Васька путешественник

Охотничий кот

Часто говорят и пишут так: «Наступила осень — птицы улетели, всё опустело!» Для здешних мест это не подходит. Сюда, наоборот, осенью птицы прилетают, и, чем ближе к зиме, тем их больше, тем веселее, оживлённее становится на наших островах и на заливе.

Раньше всех, уже в конце июля, появляются ибисы-каравайки. В тихие вечерние часы — над рисовыми полями, над болотистыми равнинами — летают эти птицы, в поисках удобного места для кормёжки. Издали кажется, что это летит большая беспорядочная стая обыкновенных грачей — такие же они чёрные и ростом примерно с грача. Но вот стая подлетела ближе, и видишь: нет, это не грачи, это особенные птицы, с тонкими изогнутыми клювами, с длинными ногами, да и крыльями они машут совсем не по-грачиному.

Каравайки прилетают сюда с устья Волги, из Астраханского заповедника. Там они выводят своих птенцов в больших гнёздах, устроенных на низких деревьях, по островкам и протокам волжской дельты. Когда-то, давно, этих птиц было очень много. Они жили по всем нашим южным рекам, но охотники многие годы истребляли караваек ради их вкусного, нежного мяса и совсем почти истребили. Советская власть запретила охоту на редких птиц, организовала государственные заповедники, и это спасло и караваек и других ценных птиц и зверей. Иначе они бы вовсе исчезли в нашей стране. Теперь в волжском устье снова гнездятся тысячи чёрных ибисов. Есть они и в других местах, например — в низовьях Днестра, в днепровских плавнях.

Вслед за каравайками прилетают колпицы. Они сродни каравайкам, но чисто белого цвета и раза в три больше размером. Ноги и шея у колпицы длинные, как у цапли, а клюв — чудной, похожий на расплющенную круглую ложку. Таким клювом ни долбить, ни ковырять, ни раздирать что-либо нельзя. Его передний конец совершенно плоский, закруглённый, без каких-либо зубчиков или крючочков, — им можно только черкать по песку, по илу и мутить воду. Так и делают колпицы, когда кормятся. Они идут по воде у самого бережка и взмахивают головами, как хорошие косари косами, — ровно и часто. При этом колпицы взрыхляют своими клювами-лопатками мокрый песок, выгоняют зарывшихся в него маленьких рачков-бокоплавов и ловко забрасывают их себе прямо в глотку. Языка у колпицы почти что нет — только у самой глотки находится какой-то маленький треугольный лепесточек. Поэтому птице нужна особая ловкость, чтобы пища не прилипла где-нибудь внутри длинного клюва, а попала куда нужно.

Каравайки и колпицы здесь лишь временные гости. Прилетев в конце лета, они живут в наших местах месяц-полтора, а потом передвигаются ещё дальше на юг. Для этих нежных птиц, питающихся живым кормом, даже южнокаспийская зима слишком сурова, и они улетают от неё в далёкие тропические страны.

Но не пустеют берега нашего залива с отлётом ибисов. Наоборот, на них с каждым осенним днём всё больше жизни, криков, птичьего галдёжа. Исконные здешние зимовщики — лебеди, гуси, утки, фламинго, водяные курочки, нырцы — прибывают, партия за партией, и по-хозяйски водворяются на своих привычных местах.

На зимовке птицы ведут себя совсем не так, как там, где они проводят лето и гнездятся. Посмотрим на залив. Вон далеко от берега виднеются какие-то тёмные точки. Их очень много, — как будто кто-то высыпал на воду целую корзину чёрных соринок. Соринки расплылись густым роем и захватили порядочное пространство воды. Они живые — эти соринки, двигаются, меняются местами, снуют туда и сюда. Некоторые из них вдруг исчезают под водой, а потом опять всплывают, но уже совсем в других местах. Что же оно такое? Сядем на лёгкий кулас, подплывём осторожно поближе к этому живому «мусору», посмотрим в бинокль. Ага, птицы! Да и не маленькие — каждая с курицу средней величины. Птицы густочёрного цвета с грифельным оттенком. У каждой на лбу блестящая белая бляшка-лысинка, носы как у кур, хвостов совсем не видно, — куцые. Птицы ловко плавают и часто ныряют, оставаясь под водой с полминуты, а когда всплывают, то видно, что быстро что-то заглатывают. Это водяные курочки — лысухи. Они живут везде, где есть хоть небольшое, укрытое тростниками озерцо или болото, — и под Москвой, и под Киевом, и на Кавказе, и в Сибири — по всей почти нашей стране. Птицы не редкие, наоборот,— самые обычные, но знают их только охотники да те, кому приходится иметь дело с болотами. Многие из наших даже и сельских жителей никогда не видели лысух, хоть и водятся они часто прямо под боком у человека, где-нибудь на окраине деревни, — на заросшем тростниками или осокой пруду. Почему же это так? Да потому, что летом лысухи ведут очень скрытный образ жизни. На чистые широкие плёсы они выплывают только с наступлением темноты, а если и днём, то в таких укромных местах, где их очень трудно увидеть. Остальное же время лысухи прячутся в непролазных камышах, плавая по узким протокам среди зарослей, могут даже лазать по стеблям тростника, цепляясь лапами. Для этого и ноги у них хорошо приспособлены — пальцы длинные, гибкие, с острыми когтями, плавательные перепонки не сплошные, как у гуся или утки, а раздельные для каждого пальца — в виде закруглённых лоскутков. Такие ноги у птицы производят странное, пожалуй даже неприятное, впечатление. Наверное, за страшные лапы, за чёрный цвет да за скрытность лысуху и прозвали в народе «чертовой курицей».

Здесь, на зимовке, у лысух всё по-другому. Они никуда не прячутся, собираются в стаи штук по пятьсот, а то и побольше, и всё своё время проводят либо на открытой воде залива, где достают со дна водоросли и моллюсков, либо вылезают гурьбой на чистый берег и, сбившись в кучу, отдыхают, оправляют пёрышки. К ним можно довольно близко подойти или подъехать на лодке. Вот тебе и таинственные невидимки — «чертовы курочки!» Куда же девалась их скрытность?

Так происходит почти у всех водяных птиц. Летом живут вразброд, парами, выводками, прячутся от людей, а на местах зимовки, наоборот, собираются в огромные стаи и держатся у всех на виду.

Но птичья зимовка — это не только весёлое сборище крылатых гостей — из тундр Таймыра, с болот Полесья, волжских водохранилищ, с Днепра, с Дона, с Кубани — и не только раздолье для охотника, где можно одним выстрелом подстрелить сразу десяток чирков или лысок.

Птичья зимовка — это прежде всего место, в котором природа нашей Родины сберегает свои богатые запасы превосходной дичи; сберегает их для лета, когда эти запасы будут умножаться. На зимовке — на каждом квадратном километре залива или суши — живут и кормятся сотни птиц. Весной эти птицы разлетятся по нашим огромным просторам, заселят охотничьи угодья и будут выводить птенцов. Значит, птицы могут хорошо перезимовать там, где не только достаточно тепло, но и много корма, — это важнее всего. Вот почему у нас на юге образуются зимой большие сборища птиц лишь в некоторых местах — местах, богатых пищей.

Но каждой птице нужен свой корм. Одна любит щипать молодую сочную травку, другая клюёт разные семена, третья собирает червячков или глотает моллюсков, четвёртая ловит рыбу. А есть и такие привереды, которым нужно всего понемножку, да ещё так: сегодня одно, а через неделю совсем другое. Попробуй тут разберись! А разобраться всё-таки нужно, нужно знать, чем питается каждая полезная птица, чтобы уметь подкармливать дичь, когда ей приходится туго. В охотничьих хозяйствах, да и в заповедниках такое иногда случается — природа ведь не всегда бывает доброй, особенно в зимнее время.

Но как изучать питание птиц, ну хоть бы здесь, на нашей каспийской зимовке? Наблюдать, смотреть, что едят утки, кулики или казарки. Попробуйте! Вот на прибрежном мелком лимане, заросшем густым ситником, копошатся утки-кряквы. Их много — сотни три-четыре лазает в траве. Утки старательно работают клювами, процеживают через них жидкий ил и что-то глотают, но что? Этого не видно. Попробуешь подкрасться поближе к птицам — стая всполошилась, с шумом поднялась в воздух и… поминай их, как звали!

Есть только один надёжный способ определить, чем кормилась дикая птица, — это подстрелить её, разрезать и посмотреть: что у неё в желудке, сколько корма и какого. Этим делом мы и занимались во время зимовки. Почти каждый день мы охотились, а потом тщательно изучали каждую убитую птицу: взвешивали её на весах, измеряли, просматривали оперение, анатомировали и определяли остатки корма в желудке. Кроме того, мы наблюдали за поведением птиц, за тем, где и какие из них собираются на отдых, куда летают кормиться, следили за каждой мелочью. Вот теперь вам и понятно, какая у нас была работа осенью и зимой. Оказывается, охота на уток может быть не только удовольствием, а и самой настоящей, да ещё научной работой.

Осенью у нас часто дуют западные ветры. Они приносят дожди и волнуют залив. Теперь он уже не кажется зелёноголубым зеркалом, как летом, а всё чаще взъерошивается мелкой зыбью, словно огромное, только что вспаханное поле. Чуть прибавит силы ветер — и по тёмному водяному полю побегут быстрые белые барашки волн. Над ними летают птицы — одиночками, стайками и большими косяками. Летают в разные стороны, на разной высоте — то совсем над водой, едва не задевая гребни волн, то высоко, под серыми тучами.

Большие волны в море мешают уткам спокойно отдыхать на воде, особенно таким, как кряква, шилохвость, чирки, свиязь. Поэтому птицы при сильном ветре часто перелетают с места на место, ищут небольшие водоёмы-лиманчики, где нет волнения. А таких лиманчиков, иногда просто больших луж, во время осенних дождей образуется много по берегам залива и внутри островов. Всё это наруку охотникам, — чем хуже погода, тем больше птиц летает над берегом. Надевай тогда хороший плащ, усаживайся с ружьём где-нибудь под кустом на берегу или маскируйся в зарослях ситника на болоте и жди, когда на тебя налетит дичь. А что ветер сечёт глаза дождевыми брызгами и немеют от неподвижности ноги, — это не беда, можно и потерпеть.

Половина нашего острова не была в заповеднике, — здесь разрешалась охота, и многие рыбаки и рабочие с завода занимались ею. Мы же, как я сказал, охотились для дела, для науки.

Мой день начинался рано — часов в пять утра. Я вставал, одевался и собирал своё снаряжение. Всё старался делать тихо, чтобы не разбудить раньше времени девочек. Их у нас теперь было три, — Рафига Мамедова приехала со своего островка учиться в школе и поселилась у нас. Спали они вместе с Татьянкой в обнимку и так же, неразлучной парой, каждое утро уходили к рыбозаводу, где была школа.

Собравшись, я выходил из дома. На улице — темь непроглядная, не видно ни земли, ни неба. Воздух сырой и пахучий, стоит перед лицом как чёрная стена. Путь знакомый, много раз хоженый, но всё-таки мои ноги неуверенно нащупывают извилистую тропу, длинный морской плащ ширкает полами по мокрой траве.

Где-то, совсем близко, в зарослях ежевики взвыл шакал. Ему ответили другие — спереди, сбоку, с разных сторон. Шакалов здесь пропасть. Их заунывные голоса стонут вокруг меня, вопят с привизгом, истерически ахают. Музыка не из приятных, но она сродни этой непроглядной сырой ночи, — на далёком южном клочке нашей земли. Шакалы не опасны человеку, к ним здесь все привыкли, и даже маленькие ребятишки не боятся их. Но местным хозяйкам приходится на ночь свою домашнюю птицу надёжно запирать в курятники, — иначе зверье растаскает и кур и уток.

Впереди что-то мелькнуло. Как будто два слабых янтарных огонька зажглись на миг и снова погасли. Вот опять! Огоньки остановились против меня, потом метнулись в сторону и исчезли. Послышался едва уловимый шелест в высокой траве. Понятно: по тропке навстречу мне бежал камышовый кот. Наткнувшись на человека, он на секунду замер в неподвижности, но тут же пустился наутёк. Камышовый кот — это очень крупная дикая кошка. Она немного меньше рыси, но ведёт себя иначе. Если рысь — житель глухих таёжных лесов — иногда убивает даже таких сильных животных, как олень или лось, то камышовый кот на дичь больше гуся или зайца никогда не осмеливается нападать. И живёт он часто совсем недалеко от селений, прячась на день в нору или в большое дупло старого дерева.

Иду дальше. Всё сильнее ощущается запах солёного ила, слышится слабый плеск воды у берега. Теперь нужно повернуть влево и выйти на конец узкой длинной косы, вдающейся в залив. Это моё любимое место для наблюдений и охоты. На косе растут высокие кусты колючей травы — дикобразника, между ними густая низкая щётка зарослей солероса. Место безлюдное, спокойное. Птицы смело перелетают через косу и проплывают мимо неё, совсем близко от берега.

На самой оконечности косы у меня выкопана яма, в ней устроено сиденье из деревянного чурбана, а кругом я насажал в песок кустов солероса и дикобразника, — чтобы замаскировать яму. Это и есть моя охотничья «засидка» для подкарауливания дичи.

Залезаю в свою яму и усаживаюсь в ней поудобнее. Спереди, справа и слева от меня вода; она слабо отсвечивает в неверном предрассветном сумраке. Только сзади чернеет узкая полоска земли, ощетинившаяся дикобразником. С залива тянет ветерок и доносит ко мне разноголосый хор птичьих голосов. Шумно ведут свой разговор утки, в нём слышится попискивание чирков, хриплое хорханье чернетей, перекличка лысух, похожая на тихое звяканье, — как будто там передвигают чайную посуду. Из общего гула вдруг вырывается суматошный выкрик какой-то, чрезмерно голосистой утки-крякухи: «Крря, крря, крряк, как!» И тут же ей отвечает целая компания селезней, отвечает степенно, шепотком, как будто урезонивая крикунью: «Вжжи, вжжи, х-ш-ш-ш-и!» Недалеко от берега собрались фламинго. Они переговариваются голосами, очень похожими на гусиные: «Гаак, гуук, гак, га-гак».

Небо светлеет, а вода, наоборот, как будто потемнела. Однако на ней, прямо против меня, что-то начинает обозначаться, — белое, расплывчатое, похожее на скопление льдинок. Это стая фламинго пасётся на мелководье. Птицы, стоя по колени в воде, медленно поворачиваются — каждая вокруг себя — и, опустив вниз длинные змеистые шеи, копаются клювами в иловатом дне. Фламинго добывают из ила моллюсков и рачков — это их главная еда.

Утро наступает быстро. Теперь уже далеко видно, что делается на заливе. Он кажется усеянным роями тёмных движущихся точек. Это всё птицы — разные утки, лысухи, нырцы. Сколько здесь всякой живности, — трудно себе и представить!

Слышатся новые звуки — звонкое «Гер-гек, гер-гек, гер-гек!»; оно несётся сверху. По небу, построившись широкой дугой, движется стая птиц. Середина этой живой крикливой дуги проносится над моей головой. Шумит и позванивает воздух, потревоженный жёсткими крыльями. Птицы отчётливо видны, у них белое брюшко, чёрная грудь, шея оранжево-бурая, зоб опоясан узкой белой ленточкой. Это краснозобые казарки, самые мелкие, но, пожалуй, и самые красивые из наших диких гусей. Казарки пролетели на небольшой высоте; верным выстрелом можно было сбить одну, а то и двух. Но я даже не поднял ружья. Гуси кормятся при дневном свете, и в раннее утро у них у всех пустые желудки, такие мне сейчас не нужны.

Не успели скрыться над заливом казарки, как небо снова оглашается переливчатыми, пискливыми криками. Опять летят гуси, на этот раз — гуси-пискульки. Они тоже маленькие, немного больше утки-кряквы, но и по фигуре, и по цвету оперения мало отличаются от обыкновенных диких серых гусей, от которых произошли наши домашние гуси. Только у пискульки на лбу есть белая лысинка, почему их часто и называют малыми белолобыми казарками. Огромная беспорядочно построенная стая пискулек протянула в стороне от меня и наполнила всю окрестность своим звонким разноголосым гамом.

Гуси, стая за стаей, летят с островов, где провели ночь, на материк, — чтобы попастись на изумрудной зимней зелени пшеничных полей и прибрежных лугов.

Летают и утки. Стайка шилохвостей тянет вдоль берега и низко над водой огибает косу. Вот эти мне нужны, — утки ведь кормятся по ночам, и сейчас в их желудках полно пищи! Выждав подходящий момент, вскидываю ружьё и стреляю два раза. Удачно! Две птицы тяжело шлёпаются в воду, прямо против моей засидки. До них шагов двадцать — двадцать пять, но залезать в воду, чтобы подобрать убитых уток, не нужно. Ветер дует с залива и скоро подгонит их к самому берегу, — тогда и возьму. Я перезаряжаю ружье, но успел вложить только один патрон, как сзади послышался нарастающий свист крыльев. Табунок свиязей стремительно промчался прямо надо мной; я стреляю и… промахиваюсь. Что ж, ничего! Добывать дичь на охоте — это ведь не то, что покупать её в «гастрономе», — готовенькую.

Проходит час-полтора. Сквозь разорванные облака проглянуло солнце, и всё кругом сразу изменилось. Заголубел и заискрился залив, ярко зазеленели берега острова, белая россыпь ракушечника как-то особенно подчёркивает эту живую зелень в… декабре. У меня уже добыто семь уток — две шилохвости, мраморный чирок, три кряквы и один красноносый нырок; этого хватит на целый день работы в лаборатории. Не пора ли отправляться домой? Раздумывая, я неторопливо закуриваю папироску и вижу: к косе приближается стайка лебедей кликунов — девять штук. Великолепные белые птицы летят, озарённые утренним солнцем; их крылья сильными взмахами рубят воздух — слышится звук: «чам, чам, чам». Я пригибаю голову — лебеди, не заметив меня, пролетают совсем близко. Летите, летите, — никто вас не тронет, вы под охраной закона! Охота на лебедей здесь строго запрещена, так же запрещена она и на фламинго. Кстати, а где же они? Вон, как и прежде, кормятся на мелководье. Только, заслышав мои выстрелы по уткам, они отошли подальше от косы.

Я вылезаю из засидки, разминаю затёкшие ноги и собираю свою добычу. Фламинго, увидев меня, всполошились и подняли крылья, яркокрасные с нижней стороны. Над водой как будто полыхнули багровые языки пламени. Сделав короткий разбег по воде, вся краснокрылая стая поднялась и полетела над заливом. Летящий фламинго напоминает крест: его шея и длинные ноги вытянуты в одну линию, а багровые крылья широко распластываются по сторонам.

Связав убитых уток шейками вместе, я перекидываю их через плечо и отправляюсь домой. По сторонам тропы стоят кусты ежевики. Она здесь растёт очень буйно и почти полгода даёт крупные сладкие ягоды. Вот и теперь — декабрь, а на ежевичнике зелёные листья и темнофиолетовые гроздья плодов. Остановившись, я срываю ягоды и отправляю их себе в рот. Сейчас они немного водянисты и имеют винный привкус.

Высматривая ягодки посвежее, я медленно иду вокруг куста и вдруг вижу: почти у самых моих ног в траве затаилась птица, припав брюшком к земле и замерев в неподвижности. Она почти чёрная, с рыжими полосками на спине и с белыми пятнами на хвосте, — немного больше обыкновенной куропатки. Да это и есть особая куропатка здешних мест — турач. Их много у нас на острове. Птица, вероятно, кормилась ягодами ежевики и, увидев меня, спряталась в траву. Я нагибаюсь и делаю вид, что хочу схватить турача рукой. Он внезапно оживает, стремительно шмыгает в сторону и шумноё взлетает. Пролетев с сотню шагов, турач камнем падает в траву и… как будто его и не было вовсе.

Уже недалеко от нашей усадьбы я вспугнул сразу трёх фазанов, опять-таки возле кустов ежевики. Сначала с треском взлетели два петушка и сверкнули на солнце золотом своего роскошного оперения. За ними поднялась самочка — скромная, серенькая. Фазанов мы здесь не трогаем, — они на нашем острове были поселены искусственно. Лет пятнадцать назад их привезли с материка и выпустили на Рыбачьем. Привезли всего два десятка, а теперь их тут трудно и сосчитать.

Как-то утром я снова вышел на охоту. Я немного проспал и поэтому шёл очень быстро, чтобы успеть до рассвета залезть в засидку. Моросил мелкий дождь, — пришлось нахлобучить на голову капюшон плаща, чего я, кстати сказать, очень не люблю. Прошёл уже с полдороги до своей косы, когда услышал сзади какие-то звуки. Капюшон мешал слушать, — я его сбросил и явственно разобрал, что это кошачье мяуканье. Я невольно остановился, и тут к моим ногам подкатилось что-то живое. Присмотревшись, узнал Ваську. Откуда же он взялся? Наверное, выскочил за мной из комнаты и побежал следом, — днём он иногда проделывал такие штуки. Но что же с ним делать? Прогнать домой, — не поймёт и не пойдёт. Делать нечего, — расстёгиваю на груди пуговицы, беру мокрого кота и затискиваю его под плащ. Сиди тут, пострел! Васька, уцепившись когтями за мою куртку, успокоился и блаженно замурлыкал. Идти стало труднее, — на плече болтается ружьё, на поясе тяжёлый патронташ, а тут ещё кот оттягивает спереди плащ и сильно пригревает мне желудок, хоть и без него жарко от быстрой ходьбы.

Усевшись в засидку, я устроил Ваську на коленях под плащом. Он — ничего, мурлыкает, — как будто так и нужно. При первом моём выстреле кот всполошился и с перепугу полез ко мне на голову. Я щёлкнул его пальцем по носу и снова сунул под плащ.

Когда совсем рассвело, — Васька окончательно взбунтовался. Он вырвался из моих рук и выскочил из ямы. Однако никуда не убежал, а уселся рядом с засидкой под кустом дикобразника. Через несколько минут налетела стайка чернетей, я выстрелил — одна утка завертелась волчком и упала в густую поросль солероса. Было видно, что птица только ранена, а такие, упав на землю, обычно прячутся в траве так, что их очень трудно бывает найти. Я хотел было встать и подобрать утку, пока она не затаилась, но меня опередил Васька. Он заметил, куда упала птица, и в несколько прыжков очутился возле неё. Из травы мне был виден лишь конец его хвоста, хлеставший, словно плётка, по сторонам. Слышалось сердитое ворчание: стало быть, кот поймал утку. «Вот так здорово, — подумал я,— это уж совсем вроде охотничьей собаки, не хватает только того, чтобы Васька в зубах принёс ко мне добычу!» Но этого не случилось. Кот лежал на утке и прижимал её лапами к земле. Он очень неохотно отдал мне птицу.

Следующая убитая утка упала в воду… Васька подбежал к самому берегу, но тут же и осёкся. Я начал показывать ему на ещё шевелившуюся птицу, подталкивал к воде, но из этого, разумеется, ничего не вышло. Заставить домашнего кота добровольно лезть в холодную воду — дело невозможное.

В эту охоту Васька нашёл в траве ещё двух моих уток. Я не переставал удивляться. Честное слово, — ничего подобного я ещё не видел и не предполагал, чтобы кот, какой бы он ни был сообразительный, мог работать за лягавую собаку.

В следующий раз я вышел на отстрел птиц вечером и уже нарочно взял с собой Ваську. Со мной пошла старшая дочь, — очень уж ей хотелось посмотреть на васькину «работу». Моим рассказам о его охотничьих талантах, по правде сказать, не слишком верили.

Мы ушли подальше от дома и устроились у излучины небольшой бухты. Здесь вплотную к берегу подходила дремучая заросль дикого злака — песчаного пырея, и недалеко были частые кусты ежевики. «Пусть-ка, — думал я, — Васька вот здесь найдёт утку!»

Погода была тихая и ясная, уток над берегом летало очень мало. Зато середина залива казалась чёрной от массы сидящих на воде птиц. Мы долго ожидали, спрятавшись в траве. Васька бродил рядом, у самой воды и принюхивался к чьим-то невидимым следам. Наконец со стороны залива на нас налетел одинокий чирок. Мне удалось сбить его встречным выстрелом. Утка кувырнулась в воздухе и упала недалеко, в самую гущу пырея. Кот не подвёл меня в присутствии дочери, он успел заметить, куда падает чирок, и смело бросился к нему, делая высокие прыжки над верхушками травы. Я ожидал, что вот-вот Васька найдёт птицу и заворчит, как всегда. По ворчанию-то я и находил его с добычей. Однако мы услышали другое: кот не заворчал, а прямо-таки заревел и яростно зафыркал. Такой рёв поднимают только напуганные кошки, например, когда они встречаются с чужими собаками. Я вскочил и, не успев сделать более трёх шагов, увидел, как из травы метнулся шакал, который держал в зубах мёртвого чирка. Я прицелился, но выстрелить не успел, — зверь моментально исчез среди зарослей. В ту же секунду из пырея выкатился задом Васька, весь взъерошенный, озлобленный.

Дело обычное! Шакалы нередко подкрадываются к охотнику и, затаившись, ждут удобного случая, чтобы украсть у него добычу прямо из-под руки. Так и сейчас: рядом с нами таился шакал и успел подхватить чирка раньше кота.

Ина взяла Ваську на руки и твёрдо заявила; что никуда больше его не отпустит. Она говорила:

— Вот ещё! Чтобы его шакал сцапал?! Нет уж, пойдёмте лучше домой!

Я-то за Ваську не боялся, так как был уверен, что перед таким котягой любой шакал отступит, но спорить с дочерью не стал. Надвигалась ночь, утки не летали. Оставалось одно —идти домой.

Васькины охотничьи похождения на этом, однако, не кончились. Я продолжал его иногда брать с собой, — кот всё-таки помогал мне находить в траве подбитых уток. Ходили мы с ним ходили, да и доходились до беды, но об этом расскажу дальше.