Властелин рек

ГЛАВА 10

Под торжественный рев рожков, труб и бой барабанов, окруженный плотной стеной великолепно разодетой стражи, возок короля Стефана покидал польский лагерь под Псковом. Следом за ним уходили поредевшие отряды наемников, понурых, злых, потрепанных, с раскрасневшимися и опухшими от мороза лицами. Сейчас они более походили на увечных бездомных, нежели на первейших воинов Европы.

Гетман Ян Замойский и прочие воеводы, возвышаясь в седлах, провожали короля, сурово глядя на вереницу уходящих вслед за ним ратных. И как нелепо звучала сейчас победная музыка, как чудно выглядели гордо возвышавшиеся над этим шествием многочисленные знамена!

Весь польский лагерь под Псковом с виду был так же плачевен. Нехватка фуража привела к голоду и падежу лошадей, недостаток теплой одежды — к многочисленным смертям от болезней. Московиты едва ли не каждую ночь совершали дерзкие вылазки, нанося непоправимый урон всему войску. Но и их силы на исходе, Баторий это хорошо понимал, потому он не собирался отступать от города, хоть и в скором времени должны состояться переговоры о мире. Однако содержать огромное войско наемников уже было невозможно — расходы были столь огромны, что король решил распустить значительную часть наемных отрядов. Смертельно уставший и уже которую неделю больной, Баторий отправлялся в Польшу и забирал расформированные им полки. Замойского, своего верного соратника, он оставлял здесь, под Псковом, вверив ему командование остальным войском, теперь насчитывающим не более двадцати шести тысяч человек.

Он пока не представлял, как командовать этими обезумевшими от голода и стужи людьми. Мародерство, грабежи, вооруженные стычки стали обычным явлением в польском лагере, многие самовольно сбегают с позиций. Замойский понимал, что ему уже не взять Псков. Только бы уберечь оставшееся войско от распада и от позорного разгрома — он боялся, что московиты воспользуются ослаблением противника и при очередной вылазке просто перережут всех. Тогда наверняка при переговорах королевским послам придется во многом уступить московитам. Того нельзя допустить!

Но ратники уже недолюбливали гетмана за его жестокость. В тот же день он с пеной у рта прилюдно избил нагайкой одного из польских ротмистров и, привязав к седлу своего коня, долго влачил его по лагерю — все из-за того, что ротмистр поручил своим людям разбирать на топливо деревянные строения, в коих жили придворные короля и литовские ратники. Так он пытался отучить подчиненных от своевольства и поступков, способных нанести вред лагерю, но его ненавидели все больше. Люди продолжали сбегать, умирать от болезней, ран, погибать в ночных сражениях с московитами — с каждым днем лагерь пустел все больше. Отощавшие лошади дохли едва ли не табунами — окоченевшие раздувшиеся туши, поедаемые птицами, во множестве лежали вокруг лагеря и под стенами города.

Вслед за королем уехал и Поссевино — вскоре в Запольском Яме должны были собраться русские и польские послы для долгожданных переговоров. Иезуит зашел проститься с Замойским перед отъездом, склонился, поблагодарил за оказанную честь и обещал ему написать из Заполья, когда послы соберутся. Замойский поднялся, огладил свои седеющие усы и молвил:

— Счастливого вам пути. Пусть Господь поможет вразумить московских послов, дабы переговоры были быстрыми и успешными.

Они какое-то время молча глядели друг на друга — грозный гетман с дряблым одутловатым лицом, и мрачный, непроницаемый иезуит. Взгляды, полные презрения друг к другу, говорили о многом, и никакие слова тут уже были не нужны.

Поссевино поспешил залезть в возок, кутаясь в даренную Иоанном шубу, а гетман в окружении своих главных соратников глядел вслед уезжающему возку, окруженному стражей, и, фыркнув, выплюнул из себя:

— Такого сварливого человека никогда в жизни не видывал! Тьфу! Уехал — слава Богу! Мерзкий, ужасный человек!

И уже в своей избе, уставший от вечной безысходности и неудач, он дал волю своему гневу. Красный, с выпученными глазами, он бил кулаком в стол и всячески проклинал ненавистного ему иезуита:

— Сам дьявол послал его к нам! Мало того, что он желал знать все планы короля относительно мира, он еще и втирался в королевский совет, когда обсуждались полномочия наших послов! Бес! Он себе в угоду делает все это, себе и своему папе! Он, глупец, считает, что великий князь расположен к нему и в угоду ему примет латинскую веру! Только великий князь изобьет его костылем и выгонит прочь — вот чем закончатся эти переговоры!

Он поднял налитые кровью глаза на своих соратников и кричал, пригвождая их к стенам своим страшным взглядом:

— Вы! Все вы просили его, дабы он быстрее заключил этот треклятый мир, во что бы то ни стало! Я знаю это! У меня везде уши здесь, псы! Вы готовы продать страну, короля, лишь бы вашей заднице было тепло! Пошли прочь! Прочь!

Но Поссевино был уже далеко и не слышал яростных воплей гетмана. Укутавшись в шубу, он глядел в окошко возка, и мимо него проплывали выжженные дотла деревни, опустевшие уничтоженные поля, изъеденные птицами и животными неубранные трупы, лежащие в снегу. Всюду лишь пепел и грязь. Порой на дороге попадались одиночные польские всадники на дохлых изможденных лошадях — видимо, это были фуражиры, но даже иезуит хорошо знал, что на тридцать миль вокруг уже ничего не найти, ни для издыхающих голодных лошадей, ни для изнуренных морозом и недоеданием ратников.

Путь Поссевино к назначенному для переговоров месту был долгим и выматывающим — назначенный Замойским проводник плохо знал сию местность и вел легата окольными путями, по разбитым дорогам, где не раз возок увязал в грязи или какая-нибудь из лошадей ломала ногу. При въезде в один из поселков поезд легата был по ошибке обстрелян из пушек, и Поссевино, бледный, с выпученными глазами выбежал из возка и принялся кричать и размахивать руками, дабы те прекратили стрелять. Лишь чудо уберегло его от гибели.

Остановившись на ночлег в деревне Бышковичи, Поссевино встретился с царскими послами — воеводами Дмитрием Петровичем Елецким, Романом Васильевичем Алферьевым, дьяками Никитой Никифоровичем Верищагиным и Захарием Свиязевым. Они кратко обсудили полномочия, коими их наделил Иоанн, и Поссевино пришел в отчаяние — послы были лишены свободы действий в переговорах, царь желал взять под свое управление даже заключение мира, и легат понимал, что польские послы могут запротестовать и вовсе отказаться от переговоров. Все могло рухнуть в одночасье. Мужиковатые московиты пожимали плечами, преданно глядя на иезуита, просили его во что бы то ни стало уговорить королевских послов не отказываться от переговоров.

— Прошу услышать меня и принять — ежели вы не откажетесь от всей Ливонии, то никакого соглашения не будет! — жестко отвечал Поссевино. — Кроме того, польскому королю в счет его военных расходов непременно должны отойти захваченные им крепости на землях Московии.

— Так как государь наш смирился душой, — отвечал дородный мужиковатый Алферьев, — то справедливо, чтобы и Стефан-король положил предел своим притязаниям. А если тебе покажется, что мы очень упорно держимся за что-нибудь, напомни нам об этом. Но не может того статься, чтобы великий князь совсем уступил Ливонию, так как ему нужно заботиться и о торговле с другими народами, и в особенности о дружбе с великим папой и христианскими государями. И пусть Стефан-король будет доволен той частью, которую ему отдают, хотя он и хочет забрать все, иначе впоследствии может случиться так, что он не сможет добиться и этой части.

Озадаченный ответом московитов иезуит заявил, что очень устал и все обсуждения лучше перенести на другой день. Отпустив послов, изможденный, продрогший в пути Поссевино принялся писать Иоанну новое послание. Все тяжелее было ему носить маску хладнокровия и великого самообладания — иезуит стал вспыльчивым, все чаще кричал на приставленных к нему слуг и стражей, бранился. Его миссия казалась ему вечной и непреодолимо тяжкой. Его раздражало все — упрямство Иоанна, самоуверенность Батория, раздражали раболепные недалекие московиты, полудикие литовцы и поляки, кои лишь одеждой пытались походить на европейцев, в остальном же, как считал легат, оставались дикими варварами; он устал от сковывающего тело мороза, от грязи и нищеты, вечных спутников его долгого пути по разоренным войной землям.

И сейчас, раздраженный отвратительным ужином, он вновь накричал на слуг, велел оставить его одного и принялся при свете одной лишь свечи писать царю:

«Послы твоей светлости, прибывшие вчера сюда, в Бышковичи, где я их ожидал, сообщат тебе, о чем вчера мы вели долгий разговор. И, чтобы исполнить долг посла и человека, расположенного к тебе, я решил, что мне нужно будет не только послать тебе свой почтительный поклон и молить у Господа всяческих благ для тебя, но и отослать к тебе список тех полномочий, который мне передал при моем недавнем отъезде из его лагеря король Стефан, скрепив ее своей подписью и печатью. Из него ты получишь почти точное представление, каково намерение короля относительно мира, и легко узнаешь, что я ничего не упустил, когда уговаривал его, как можно скорее заключив мир, вывести войско из твоих владений. Но, поистине, я нахожусь в сомнении: будут ли продолжать войну люди, навлекшие своими грехами этот долгий и тяжкий бич войны, если только ты по своему благочестию, живущему в твоем сердце, не подумаешь отступить еще больше, чем это было до сих пор, от своих планов вместо того, чтобы еще больше проливать христианскую кровь, или, наконец, сам Господь Бог по своей многообразной премудрости объявит с беспристрастием королю Стефану свою волю прекратить войну. Но для меня и для верных тебе людей возникнет больше трудностей, чем это казалось раньше, если король Стефан, увеличив свое войско, ранней весной продолжит начатое, а в это же самое время с другой стороны будет вести военные действия шведский король. И, даже если при этом он ничего не добьется, во всяком случае, будет внушать сожаление и страх та картина, которая наблюдается повсюду вплоть до Новгорода (если не сказать — дальше).

Храмы, где возносились хвалы имени Божьему, разрушены или обращены в конюшни, святые иконы нечестиво брошены в огонь, и для тех, кто не считает святых членами самого Христа, они служат предметом насмешек и забавы. Трупы взрослых и детей валяются повсюду, и на дорогах их уже топчут копыта коней. Происходит много убийств и грабежей мирных сельских жителей обоего пола; на них охотятся в лесах, забыв об охоте на диких зверей. Девицам наносится бесчестье и даже еще больший позор. На обширнейших пространствах видны следы пожаров и невероятного опустошения твоих владений. Впрочем, это уже везде не имеет значения. так как там не осталось ни земледельцев, ни скота; однако это на многие годы затруднит торговлю иноземных людей с твоими. Хотя это очень неприятно королю Стефану, и он вместе со своими военачальниками не отказывается применять все меры, какие возможно, однако очень трудно на здешних обширных пространствах удерживать в пределах повиновения столь большое войско, к которому присоединилось много иностранных воинов…

Затем, короля мучают сомнения, не появятся ли новые поводы для войны, если ты не уступишь всей Ливонии, а ведь он, когда короновался, дал клятву освободить Ливонию. И еще он привел возражения, что ты во время перемирия (как говорят) напал сначала на Полоцк при короле Сигизмунде, а затем при короле Генрихе — на Пернов, и ему кажется, что и в будущем, если представится случай, ты не успокоишься и не удержишься от военных действий. Вот какие были приведены соображения, и король Стефан сказал, что он намеревается осуществить их полностью. Он заявил, что, хотя еще до сих пор Псков не взят, однако он собирается так стянуть кольцо осады, чтобы тот перешел в его руки. Ведь и блаженной памяти твой дед, как говорят, в самое время перемирия подчинил Новгород своей власти не за один год, а семилетней осадой. Поэтому если после всех моих усилий и проявлений самой полной искренности великие послы короля Стефана не смогут согласиться на те условия, которых ты желаешь для себя, или твои великие послы не получили от тебя более обширных полномочий, я сам по твоей милости и воле с Божьей помощью возвращусь к тебе. В таком случае, если сможет появиться какое-нибудь другое решение для улаживания остальных дел, пусть это свершится по воле Божьей. Поэтому я прошу твою светлость по окончании переговоров разрешить мне тот дружественный и безопасный доступ для возвращения к твоей светлости, который ты обещал в охранных грамотах для папских послов и нунциев. Да будет с твоей светлостью милость и благословение Иисуса».

Так Поссевино, не упоминая о плачевном положении польского войска, писал о страшной судьбе Псковской земли и тем самым пытался повлиять на Иоанна, дабы он был более сговорчивым.

Уже несколькими днями позже в дороге он писал послание Стефану, в коем рассказывал о тяготах своего пути, дословно докладывал о разговоре с московскими послами.

«Мы пробыли в Бышковичах два дня, потому что послы вашего величества еще до прибытия сюда написали мне письмо, в котором сообщали, что Ям Запольский сожжен, но во владениях вашего величества есть монастырь, и к нему прикреплены клятвой здешние крестьяне…

Так как нам придется завтра или послезавтра вместе с послами вашего величества собраться на съезд, и у меня есть основание опасаться, что московит не отступится от всей Ливонии, я умоляю ваше величество как можно скорее сообщить мне, должен ли я, вернувшись в Московию, действовать по своей инициативе, чтобы московит npuслал в Варшаву во время сейма вашему величеству этих или других послов в том случае, если они, нарушив съезд, не захотят уступить Ливонии…»

Наконец тринадцатого декабря в деревне Киверова Гора, находящейся в пятнадцати верстах от Запольского Яма, встретились послы Иоанна и Стефана Батория. Польские посланники были матерыми и опытными переговорщиками — воеводы Януш Збаражский, Альбрехт Радзивилл, писатель Кшиштоф Варшевицкий и уже легендарный Михаил Гарабурда. Последний, по иронии судьбы, еще будучи молодым посланником покойного короля Сигизмунда, стоял у истоков этой долгой кровопролитной войны, ныне, уже убеленный первыми сединами, он был послан принять участие в ее завершении. Вспоминал ли он в те дни, как двадцать три года назад подталкивал Готхарда Кетлера, коадъютора уже давно несуществующего Тевтонского ордена, уничтоженного московитами, к войне с русским царем?

В слабо натопленной из-за мороза горнице, черной от сажи, послы, с накинутыми на плечи шубами, в тишине сидят за столом, многозначительно переглядываясь, изучают друг друга. Толмачи стоят за их спинами, переминаются с ноги на ногу, силясь согреться.

— Настал этот великий день, — молвил Поссевино, восседая меж обеими сторонами во главе стола, — и призываю помнить о чистоте помыслов, кои нужно проявлять в этом значимом деле. Также помните, что надобно чистыми очами взирать на Иисуса Христа, который и есть наш истинный мир.

После этого послы зачитали друг другу свои полномочия, и, как предполагал Поссевино, польская сторона возмутилась, посчитав полномочия русского посольства «недостаточно основательными», с первых же минут начались споры и недовольства, грозящие срывом переговоров, но Поссевино попытался взять все в свои руки:

— При такого рода переговорах ни одна сторона ничего не потеряет, но дело будет доведено до конца и породит еще более высокие блага. Если же дело будет вестись со злым умыслом, оно вечным позором падет на тех, кто был его причиной. Далее. Оба государя должны укреплять в себе мысль вести дело с чистыми помыслами. Я считаю, что к делу нужно подходить так, чтобы само его ведение не смогло ущемить интересов ни одного из королевских послов — в той части, что касается полномочий. Но между тем пусть московские послы знают, что другие христианские государи не имеют обыкновения составлять их подобным образом.

Московиты, утирая мгновенно взмокшие лица, согласно склонили головы в его сторону. Поссевино, сцепив треугольником длинные пальцы уложенных на стол рук, кивнул и обратился к польской стороне.

— Прошу подумать вас, не возникнут ли основания для каких-либо беспорядков, если мир в Запольском Яме не будет заключен?

— Нет никаких оснований для сомнений в том, что мир в Запольском Яме будет заключен и провозглашен повсюду, — твердо ответил Альбрехт Радзивилл и оглянулся на своих соратников, те согласно склонили головы.

— Хорошо, — молвил Поссевино и, вновь обведя глазами всех присутствующих, продолжил: — Поскольку победителям подобает диктовать свои законы побежденным, королевские послы могут первыми предложить условия заключения мира, которого московиты уже в третий раз требуют посредством третьего посольства.

Януш Збаражский прокашлялся и, поблагодарив от лица короля и всего народа Речи Посполитой папу и Поссевино за их великий труд по примирению двух государей, молвил:

— Наконец суждено свершиться великой справедливости, за кою так много крови пролилось. Так пусть земля Ливонская от начала и до конца навеки будет принадлежать польской короне — и те земли, что его величество успел отбить сам, и те, что еще находятся под властью великого князя. А ежели великий князь не уступит, тогда наша сторона тотчас прекратит любые переговоры.

Московские послы утирали потные раскрасневшиеся лица, оттягивали на шеях вороты кафтанов, шумно пыхтели, хотя горница все никак не могла хорошенько протопиться.

— Это чрезмерные условия, с коими мы не можем согласиться, — отвечал Алферьев, жуя свои мясистые губы. — Ежели мы наконец сумели по воле обоих государей собраться здесь, дабы не проливалась больше христианская кровь, надобно поставить равные для всех условия. Только тогда и установятся истинный мир и братство. Посему от имени государя нашего мы заявляем, что кроме тех ливонских крепостей, что государь согласился отдать вам, мы уступим еще крепость Говию[11].

Московские послы потребовали, чтобы король вернул их государю захваченные поляками псковские крепости, а также те русские крепости и города, что были захвачены ранее — Великие Луки, Велиж, Заволочье, Холм, Невель…

— Мы и так отдаем слишком много! — возразил Збаражский. — Мы отказываемся от захвата Пскова и Новгорода, вернем захваченные в этом году крепости и отведем свое победоносное войско. И мы по-прежнему настаиваем на главном — великий князь должен уступить Ливонию целиком.

— С такими условиями никаких переговоров не получится, — с волнением глядя ему в глаза, возразил Алферьев. — Невозможно, чтобы великий князь отдал даром столько ливонских крепостей, а что касается Пскова, он, как и вам из-песню, укреплен хорошо. Он еще не взят и впоследствии взят не будет!

И начались споры из-за каждого клочки земли, щедро политой кровью обеих враждующих сторон. В первый же день польские послы пригрозили, что прекратят переговоры и уедут в лагерь под Псковом, но Поссевино сумел уговорить их остаться.

Споры не утихали, они не разрешались тотчас и возникали вновь и вновь, Поссевино изо дня в день присутствовал на заседаниях, о вечером, когда послы уходили, докладывал о ходе переговоров в письмах к Стефану и Замойскому. Более всего спорили о крепости Велиж. Ни одна сторона не уступала, и в день десятого заседания королевские послы вновь заявили, что прекратят переговоры.

— Ежели мы уступим королю Велиж, государь лишит нас жизни, — со слезами на глазах молвил Елецкий иезуиту, оставшись с ним наедине. — Ежели мир не будет заключен только из-за этой крепости, то вновь прольется великая кровь. Рассуди, как быть?

— У меня нет никаких мыслей, как решить это дело, — с трудом подавляя раздражение, отвечал Поссевино. — Будут ли московские послы казнены по возвращении домой — ему было все равно. Но из-за одной крепости споры затянулись на несколько дней, надобно было что-то решать, и, вздохнув и устало натерев глаза, он ответил:

— Король не отступится от обладания Велижем. Придется пойти на уступки, иначе мира не бывать. Я могу, дабы спасти ваши жизни, каждому из вас выдать грамоту с печатью, в коей сообщу, что я принудил вас к пому решению. Впрочем, я и сам готов предложить великому князю свою голову, чтобы он сделал с ней все, что захочет, если сочтет, что я поступил слишком своевольно для пресечения новой войны. Ну а если мы ничего не добьемся от королевских послов, я буду настаивать, дабы Велиж сравняли с землей.

— Благодарим тебя, — склонил голову Елецкий, утирая слезы. — Тогда спасение наше и судьбу Велижа мы отдаем в твои руки.

Узнав о том, что московиты согласны отдать королю Велиж, польские послы возобновили переговоры. Тут же началось обсуждение о крепости Себеж, кою каждый хотел оставить себе.

— Мы думали, что Антонио решит это дело меж двумя государями позже, а сейчас мы сможем заключить мир, — с легким волнением ответил Варшевицкий.

— Мы в угоду Антонио уступили Велиж, — возразил раздраженно Алферьев, на лбу у него вздулась толстая вена, — и мы уже не настаиваем, дабы его сожгли, оставляем его королю нетронутым. Ежели вы желаете это дело оставить нерешенным, то пусть оно останется в таком положении, чтобы позже государь наш решил, останется ли в будущем повод для спора!

Уставшие от долгих и трудных переговоров послы тяжело глядели друг на друга. Польская сторона начала совещаться, отстранив толмачей. Затем Збаражский что-то шепнул Поссевино на ухо, тот кивнул. Московиты мрачно глядели на них, ждали.

— Что ж, скажу и я, что сейчас решить вопрос невозможно, надобно срочно решать другие дела. Надобно отложить спор о Себеже, — развел руками иезуит. На самом деле ни он, ни послы еще не получили от Замойского никакого решения насчет Себежа — Поссевино со дня на день ожидал от него письма.

— Других дел немало, это верно, — кивнул Алферьев. — Хотя бы пусть польская сторона ответит, почему до сих пор не снята осада с Пскова! Государю нашему через Антония было обещано, что, как только начнутся переговоры, войско отступит от города!

— Король обещал, что за это время не будет приступа, войско будет отведено, как только мир будет заключен! — поглядев на него исподлобья, жестко возразил Гарабурда. — Сии условия подписаны и скреплены клятвой!

— Гораздо важнее сейчас обсудить способ передачи крепостей, — вторил ему Радзивилл.

— Нам поручено решить общие споры, — молвил Верещагин. — О передаче крепостей нам ничего сказано не было от государя нашего. А так как он — христианский государь, он приказал все делать по христианскому обычаю и искренне. Так и мы поступаем с вами, как с братьями нашими. Потому знайте, как только мы решим что-либо о Себеже, мы тотчас пошлем в Новгород за людьми, коим дана будет возможность по передаче крепостей.

— Еще надобно сказать, дабы наконец ваши ратники перестали уводить наших крестьян в Литву, — добавил Елецкий.

— Это запрещено королем, — ответил Збаражский. — Потому и следует скорее заключать мир, дабы пресечь подобные беззакония.

Далее долго, до поздней ночи, спорили о передаче пленных друг другу. На предложение московитов «отпустить всех» польская сторона отвечала:

— С этим мы не согласны. Мы настаиваем, дабы передача пленных свершалась так, как нам приписал наш король — ратник обменивается на ратника, воевода на воеводу, отряд на отряд…

— А что делать с теми, кто останется? — вопрошал Елецкий.

— Выкупать за серебро! — рассеянно ответил Збаражский, перекладывая тем временем грамоты в каком-то необходимом ему порядке.

Когда польские послы ушли, московиты, вновь оставшись с Поссевино наедине, впервые обсудили с ним еще один немаловажный вопрос — о титуле Иоанна. В грамотах они настойчиво просили называть его «царем казанским и астраханским». Поссевино с неудовольствием выслушал их и, подумав, ответил:

— Христианский государь — это звание, утверждаемое апостольским престолом, который перенесен был с Востока на Запад, после того как византийские императоры отошли от католической веры. Ежели ваш государь желает называться законным титулом и получать законные почести, пусть он поведает об этом в переговорах с верховным первосвященником на том основании, что и другие христианские государи, которые знают, что дело казанское и астраханское не столь значительно, чтобы давать за них этот титул!

Московские послы, глубоко оскорбленные, сидели молча, сурово глядя на иезуита. Как смеет он рассуждать так, он, выросший в солнечных землях Италии, никогда не знавшей татарского разорения и грохота бесчисленных копыт степной конницы? Знает ли он, что народу русскому довелось пережить, прежде чем два царства этих были покорены? Знает ли он, как трудно далась победа над Казанью? Знает ли он, как щедро полита эта земля русской кровью? Но они молчат, не смея дать волю накопившейся злости и тем самым одним махом разрушить зарождавшийся мир.

— Ежели он отождествляет это с титулом «цезарь», то под этим словом подразумевается «царь», некое заимствование у татар, которое обозначает как бы королевский титул! — продолжал рассуждать Поссевино.

— Тогда может ли верховный первосвященник, пастырь вселенской церкви, приложить усилия, дабы король называл этим титулом нашего государя и сохранил за ним титул «ливонский»? — вопросил мягко Алферьев.

— То, что вы называете верховного первосвященника пастырем вселенской церкви — это верно, ибо так установил Господь наш, Иисус Христос, хотя наш первосвященник придает этому мало значения и называет себя «рабом рабов Божьих», — чуть улыбнувшись, отвечал иезуит. — Но как сохранить вашему государю титул «ливонский», ежели он передает крепости королю — разве это справедливо?

Он развел руками и, пожав плечами, молвил устало:

— Ежели бы ты, например, отдал мне свою одежду и отказался от нее — мог бы ты справедливо называться ее хозяином?

На том московиты покинули его и той же ночью написали Иоанну доклад о прошедших переговорах, добавив в конце:

«…Видится нам, что Антоний во всех делах с литовскими послами стоит заодно и в приговорах во всяких говорит в сторону короля…»

На следующий день с польской стороны на переговоры прибыли только Збаражский и Гарабурда. Остальные же просили передать, что захворали и не смогут присутствовать в этот день.

— Каков будет срок перемирия? — спросил послов Поссевино.

— Предлагаем установить мир сроком на десять лет, — ответил Елецкий. Переглянувшись, польские послы утвердительно кивнули.

— Прежде всего хотим настоять, чтобы в договоре было ясно прописано, что великий князь отказывается от всей Ливонии, — молвил Збаражский.

— Мы уже ответили вам несколько дней назад, что уступим целиком ту часть Ливонии, которая находится во власти великого князя! — отвечал Алферьев. — Что касается крепостей, находящихся во власти шведского короля, о них мы не собираемся говорить. А ежели вы придумываете новые обязательства, то вы просто тянете время!

Недобрый огонь зажегся в глазах Поссевино. Он перевел взор на польских послов и сказал:

— Надобно переписать в точности названия всех крепостей и их пограничных областей, которые находятся во владениях великого князя в Ливонии. И в грамотах постараться не приписывать ему титул «ливонский».

Далее вновь переговоры коснулись крепостей Велиж и Себеж, вокруг коих было так много споров. В итоге решили оставить Велиж за королем, а Себеж — за Иоанном.

— Итак, великий князь должен передать его величеству все, что имеет в Ливонии, с крепостями, деревнями, угодьями и с остальным недвижимым имуществом, к ним относящимся, — зачитывал заявление Михаил Гарабурда. — Король же возвращает великому князю крепости, взятые им, кроме Велижа, которые некогда были собственностью великого князя вместе с деревнями, угодьями и иным недвижимым имуществом, имеющим к ним отношение. Ни тому, ни другому государю не должно возобновлять военные действия: московскому князю против Велижа и Ливонии, королю против Великих Лук, Заволочья, Невеля, Холма, Себежа и псковских крепостей.

— На том мы согласны. Мы подписываемся и просим Антония поставить свою подпись, — согласился Алферьев.

Затем долго, вновь до поздней ночи, спорили о вывозе оружия из крепостей, церковной утвари и духовенства, об отведении королевского войска от Пскова.

Текли дни, и столь драгоценное время уходило на необходимые процедуры — выписывали и по несколько раз вычитывали грамоты, дабы все было честно и четко прописано. В эти дни от Иоанна пришли заново написанные полномочия, коими в начале переговоров были так недовольны Поссевино и польская сторона. Новое положение удовлетворило всех, и более о том разговоров не было.

Но вскоре московские послы впервые настойчиво попросили польскую сторону именовать Иоанна не иначе, как царем казанским и астраханским, ссылаясь на то, что в своих грамотах так его называл покойный король Сигизмунд Август. Однако подтвердить это никто не смог, и спор утих было за чтением перемирных грамот, но на следующий день вспыхнул вновь, и тогда не выдержал сам Поссевино. Он начал неистово ругаться на своем, понятном только ему и его толмачам, языке, вырвал грамоту из рук Алферьева, швырнул в угол, Елецкого же схватил за ворот шубы и тряс его, пока не оборвал пуговицы. После этого он выгнал из своей избы всех послов, а на следующий день, когда московские послы вновь попытались заговорить о титулах своего государя, Поссевино раздраженно заявил, что они нарочно тянут время, подразумевая, что таким способом Иоанн решил ослабить войско под Псковом для решающего удара. Польские послы вновь стали угрожать отъездом, и московитам пришлось смириться.

Наконец, для обеих сторон были зачитаны достигнутые условия мира, под коими им теперь надлежало поставить свои подписи.

«Войско его величества после снятия осады с Пскова должно быть выведено из владений московского князя.

Нельзя допускать пожаров и разорения полей.

Перемирие заключается на десять лет. Города, взятые в Московии в прошлом году: Великие Луки, Холм, Заволочье, Невель и другие, так же как и взятые в нынешнем году: Остров, Красный Городок, Воронеч, Велья и прочие крепости, принадлежащие Пскову, вместе с оружием и военным снаряжением, те, которые не были сожжены, должны быть возвращены московскому князю.

В возмещение этого великий князь Московский отказывается от всех городов и владений где бы то ни было в Ливонии, захваченных им, вместе со взятым им там военным снаряжением и оружием.

Он не должен требовать обратно городов: Велиж, Усвят, Озерище, Сокол и других, взятых на войне, и городов, принадлежащих Полоцку.

Должны быть немедленно переданы из части Московии, в первую очередь: Дерпт, Феллин, Пернов и Новгородок. Остальные же все — до четвертого марта (крайний срок). Список их следующий: Кокенгаузен, Круцборг, Ланден, Рози-тен, Лазен, Фестен, Сессвеген, Шванцбург, Мариенгаузен, Рунцборг, Адсель, Трикат, Мариенбург, Волнур, Перкель, Са-лес, Старый Пернов, Андер Фиккель, Маргема, Кукенгайм, Леаль, Лоде, Апсель, Санкта Бригитта, Фегссевер, Лиель, Борхольм, Нейшлосс, Фалькоффен, Белый Камень, Нарве, Толкинов, Форбет, Керемпе, Ольденторн, Нейгауз, Одемпе, Зоммерпаль, Кавелихт, Ульцен, Кунцтет, Ранден, Рингвн, Оберполен, Лаис, Тервесс, Ленварт, Ассерат.

Что касается Нарвы и других городов, занятых светлейшим королем шведским, послы светлейшего кораля польского заявили, что его величество, несмотря на перемирие, будет добиваться своих прав.

До вышеупомянутого четвертого марта всё принадлежащее как светлейшему королю, так и московскому князю должно быть вывезено и той и другой стороной из передаваемых городов.

Если что-нибудь из-за недостатка времени случайно не может быть вывезено, оно должно оставаться под охраной до тех пор, пока не будет вывезено. Сторожа и возчики и в том и в другом случаях должны находиться в безопасности.

При передаче людей, оружия и прочего не должны применяться насилие и хитрость.

Для принесения московитом клятвы при утверждении условий мира представители светлейшего короля польского должны прибыть в Московию к десятому июня, московские же в Польшу — к пятнадцатому августа».

Напоследок русские послы переглянулись меж собой. Спустя двадцать пять лет войны Россия возвращалась к тем же границам, с коими начинала противостояние с Ливонским орденом. Безмерно уставшие и вымотанные за этот нелегкий месяц тяжелых переговоров, послы ставили точку в этой кровавой и долгой войне России с Речью Посполитой. Но все понимали: борьба за ливонские земли не окончена, она откладывается на всего лишь на десять лет, видимо, для того, чтобы успело вырасти новое поколение воинов, вновь готовых погибать за свое Отечество. И кто ведал тогда, что еще целый век этим двум державам в земельных спорах придется биться и выживать, отчасти пожиная плоды и этой затянувшейся бойни — Ливонской войны?

Поочередно московские и польские послы поставили свои подписи. Поссевино поднялся со своего места и с видом победителя поздравил и поблагодарил обе стороны. Мир был заключен.

Четвертого февраля Замойский отступил от Пскова и увел войско в литовские земли.