Ваша С.К.

Глава 23 "Бездушный душегубец"

Граф фон Крок чувствовал себя обманутым. Давая обещание князю держаться подальше от княжны, он давал его по большей мере самому себе — и дело было в общем-то не в тоске по живой крови, а в иной кручине, от которой, слышал, сок крапивы помогает. Никогда не пробовал он крапивы и, выпив в бане на глазах у князя целую кружку, еле сдержался, чтобы не сплюнуть зелье на пол. Делая один длинный глоток, граф рассуждал философски: любое хорошее лекарство обязано горчить, и уж тем более такое, которое призвано излечивать мертвеца от томления в груди, в мертвой груди. Об этом он спешил напомнить себе постоянным прикладыванием руки к молчащему сердцу.

Но вот те раз, и вот те два — точно удары задёргался зажатый в грудине камень, как только уши заслышали тихие ругательства княжеской дочери, доносившиеся из сеней — Светлана поминала тех, кого поминать всуе у нечисти не в чести, то бишь не принято. Он тут же, против разума и железной воли, сделал шаг к двери, но из-за печи наперерез ему выскочил всклокоченный, весь в золе, старикашка и противным голосом возопил:

— Куды прешь, упырище?!

А он сам не понял, зачем ринулся в сени, где во все щели должно было лезть губительное солнце. Не с головой в тот момент дружили его ноги, а подчинялись взбесившемуся сердцу, а крапива в животе только булькала за зря. Остановился, попытался думать разумно, но не получилось. Прижался тогда лбом к стене и замер, слушая, как тихо поскрипывает земля под легкими шажками смертной девушки. Оглянулся на Домового — стоит вражина, сопит, слюной брызжет в его сторону:

— Упырище! — шипит. — Проклятый! — после плевка добавляет.

Улыбнулся граф на такие разумные речи и не стал посвящать русскую нечисть в тонкости сербского языка, даровавшего миру благозвучное слова «вампир». Упырь так упырь, сути дела не меняет, и желания жаться ухом к бревнам не отменяет — идёт сюда, идёт… Он сжал кулак, царапнул себе ладонь длинным ногтем, но не взвыл от боли. Грудь ломило сильнее ладони. Это было странное, полузабытое, чувство охоты… Охоты на женщину. Нет, нет, не то… Да как можно в его-то годы! Да, да, он — охотник, а она всего лишь загнанная лань, вот и все дела… И если б не была под защитой русской нечисти, не сдержали бы его стены простой избы.

Заперт он, да не смешите! Это так же смешно, как угрозы девицы переломить веретено. Не хватит силы у белоручки. Но с такой уверенностью говорит, что и он бы поверил, не то что длинноносое чучело с курьими ногами. Где бы отыскать уверенность в собственной непогрешимости — как зайдет сюда, как потянется за ней шлейфом приторный аромат живой крови, так и забудет он все свое благородство… Как потом в глаза князю взглянуть, как? Если только… Да, да… Что уж там, девица пусть и своенравна, да не таких могилой исправляли. Не отступится от слова, женится… Да только б сил хватило оторваться от ее шеи вовремя, пока жизнь в хрупком теле еще будет теплиться.

А как вошла, так он под образа отскочил. Лики святых не так страшны, как простоволосая девица в рубахе, сквозь которую каждый изгиб тела приметен. Потемнело все в глазах, еле по столу до лавки добрался. Не в девице дело, а в образе ее — пусть и волос светел, а так же долог. И роста, и гибкости в княжеской дочери столько же, сколько было в молодой крестьянке. Глядя на чужую девицу, вспоминалась родная Даринка, которая так и не сумела по-настоящему графиней стать, не успела, не хватило сил… Нет, нет… Она не Даринка, она другая… И сердце каменное ухает в предвкушении горячей крови, не более того… Не более… И как кстати в помощь обережный поясок, как кстати… Но когда безжизненным телом повисла княжна на его руках, когда возложил он на стол ее, как давным-давно мертвую жену, как будто услышал в груди биение сердца… Нет, нет, нет… От этой девицы подальше держаться надо. Нехорошее она в нем будет, гнилое… Да и сама с гнильцой, а как быть иначе в таком окружении?

— А это зачем? — спросил граф, когда княжна протянула ему большую деревянную ложку; другую такую же она для себя припасла.

— А вы вид сделайте, что трапеза у нас совместная, а то мне неловко как-то одной есть…

И снова кокетливо улыбнулась. Ох, не вяжется этот образ с рубахой деревенской. Так и видится она в тонкой кружевной сорочке по утру, томная после ночи… Да, что ж такое! И он вогнал ложку в кашу до самого дна горшка, точно нож — да не спасет деревянная ложка от непростой девицы. Точно что-то ведьминское в ней имеется, раз бабкой-ведьмой воспитана. И страх ее перед ним напускной. Его сущности она не боится, а за жизнь ей лишнее тревожиться с такой защитой вокруг. Играет она с ним, а у него игра, точно первый блин комом, выходит. Не умеет он достойно вести себя с юными кокетками — не имел чести знаться со столичными выскочками ни при жизни, ни за ее чертой. И не горел холодным огнем с ними знакомиться. Да будь неладна эта перчатка. Купить новую куда дешевле бы обошлось.

— Пусть мы с вами кашу не вместе варили, но из печи вдвоем доставали, — заулыбалась княжна, проглотив чуток кашки. — У нас говорят «с ним кашу не сваришь», не договоришься то бишь, а с вами вон у нас как все ловко вышло. Вы меня не выдали, хотя могли… И Сашенька вам по гроб смерти благодарен будет. Теперь бы и мне с папенькой кашу сварить. На Руси прежде враждующие князья во время примирения варили вместе кашу, обычай такой был. Вот и мне с моими князьями договориться надобно, чтобы не серчали особо на меня за Сашеньку, а на него самого за непутевость голубиную.

Граф молчал — все смотрел на девушку, на то, как мелькала в ее руке ложка, и думал: не уменьшается в горшке каша, так и он не на йоту больше в девице этой понимать не стал, хоть и трещит она сорокой без умолку.

— Что связывает вас с вашим голубем, если не любовь? — спросил он в лоб, вытащив ложку из горшка. Хотелось вгрызться в нее клыками, чтобы самому глупостей не болтать. Так поздно. Слово не воробей и даже не голубь, коль на свободу рвется, в клетке не удержишь.

— Любовь и связывает, — расхохоталась Светлана. — К русскому поэтическому слову любовь. У маменьки часто поэты собираются, так я на рифмах взрощена…

— И сами сочиняете…

Ведь даже не вопрос, и чего ради спросил? Чтобы унять боль в груди, возникшую, когда сказала девица такое простое слово «люблю», да еще и не на его родном наречии.

— Да нет же! И даже в альбомах у подружек не пишу… Зато стихов знаю столько, сколько иной дьячок псалмов не знает, а все почему, а потому что княгиня наша музой является для многих, музой Фантазии. Вот, послушайте господина Анненского, к примеру: Когда б не смерть, а забытье, чтоб ни движения, ни звука… Ведь если вслушаться в нее, вся жизнь моя — не жизнь, а мука. Ох, как наша княгиня любит жалиться на жизнь, есть в ней грешок этот.

— А вы?

— А что я? Я как господин Сологуб, о котором я уже имела неосторожность вам рассказать, люблю я грусть твоих просторов, мой милый край, святая Русь. Судьбы унылых приговоров я не боюсь и не стыжусь. И все твои пути мне милы. И пусть грозит безумный путь и тьмой, и холодом могилы, я не хочу с него свернуть…

Княжна вдруг отвернулась к печке и тяжело вздохнула, и в этот момент вся напускная веселость, которой встретила его девушка еще в городском доме своего отца, исчезла. Каждая ее черта вдруг исказилась бесконечной пронизывающей тоской, обезобразив миловидные черты до ужаса. Граф даже зажмурился, а когда открыл глаза, княжна снова звонко смеялась, но он не верил больше этому напускному веселью.

— О чем вы это говорили, Светлана? — спросил он осторожно.

— О чем я говорила? — расхохоталась княжна пуще прежнего. — Так это не я, это все они… Почитайте в журналах, что пишет некий критик С — точка — Мирный. Упырь ещё тот, столько кровушки у петербургских гениев попил… Да-да, а все на их же благо! А литераторы народ странный — такую высокую страсть для звуков жизни не щадить имеют, что даже на поклон к упырям идут… — Светлана вдруг совсем прекратила улыбаться. — Это я об отце, если вы вдруг не поняли. Они вдохновляются матерью, пишут галиматью, а он — он ищет там смысл, а смысла там нет, есть лишь красивый, но бессмысленный набор слов… Моя мать всех лишает рассудка, она страшная женщина… Бедный Сашенька… И вот что самое смешное, — Светлана вновь захохотала. — Князь ее из кельи послушницы выкрал, за день до пострига… А ей на роду написано Дьяволу служить.

Граф не сразу понял, выдерживает княжна паузу или выговорилась и теперь молчит.

— А князь-то кем будет…

И снова не вопрос. Просто отвлечь захотелось княжну, чтобы снова услышать ее звонкий смех.

— Несчастный человек он, — ответила она без улыбки.

— Человек? — усмехнулся сам граф.

— Человек человеком. Он под солнцем ходит и боль чувствует. И стар стал, хоть виду не кажет, да и вид не выдает в нем старика. Слышала, как бабка шепталась с ним — мол тысяча лет ему положена, а потом все…

— Что все?

— А мне почем знать? — повысила княжна голос. — Чего это я все рассказываю и рассказываю. А я вам за столом не прислуживала. Где обещанные истории ваши? Смешные! — добавила она уже со слезливой дрожью в голосе.

— Будут, будут вам анекдоты… — граф протянул было руку, чтобы просто сжать ее трясущиеся пальцы, по-простому, по-деревенски утешить, но первым отдернул руку, будто обжегся. — Странно как… Ваши обереги на меня не действовали… И полынью вашей я полной грудью дышать могу… А это что за колдовство?

— Ничего в колдовстве не смыслю, — буркнула княжна. — Обычная я девушка, ничего во мне такого нет… Даже крови благородной только на половину. Мать моя из княжеского рода, а отец так, разночинец… Три раза предложение делал, три раза от ворот поворот получал, а вот сбежала с ним мать, последняя наследница в Басмановском роду. Венчались они тайно в деревне. Вернулись — обоих на порог не пустили, прокляли дочь и мать, и отец. Как у русичей было заведено: обычай был ещё до византийского права — просто забирать понравившуюся невесту. Для всех я незаконнорожденная, только для князя в браке родилась. А у людей как? Хоть сто раз венчайся, а без родительского благословения даже церковный брак не действителен. Лишили сана того старенького батюшку, который смилостивился над моими родителями и обвенчал их супротив закона церковного. Но разве написанные людьми законы выше божественных?

Она замолчала, и граф понял, что ждет от него ответа. Ждет с нетерпением, важен он ей. Важнее всех прежних речей гостя.

— Ничего не знаю про божественные законы. А людские презираю, — проговорил он тихо. — Сам против них пошел, когда отказался капеллан обвенчать меня с крестьянкой. Брак по любви людям претит. Нас в православной церквушке венчали, не посмотрев, что я католик… Вот и прогневили Бога. Ему тоже, видать, людская любовь не по нраву, всех по форме креста ценит… Забрал у меня и жену, и сына. И, наверное, испугался, что я на том свете мстить ему стану — вот и не прибрал меня. Я не просто так про князя спрашивал. Я знать хотел, что со мной сталось — как я таким сделался. Неужто от любви?

Посмотрела на него княжна долгим пронзительным взглядом, и он вздрогнул всем своим мертвым телом.

— Не зря говорят, — произнесла она тихо. — Страшись любви. А нелюбви еще больше бояться следует. И у Бога ответ искать не стоит. Князь вон по монастырям долго хаживал, ответ искал, а нашел сначала Басманова в монастырской тюрьме, а потом послушницу Марию… И где был в это время Бог?

Граф отвернулся, повесил голову и опустил плечи.

— Бог везде, — проговорил он, глядя в темные половицы. — И нигде. Я его не видел. А если он видит нас, то ему до нас нет никакого дела. Дело есть одному лишь солнцу, а солнце — это не бог, солнце — это тепло. От него и надо хорониться, от сердечного тепла, от любви… Она убивает…

— Странные речи мы с вами ведем, граф, — проговорила княжна вдруг своим прежним насмешливым тоном. — Коль разговоры не разговариваются, давайте в ладушки играть, что ли?

Тут и граф усмехнулся, покрутив над столом ладонями.

— В ладушки?

— Да, я все детство с Федором Алексеевичем играла. Это ж так просто: руки сами отскакивают. Он о мои ладони обжигается, а я об него обмораживаюсь. Ну давайте… Что вы теряете? Али проиграть боитесь?

И даже подмигнула ему хитрая княжна!

— Полноте, Светлана! Не пытайте силу вашего пояска. А как не поможет? И серебряного на вас ничегошеньки-то нету. Нет, не будет вам ладушек, бесстрашное вы дитя!

И граф спрятал руки под стол и туда же глаза.

— Ну, тогда вам на покой пора собираться…

Он вскинул голову, да так резко, что пришлось схватиться за камзол, чтобы удержать его на плечах.

— Не усну, — и улыбнулся добро. — Ваша колдунья мало сна мне в кровь намешала. Куда ж мне уснуть с трех глотков?

— Тогда я над вами поколдую, хотите?

Светлана игриво склонила голову на бок. На лице ее блуждала странная улыбка: то ли робости, то ли ехидства. Граф сколько ни пытался, так и не смог угадать ее природу.

— Вы же колдовать не умеете.

— Я не умею, но у меня есть волшебное одеяло, которое сшили русалки из лоскутков сарафанов, в которых в омут кинулись. Они хранили их долгие годы, а потом решили князю презентовать. Он кутал меня в это одеяло, и я тут же засыпала. Правда, он еще любил читать мне балладу Жуковского, в честь которой и назвал меня. Ну же, укладывайтесь на лавку.

Граф покорно скинул сапоги и вытянул ноги. Не к двери, лежать лицом под иконами было опасно — а наоборот, головой к двери. И следил за тем, как княжна откидывает крышку сундука, роется в рубахах и достает скрученное валиком яркое лоскутное одеяло.

— Вот так, — одеяла хватило лишь, чтобы прикрыть грудь. — Вы же не мерзнете, верно?

— Я — нет, — улыбнулся граф одними губами. — А вы в мокрой рубахе — да.

— А я пойду на солнышке посижу, обсохну. А потом в пустом овине прилягу. Дворовой не обидится. Ну же, закрывайте глаза… Живо!

— Вы обещали почитать мне. Где ваша книга?

— Я же, кажется, сказала вам, что у меня прекрасная память на стихи, — снова кокетничала девушка. — В той книге все равно страниц не хватает. Первых. Там на том столе стоит зеркало с свечою, два прибора на столе. Загадай, Светлана. В чистом зеркала стекле в полночь, без обмана ты узнаешь жребий свой: стукнет в двери милый твой легкою рукою. Упадет с дверей запор, сядет он за свой прибор ужинать с тобою… Вот я и решила погадать. Только ко мне мертвец сразу вошел, когда я еще и в зеркало не взглянула. Получила я тогда, вместо жениха, трепку от Федора Алексеевича за порчу книги…

— Аж странно от него ждать такое трепетное отношение, пусть даже к бумаге, — перебил граф.

— Знаете, — насупилась девушка, и он даже испугался, что Светлана сейчас с соседней лавки поднимется и уйдет. — О мертвых либо хорошо, либо ничего — все остальное: сплетни и доносы. И некоторых, да будет вам известно, смерть облагораживает. Если пропорционально смотреть, то он на тот свет людей при жизни больше отправил, чем после смерти… Да, с живым бы я с ним встретиться никому не пожелала, но сейчас он ничем не хуже вас, а может быть даже лучше, — добавила она уже с вызовом.

— Прошу простить мне мою бестактность, — с улыбкой проговорил граф. — Больше ни слова не скажу ни про вашего отца, ни про вашего прадеда. Божиться не буду. После нашей беседы вы вряд ли в такие клятвы поверите. Так что же было после гадания?

— Вот Светлане мнится, что под белым полотном мертвый шевелится…

— Погодите, Светлана, уже и не шевелюсь я почти. Лишь губами могу двигать. Бросьте свою колыбельную. Скажите лучше, кого себе нагадали? Ни в смерть не поверю, что не гадали после!

Светлана вскинула голову и снова набок свесила с игривой улыбкой:

— Гадай не гадай, а отдадут, не спросят. Без родительского благословения из дома не сбегу… Лучший друг нам в жизни сей Вера в провиденье, — пропела она, — а остальное в балладе и не важно… Спите, а я пойду уже…

— Светлана…

— Вот же напасть! Да спите уже, но чутко… Чтобы вас здесь не придушили.

— Да пусть бы и придушат. Души-то нет…

— Спите… Спите… Бездушный вы мой душегубец.

И Светлана на цыпочках пошла к двери, и граф больше не позвал ее. Сон под лоскутным одеялом оказался смертельно глубоким.