ГЛАВА 12

Когда последние польские отряды покинули окрестности Пскова, отворились наконец городские ворота, и вновь потянулись за его каменные стены толпы народу из разоренных в округе земель. Защитники Пскова роптали, не понимая, почему московские послы согласились на такие невыгодные условия мира с поляками. Они были уверены, простоял бы Замойский под стенами города еще несколько месяцев, от его войска бы ничего не осталось, и тогда можно было бы идти с походом на врага, освобождая захваченные им города и крепости. Но поделать было уже ничего нельзя. И вскоре назревали столкновения с еще одним противником — со шведами.

Защитников Иван Петрович Шуйский уже в срочности снаряжал в Новгород. Михайло отправлялся туда же со всей основной ратью.

За день до его отъезда произошло чудо. Михайло отдыхал в молодечной избе, безучастно и без интереса наблюдая с печи, как двое ратных играют в кости. Тут ввалился один из его товарищей и, снимая, шапку, доложил:

— Михайло, кажись, к тебе мужик какой-то приехал! Он уж весь гарнизон всполошил, тебя ищет!

Отодвинув его в сторону, в избу вступил Архип и сурово оглядел тесное жилище ратных, где царил жуткий беспорядок, и стоял тяжкий запах грязных портянок и мужского пота. Михайло, ошалев, едва не упал с печи, кинулся к Архипу и стал обнимать его, как родного отца. Ратники, вставая с мест, почтительно приветствовали Архипа.

— Здравствуйте, сынки, — отвечал он, обнимая зятя. Вместе они вышли во двор. Михайло, еще не веря, все мял Архипа, бормотал что-то несвязное.

— От Аннушки и сыновей привез тебе пожелания доброго здравия. Ждут тебя, — докладывал Архип. — Она уж со мной порывалась поехать, я не дозволил. Пущай с детьми останется… Живут они у Матрены… Та уж полюбила Матвея с Васькой, как внуков. Озорные они… Васька на тебя становится похож… Уж они ждут тебя, не дождутся…

Михайло слушал, жадно улавливая каждый слог Архипа, и наконец не выдержал, заплакал. Архип обнял его, похлопал по спине.

— Ничего… Ничего! Шведа побьете, а там…

— Ты сам-то надолго тут? — сделав над собой усилие, вопросил Михайло, утирая слезы.

— Я проездом. Отправлю Аннушке послание, что ты жив, здоров… А я сам в пермские земли к Строгановым поеду… Давно слыхал, что у них на доброй службе можно хорошее жалованье получить. Надобно же вам помогать…

— Отчего так далеко? — нахмурился Михайло.

— Слыхал не раз, что зуда весь люд работящий к лучшей жизни уходит. Дай, думаю, и я погляжу, как там. А то, ежели помру, до конца дней жалеть буду, что своими глазами не увидел…

Михайло спохватился, пригласил Архипа в избу, согнал от стола играющих в кости товарищей, кликнул хозяйке, дабы та ставила в печь вчерашние щи. Архип с дороги был, видать, очень голоден, жадно стал хлебать, обжигаясь, дымное варево.

— Сам-то что делать намерен? — вскидывая глаза, вопрошал Архип. — Бугровое восстановишь?

— На то у меня ни сил, ни денег не хватит, — отвалившись к стене, уныло отвечал Михайло, — много думал о том. В Новгороде буду, попрошусь на службу к какому воеводе. Воин я добрый, глядишь, не откажут.

— В боевые холопы подашься, стало быть? — изумленно спросил Архип.

— Иного пути не вижу…

В те годы множество разоренных дворян шли на службу к богатым боярам и князьям. Это был сложный и рискованный путь — все зависело не только от личных качеств служилого и от его отношений с хозяином, но и от самой удачи. Можно было получить от господина в конце службы земельный надел и не знать более бед, а можно было и на всю жизнь остаться в тяжкой кабале, ведь за пищу, кров и вооружение, которым снабжали боевых холопов, надлежало дорого платить…

Архип уезжал в тот же день. Перед дорогой Михайло поведал о тяжких месяцах осады, о князе Иване Петровиче Шуйском, которым все здесь восхищались, Архип же делился тягостным для него впечатлением от страшно разоренных окрестностей Пскова, выжженных дотла на многие версты. Далее он поведал о смерти Белянки, о своей жизни в монастыре и службе в смоленском гарнизоне, вскользь упомянул о казаках, своих новых боевых товарищах. И они бы говорили и говорили, Михайло радовался и такому мимолетному единению с семьей и все не хотел от себя отпускать Архипа, но времени у них уже не было. Напоследок они крепко обнялись.

— Обещаю содеять все, что смогу, — пообещал Михайло. Архип кивнул ему в ответ и, похлопав зятя по плечу, сел на своего коня и, круто развернув его, поскакал прочь.

* * *

Наконец, посольство к королеве Елизавете, получив последние наставления, было отправлено в путь. Иоанн долго ждал этого мгновения, и вот — свершилось! Федор Андреевич Писемский, опытный дипломат, некогда вместе с Афанасием Нагим участвовавший в переговорах с крымским ханом, стоял во главе посольства. Он и должен был лично предложить королеве новые условия военного союза меж Англией и Россией.

Иоанн мечтал отомстить Баторию, и все, о чем он думал тогда — как бы привлечь на свою сторону сильных союзников, вкупе с которыми можно было бы отбить у Польши потерянные земли! Тут как раз присланный год назад к Иоанну лекарь Елизаветы как бы случайно поведал ему о молодой племяннице королевы — Марии Гастингс. Иоанн, заметно оживившись, подробно расспрашивал о внешности девушки и ее здоровье. Оказалось, молодая девушка, по словам доктора, была очень хороша собой, и в голове Иоанна мгновенно сложился план будущих действий — он непременно должен породниться с королевой через эту прекрасную Марию и таким образом привлечь Елизавету к военному союзу против общих врагов, от коего королева так долго уклонялась.

«Тайно открыть королеве мысль государеву в рассуждении женитьбы, если Мария имеет качества нужные для царской невесты, для чего требовать свидания с ней и живописного образа её» — так звучало письменное наставление для русского посольства. Иоанн не сомневался в успехе этой миссии. Теперь оставалось самое тяжкое — ждать.

Отпустив дьяков, Иоанн проследовал в свои покои. Сегодня каждый шаг давался особенно тяжело и порой причинял страшную тупую боль во всех членах. Она была нестерпимой, оттого вспышки гнева были все яростнее и неукротимее. Боль, телесная и духовная, сопровождала Иоанна теперь всегда, словно он уже оказался в аду, где суждено ему было поплатиться за великие свои многочисленные грехи…

Тяжело идет государь, стуча посохом. На пути появляются, как всегда, бесчисленные придворные, но они молчат, кланяясь, пятятся, отступают в тень. Даже они своим вездесущием гневили Иоанна, и он старался просто не замечать их — в его глазах они представлялись безликими пятнами. Он всю жизнь вынужден был терпеть рядом с собой толпы лизоблюдов и льстецов. И теперь желал лишь покоя и уединения.

Иоанн уже осознал, что монашество так и останется для него несбыточной мечтой. Как оставить сыну Федору все то, что он, государь, создавал, укреплял, защищал, завоевывал все эти годы? Как этот жалкий инок, не смыслящий ничего в государственных делах, восстановит, укрепит поруганную державу и вернет принадлежащие России по праву земли? Не сможет он править! Не потому ли бояре не захотели себе иного государя, кроме Федора? Хотят царствовать вместо него!

Да, так и случится. Годуновы — вот кто захочет взять власть в свои руки! Подобно пиявкам, они присосались к царевичу, безмерно влюбленному в свою супругу, не принесшую, однако, за все эти годы наследника царскому дому! Ежели ранее Иоанн и не желал, чтобы Федор дал потомство, которое рано или поздно начало бы враждовать с потомством царевича Ивана, как это было всегда в доме Рюриковичей, то теперь от рождения наследника в семье Федора зависит судьба целой страны! Следовало бы развести Ирину и Федора… Но так много бед случалось из-за того, что Иоанн вмешивался в семейную жизнь своих детей, и теперь уже ему не так просто решиться на то…

Боярская власть… С ней Иоанн боролся полжизни, силясь ежели не уничтожить, то ослабить — лишь для того, чтобы сохранить самодержавие и единство страны. И после его смерти той самой боярской власти суждено возродиться — он знал это — и все вернется на круги своя. Снова…

Мысли о будущем страны страшно угнетали Иоанна, потому ему во что бы то ни стало надлежало жить, укреплять, преумножать, отвоевывать. Батория, этого безродного выскочку, надобно поставить на место и вернуть Ливонию себе, а с нею и Полоцк, и Киев. Надлежало еще закончить войну со шведами, подчинить себе крымского хана, усмирить бунтующие в Поволжье племена. Но откуда взять столько сил? Иоанн не мог себя обманывать — с течением времени, с каждой трагедией и неудачей, ему становилось все хуже и хуже, и на полное выздоровление надежды нет никакой. Он ждал смерти, как избавления, но боялся ее, ибо не желал оставлять державу свою разоренной, поруганной.

Потому каждый день, завершив дела, он долго молился в одиночестве, истово выпрашивая у Господа прощение. Ведь поражения в войне с Польшей, вся эта боль, терзавшая его тело и душу — это не что иное, как гнев Божий. И хоть все труднее было отбивать поклоны и подолгу стоять на коленях, царь все равно молился, лишь в этом находя утешение.

— Господи, ниспошли на меня благодать свою, освободи от хвори тяжкой, кою я больше не в силах терпеть. Но ежели это крест мой, ежели испытываешь Ты меня, так спаси державу мою, помоги народу своему православному, дай силы оружию нашему покарать бесчисленных врагов…

В сумраке и тишине, склонившись перед киотом в черном, похожем на рясу, платье, Иоанн взывал Господу о прощении, долго и строго молился, но не ощущал покоя души своей.

Из темноты повеяло могильным холодом и сыростью, всем нутром своим Иоанн почуял чье-то присутствие в своих покоях. Из-за спины словно донеслись до его уха чьи-то шаги и стук посоха, и голос молвил:

— Здравствуй, сыне.

— Здравствуй, владыко, — отвлекшись от молитвы, произнес Иоанн. Он не мог не узнать этот голос — к нему явился сам покойный митрополит Макарий.

— С болью взираю на тебя, сыне, на царствие твое разоренное. Ведаешь, что погубило тебя и народ твой? — Голос становился все громче, словно тень покойного приближалась к склоненному у темного киота Иоанну.

— Гордыня, — ответил царь.

— Верно, — удоволенно ответила тень. — Даже сатана, один из ближайших сподвижников Господа, был изгнан из-за гордыни, ибо хотел стать равным Богу. Так и ты вознамерился быть Богом в царствии своем.

— Гордыня моя состояла в том, что глух я был к советам других, и я один взял грехи державы своей на рамена своя! — возразил Иоанн.

Тень скрипуче рассмеялась, и царь настороженно покосился назад, боясь обернуться.

— А разве не принял ты на рамена своя то, что по праву должно принадлежать токмо Господу?

— За измену Ему и земле своей карал я и только так! — раздраженно выпалил Иоанн, от наступившей слабости опершись руками в пол.

— Все ли они были изменниками, государь? — все громче твердила тень, словно набираясь сил. Иоанн молчал, чувствуя дрожь во всем теле.

— Разве тот, кто доносил на изменников, после не стал сам отступником? — продолжал дух, насмехаясь.

Тени Алексея и Федора Басмановых показались перед глазами царя и исчезли, растворились, оставив витавшую в воздухе похожую на пепел мелкую пыль. Да, скольких оговорили они, скольких отправили на плаху, а в итоге, возжелав вышней власти, покрывали изменников, засевших в Новгороде.

— А сколько люда было убито твоими кромешниками? Все ли посадские мыслили об измене? Разве остановил ты своих псов цепных? — словно прочитав мысли Иоанна, молвила тень.

— Помилуй мя, Боже, по великой милости твоей, и по множеству щедрот твоих очисти беззаконие мое! — шептал, крепко зажмурив глаза, Иоанн.

— А разве не возомнил ты себя вечным судией, подобному Богу, когда сам решал, куда направить души казненных тобой? — голос Макария становился все более страшным, словно отдавал тяжелым скрежетом железа.

Поднявшийся ветер хлестнул по ногам Иоанна, тревожно заколыхались огни свечей. И узрел царь черные проруби заледенелого Волхова, куда опричники бросали привязанных друг к Другу женщин и их детей — семьи дьяков-изменников. Он слышит их истошный, нечеловеческий предсмертный крик, чувствует ужас вечной тьмы, пронизывающий холод, и в страхе закрывает глаза, боясь узреть, как черная бездна, мрачно темнеющая среди заснеженной ледяной реки, поглотит его самого.

— Не отверже мя от лика твоего, духа твоего святого не отыми мя! — шептал Иоанн, подняв к лицу сцепленные ладони.

— А сколько тел не погребенными, не отпетыми оставил ты на съедение зверям и птицам? — гремел в голове возглас, уже мало походивший на голос покойного владыки; он мешал думать о Боге, мешал молитве будто нарочно. — Оставив тела без христианского погребения, ты запрещал проводить по ним заупокойные службы, дабы души их не нашли иной дороги, кроме той, что ведет прямиком в ад!

Последние слова произнесены были будто не одним, а сотнями гневных, страдающих, визжащих, скрипящих голосов. Резко запахло серой. Иоанн уже понял, что это не Макарий говорит с ним, а нечисть, явившаяся в образе того, кому царь всегда доверял и коего любил. Окутанный страхом, царь начал молиться громче и усерднее, стараясь не слышать глас сатаны, стараясь не думать, что злой дух стоит за его спиной.

— Кому ты молишься? — голос стал утробным, с продолжительным, похожим на собачий лай эхом. — Бог оставил тебя. Отныне ты не в его власти! Не в его…

— Ты же, премилосердный Боже, меня, более всех людей грешного, прими в руце защищения твоего! — отчаянно повторял Иоанн, чувствуя, как слабеет окончательно, и теплый пот, подобно густой крови, стекает по его челу.

— Вкушай гнев Господа! — торжествовал голос и снова рассмеялся, страшно, безудержно, и тогда Иоанн, раскрыв глаза, узрел явившуюся к нему тень, которая стояла уже не за спиной государя, а меж ним и мерцающим в темноте киотом, заслонив его собой. Голова тени была укрыта капюшоном одеяния, подобного схиме, в руке его был посох, похожий на жезл митрополита, а вместо ног из-под одеяния видны были копыта — не то конские, не то козлиные — ржавые, словно густо запачканные засохшей кровью.

— Изыди, диавол, изыди! — вскрикнул Иоанн, попятившись и прикрывая рукой лицо. Тень сделала шаг к нему — глухо стукнуло копыто по полу, и царь, словно узрев ад, вездесущий огонь, пляшущих чертей, вереницу душ мертвецов, так же шагавших к нему, и понял, что душе его неминуемо уготован ад. Ад, который суждено ему претерпеть и до смерти, и после нее…

Он не помнил, как к нему подбежали слуги, как вливали в отверстый рот какую-то горькую воду, не помнил, как несли бережно его горящее огнем, исступленно метавшееся тело, как вскоре он забылся глубоким вязким сном…

Но государь мало спит, вновь просыпается посреди ночи, и вновь во сне к нему приходит убитый им сын, весь в лучах фаворского света. И глаза его, скорбные, словно с иконы, глядят на Иоанна, и он недосягаем, будто ангел, и царь, сколь не идет к нему, видит, что сын только отдаляется, растворяясь в мутной, бесконечной мгле.

В слезах Иоанн просыпается в своем ложе и, вгрызаясь в подушку, скулит и всхлипывает, закрыв лицо рукой.

— Господи… — бормочет он меж приступами плача и, замерев, вдруг впивается пальцами в покров, выпучив глаза, глядит в потолок. Рот его беззвучно открывается, словно у умирающей рыбы, и вдруг из груди извергается дикий, истошный крик. Трясясь всем телом, истекая слезами, царь страшно, по-звериному кричит, уже не в силах справиться со своим горем. И тени спальников и придворных копошатся во тьме, они вновь подле его ложа, тянут к нему свои цепкие руки и хотят подступить, но не решаются, стоят в стороне…

— Оставьте меня! Оставьте! — обхватив себя руками и вжавшись в свою постель, молит жалобно Иоанн. Страх, необузданный, дикий, поглотил его. Взгляды из темноты, тянущиеся руки… Иоанн уже видел все это однажды, в детстве, когда со дня на день ожидал, что бояре расправятся с ним, как расправились с его матерью, его нянькой Аграфеной, и ему все казалось, что за ним пришли, дабы убить… И он не может спать до утра, ждет, когда наконец рассветет, и лишь тогда с облегчением, перекрестившись, встает со своего ложа…

А утром Иоанн велел позвать дьяков и печатников. Сгорбленный, жалкий, словно истощенный до предела, Иоанн сидел в своем кресле, свесив голову на грудь. Дьяк, скрипя пером и низко склонившись к стольцу для письма, записывал новый государев указ:

«А назовет кто кого вором, а смертного убийства или крамолы, или мятежа на царя государя не доведет, и того велю самого казнить смертью».

Заслушав записанное, Иоанн утвердительно кивнул. Дьяк просыпал на бумагу немного песка, оттряхнул ее и приложил государеву печать к грамоте. Так Иоанн издал указ о суровом наказании за ложные донесения. Сколь много жизней он мог сохранить в опричные годы?

— Петьку Головина, казначея, созовите, — велел он слугам, когда дьяк, кланяясь, исчез за дверью…

По размытым весенним дорогам, превратившимся в жуткое месиво грязи и тающего снега, спешили возки. Закованные в броню конные ратники пристально охраняют их, окружив со всех сторон.

Изгвазданные грязью лошади врываются на монастырское подворье. Братия Кирилло-Белозерской обители с удивлением принимает государевых людей, а из возков ратники, одернув рогожу, достают серебряную посуду, туго набитые кошели, чарки, кресты, иконы в богатых окладах, шитые серебром и золотом ткани. И посланец государев объявлял тем временем старику-келарю:

— Государь наш прислал дары эти в память об убиенных Михаиле Темрюковиче и Иване Михайловиче Висковатом[14]. Всего сто рублей и рухляди на сто шестьдесят пять рублей. Молите Господа о них от государя…

Келарь, крестясь, зовет служек, дабы помогли утащить рухлядь в монастырскую казну, а сам, бормочет, памятуя казненных в страшные годы опричнины…

В дальний Борисоглебский монастырь по иноку Пимену, в миру воеводе Петру Михайловичу Щенятеву, принявшему мученическую смерть на раскаленной сковороде, был доставлен вклад на целых тысяча триста рублей, не считая рухляди из драгоценной посуды и тканей.

«Царь и государь и великий князь Иоанн Васильевич вся Руси велел написать в синодике князей, бояр и прочих людей опальных по своей государевой грамоте. Сих опальных людей поминать по грамоте государевой…» — такими словами дьяки, составлявшие по приказу государя «Синодик опальных», начинали грамоты, кои надобно было рассылать с дарами по всем монастырям. И разворачивали они перед собой запылившиеся от времени свитки, в коих записаны были имена убитых в годы опричнины дьяков, слуг боярских…

«Казарин Дубровский да два сына его, десять человек его тех, которые приходили на помощь. Ишук Иван Бухарин, Богдан Шепяков, Иван Огалин, Иван Юмин, Григорий Темирев, Игнатий Заболоцкий, Фёдор Еропкин, Истома Кузьмин, князь Василий Волк Ростовский, Василий Никитич Борисов, Василий Хлуденёв, Никифор и Степан Товарищевы, Дмитрий Михайлович Товарищев, Иван Потапов, Григорий Фомин, Пётр Шестаков, князь Михаил Засекин, Михаил Лопатин, Тихон Тырнов, старец Афанасий Ивашов.

Митрополичьи: старец Левонтий Русинов, Никита Опухтин, Фёдор Рясин, Семён Мануйлов.

Владыки Коломенского: боярин Александр Кожин, кравчий Тимофей Собакин, конюший Фёдор да дьяк владычный…»

Сам Иоанн сидел с дьяками, диктовал им имена убиенных, и из памяти его восходили их тени…

— Князь Михаило Репнин, князь Юрий Кашин, князь Иван Кашин, князь Андрей Ногтев-Оболенский, князь Александр Горбатый-Шуйский с сыном князем Петром, Пётр Головин, — бормотал Иоанн, не мигая, глядя перед собой, словно видел их всех, а дьяки заносили в стремительно растущие скорбные списки все новые и новые имена. — Два сына Дмитрия Куракина, князь Пётр Горенский, князь Никита и князь Андрей Чёрные-Оболенские, Леонтий Тимофеев…

Снова и снова списки эти рассылались вместе с дарами по монастырям, и со временем они пополнялись и рассылались снова.

«В Матвеищеве: казнено восемьдесят четыре человека да у трёх человек по руке отсечено. Григорий Кафтырев, Алексей Левашов, Севрин Басков, Фёдор Казаринов, инок Никита Казаринов, муромец Андрей Баскаков, Смирной да Терентий да Василий Тетерины…»

Особенно подробно составлены были списки с казненными по делу Челяднина, создавшего масштабный заговор против Иоанна, а также по Новгородскому делу Иоанн, сидя в полутемных покоях, сам перечитывал эти списки, и кроме бесчисленных воров-дьяков и подьячих мелькали имена князей и бояр…

«Удельная княгиня инока Евдокия, мать князя Владимира Андреевича; инокиня Мария, инокиня Александра да двенадцать человек со старицами, которые с нею были…»

И сам князь Владимир Андреевич с семьей тоже был записан здесь, в той грамоте, что читал государь, и когда Иоанн увидел его имя в этих бесконечных списках, что-то кольнуло внутри, ожгло огнем, словно потревожена была старая огрубевшая рана.

«Из Пскова Печёрского монастыря игумен Корнилий и старец Васьян Муромцев, Борис Хвостов, Третьяк Свиязев, инок Дорофей Курцев…»

Отложив оконченную грамоту, Иоанн взял следующую, и вновь тени, бесконечные тени словно вырвались из небытия и заполняли собою всю горницу…

«Алексей Басманов, Захар и Иван Плещеевы, Полуехт Михайлович Тёщин, Михаил Дмитриев, Рюма Мелентьев, Иван Ржевский, подьячий Семён Фефилов, подьячий Василий Воронин…»

— Из-за вас отдал душу на поругание. Мне отвечать за грехи ваши, — бормотал Иоанн. — Вечное поминовение уготовил я вам. И вы молите Бога обо мне. Пусть он сам нас рассудит…

Конечно, восстановить имена всех погибших в годы опричнины было невозможно, Иоанн и сам знал об этом. Потому синодик окончился краткой фразой, которая и должна была привлечь к поминовению и души тех, кто не оказался в этих списках:

«Ты, Господи, сам ведаешь их имена…»

Загрузка...