Васька путешественник

Заряд дроби

Один раз, уже перед концом зимы, я отправился на вечерний лёт дичи. Со мной пошёл моторист Митя Саблин — тоже большой любитель охоты. Мы решили отойти подальше от посёлка — туда, где по вечерам часто пролетают гуси и казарки. Мне нужно было добыть несколько гусей.

Васька уже хорошо знал: если я надеваю резиновые сапоги, беру ружьё и патронташ, — значит, предстоит поход за утками. В таких случаях он начинал возбуждённо бегать по комнате, а потом решительно усаживался возле самой двери, готовясь вышмыгнуть вслед за мной. В этот раз брать с собой кота я не хотел, так как идти нам было нужно километров пять или побольше. Однако Митя, который дожидался меня стоя у двери, вступился за Ваську:

— Возьмите, возьмите! С ним веселей будет!

Я не стал спорить, и Васька резво, вприпрыжку побежал за нами.

На нашем острове было место, где он суживался так, что между заливом и морем оставалась полоска суши шириной всего каких-нибудь полсотни шагов. Через эту перемычку по вечерам перелетало много гусиных стай; здесь мы и решили поохотиться.

Устроились в наскоро сделанных засидках — метров за тридцать один от другого — и стали поджидать птиц. Я расположился между тремя большими кустами дикобразника, недалеко от берега залива, усыпанного ракушками. В узкую прогалину среди кустов мне было видно, как у самой воды перебегают кулики травники, быстро семеня своими жёлтыми ножками. Сзади меня, ближе к морскому берегу, слышалось осторожное покашливание, — там сидел Митя. Васька был возле меня и зорко следил за бегающими у воды куликами. Я поглаживал кота по спине и старался помешать его намерению броситься на птичек.

Послышалось басистое гоготание серых гусей. Они летели небольшой стайкой от дальнего конца острова и направлялись в нашу сторону. Я готовлюсь к стрельбе. Гуси очень осторожны, нужно хорошо затаиться, — иначе они заметят охотника и сейчас же изменят направление полёта. Прячу голову за прямые жёсткие стебли дикобразника и наблюдаю сквозь них одним глазом. Птицы приближаются, их голоса звучат всё громче, уже слышен шум крыльев. Вот ещё немного — и можно будет стрелять. Я медленно поднимаю ружьё и выцеливаю гуся, который покрупнее, — так, наверное, делают все охотники. Мой палец на гашетке ружья, ещё одна-две секунды и… Но в этот момент я вижу, как впереди, из таких же кустов дикобразника, вырывается клубок беловатого дыма и бухает раскатистый выстрел. Гуси взмывают вверх. Они суматошно работают крыльями, стараясь как можно скорее набрать безопасную высоту. Слышится сухое потрескивание маховых перьев, рассекающих воздух: «треть, треть, треть!»

Вот так номер! Да тут, оказывается, ещё один охотник притаился! Но кто же это испортил мне верный выстрел, да и сам промазал?

Как бы в ответ на мои мысли, из-за куста показывается помятая, видавшая виды морская фуражка, а за ней круглое лицо и жёлтые усы дяди Вани Колесникова. Механик поднимается во весь рост и разочарованно провожает взглядом гусей, улетающих в сторону залива. Мне слышно, как Митя в своей засидке негромко чертыхается и что-то бормочет. А я, совсем уж нелюбезно, выговариваю Колесникову за то, что он не предупредил нас о своём присутствии. Мы бы тогда по-другому разместились и не мешали друг другу. Дядя Ваня сокрушённо разводит руками и оправдывается:

— Я давно уж тут. Сидел, сидел, да и задремал малость, — не слышал, как и вы пришли! Гуси меня разбудили, прямо над головой загагакали! Опоздал я выстрелить-то.

Митя окончательно не выдержал и раздражённо кричит Колесникову:

— «Опоздал, опоздал»! Вы всегда так. Да садитесь же, чего столбом стоите, — вон казара летит!

Действительно, к нам приближалась стая пискулек. Дядя Ваня скрылся в траве, мы тоже замерли. В этот раз гуси подлетели с другой стороны и протянули как раз между мной и Митей. Мы одновременно сделали по два выстрела — три птицы грузно упали на землю. «Есть!», — радостно кричит Митя, вылезая из засидки, чтобы подобрать нашу общую добычу.

Солнце пряталось за облаками, но чувствовалось, что оно уже садится. Кругом всё помрачнело, кромка тучи на западе сделалась сначала тускло-оранжевой, а потом побагровела.

Увлёкшись охотой, я перестал следить за Васькой и только сейчас заметил, что его нет возле меня. Позвал: «кис, кис», покликал по имени, но кот не появлялся. Встал и осмотрелся кругом — Васьки нигде не видно. «Наверно, — думаю, — где-нибудь шарит по кустам либо на берегу за куликами охотится. Ладно, — придёт, не пропадёт!»

Я снова усаживаюсь за укрытие и меняю в ружье патроны. Сейчас полетят на кормёжку утки, а для них нужна дробь помельче. На фоне отсвечивающей воды ясно вижу поджарую фигуру старого шакала. Зверь бесшумно промелькнул мимо по берегу. Надо бы выстрелить в хищника, но ружьё моё как раз в этот момент было разряжено. Шакал побежал туда, где сидел дядя Ваня, и я ждал, что он вот-вот выстрелит по зверю. Но всё было тихо, — вероятно, механик опять задремал и ничего не замечает.

Прошло две-три минуты, и вдруг старая одностволка Колесникова полыхнула язычком красного пламени и оглушительно бабахнула. После выстрела дядя Ваня встал и неторопливо направился к берегу. Его коренастая фигура склонилась у самой воды, а потом быстро распрямилась и затопталась на месте. Говоря что-то с самим собой, Колесников медленно подошёл к моей засидке и в нерешительности, остановился. Я приподнялся и вопросительно посмотрел на него. Колесников, болезненно морщась, тихо проговорил:

— А я ведь вашего кота прибил!

До меня не сразу дошло значение этих слов. Но потом, поняв всё, я швырнул на землю ружьё и, еле сдерживая себя, крепко схватил дядю Ваню за рукав:

— Что! Как! Где он? — закричал я прямо в его испуганное лицо.

— На берегу. Доходит, — ещё тише проговорил Колесников и трусливо отвернулся от меня.

Я подбежал к воде, где только что стоял дядя Ваня, и сразу увидел Ваську. Он ползал по мокрому песку, извиваясь и перекидываясь с боку на бок. Из его широко открытого рта вырывались хриплые стоны, на губах пузырилась пенистая кровь. Я взял Ваську на руки и прижал к груди его горячее, судорожно напрягающееся тело. «Ну вот, — подумал я, — кончается Васькина жизнь, полная приключений и проказ. Какое горе я принесу сегодня своим девочкам!» Да и только ли для них это горе? Мы все ведь любили этого необыкновенного кота, любили прямо как родное существо! Однако не хочется мириться с тем, что для Васьки всё сейчас кончится. Да ещё так нелепо, по-глупому кончится! Может быть, ещё есть надежда?

Пользуясь последними отсветами зари, я осматриваю кота, осторожно его прощупываю. Густая шелковистая шерсть мешает определить, куда попала дробь. Но выясняется, что голова у Васьки не повреждена, цел и позвоночник, — это уже немного лучше. Однако ясно: пробиты лёгкие и, повидимому, не в одном месте. Об этом говорят частое хриплое дыхание и кровавая пена во рту. На белом Васькином брюхе расплылось тёмное липкое пятно — значит, и в живот ему угодила злая дробина. Но что же делать дальше? Васька не сдаётся, он попрежнему барахтается у меня на руках, его мускулы не ослабевают. Решаю: кота нужно немедленно нести домой, а там что-нибудь придумаем.

Занимаясь с раненым Васькой, я не обращал внимания на своих спутников, но слышал, как Митя разносил незадачливого охотника. Дядя Ваня уныло повторял одно и то же:

— Да ведь нечаянно я. Бес попутал: показалось, будто чекалка!

— «Чекалка, чекалка»!— ожесточённо перебивал Митя — Тоже мне охотничек! Ружья у таких надо отбирать! Спутал пёстрого кота с шакалом… э-эх, разиня!

Но мне сейчас не до перебранки, нужно спешить. Я снял свою куртку, сделал из неё подобие мешка, осторожно уложил в него кота и, держа свёрток на вытянутой руке, быстро зашагал к дому. Митя, собрав остальные вещи, пошёл рядом со мной. Дядя Ваня быстро от нас отстал и затерялся в темноте.

В дороге Васька перестал барахтаться, затих, но по дыханию было слышно, что он жив. Это поддерживало мою надежду.

Трудно мне сейчас описать то, что началось у нас в доме, когда я принёс еле живого, окровавленного Ваську. Помню только, что Татьянка взглянула раз на своего любимца, испуганно вскрикнула, а потом уткнулась лицом в подушку, залилась плачем, да так и лежала всё время ничком, боясь поднять голову.

У Рафиги глаза стали ещё больше и чернее, чем всегда. В них горела скорбь и неприкрытая ненависть к виновнику Васькиного несчастья. Она шептала, презрительно скривив губы, мешая русские слова со своей родной речью:

— А яман ходжа, дурной, совсем дурной! Яман киши! Совесть иохтур, дядя Ваня!

Девочка несколько раз порывалась выбежать из дома, но я её удерживал и ласково и строго. Я понимал, куда она стремится. Попробуй отпусти её — побежит на квартиру к Колесникову и наговорит ему сгоряча такого, что и сама потом испугается.

Совсем иначе вела себя Ина. Она то сидела неподвижно, бледная, заплаканная, то цеплялась за меня руками и умоляла:

— Папа, папочка! Спаси Ваську, спаси!

Мы советовались с женой, перебирали в памяти всё, что знали о лечении животных, но, оказывается, знали-то об этом не так уж много, да и случай здесь был очень тяжёлый. Подробный осмотр показал: у Васьки в трёх местах пробита грудь, дробины прошли сквозь лёгкие и застряли под шкурой на противоположной стороне тела. Четвёртая дробинка осталась где-то в животе, а пятая пронизала мускулы на левой задней ноге. С такими ранами не смогла бы жить ни собака, ни корова, ни овца. Но кошки отличаются особой живучестью, — может быть, Васька и выдержит. Так мы думали и надеялись, но бедняге нужно помогать бороться со смертью. С чего же начинать? В таких случаях прежде всего следует поддержать работу сердца.

У нас был шприц для уколов и несколько стеклянных ампулок с камфорой; эти вещи мы имели на всякий случай. Вот теперь и подошёл этот роковой случай.

Жена отыскала шприц и промыла его спиртом. Я разбил одну ампулу, наполнил шприц камфорным маслом и вспрыснул Ваське под кожу третью часть человеческой дозы. После этого кот стал ровнее дышать, его мутные, остановившиеся глаза немного прояснились. В течение ночи мы ещё три раза делали своему больному камфорные уколы.

Васька лежал на диване, на подложенном под него куске марли. Мы думали, что так ему лучше, — тепло и мягко. Но перед утром, когда утомлённые девочки, наконец, улеглись в постели, а мы задремали на стульях, кот вдруг забеспокоился, завозился и скатился на пол. Я было хотел снова положить его на диван, но передумал и стал наблюдать. Васька, видимо, пришел в себя и действовал сознательно. Он подполз к двери и лёг, прижавшись прострелённой грудью к полу. Я протянул туда руку и сразу понял, чего ищет Васька. Ему нужна прохлада, а из-под двери как раз и тянет холодный воздух. Немудрено, — у кота сильный жар, нос у него сухой и горячий, а изо рта так и пышет. Тут мне вспомнилось, что при лечении раненых часто применяют холод, вспомнился и один простой ветеринарный приём. Я вышел во двор и нашёл там кучку глины, которая осталась ещё с лета, после ремонта печей. Она была влажная и холодная. Набрав глины, я размазал её между двумя слоями марли и приложил этот холодный компресс к Васькиной груди и животу. Кот успокоился, закрыл глаза и, кажется, даже задремал. Через час глина на марле нагрелась и стала подсыхать — мы заменили её свежей, — в этом «лекарстве» недостатка не было.

Утром я привёл к Ваське ветеринара. Нашему островному ветфельдшеру Ивану Нилычу никогда ещё не приходилось заниматься с ранеными кошками, — он лечил коров, лошадей да свиней и лишь изредка к нему приводили охотничьих собак. А тут — извольте радоваться — зовут на дом из-за… кота! Это удивило Ивана Нилыча. Впрочем, он не стал долго упрямиться, собрал в чемоданчик свои принадлежности и отправился со мной, подтрунивая над самим собой.

Осмотрев Ваську, ветеринар одобрил и сделанные ему уколы, и глиняные компрессы, потом выстриг кривыми ножницами всю шерсть вокруг ранок, промыл их раствором марганца, закрыл чистой марлей, а сверху велел опять положить сырую глину.

Наши девочки, обступив Ивана Нилыча, со страхом ждали, что он скажет о Ваське. Но ветеринар не торопился с заключением и с удовольствием пил чай, которым мы его угостили. Ина, наконец, не выдержала и робко спросила:

— Скажите, пожалуйста: как наш Васька, — выживет?

Иван Нилыч улыбнулся, не торопясь допил свой стакан, аккуратно отодвинул его от себя, встал, посмотрев ещё раз на кота, ответил:

— Коли на житьё ему, так выживет!

— Ну, а если не на житьё?! — со слезами и отчаянием в голосе воскликнула Ина. Ветеринар погладил её рукой по голове и, подмигнув мне, уверенно произнёс:

— Выживет! Коты — они, знаешь, живучие!

Старый ветфельдшер не ошибся, — Васька действительно выжил, но болел долго и мучительно. Первые дни он лежал, что называется, пластом, ни на что не отзывался, и в тишине комнаты слышалось только его частое, прерывистое дыхание. Нас беспокоило то, что кот не пил и, казалось, даже не замечал блюдца с водой, поставленного перед ним. А температура у него была очень высокая, — значит, должна быть и сильная жажда. Вероятно, Васька находился в состоянии забытья. Мы решили попоить его насильно. Попробовали заливать воду с ложки прямо за щеку. Кот хоть и с трудом, но глотал её и, как мне показалось, временами даже тянулся к ложке. После водопоя Васька становился как будто немного бодрее. Мы поили его часто, но понемногу.

На пятый день наш больной начал поднимать голову и пытался даже мяукать, но получалось это у него беззвучно, шопотом. В груди у Васьки, однако, перестало хрипеть, и глаза его смотрели уже не так бессмысленно, как в первые дни болезни. С этого времени мы перестали ставить коту холодные компрессы и опять устроили его на диване, подстелив вчетверо сложенное старое одеяло. Самым отрадным было то, что Васька сам стал лакать воду из блюдечка. Но когда я вместо воды дал ему молока, — он отвернулся. Как видно, пища была ещё не нужна его израненному телу. Больные животные, особенно плотоядные, удивительно хорошо чувствуют, что им полезно, а что вредно, хоть и действуют обычно бессознательно.

Пришёл ещё раз Иван Нилыч. Я его не звал, и явился он, как сам объяснил, — «ради интереса». Осмотрев и ощупав Ваську, ветеринар покачал головой и восхищённо проговорил:

— Скажите, какая силища жизни! Ведь выкарабкивается шельмец, а? Вот бы человеку такую выносливость!

Только на одиннадцатый день после своего ранения кот, наконец, вылакал полблюдца молока. Теперь он уже начал прохаживаться по комнате, ковыляя на трёх ногах. Левая задняя у него плохо разгибалась и, по совету Ивана Нилыча, я ежедневно массажировал эту больную Васькину ногу. С дивана Васька почему-то ушёл и облюбовал себе подоконник, куда забрался сам со стула. Целыми днями он сидел на этом подоконнике, посматривая сквозь стёкла на вольный мир. Зачуявшие весну воробьи часто пролетали мимо окна, садились на изгородь палисадника и оживлённо чирикали. Кот провожал их пристальным взглядом, навострив уши. Выстриженные места на его боках пестрели яркозелёными плешинами — от того лекарства, которым намазал их Иван Нилыч. От былой пышности у Васьки не осталось и следа. Он был худой, весь какой-то потускневший, со свалявшейся шерстью, Однако было ясно, — наш Васька удержался за жизнь, как удержался когда-то своими острыми коготками за обломок руля, плававший среди бушевавшего залива. Значит, и впрямь ему «на житье»!

Как-то вечером к нам зашёл дядя Ваня Колесников. Пришёл в первый раз за всё время Васькиной болезни. Механик принёс нам подарок — рыжего котёнка-подростка. Как видно, это было сделано затем, чтобы загладить свою вину и на том поправить дружбу со мной, немного пошатнувшуюся после злополучной охоты на гусей. Колесников смущённо улыбался и, погладив котёнка, пустил его на пол. Наверное, так бы и остался у нас этот рыжий котик, если бы вдруг решительно не выступила Рафига. У азербайджанских детей воспитывается особая почтительность к старшим, но, видно, велика была обида у Рафиги, так велика, что девочка и сейчас ещё при виде дяди Вани не смогла себя сдержать. Выпрямившись, встала она перед растерянным механиком и резко заговорила:

— Зачем принёс? Не надо! У нас лучше есть! Ты думаешь, Васька совсем плохой? Нет! Гляди — он живой и будет здоровый. Забирай свой кошка обратно!

Мы все молчали, не зная ещё, как тут быть. Я думал: «А и в самом деле, чего ради Колесников притащил своего дрянного котёнка теперь, когда Васька уже поправляется? Впрочем, чего удивляться? Дядя Ваня и всё-то делает вот так, невпопад!»

Механик, повидимому, принял наше молчание за знак согласия с Рафигой. Он окончательно смутился, молча поймал за хвост своего котёнка, сунул его подмышку и вышел из комнаты, опустив голову.

Мне вдруг стало жаль дядю Ваню; было неудобно перед ним за поведение Рафиги, за своё молчание. Мало ли что, — ведь оплошность у каждого бывает. Догнав Колесникова в коридоре, я извинился перед ним и пригласил обратно в комнату — разделить с нами вечерний чай. Механик повеселел, и всем нам стало легко и покойно — отпала с души последняя больная, шершавая корочка.

Когда на острове зацвели персиковые деревья, а крылатые полчища гусей и уток покинули наш залив до следующей осени, — Васька выздоровел окончательно и доказал это тем, что поймал где-то и приволок к дому преогромную крысу. Только на всю жизнь у него осталась метка — три дробинки под кожей на боку, с правой стороны. Они легко прощупывались пальцами, даже и тогда, когда наш Васька вновь раздобрел и накопил жирок на вольных харчах.