Властелин рек

ГЛАВА 11

Русскую державу, опустошенную и ослабленную, по-прежнему сотрясали бедствия.

Хоть мир меж Россией и Польшей был заключен, под Псковом некоторое время продолжались мелкие стычки с еще стоявшей под городом польской ратью.

Восстание на Поволжье набирало силу, и вот, казалось, горные марийцы все разом восстали против власти Иоанна, и с каждым днем сила восставших росла, грозившая вновь отколоть от России эти едва обжитые земли.

Росла вражеская сила и на севере — шведское войско готовилось к походу на Новгород. Иоанн, заключив мир с Баторием, мог теперь сосредоточить больше сил для борьбы со шведами, ибо главной целью его было теперь — вернуть Нарву.

Пока в Новгороде Иван Голицын готовил город к обороне, воеводы Дмитрий Хворостинин и Михаил Безнин, вступив с полком в Водскую пятину[12], где уже хозяйничали ратники Делагарди, настигли врага близ селения Лялицы. Сумев молниеносно построиться в боевом порядке, шведы хорошо держали оборону и едва не уничтожили передовой стрелецкий полк, но вскоре, не выдержав натиска наседавшего со всех сторон противника, дрогнули и, поддавшись панике, бросились отступать, ломая строй, оставив знамена, оружие, скидывая на ходу брони. Проваливаясь по пояс в снег, они не могли далеко уйти, и обозленные русские ратники во главе с самим Хворостининым на взмыленных конях неслись за ними, устроив настоящую резню. Срубив очередного шведского ратника, Хворостинин в окровавленной броне вздымал саблю и кричал:

— Вперед! За ними! В полон не брать никого! Вперед!

Эта небольшая победа сыграла ключевую роль в дальнейших событиях — моральный дух шведского войска был подорван, и Делагарди пришлось на какое-то время прекратить наступление на Новгород.

Едва успев отпраздновать победу, Хворостинин вместе с золотой медалью получил от Иоанна приказ возглавить вместе с Иваном Воротынским[13] трехполковую рать, отправленную на подавление черемисского восстания. Но, как известно, рать увязла в глубоких снегах и не дошла до назначенного места, а тем временем оборонявшееся против восставших малочисленное русское войско было разбито.

Это было последнее известие, которое услышал Никита Романович Захарьин перед тем, как слег от грудной хвори. Ослабленный душевными переживаниями и тяжкой для его лет службой, он простудился на морозе, когда, носясь по Москве верхом и в распахнутой шубе, денно и нощно готовил рать для похода на черемисов.

В горнице полутемно и душно, пахнет свечами и целебными снадобьями. Подле ложа на полу стоит таз, куда больной сплевывает мокроту. Утопая в подушках, Никита Романович слабой улыбкой приветствует вошедшего к нему старшего сына и говорит тихо:

— Федюша, отвори окно, воздуху хочется.

Федор исполняет просьбу отца, и в тихие темные покои с ярким светом морозного солнца врывается свежий холодный воздух и отдаленный шум городской суеты.

— Вот так, хорошо, — улыбнулся Никита Романович, закрыв глаза.

— Звал, батюшка? — стоя у окна, спросил Федор.

— Присядь, — молвил тут же сделавшийся серьезным отец и указал на стоявшее рядом с его ложем резное кресло. Сейчас, глядя на осунувшееся, посеревшее от болезни лицо Никиты Романовича, Федор видел, как сильно тот постарел за минувший год, который забрал разом и супругу, и любимого сыновца, царевича Ивана.

— Молви, что там, — тяжело сглатывая скопившуюся мокроту, просит старый боярин. Федор был теперь единственной нитью, связывающей его с внешним миром, и старший сын стремился знать обо всем, что творится в государстве.

Сейчас Никиту Романовича волновала судьба воевод Хворостинина и Воротынского, ибо уже ведал он, что государь велел схватить их. Федор поведал отцу, что ратников, коих разбили черемисы, по приказу Иоанна прилюдно избили палками, а воевод Хворостинина и Воротынского, из-за коих основное войско не подоспело вовремя на поле битвы, он подверг бесчестью — их обрядили в женские платья, в коих велено было им молоть жерновами муку. Никита Романович мрачно выслушал это известие, но был рад тому, что государь не стал предавать их смерти, а ядовитые насмешки и стремление опозорить всячески кого-либо были частью государева нрава.

— Со дня на день ожидается приезд папского посла из-под Пскова, — продолжал Федор, с волнением глядя на влажный от пота костенеющий лик отца. — Сумеешь поправиться к тому времени?

— Встану! — ответил Никита Романович и, дабы доказать, что у него хватит на то сил, с трудом приподнялся в своем ложе. Федор бросился помогать ему, поправил подушки, помог отцу улечься на них, поправил покров.

— Подай! — хрипло проговорил Никита Романович, указывая на кувшин с водой. Федор налил воду в чашу, сам начал поить отца. Боярин жадно хлебал, влага ручьем текла по его поредевшей пепельной бороде. Напившись и отдышавшись, утер рукавом сорочки мокрое чело и снова улегся на подушки.

— Отче, что нам делать теперь? — отложив опорожненную чашу, вопросил Федор. Никита Романович понимал, о чем спрашивал сын — какую позицию их клану стоит принять при дворе? После смерти царевича Ивана дальнейшие планы Захарьиных по приходу к власти, вынашиваемые десятилетиями, ныне имели под собой рыхлую основу вместо прочного, возводимого ими так долго фундамента. Очевидно, что на царевича Федора семья Никиты Романовича не имела столь сильного влияния, как клан Годуновых. Новый наследник без памяти влюблен в Ирину, свою супругу, потому семья ее для Федора дороже и роднее любого придворного клана, пусть даже и близкого по родству.

Никита Романович отчетливо помнил холеное, сытое лицо Дмитрия Годунова с его маленькими бегающими глазками, и мудрый, твердый взор Бориса Годунова. Эти двое настораживали опытного царедворца, пережившего самые тяжелые годы правления Иоанна — Дмитрий пугал своим непроницаемым ликом, в коем невозможно было порой что-либо прочесть (а, стало быть, он способен очень на многое!), Борис же пугал той силой ума, что движет целыми пародами и государствами. Борис обладал ею, чут ье никак не обманывало опытною боярина.

Тут же Никита Романович вспомнил гордое, красивое лицо Ирины и рано лысеющего, несуразного царевича Федора. Вспомнился и покойный царевич Иван — таким, каким Никита Романович запомнил его — статным, с царственной осанкой и добродушной, искренней улыбкой Анастасии. Затем вспомнился в гробу, холодным, умиротворенным, торжественным, и стало невыносимо больно. Ненависть, кою Никита Романович давно испытывал к Иоанну, после гибели царевича укрепилась еще сильнее — безумный царь сам погубил и династию, и свою страну. Что ждет Россию дальше? И кажется, за блеском куполов белокаменных церквей, венчавших великую Русь, боярин уже видит черный густой дым грядущих бедствий и несметные вражеские полчища, что, подобно псам, безжалостно рвут на части несчастную державу. Господи, убереги!

— Знаешь, о чем я все чаще думал в последние годы? — проговорил Никита Романович, глядя перед собой. — Что надобно было послушать тогда Протасия. Примкнуть к нему…

Федор нахмурил чело. О казненном троюродном брате его давно не говорили в кругу их семьи, а отец, оказалось, носил тяжкие мысли о нем все это долгое время.

— Надобно было тогда действовать, приложить все усилия и заставить Иоанна отречься, отдать престол царевичу Ивану! Да! Надо было! Может, смогли бы мы спасти державу от этого позорного мира, а возможно, и выиграть войну. Не хозяйничали бы шведы в Новгородской земле, не потеряна была бы Ливония и выход к Балтийскому морю! Может, был бы на пресные более мудрый и великодушный правитель, с коим вкупе подняли бы Россию с колен! Разве посмели бы черемисы, сибирские и крымские татары грабить наших послов, зорить юрода и деревни, ежели бы страна была сильной? Разве нро-сили бы помочь папу римского и латинян замирить нас с ляхами? О, ежели бы я тогда мог поступить иначе…

Федор был в смятении и ужасе — за всю свою жизнь он впервые видел слезы отца. Они сначала копились в уголках его глаз, блестели росой, затем хлынули ручьем по дряблым щекам.

— Я отдал Протасия палачам, вступившись за царевича Ивана, дозволив царю опозорить меня, когда стрельцы до нитки обобрали наш дом… Я дозволил свершиться всему ужасу и смертям, что были потом… Нет мне прощения!

Старый боярин крепко зажмуривал полные слез глаза и хрипло всхлипывал, кусая кулак. Федор мрачно глядел на отца, молчал. Утерев слезы и глубоко вздохнув, Никита Романович молвил:

— Я всегда стремился защитить свою семью. Всех вас. Это было моим долгом и делом всей жизни. Потому я обходил стороной все крамолы и заговоры против государя, лишь бы тень подозрений не пала на наш род. И я заклинаю тебя, Федор, защищай свою семью. Делай все возможное. Слышишь?

Федор рухнул на колени перед ложем отца и, схватив его все еще крепкую длань, поднес к губам. Никита Романович другой рукой дотронулся до темных вихрастых волос сына, огладил их. Тут до уха Федора донесся уже твердый, наполненный прежней силой голос отца:

— Я не дозволю никому отобрать то, что нам должно принадлежать. И я не забыл всех тех, кто строил нам козни. Не забыл…

Федор, стоя на коленях, поднял свой взор и увидел, что Никита Романович глядит куда-то в открытое окно, и во взоре его разгорается пламя, страшное и безжалостное.

— Ирина бездетна, за все эти годы она так и не смогла родить. Здесь брешь стены, кою Годуновы возводят вокруг несчастного царевича Федора. Подождем… Мы будем ждать…

Только при возвращении в Москву Поссевино осознал, что сложность его миссии еще впереди. Главная цель — признание царем главенства папы римского над собой — казалась уже не столь очевидной.

Его спутники, Стефан Дреноцкий и Микель Мориено, коих Поссевино оставил подле великого князя, должны были в его отсутствие проводить с приближенными Иоанна беседы о вере, прознавать о государственных делах в Московии, в общем, быть глазами и ушами Антонио. Но тут иезуита ждало разочарование.

— Государь приставил к нашим покоям стражу и велел не покидать наше обиталище, — жаловался, жалко выпучив глаза Мориено, Дреноцкий утвердительно кивал за его спиной, взволнованно глядя на Поссевино.

— Нас держали здесь, словно чумных, — добавил Мориено. — Ни проповедовать, ни прознавать о делах в Московии мы не смогли.

— Вы не ответили ни на одно мое письмо! — выпалил закипающий от гнева Поссевино, сжав кулаки за своей спиной.

— Нам не доходили твои письма, брат Антонио, — сокрушенно ответил Дреноцкий.

Поссевино был в ярости. Его не задобрили ни многочисленные подарки от государя — связки пушнины, дорогие ткани, породистые скакуны — ни обещание московских бояр того, что государь согласится заключить с папой союз против турок. Они сказали, что уже подготовлены были грамоты для понтифика, германского императора, венецианского и австрийского властителей, с коими Иоанн согласился быть заодно против басурман. Все это было уже неважно для иезуита — он жаждал встретиться наконец с государем лично и обсудить с ним вопрос о вере.

— Наш государь не имеет обычая частным порядком беседовать о таких важных вещах, каким является дело религии, — отвечал находившийся среди встретившихся с иезуитом бояр Никита Романович. — Кроме того, государь опасается, как бы между ним и тобой, Антоний, не возникла из-за этого пря, что умалит совершенное тобой великое дело о заключении мира с королем Стефаном…

— Я надеюсь не подать никакого повода к разногласиям со столь великим государем, — натянув маску добродушия, отвечал с легкой улыбкой Поссевино, замечая нездоровый вид боярина Никиты Романовича. — Все это делается только лишь для того, чтобы завязать более тесные связи между вашим государем и христианскими правителями. Если же государь считает важным, чтобы вы присутствовали при беседе, то скажите ему, что я и не помышлял о том, чтобы удалить вас оттуда.

Никита Романович пристально глядел в восковое лицо иезуита. Опытный царедворец, он чувствовал, как тяжело Антонио дается самообладание, видел недобрый блеск в его черных глазах, читал в его взгляде презрение и чувство превосходства над государевыми вельможами.

Когда бояре покинули иезуита, Богдан Вельский с раздражением выплюнул:

— Вот пес, такой не отцепится. Словно клоп присосался!

Тотчас слова Поссевино передали Иоанну, и тот велел пригласить посла в думную палату на следующий день.

Разодетые в парчу и атлас бояре и окольничие сидят по лавкам вдоль стен, переговариваясь полушепотом. В своем высоком кресле под иконами восседал Иоанн, облаченный в шитые золотом одежды, сверкали драгоценными камнями его сафьяновые сапоги. Одной рукой он держал свой посох, словно опираясь на него.

Войдя, Поссевино, строгий и мрачный в своем черном одеянии, поклоном поприветствовал государя. Иезуит довольно строго смотрелся на фоне пестрых и богатых боярских платьев. Антонио, чуть склонившись, исподлобья разглядывал царя, борясь с возрастающим своим волнением — кровь гулко била в ушах все чаще и чаще. По приезду в Москву Поссевино уже узнал о гибели царевича и тут же начал тайно прознавать подробнее об этом. В одном Антонио не сомневался — царь сам убил своего сына, и событие это вызывало еще больший трепет перед беспощадным московитом. Поссевино с волнением, с коим глядят на опасного зверя, зрел в каменное и мрачное лицо Иоанна, в пергаментный, словно неживой, лик изможденного старца. Холодный цепкий взгляд властителя впился в иезуита и замер, будто у притаившегося на охоте хищника, пристально следящего за своей добычей.

— Ведаю, о чем ты хочешь говорить со мной, — начал Иоанн, голос его был мощен и тверд. — На то ты от папы и прислан. Ты поп и потому волен говорить о том, а нам без рукоположения митрополита и всего Священного собора говорит невместно. Не сойтись нам в вере. А вера православная была издавна сама по себе, как и римская — сама. Однако за заслуги твои я дам тебе охранную грамоту с печатью своей перед твоим отъездом. Священникам же вашим дозволю также прибывать сюда с вашими купцами, пущай остаются здесь и совершают свои богослужения. Но я не дозволю им проповедовать среди русского люда.

— Светлейший государь, — отвечал Поссевино с добродушной легкой улыбкой, — из всех исключительных милостей, которыми ты осыпал меня, самая важная та, что ты позволил мне сегодня беседовать с тобой о деле исключительной важности. Знай же, что великий первосвященник ни в коей мере не поборник того, чтобы ты менял древнейшую греческую веру, которой следовали отцы Церкви и законные соборы. Напротив, он призывает, чтобы ты, узнав, чем она является, оберегал ее и удерживал из нее то, что в твоих владениях сохраняется в нетронутом виде. И если ты сделаешь это, то уже не будет Западной и Восточной церкви, но все мы соединимся под именем Христа. Мы не будем отвергать ни твоих храмов, ни богослужений, ни священников, а они будут исправлять церковную службу по правилам веры и с правильным соблюдением святых таинств. Ведь мысль о посольстве моем внушил ему Христос, который поручил ему заботу о христианской церкви, а письма твои к королю Стефану о единстве веры заставили его святейшество в первую очередь позаботиться о союзе между христианскими государями, заключенном через посредство его святейшества. Это единство с Востоком признал на Флорентийском соборе и константинопольский император. Ты прибавил также, что католики и люди римской веры свободно пребывают и живут в Московии в своей вере. И так как против неверных и поганых не может появиться более крепкой защиты, и христианские государи не могут связать себя более крепкими узами, чем узами единой веры, поэтому именно здесь и нужно заложить основы союза. Выбирай одно из двух: или что христианская вера, принятая у всех христианских правителей и на всем Востоке была истинной, или что твоя вера в той или иной части не свободна от заблуждений. Если ты сомневаешься, что тебе излагается не то, о чем шла речь на Флорентийском соборе, пригласи греческих переводчиков и потребуй из самой Византии книги греческих отцов Церкви, если ты не веришь нашим греческим книгам, написанным чуть ли не самими авторами собственной рукой, тогда на основании их я изложу тебе то же самое. Коли будет вера одна и Церковь одна греческая с римскою, то ты, великий государь, будешь с папою Григорием, и с цесарем с Рудольфом и всеми государями и в любви, и в соединенье, и ты, великий государь, не только будешь на прародительской вотчине в Киеве, но и в царствующем граде Константинополе государем будешь, а папа и цесарь и все государи великие о том будут стараться.

Иезуит слышал, как зашевелились, зашептались меж собой бояре на своих лавках. Иоанн же сидел недвижно и так же пристально глядел на Антонио. Иезуит понял глаза на царя, силясь разгадать — попался ли зверь на приманку, которая и приведет его в клетку? Какое-то время Иоанн молчал, замерли на местах и бояре.

— Я ничего не писал папе о вере и ныне не думаю говорить о ней. Я благословлен митрополитом нашим управлять делами земными, а не духовными, — сурово отчеканил Иоанн. — Я верую во Христа, а не в греков, о коих ты так охотно говоришь. А что касается Востока — это земля Господа, и Он по своему соизволению даст ее во владения, кому захочет.

Иоанн вдруг странно усмехнулся одними губами и, цепко схватившись свободной от посоха рукой за резной подлокотник грона, чуть подался вперед.

— Мы же о больших делах с тобой говорить не хотим, чтобы тебе было не досадно, а вот малое дело — у тебя борода подсечена, а бороды подсекать и подбривать не велено не только попу, но и мирским людям! — И произнес Иоанн, щуря глаза: — Ты в римской вере поп, а бороду сечешь, так скажи нам, от кого ты это взял? Из которого ученья?

Улыбка сошла с уст иезуита. Он молчал. Кровь все громче стучала в голове, во рту пересохло. Не попался зверь, ушел! Как бы самому не оказаться в клетке…

— Бороду я не секу и не брею, великий государь, — отвечал он, растягивая слова, будто все еще пытался осмыслить столь нелепое замечание. — Но я осмелюсь тебя попросить еще об одном — поведай мне о своей религии…

— Мы уже с самого основания христианской церкви приняли христианскую веру, когда брат апостола Петра, Андрей, пришел в наши земли, и лишь потом отправился в Рим, а впоследствии, когда князь Владимир обратился к вере, религия была распространена еще шире, — выпрямившись, с достоинством отвечал царь. — Поэтому мы на Руси получили христианскую веру в то же самое время, что и вы в Италии. И храним мы ее в чистоте. — Иоанн наклонил посох, указывая как будто на голову иезуита. — В то время как в римской вере семьдесят вер, и в этом ты мне свидетель, Антоний. — Об этом ты говорил мне в Старице.

— Непоколебимо всегда стоит в Риме та вера, которую апостолы Петр и Павел возвестили с самого начала, и почти в течение трехсот лет проливали за нее кровь первосвященники, преемники Петра, — отвечал с суровым ликом посол. — Затем, хотя и наступили более спокойные времена, другие первосвященники, несмотря на волнения, вели корабль веры, не давая коснуться его никаким повреждениям. А в римской вере нет семидесяти вер, о которых ты говоришь. Но есть одна, которая предает анафеме и эти семьдесят, и те многочисленные ереси, которые пошли от Люгера. Ты же дозволяешь протестантам оставаться в Ливонии.

— Ты, Антоний говоришь, что папы проливали кровь во имя Христа, это хорошо. Ведь сказал Спаситель: «Не убойтеся от убивающих тело, душу же не могущих убити».

— Вот поэтому мы во имя Господа и прибыли без страха в Московию; а в Индию и остальные страны мира великий первосвященник посылает других людей, которые выносили бы всё во имя Христа, чтобы воссияла Его правда, и чтобы на самом обширном пространстве поднялся знак креста.

Голос иезуита и взгляд его становились все тверже, словно он постепенно выпутывался из западни, куда его пытался загнать Иоанн, и переставал становиться «жертвой». Он уже понимал, что лукавством своим великий князь заманил его сюда, в далекие холодные земли Московии, дабы завершить войну с Баторием, но никак не для того, чтобы предаться латинской вере. Вместо отчаяния уставшую и вымотанную душу иезуита переполнял гнев.

— В Писании сказано: «Шедше научите все языцы, проповедите Евангелие всей твари, крестите их во имя Отца, Сына и Святого Духа», — продолжал Иоанн. — Это делали все апостолы, и никто не был выше другого. От них пошли епископы, архиепископы, митрополиты и многие другие, в том числе и наши…

— Так как то, что ты произнес из Евангелия, слово Божье, то мы верим ему без сомнений. Но надо верить и самому Христу, который послал в мир остальных апостолов, препоручив им свою власть, но только одному Петру он вручил ключи от Царства Божьего и, как пастырю заботу о пастве, в отношении же других апостолов он этого никогда не давал. А если те епископы, которые наследуют другим апостолам, имеют свою власть, то тем большей властью обладает престол святого Петра, ведь в Писании ничего не говорится о других апостолах и престолах. И не сломить его даже более сильными средствами, и он будет существовать до скончания веков, о чем непреложно свидетельствует Господь, который и есть сама истина и который свободен ото лжи.

— Мы знаем и Петра, и многих других первосвященников: Климента, Сильвестра, Агафона, Вигилия, Льва, Григория и прочих. Но каким же образом следуют Петру его преемники и восседают на престоле святого Петра, если они живут нечестно? — молвил Иоанн и, не отрывая от иезуита своего цепкого взгляда, чуть откинулся в кресле. Украшенные перстнями пальцы его снова впились в резной подлокотник. — Посол наш, Истомка Шерыгин, сказывал, что папу вашего носят на руках на престоле. Пригожее ли это дело? На сапогах папы вашего, которые целуете вы ему, вышито распятие Господа нашего. И вот в чем будет первое различие в наших верах — в нашей вере крест Христов на врагов победа, чтим его, у нас не водится крест ниже пояса носить!

Пораженный столь острым умом Иоанна, Поссевино, явно не ожидавший такого напора, решил прибегнуть к одному из сильнейших оружий — лести. Но и доброе имя великого понтифика надобно было срочно спасать.

— Папу достойно величать — он глава всех христиан, учитель государей, сопрестольник апостола Петра, Христова сопрестольника. Вот и ты, государь великий, и прародитель твой был на киевском престоле, князь Владимир, как вас не величать, не славить, в ноги не припадать?

Неожиданно для всех Поссевино бухнулся перед царем на колени и склонил голову к полу. Краем уха он услышал перешептывания изумленных бояр. Неужто сработало?

— Говоришь про папу Григория слова хвастливые, — прозвучал над ним суровый низкий голос государев, — что он сопрестольник Христу и Петру апостолу, говоришь это, мудрствуя о себе, а не по заповедям Господним. Нас пригоже почитать по царскому величеству, а святителям всем, апостольским ученикам, должно смирение показывать, а не возноситься превыше царей гордостью!

Поссевино, словно тяжело раненный, поднялся, глядя на невозмутимого Иоанна, коего ни капли не тронула лесть опытного переговорщика-иезуита.

— Папа не Христос, престол его не облако, а кто носят его — не ангелы. Папе Григорию не следует Христу уподобляться и сопрестольником ему быть, да и Петра-апостола равнять Христу не следует тоже! — впившись в лицо иезуита своими страшными почерневшими глазами, говорил Иоанн. — Который папа по Христову учению, по преданию апостолов и прежних пап — от Сильвестра до Адриана — ходит, тот папа сопрестольник этим великим мужам и апостолам. А папа, живущий не по Христову учению, тот папа — волк, а не пастырь!

Поссевино сумел обрести самообладание и спокойствие духа и, склонив голову, он молвил тихо:

— Если уж папа — волк, то и мне нечего говорить…

Замерли пораженные услышанным и увиденным бояре. Кажется, осознал свою резкость и сам Иоанн.

— Давече говорил тебе, что в беседе о вере, то без раздорных слов не возможем. Я не вашего папу назвал волком, а того, кто живет не по апостольскому и христову учению. На том и закончим, — произнес он примирительно.

Не вставая с места, Иоанн протянул иезуиту руку для поцелуя. Поссевино послушно припал к ней и на мгновение заметил, что перстни, украшавшие государеву длань, так перетягивали опухшие пальцы, что казалось, они намертво вбиты в них и причиняют Иоанну нестерпимую боль. Тут же, когда подошел ближе, стала еще более заметна нездоровая одутловатость лица государя, стало слышно тяжелое зловонное дыхание грузного тела. И Поссевино, откланиваясь, торжествовал — скоро государя не станет, это хорошо видно, и тогда царем станет его несуразный слабоумный сын, о коем так много говорят сейчас при дворе.

И даже когда приставы принесли иезуитам яства с государева стола — многочисленные меды, вина, копченые и жареные рыбины и птицы, Поссевино продолжал думать об этом. Было бы хорошо, если бы он умер завтра, сегодня, сейчас! Но чудес не бывает. Возложенная на Антонио миссия папы до сих пор не выполнена, и надобно было бороться снова.

Но государь больше не предоставил ему такого шанса.

Утром следующего дня Поссевино встретился лишь с боярами, и Никита Романович, любезно улыбаясь, передал ему просьбу государя — изложить на бумаге различие меж римской верой и православием. Антонио, так же расплывшись в любезной улыбке, обещал это исполнить и, приняв из рук Дреноцкого увесистый фолиант в кожаном переплете, протянул его Никите Романовичу и молвил:

— Это труд Геннадия Схолария, константинопольского патриарха. Тут достаточно сказано о различиях меж нашими верованиями. Писан он на латинском языке, попросите для государя перевести его на русский.

Далее говорили о посольских делах, долго и упорно, так, что иезуит вымотался еще больше, чем после спора с государем. К слову, Иоанна он так и не увидел.

Текли дни, и Поссевино, сколько ни добивался встречи с государем, получал отказ. Богдан Вельский, навещавший папских послов, докладывал: государь занят другими приемами, но обязательно призовет иезуита, как только представится возможность.

Только через полторы недели Поссевино и его спутников пригласили на службу в Успенский собор по случаю начала Великого поста.

Кремль был переполнен различным людом. Толпа наседала на паперть собора, теснила выстроенных в длинную шеренгу стрельцов, что охраняли постеленную для государя дорожку, тянувшуюся из дворца в собор.

В это время Иоанн, сверкая золотом праздничного одеяния, восседал в покоях, куда он призвал Поссевино. Иезуит явился незамедлительно. Иоанн, кажется, был радостен и с улыбкой обратился к Поссевино, приглашая его сесть на скамью, что установили напротив его кресла.

— Антоний, наши бояре доложили нам, что ты желаешь посетить наши церкви, и в этом мы хотим оказать тебе милость. Я приказал боярам отвести тебя в эти храмы. В них ты увидишь, с каким благоговением мы молимся святой Троице, почитаем и молим Пресвятую Богородицу и святых. Ты сможешь увидеть, с каким благоговением мы относимся к святым иконам, ты увидишь и лик Пресвятой Богородицы, написанный святым Лукой. Но ты не увидишь, что мы носим своего митрополита в кресле.

Поссевино понял, что Иоанн вновь глумится над ним, и именно сейчас иезуит осознал окончательно, что царь обманул его и, призывая иезуитов помочь в мирных переговорах, никаких иных целей не ставил перед собой. Единство религии, признание великой папской власти — все это была ложь. Его, опытного интригана и переговорщика, влиявшего на судьбы Европы, обманул московский властитель. Но, пока иезуиты все еще находятся здесь, Поссевино был и дальше намерен противостоять насмешкам царя-еретика и потому произнес, с трудом натянув улыбку:

— То, что делается по благочестивым обычаям для славы Божьей, это мы одобряем и хвалим. Но что касается моего посещения твоих храмов, знай, что я ни у кого не просил разрешения присутствовать при богослужениях и молебствиях твоих священников. Ведь я знаю, как это у вас делается. И до тех пор, пока между нами не установится согласие в деле веры, и твой митрополит не будет утвержден тем, кто владеет святым престолом и которому Господь сказал: «Утверждай братьев», мы не можем присутствовать при этих богослужениях. Что же касается того, что великого первосвященника носят в кресле, то это делается для того, чтобы благословлять народ. Гораздо важнее то, что твой народ оказывает почет твоим епископам, окропляя глаза и другие части тела той водой, которой они моют руки, и очень часто перед этими епископами люди склоняются до земли и касаются земли лбом.

— Называешься учителем и сказываешь, что пришел нас учить, а ты и того не знаешь, что говоришь, — Иоанн уже не улыбался, твердо глядел в очи иезуиту. — Коли не ведаешь, то я тебе скажу, что митрополит на обедне руки умыв да тою водою очи свои просвещает рукою, да и мы тою водою очи свои просвещаем. Это преобразование страсти Господни, что при страсти своей Господь Иисус Христос руки свои умыл и очи свои помазал, а не почитание митрополита.

Улыбнувшись крем губ, Поссевино поднялся, поклонился государю в пояс и ответил:

— Чтобы мне не причинять тебе досады всем этим, пусть твоя светлость прочтет то, что я по твоему поручению написал о расхождении между католической и греческой верой.

Подоспевший Вельский принял грамоту из рук иезуита и вновь отступил в тень.

— Что ж, тогда я велю провести тебя в храм, — кивнул Иоанн и подал кому-то знак. Вельский и Нагой выступили вперед. Поссевино вновь поклонился и когда уже подходил к дверям, услышал за спиной:

— Смотри, Антоний, не приведи в храм какого-нибудь лютеранина!

Царь глумится. Снова. Стиснув зубы, Поссевино вновь натянул улыбку и, развернувшись к государю, молвил:

— Мы, государь, не допускаем к себе лютеран, если они не образумятся, и у нас с ними нет никаких связей!

Позже Иоанну доложили, что иезуит так и не явился на службу. А через десять дней Поссевино и его спутники покинули наконец Москву, уже навсегда.