не в брашне состоит, — шевелила Мария сухими губами, чувствуя зверский голод, — а в отчуждении от злых дел. Вот я заранее и отрекаюсь от зла, — продолжала княгиня увещевать невидимую дочь. — Помощь Сашеньке зло. Праздность есть мать всех пороков. Хоть в ссылке наконец делом займётся — давно ему пора за какое-нибудь мало-мальски значимое дело приниматься, окромя учительствования, в котором он со Светланой нисколько не преуспевал, — четверть века пробездельничал и довольно будет. С него и с нас…

И замолчала, вжав подбородок в козий пух в надежде почувствовать живые покалывания шерсти, чтобы хоть немного отвлечься от когтистых кошек, раздирающих голодное нутро. Марию подкидывало на каждой колдобине или, невзирая на неровности пути, трясло от гнева на немощь, которую она не в силах была превозмочь в домашних условиях.

— После поста перейду на женскую кровушку, — заговорила княгиня громче, точно желала, чтобы ее услышали зебры, но те и ушами не повели в ее сторону. — Она в Петербурге щедро сдобрена кофе. И вот тогда стану истинной неврастеничкой, как все петербургские дамы, и никто не будет донимать меня упреками за нервный хохот…— усмехнулась княгиня и зарылась лицом в платок.

Наконец зебры встали. Княгиня медленно, точно дряблая старуха, вылезла из экипажа и направилась по едва приметной тропе в сторону обветшалой крепости Копорье. Трава во рву доставала ей до пояса и послужила прекрасным ковром, когда оступившись, княгиня скатилась вниз. Молча, без вздоха сожаления, Мария поднялась на ноги, потуже затянула на груди платок, и принялась карабкаться по крутому склону к древним камням. В поздний час она не боялась встретить калек и прочий страждущий люд у целебного ключа, некогда по преданию исцелившего слепого сапожника-гармониста. Отпустив ветку последнего деревца, Мария нагнулась к источнику и, набрав водицы в руки, сперва умылась, а потом и пить начала горсть за горстью, жадно глотая — и показалась прохладная ключевая вода упырше вкуснее младенческой крови. Теперь бы лечь на траву и уснуть сном праведницы. Да глубок сон тот будет — и не проснешься от него с рассветом. И станут на каменному мосту бывшей крепости, а ныне губернаторской усадьбы, гулять лунными ночами две бывшие супруги князя Мирослава — Умила и Мария.

Нынче луны не видать: светла ночь, да тонкий силуэт все же выскользнул в бойницу ближайшей башне и поплыл над травой прямо к ключу. Мария не отвела сощуренных глаз — хороша Княгинюшка Умила, первой красавицей среди води слыла. Платок сбит на сторону, и выбившиеся из-под него светлые волосы ветер назад откидывает, как и бусы, что давно не на груди, а на спине болтаются, но остальной наряд в полном порядке: рубаха с длинными рукавами в пол, подпоясанная передником — держится она сейчас тонкими пальцами за кисти, что по правому боку спускаются к коленям. Нет, если приглядеться — белая одежа не в красной вышивке, а в красной крови: рассыпаны капли крови, точно звезды на темном небе. Горят так ярко, что слепнет Мария.

— Поглумиться явилась, Княгинюшка? — прохрипела она, зажмурившись, и накинула пуховый платок на две свои на скорую руку сплетенные черные смоляные косы.

— Пожалеть, — завис подле нее призрак Умилы. — Кто тебя, горемычную, кроме меня, приголубит?

— Нет нужды в том, — отмахнулась Мария от обвивших ее невесомых рук. — В полном здравии теперь я…

И Мария спешно с травы на ноги поднялась. Не было в них еще привычной крепости, но не шатало больше княгиню и кошки в груди приумолкли.

— Худо тебе…

— Кому сейчас на Руси не худо? Ступай, откуда явилась, Княгинюшка… Ступай… И я пойду… Рассвет близится, а я голодна… Удержишь меня тут, я детками твоими полакомлюсь…

И оскалилась княгиня на призрака, но Умила лишь добро улыбнулась в ответ.

— Нет в тебе зла, Мария Андреевна, нет зла… Несчастная ты просто… Недолюбленная… И Мирославушке не даешь любить себя…

Отвернулась от нее Мария, чтобы кулаки крепче сжать.

— Не люблю мужа твоего… И никогда не любила. И не полюблю… Не рви мне душу… Пить брошу, и ноги моей у Абрамова ключа больше не будет…

— Так я только порадуюсь твоему воздержанию от пития! И детишки мои в школе возрадуются, что не будет их кровь пролита зря… Тяжко им и без тебя в учении тут… Всякую ночь прихожу то одну приласкать, то другого приголубить… Точно собственных детей люблю, которых мы не успели нарожать с Мирославушкой…

Мария зло сощурилась и прошипела:

— Ступай в башню или в школу иди… Крестьянские дети с рассветом просыпаются… Слезы высохнуть не успеют, как снова плакать под розгами, — говорила медленно Мария.

Протянула к ней руку Умила, и Мария попятилась.

— Отчего Мирославу не покажешься, Княгинюшка? Рад видеть тебя будет муж твой. Дуняшка-то его, как сестра твоя родная, будет… Такая же светленькая.

Отвела взгляд Умила на башню и почудился Марии глубокий вздох призрака.

— Отгоревал он свое. Пусть верит, что боги приняли жертву… Сама же видишь, стоит крепость и по сей день, кровью моей окропленная…

Снова протянула она руку и на этот раз Мария взяла протянутый призраком узелок.

— Заваривай ему от немощи копорского чаю. Сама собирала на заре, сама сушила, сама в узелок клала… И ты пей, Мария Андреевна, его вечерами. Авось и полюбишь… его.

— Ступай с миром, Княгинюшка, — проговорила Мария, сутулясь.

Прижимая к груди узелок, побрела она прочь от крепости, ни разу не обернувшись. Лишь у экипажа обернулась и успела заметить, как исчез силуэт призрака в бойнице. Поклонилась Мария крепости и вскочила в экипаж.

Дальней скорой дорогой не могла не думать она про Умилу. Отдали води за князя лучшую девушку свою, чтобы воеводил он над ними. Только-только вернулся тогда молодой викинг из-за моря, куда забрал его отец отроком конунгу в услужение. Вернулся Мирослав в родные края и приказал закладывать крепость, да не желали того боги, как говорили волхвы всякий раз, как мост через ров рушился. На совете порешили, что забыли боги, когда последний раз кровавое подношение им делали — надо, как отцы, поступить — сговорились, кто первым ступит в крепость на заре, тот и отдаст свою жизнь богам. Не пошел в ту ночь Мирослав домой — неспокойно на его сердце было — страшился еще сильнее богов кровавой жертвой разгневать, но старцы не слушали его увещеваний и остались непреклонны, да и вся дружина за них стояла. Однако ж ужаснулись все, когда увидели на рассвете, как идет к крепости молодая жена князя, красавица Умила, а в руках у нее узелок для мужа с хлебом, собственноручно княгиней испеченным. Встали все молча за спиной у Мирослава — никто по имени не звал больше Умилу и княгиней не величали — только Княгинюшкой, так ласкова молодая была к каждому, кто в ласке и добром слове нуждался…

И вот уже который век ходит заколотая волхвами Умила по домам, где слышится детский плач или стариковское оханье: врачует она тихим голосом любой недуг. Только княгине Марии не в силах помочь — тоска точит бедную, тоска по пустой душе, в которой так и не вспыхнула любовь к спасителю своему, и сил не осталось расточать телесную любовь на других.

Резво бежали зебры по пустым улицам столицы Российской империи, с которых по мановению волшебной палочки вдруг исчезли все пятнадцать тысяч извозчиков. Нет, их не потеснили служащие Российского Общества Таксомотор — автомобилей Руссо-Балта тоже было не видать: просто шел такой час, что все недоброе уже заснуло, а доброе не сподобилось пока проснуться, и все же извозчичий трактир «Рязань» не пустовал. Зебры встали у его ворот с Николаевской улицы, и княгиня, чуть приподнявшись на сиденье, выкрикнула:

— Дядя Митряй, местечко есть?

А дядя Митряй, приземистый рязанец, сразу потерял то место, которое обычно сердце в груди его занимало — перестало биться оно от страха при виде черноволосой барыни в белом платке.

— Налево пошли! — крикнул не сам, а будто кто за него, Митряя, зебрам; не узнавал рязанец своего голоса. Когда зебрами правил Кузьма Кузьмич, не так боязно было, ибо не заходила их владелица в сам трактир, а сейчас полосатые лошадки вкатили экипаж туда, куда бы не встал ни один другой извозчик, ибо место то было худо и никем не занималось из страха перед владелицей зебр.

— Пошел! Пошел вон! — это дядя Митряй кричал молодому рязанцу, который только неделю, как прибыл в столицу и не имел еще несчастия видеть такое диво дивное и чудо чудное, как полосатые лошади и бледную их владелицу.

— Кинь за меня в колоду овсеца! — прищурила глаза княгиня на молодого парня, которого прозорливый дядя Митряй не успел спровадить на кухню, и бросила дворнику гривенник. — А за караул еще получишь…

«Ох, ох, ох… — вздыхал он почти вслух, — не видать тебе, сынок, даже полфунтика дешевой колбаски… Не видать…»

Княгиня, поймав взгляд рязанского дворника, усмехнулась и поманила за собой молодого парня, который, поглощенный созерцанием странных лошадей, не замечал никакой странности за их хозяйкой. Если только ту, что барыня сама изволили ими править.

Княгиня заказала для него поздний извозчичий ужин из той самой колбаски, яичницы и хлеба и, спросив чая для парня, осведомилась о кофе для себя:

— У нас только цикорный имеется, — поклонился ей человек, дрожа всем телом.

Знали тут княгиню Кровавую, боялись и не любили. Но не уважь ее, так лошади в первый же выезд подавят народу тьму-тьмущую или столкнутся с конкой или, не приведи Господь, с таксомотором.

— Да хоть какой! Чай кофейная столица мы. Это в Москве пусть чаи распивают, — и тут же бросила Мария в лицо молодого рязанца грубым голосом городового: — Поезжай прочь, чего остановился!

Но в темном зале, куда она вытолкала его с кухни, парню закричали иное:

— Ванятка, заиграй песню!

И паренек взял протянутую гитару. Любила княгиня ездить сюда и не любила к калужским извозчикам в «Хиву» — там и по соточке тайкой выпивали, и во дворе силой на кулаках мерились, а ей сейчас ни хмель чужой, ни злость не ко двору пришлись бы. А здесь в «Рязани» только песни пели, коль радостно было, или слезы лили, коль часто от седоков слышали в свой адрес «болван».

Подействовала на княгиню ключевая вода, лился цикорий в горло, не просясь обратно на свет божий, который зиждился уже в оконцах. Всегда после святого источника приходила княгиня в извозчичий трактир испить чистой рязанской крови с молоком да без молока, но с цикорием. И сейчас подняла руку парня со струн гитары и принялась пальцы его перебирать, шепча поговорку про то, что какой палец ни укуси, все равно больно. Но ему больно не будет, не будет… Ванятка и не заметил, как она сухими губами к его руке припала, и не увидел, с какими кровавыми отринула от него, громко смеясь. Только этот смех и останется в памяти рязанского парня.

— Два гривенных за караул, — бросила она деньги дворнику, и дядя Митряй склонился перед ней в поклоне. — Через два часа заберет моих лошадок Кузьмич. Стребуешь еще денег с него, не спущу…

— Помилуйте, матушка…

— Не подаю сегодня, — подмигнула ему довольная княгиня и вышла в ворота, вслушиваясь в звонкий окрик молодого рязанца, отправляющегося на утренний заработок:

— Пособь выехать! — кричал покусанный ею Ванятка.

Самой ей не добежать до дома в сумраке — села она в экипаж, как бледная тень тех дам, которых встречают извозчики в черных выходов ресторанов не одних. Теперь незазорно и прикрикнуть: "Поезжай, болван, поскорее!"

— Дядь Вань, все дома? — спросила довольная хозяйка, срывая в прихожей с головы платок.

— Никого-с нету-с, — ответил дворник, запинаясь.

— Ни князя, ни Федора Алексеевича? — изумилась княгиня.

Неужто доставка Сашеньки и Прасковьи в подвалы Фонтанного дома оказалась делом настолько хлопотным?!

— Они есть-с. Княжны нет и басурманина этого нету-с…

— Как нету? — ахнула княгиня и чуть не села мимо стула. — Где же они?

— Я надеялся, что Светлана с тобой…

В дверях столовой стоял князь Мирослав, и никогда еще Мария не видела его таким бледным. У нее самой вся высосанная из рязанских пальцев кровь отхлынула в пятки. Краше всех была бы здесь сейчас кровавая тень Княгинюшки Умилы, но от нее имелся лишь узелок с копорским чаем, зажатый в дрожащих руках княгини Марии.