Ваша С.К.

Глава 21 "Не ходите, девки, замуж"

Сашенька никогда не был для Светланы ясным соколом. Он даже не был голубком. Его поэтический псевдоним как нельзя лучше говорил о нем, как о человеке, чем все прочие эпитеты — он был серым. И единственной его отличительной особенностью являлись женские платья, в которые он рядился, когда выходил с дочерью Мирослава Кровавого в свет, то есть в подвал «Бродячая собака». И дело было не в маскараде и не в пристрастии юноши к женским нарядам, а в той простой причине, что он думал и не надумал, как бы еще и чем бы еще выделиться в многоликой — временами яркой, временами безликой — толпе работников пера и печатной машинки, которой у Саши Серого отродясь не было. Все, что у него было с рождения — так это бабские наряды. Его маменька, после негласного развода с мужем, который произошел, когда она находилась в интересном положении, мечтала, чтобы у нее родилась Александра, но родился Александр.

Недоразумение природы мать могла исправить только тем, что взять и обрядить сына в кружева, не стричь ему волосы и обращаться к нему на людях исключительно нежно — Сашенька. Сашенька и вырос девицей — скромной, незаметной, краснеющей между делом… Хотя дел у него никаких не было, то есть ни к какому делу он в сущности не был пригоден и не был приучен — к мужским в особенности, а умение вышивать крестиком и гладью он старательно скрывал даже от княжны. Об этом его умении ведала лишь княгиня — на почве вышивания он и сошелся с ней. Как любила шутить Мария — мы с тобой, голубь мой, на короткой игле…

Про длину его мужской иглы тоже известно было одной лишь княгине, но та держала сию информацию в тайне, даже от мужа. Но имея в доме бывшего опричника с собачьим нюхом на любые дела — государственного значения и личного плана одинаково — роман их высоким штилем писался не долго, а низкий княгине был не нужен, и полюбовничек, отваженный от будуара княгини, принялся обучать грамоте — а по-русски писать он все-таки умел, как и считать до десяти — ее дочь, чтобы иметь возможность хоть иногда, хоть одним глазком подглядывать за прекрасной Марией Кровавой. Ну, а Федор Алексеевич следил за юношей в оба. Сашенька княжескому секретарю не нравился — ему вообще претила любая серость.

— Ни то, ни се… И выкинуть жалко, и в доме не нужен…

Однажды, найдя в тетрадке у своего учителя — которого юная княжна всего считала девушкой — стихотворение странного содержания, Светлана пошла с ним прямо к отцу, объявив, что оное безобразие адресовано ее серой забитой гувернантке кем-то из бессмертной, бессердечной и бессовестной петербургской братии.

Стихотворение было следующего крамольного содержания:

Твой дивный взор и тонкий стан

Свести с ума спешат любого.

Что барин сельский, что улан

Тебя молить готов у Бога.

А ты, не ведая греха,

Мила со всеми без разбора,

Как будто баба потроха,

Себя торгуешь у забора.

Быть может, милая душа,

Тебя над пяльцами томили?

И оттого ты в ночь ушла,

Что были дни тебе не милы?

Да только, девица-краса,

Меня не сжечь коварным взором,

И пусть долга твоя коса,

Да только ум твой стерт позором.

Иль может быть в тебе тоска

Змеею вдруг зашевелилась?

И в дни Великого поста

Ты к Боженьке вдруг обратилась?

Но я не Ангел, что тебя

Готов извергнуть из позора…

Платок свой зря не теребя,

Не прячь огонь срамного взора.

Иль, может быть, игры за зря

Меня пленить в ночи решила?

Да только светится заря,

Чтоб ты сегодня не грешила.

Зачем тебе моя душа?

Ее другая обнажила

И осторожно, не спеша,

Своей изменой иссушила.

Мертвец я пред тобой стою,

В уголья чувства превратились,

И я молюсь, но не молю,

Чтоб ей ты вдруг оборотилась.

— Кто этот мертвец, папенька?! — тринадцатилетняя княжна с гневом взглянула на князя, когда тот наконец оторвался от чтения сего стихотворного шедевра.

— Сейчас узнаю… Ступай к себе, — сказал князь спокойно, но дочь чувствовала, что родитель в гневе и заранее радовалась от всего своего чистого сердца, что «мерзавец», оговоривший ее Сашеньку, получит заслуженное свое.

Сашеньку позвали в княжеский кабинет тут же, и вместо приветствия предводитель петербургской нечисти выдал:

— Подражать Александру Полежаеву у вас, молодой человек, получается очень слабо.

Сашенька сравнялся цветом с красным княжеским плащом, который был, по-домашнему, накинут на широкие плечи Мирослава. Это доморощенный поэт ещё не знал, что древнерусский витязь, сын варяга от рабыни, добытой в Гардарике, в домашнем исподнем обычно выражается иначе, но сейчас, в память Александра Сергеевича, а дело было аккурат шестого июня, Мирослав старательно подбирал приличные слова. А господин поэт, подтягивая юбки до неприличия высоко — до самых колен — так же старательно краснел. Залившись краской до состояния помидора, Сашенька выпалил, что Пушкин является его кумиром так же, как был им у досточтимого Полежаева, и заодно — это смущенный юноша сообщил уже запинаясь и невообразимым шепотом — под «мертвецом» он не имел никого в виду.

Но вот Фёдор Алексеевич давно имел в виду его самого.

— Так он у нас ещё и поэт! — воскликнул он, раздирая в клочья тетрадный листок. — Пасквили писать не совестно? — добавил уже с хохотом и тут же: — Можем послать его куда подальше… — почти мечтательно протянул Федор Алексеевич. — На Кавказ, к примеру…

— Сейчас там не стреляют, — буркнул князь, собирая клочки бумаги в единое целое.

— Поэт всегда отыщет там себе пулю… — секретарь сгрёб выстроенный князем заново тетрадный лист в кучку и бросил в корзину для бумаг на вечное забвение. — Я хотел сказать — дулю.

— Дулю он найдет и здесь… Серая бездарность! А вот отослать его в Тифлис не такая уж плохая идея. Попадет там под чье-нибудь влияние, может и писать научится. В салоне моей жены его другим рифмам учили… Решено! Завтра же едет.

Вот так просто в одну ночь в Фонтанном доме решилась литературная судьба Сашеньки. Его жизненный путь решился чуть позже. По возвращении — вернее, по обращении. Вскоре в Фонтанный дом доставили телеграмму, в которой сообщалось о плохом состоянии здоровья подопечного. Князь уже хотел ответить — так вылечите, но Федор Алексеевич остановил его:

— Княже, ты разве хочешь иметь в доме упыря, кусающего всех за пятки? Или коленки, я не особо разбираюсь в тонкостях кавказской кухни…

— Да, я об этом как-то не подумал, — почесал за ухом князь. — Федька, а ты кажись никогда не был на Кавказе…

— Завтра же буду, — откланялся секретарь, и через несколько дней вернулся с голубком под мышкой.

Со все еще живым… К больному тифом приглашали лучших докторов. Даже того доктора, у которого проживала тогда еще никому неизвестная Олечка Марципанова, но даже недоктора знали, что спасти жизнь поэта, как и поэта в нем, может только чудо…

— Этому пациенту поможет только переливание крови, — это заключение сделал вовсе не доктор, а Федор Алексеевич, и по-быстрому провел процедуру умерщвления и воскрешения серости российской поэзии.

А сейчас эту процедуру собиралась проводить ветряная ведьма Туули. Светлана на это надеялась, потому что особого доверия к бабке не было у нее никогда. Еще со времен ловли соколов к обеду, Светлане приходилось обелять перед домашними любимую Туули и брать всю вину на себя, говоря, что ищет того, кто ясным соколом оборотиться может — царевичем, значится. Маленькой девочке такое баловство прощали, а ведьму стращали: силки ставь, а не могилу ребенку рой!

Но разве женщины — в особенности ведьмы, бывшие по молодости колдуньями — будут слушать мужчин? Особенно того, кого выкормили и вырастили. И того, кого ни во что не ставили, ибо есть он собака-опричник, из-за которого вода в реке Волхов даже лютой зимой не замерзает в том самом месте, куда влилась река крови мужей новгородских, по приказу псов царских зарезанных. Туули специально хранила бутылочку с волховской водой и преподносила дорогому гостю всякий раз за место крови. Федор Алексеевич не отказывался, выпивал всю чарку до дна, не поперхнувшись.

— Не у тебя, финка, мне прощение вымаливать… — возвращал он ей пустую.

— Да умеешь ли ты молиться, собака?

Никогда ничего не отвечал на это красавец-кравчий, молча поднимался из-за небогатого на угощения стола и уходил, не крови нахлебавшись. И уводил с собой пра-пра-пра-правнучку Светлану.

— Твоя кровь не принесет ей счастья, — прошипела как-то раз Туули вослед нежеланному гостю, покуда внучка названная ее не слышала.

Обернулся тогда Федор Алексеевич и рыкнул:

— Не переживай, финка. Муж из нее всю мою кровь выпьет. А я святой воды поднесу ему после, чтобы очистить от своей скверны.

Затаила на него злобу финка еще более лютую и начала настраивать внучку на безбрачие, ибо в душе любила девочку, как никого никогда не любила. Даже Мирослава, выросшего в ее землянке, когда хворь до времени прибрала его родную мать, которую мальчишка хоть и силился, а вспомнить не мог. Так что никого у Мирослава, кроме финской ведьмы, и не было, пока княгинюшка не появилась, но о ней поминать никто не любил… Много веков прошло с ее жуткой гибели.

— Женушки они для мужа, для свекрови же рабыни… Невозможно быть хвалимой у свекрови, быть желанной в доме мужа… — начинала Туули нараспев всякий раз, наевшись сокола.

— Какая свекровь, бабушка… — отвечала умная девочка… — У упыря-то…

Насупится Туули и потом снова выдаст:

— Но все равно учись поклоны делать ниже да расточать слова получше…

— Учусь, бабушка, учусь… И не засыпать под вечер учусь и утром слышать крик петушиной, всему учусь, бабушка… Я и так всякую ночь выхожу смотреть на месяц ясный и по Медведице время знаю. Коль прямо к югу головою станет, а хвостом своим на север кажет, то время мужу спать ложиться…

Насупится Туули еще сильнее и начинает гонять внучку по землянке: то пол подмети, то стол вымой…

— Не только сверху, но и сбоку, и ножки мой… И стены обмети, и скамейки облей водой… А что думала, за тобой муж как отец, точно за царевной, ходить будет…

— Вот разошлась старая… — это скрежетал клыками Федор Алексеевич, топчась у порога. — Светлана, домой!

Выскакивала к нему девочка черная, что домовенок из печки.

— Сколько лет ей, знаешь?

Светлана кивала.

— А сколько в этой норе живет, знаешь?

— Столько же.

— Вот то-то… Единственное, что верного в ее словах: как мышь, ушами слушай и как заяц, бегай ногами. А то догоню!

И наутек бежала от него девчушка, только пятки сверкали… И никогда не догонял ее прадед, всегда она его побеждала. Зато бегать резво научилась — хоть какой прок в его воспитании. А бабка только и ворчала:

— Не ходи без сарафана, не ходи ты без сорочки, не ходи и без платочка…

— А почему? Потому что приятно то мужу?

Менялась тогда в лице старая ведьма.

— Это кто тебя научил такому? — и руки в боки встанет. — Сколько раз тебе отец говорил на озеро не бегать… И без башмаков не ходить! — кричала уже внучке вдогонку, когда та улепетывала от бабки к русалкам в омут.

Если бегать ее прадед научил, то плавать — подруженьки, лады простоволосые… И другим премудростям — пусть лишь на словах да все же без скромностей — обучили. А иногда Светлана еще и подслушивала разговоры бабки с отцом:

— Дочь, что яблонька, взрастить-то ты ее взрастишь — гляди, сколько помощников у тебя, а посадить не сумеешь, ох не сумеешь… Нет достойного ей, нет… Один, что лапать в лохмотьях, у другого воронье тело. И у всех рот от волков…

И как клацнет зубами на князя, тот даже отпрянет, а она хохочет — дико хохочет. Даже все травы под потолком трясутся от ее хохота.

— Не отдашь ведь, не отдашь…

Спугнули тогда сороки девочку и не услышала она ответ отца. Зато бабка на другой день снова подступилась к ней:

— Издавна у нас мужей учили правильно бить жен: все по плечам березовым прутиком, а по спине лишь немного. А глаз и ушей не касаться, чтобы шишки с синяками не вскочили и никто б не догадался, что волком, кто изодрал и медведем, кто измял, муж был… Так учили, так и делали. Так и делают…

Не стерпела тогда Светлана, к отцу с расспросами полезла. Сощурился Мирослав и сказал:

— Учили, учили… Да только мне это не пригодилось. Я другой совет принял: будешь ласков ты с желанной, будешь девой мило принят.

— Все равно не хочу замуж! — топала Светлана босой ногой.

— Да куда ж тебе замуж… — смеялся Мирослав. — Тебе б за башмаками сходить сначала, а потом уже замуж.

Вот и сейчас стояла перед бабкой семнадцатилетняя княжна босой — уж больно ноги натерла.

— Ты мне не гадай, бабушка, ты мне ноги лучше подлечи… А я уж как-нибудь до своей судьбы на них доковыляю…

Строго глянула на нее ведьма и отвернулась.

— До свадьбы само заживет. А я в этом деле тебе не помощник.

— Какая свадьба, бабушка? Ты про смотрины прошлые, что ли? Так это карнавальная ночь была, как у Его Императорского Величества. Все в старые одежки нарядились. Ты бы Федорушку нашего в шитом золотом сарафане видела б…

Обернулась к ней ведьма, шикнула:

— На колу б я его лучше увидела в драной рубахе!

И рукой махнула:

— Отойди. Сейчас красного дракона пускать буду…