Властелин рек

ГЛАВА 18

Лишь когда Михайло привез Анну и сыновей в богатое подмосковное имение князя Андрея Ивановича Шуйского, он понял, что жизнь наконец налаживается. Огромный терем, множество амбаров, житниц, конюшен, домовая церковь, несметное число прислуги. Здесь теперь, в одной из горниц житницы, им надлежало жить…

Михайле везло невероятно. Еще находясь в Орехове, он присматривался к Алексашке, молодому слуге князя Андрея Шуйского, и все думал, как бы с ним сдружиться, дабы тот замолвил о нем перед господином слово. Михайле нужна была служба у князя, очень нужна, и он делал все, дабы Шуйский обратил на него внимание.

Алексашка, улыбчивый и открытый, часто сиживал вечерами с ратниками у костра (видать, с дозволения господина), и это сыграло Михайле на руку. Он сам начал разговор о Псковской осаде, о том, что хорошо знает (якобы) родича воеводы, Ивана Петровича Шуйского, не раз ходил с ним в атаку. Алексашка слушал с интересом, подперев подбородок рукой.

— А сам ты откуда? — спросил юноша.

— С Дорогобужской земли. Там имение было мое. Литовцы все разграбили и пожгли, пока я Псков защищал, — с наигранной скорбью отвечал Михайло. Алексашка сочувственно покачал головой.

— А сам ты откуда? При дворе князя родился? — вопросил Михайло, придвинувшись к юноше. Алексашка, опустив глаза, пожевал губы, потом молвил:

— Не! Меня покойный батюшка князя, Иван Андреевич, подобрал в Новгороде. Меня там опричники чуть было не зарубили. Заступился! С собой взял. А князь Андрей Иванович назначил меня слугой. Я ему верой и правдой…

— А родные где? Живы? — начал что-то подозревать Михайло.

— Не ведаю! Батя и матка с сестрами оставили меня в Новгороде у соседки-бабки. А опричники потом бабку эту убили и дом сожгли. А меня князь спас… Ну я сказывал…

Михайло заметил, как в глазах юноши блеснули слезы. Видать, для него до сих пор эти воспоминания были тяжелы.

— Отца с матерью не помнишь, как звали? Ты ж еще, наверное, дитем был?

— Отчего ж. Помню. Батя кузнец был, Архипом звали. А мать — Белянка…

Михайло сидел, какое-то время пораженный до глубины души, мысли его путались. Он не мог поверить в происходящее — о такой удаче он даже не подозревал! Вцепившись обеими руками в свои волосы, Михайло стал неудержимо смеяться, раскачиваясь из стороны в сторону. Алексашка с недоумением глядел на него, удивленно косились на них другие ратники. С трудом преодолевая смех, Михайло спросил:

— А сестры… Сестры… твои… Не Людмила с Анной, случаем?…

— Да, — трудно соображая, протянул Алексашка. Михайло со слезами на глазах, едва не задыхаясь от смеха, бил кулаком себя в грудь и говорил:

— Я… я… Анна… Жена мне… Понял? Понял?

Алексашка и верил, и не верил, понемногу осознавая происходящее. Семья, о которой он все эти годы с тоской вспоминал, наконец нашлась. Михайло уже обнимал его, трепал по голове:

— Живой! Живой! Мать твоя всю жизнь ждала тебя, верила… А ты тут… Живой!

Дальше были слезы радости, вопросы наперебой, объятия. Ратные, что глядели на них со стороны, дивились с улыбками на лицах — бывает же такое! Михайло же поведал Алексашке все, что знал об их семье, о том, что непременно надобно познакомить его с Анной и детьми, надобно дождаться приезда Архипа из Пермской земли, дабы семья их, разрозненная на долгие годы, наконец объединилась. Михайлу переполняло счастье оттого, что ему и доведется их воссоединить. «Может так до конца искуплю вину перед Анной», — невольно подумал он.

Дальше все получилось само собой. Окрыленный Алек-сашка сам пал в ноги господину своему и попросил взять на службу Михайлу. Шуйский не верил поначалу, говорил:

— Да тебя, дурака, обвели, как теленка, а ты поверил! Ну!

Но. увидев напористость слуги, смягчился, велел призвать Михайлу. Когда тот пришел, молодой князь строго и придирчиво оглядывал его со всех сторон, сам начал о многом расспрашивать, хмыкал, в раздумьях мерил шагами горницу. Наконец ответил:

— После Орехова, как дозволит государь, мы вернемся в Москву. В имении моем поселим тебя с твоей супругой и чадами. А там — как покажешь себя. Гляди, у меня служба легкой не будет!

— А я потчевать без толку сам не желаю, — твердо взглянув на Шуйского, отвечал Михайло. — Куда прикажешь отправиться — отправлюсь, хоть на край света. Мне, кроме жены и чад моих, терять нечего!

Когда Андрею Шуйскому с частью войск велено было вернуться в Москву, воевода отпустил Михайло в Орел, дабы тот вскорости забрал жену, детей и прибывал в подмосковное княжеское имение. Михайло не ехал туда, а летел, предвкушая радость встречи…

И уже после того, как привлек к себе плачущую жену, такую родную и любимую, обнял подросших сыновей, что робко взирали на отца, ставшего для них почти чужим, Михайло поведал Анне о встрече с Алексашкой и службе своей у князя Шуйского. Анна бросилась к иконам, пала, начала кланяться в пол и со слезами благодарить Бога. Матрена кинулась ее обнимать, приговаривая:

— Господи! Заступился! Счастье-то какое! Белянка не нарадуется там за нас, за тебя! Господи!

Утром чуть свет выехали. Гришка с женой и Матрена вышли провожать их, обняли крепко. Матрена дала с собой узелок приговаривая:

— Я вам тут поснедать положила… Аннушка… Даст Бог свидимся…

— Как я тебе благодарна, Матренушка, — прошептала Анна, обнимая старуху.

Михайло погрузил в купленную за день до того телегу детей и какие-то пожитки, помог взобраться в нее Анне и, сев на передок, дернул вожжи…

Долгий путь преодолели они быстро, торопясь поскорее к новой жизни…

И вот, въезжают они на подворье княжеского имения. Дети, с коих разом спала дорожная усталость, оглядываются вокруг — не видали они доднесь такого богатства! Анна, закусив губы, с трепетом ожидает встречи с братом. Наконец, Михайло спрыгивает на землю, задрав голову, глядит на высокие палаты князя Шуйского и, видимо, только сейчас осознает, что с ним произошло и что его ждет. Подав руку жене, помогает ей выбраться из телеги…

Наконец вышел Алексашка, высокий и прямой, в длинном кафтане, перепоясанном кушаком, остановился в нерешимости. Анна, пройдя мимо Михайлы, несмело подошла к нему ближе и, жадно шаря глазами по его лицу, начала искать знакомые черты. Глаза, брови и руки отца, нос, губы, как у матери. Это был он, Алексашка, сгинувший в Новгороде тринадцать лет назад и теперь словно воскресший. И в этом больше не было никаких сомнений. По лицу Анны катятся слезы, она ощупывает улыбающееся лицо Алексашки и, всхлипнув, бросается ему на шею.

— Матушка всегда верила, что ты живой! Алексашка наш… родной! — сквозь слезы радости бормочет Анна обнимая его все крепче, словно боясь, что он снова исчезнет из ее жизни.

— А ты совсем не изменилась с того дня. Я тебя помню! Помню, — отвечает Алексашка, уткнувшись носом сестре в макушку. Михайло, распрягая коня, с радостной улыбкой поглядывает в их сторону, подмигивает замершим от удивления сыновьям.

Горница, в коей им надлежало жить, была небольшой, но они были рады и этому. Анна, раскладывая вещи, радостно хлопочет, все о чем-то говорит Алексашке, что стоит в дверях, скрестив на груди руки, но слова подбираются трудно, ведь они толком и не знают ничего друг о друге. Но Анна верит, что впереди теперь вся жизнь, дабы они вновь стали по-настоящему родными.

— Как отец обрадуется, я и помыслить не могу, как сильно он будет тебе рад! — говорит она со светящимися от счастья глазами…

Но уже на следующий день Алексашке и Михайле надлежало сопровождать князя Андрея Ивановича в Смоленск, куда он был назначен воеводой. Анна же, проводив их, направилась в поварню, где должна она была нести свою долю службы князю Шуйскому. Анна улыбалась. Наконец на душе было радостно и легко, словно все плохое выгорело в пожаре, уничтожившем Бугровое, а стремительный ветер перемен развеял навсегда этот ядовитый пепел…

На душе легко. Легко…

В феврале Архип в составе отряда из пятидесяти казаков, который вел атаман Никита Пан, отправился к северу, дабы, покорив местные племена, собрать ясак и пополнись исгощав-шиеся в Искере припасы. Вооружившись, закутавшись в свои чудные мохнатые шубы, казаки влезли в седла и двинулись к низовью Иртыша, туда, где река пересекалась с Обью. В помощники Пану Ермак назначил есаула Асташку, коего атаман снабдил множеством четких наставлений.

— В соглядатаи мне Асташку Ермак Тимофеевич отправил, — с презрительной усмешкой хмыкал Пан. Понимал и он, что Асташка должен был смирять крутой нрав Пана, дабы все наставления Ермака были выполнены.

Уже и Архип все больше видел, что меж атаманами есть нестроения, уже ни для кого не секрет, что Кольцо и Ермак не ладят и последнему все труднее сдерживать всеобщее единство. Верно, стало еще тяжелее без погибшего Брязги.

Отряд шел сквозь опустевшие татарские селения. Жилища были брошены совсем недавно, и Пан тут же понял, что татары ушли в укрепленный городок на реке Аремзянка, о котором много говорили местные жители.

— Будем брать город. Стоит на нашем пути, иначе нельзя, — предупредил бойцов атаман и велел ускорить движение. Горбатые мысы, поросшие темной тайгой, тянулись из-за окоема по обе стороны замерзшего Иртыша.

Отправленный на разведку малый отряд вскоре попал в засаду — спрятавшиеся в лесу татары обстреляли их из луков, но, благо, никого не убили, ранили трех лошадей, да одному казаку зацепило ногу. Архип, стиснув зубы, глядел, как ему из раны вытаскивают кровавый обломок стрелы, а казак сжав челюстями толстую ременную перевязь, трясся и истекал потом.

— Дьявол, — ругался осмурневший Асташка. — Куда ни повернись, отовсюду смертушка на нас глядит…

Через полтора дня пути казаки подошли к этому укрепленному городку, куда сбежались татары из окрестных деревень. Городище не казалось неприступным — венчавший осевший вал деревянный тын обветшал, сторожевые вышки покосились. Гарнизон тут же заметил неприятеля, в городке тревожно зазвенело медное било.

Без лишних слов, деловито, казаки принялись за работу — стали готовить оружие, копали рвы на случай, ежели враг предпримет вылазку. Пан выбрал троих бойцов — они должны были подобраться к тыну и поджечь его. Другие же пищальным огнем должны были прикрывать их.

Иртыш грозно трещал, постепенно круша ослабевающий с каждым днем ледяной панцирь. Архип, глядя на частокол еловых верхушек, возвышающийся за городищем, неторопливо заряжал пищали. После, подготовив для себя сразу два заряженных оружия, он спрыгнул в ров, приник к холодной земле, взял одну из пищалей. Три казака тем временем, пригибаясь к земле, поднимались по осевшему валу, приближаясь к стене городища. Над их головами свистели стрелы. Казаки отвечали редкой пальбой, выцеливая появляющихся из-за укреплений вражеских лучников. Но татары не спешили попадаться казакам на глаза, не выходили из города.

Стену все же удалось поджечь, и начался приступ — казаки, озверевшие от усталости и недоедания, от вездесущей опасности и холода, бросились тут же в бой, выхватывая на ходу сабли. Но боя не было — началось безжалостное избиение перепуганных насмерть беспомощных врагов. Однако Архип видел, что некоторые пытались драться — вот одного казака прямо у ворот два татарских воина пронзили копьями — в живот и спину, но тут же пали зарубленными самим Паном. Другой казак рухнул, не добежав до укреплений, со стрелой во лбу. Вновь забили выстрелы, в метущейся толпе разодетых в меха и разноцветные кафтаны татар целыми ватагами валились убитые. Архип даже не успел обагрить кровью свою саблю — сопротивление было сломлено. Перепуганные скуластые бабы и черноглазые детишки, плача, жались толпой к стене, прикрывая собой беспомощных стариков. Казаки с пищалями наперевес сгоняли всех в кучу, палили бестолково в воздух для устрашения, другие вели татарских воинов, связанных по рукам. Видимо, они бились до последнего и сейчас не смирились с поражением, с яростью оглядываясь на казаков, они вырывались из их рук, пытались отпихнуть чужаков от себя могучими плечами. Казаки отвечали ударами прикладов и пинками. Архип мрачно наблюдал, как воинов подводят к отверстым городским воротам, через перекладину которых уже перебрасывали веревки.

— Вешайте их быстрее! — рычал покрытый кровавыми брызгами Никита Пан.

Бабы выли и рвали на себе волосы, когда видели, как из-под ног их защитников выбивают опоры, и те повисали в воздухе, извиваясь и суча ногами. Тем временем подвели еще троих татар, как понял Архип, предводителей этих племен. Подвели и старика с узкой бородкой и слезящимися узкими глазами — кто-то сказал, что это их старейшина, и он стоял во главе сопротивления. Старик что-то бормотал, опустив плешивую голову, трое других вождей молча глядели перед собой без всякого выражения, словно уже умерли. Перед ними уже выстраивались добровольцы.

— Стрельни их! — приказал Пан, оглянувшись на Архипа. Архип молчал, не сдвинувшись с места, видел только, как яростно вспыхнули глаза атамана. Пан выхватил из толпы другого казака, и тот покорно скинул с плеча свою пищаль.

Грохнул залп, и татарские вожди разом повалились в снег. Молодой казачок низкого роста с кривым засапожным ножом в руке с радостной улыбкой кинулся к ним — добить.

От криков и плача, слившихся в единый нечеловеческий вопль, становилось жутко. А казаки уже кинулись было вырывать из толпы баб, грабить, но Пан разом остановил это. Бойцы, так и не насытившись кровью, отступили, ощетинившись, как голодные волки. Пан же вынул свою окровавленную саблю и велел всем гагарам целовать ее «на верность русскому государю во веки вечные». Перепуганные, еще не верившие в то, что они помилованы, татары жадно приникали губами к клинку, вымазываясь в еще не застывшей крови своих защитников, на коей и приносили клятву новому своему повелителю…

Архип глядел на это со странным чувством, от коего ему становилось на душе страшно и пусто. Он впервые пожалел по-настоящему, что отправился сюда. И, кажется, впервые осознал, какое вместе с Ермаком и его казаками он принес великое горе и ужас местным жителям, испокон веков укрытых от внешнего мира дикой бескрайней тайгой. Ныне все для них будет иначе…

Не забыл о непослушании Архипа и Никита Пан. Тем же вечером он призвал Архипа к себе, в сторону от казачьего стана, и сказал, тяжело глядя ему в глаза:

— За трусость знаешь, что полагается у нас, старик? В мешок — и в воду! Так вот тебе мое слово — ежели еще раз моего приказа ослушаешься, я тебя на ближайшем суку, как собаку, вздерну. И на седины твои не взгляну!

Архип взирал на него устало и бесстрастно, ни разу не отведя взор. Он не хотел объяснять этому бывшему вору и убийце, что, в отличие от него, не может поднять свое оружие на беззащитных, пусть даже и недавних, врагов. Убить в бою — да, но участвовать в казни… И Архип все так же без ненависти и осуждения глядел вслед уходившему к стану Никите Пану, понимая, что он при случае наверняка убьет Архипа еще до возвращения в Искер. Просто сейчас у атамана каждый воин на счету. И Архипу впервые не захотелось бороться за свою жизнь. Пусть она течет своим чередом.

Архип убедился в этом, когда Пан не включил его в малый отряд, что атаман отправлял в Искер с телами убитых казаков и награбленным ясаком. Другие же двинулись далее в свой поход. И везде они видели брошенные поселения местных племен, чем-то напомнившие Архипу обезлюженные мертвые деревни на Русской земле.

Они видели племена хантов — низкорослых черноволосых людей с узкими глазами, облаченных в шкуры животных, у иных одежа была выделана из рыбьей чешуи. Без злобы и страха наблюдали они за проходившим мимо их селения казацким отрядом. Будучи мирным народом, ханты беспрекословно приняли новую власть, покорно заплатили ясак и снабдили казаков припасами. Никита Пан отобрал трех воинов (и снова среди них не было Архипа) и отправил их с добычей в Искер. Оставаться в жилищах хантов, похожих на вырытые в земле погреба, казаки не пожелали и двинулись дальше.

Тайга на пути казаков темнела непроходимыми лесами, в коих ежеминутно таилась для них опасность. Еще несколько раз они были обстреляны из засады чудными стрелами с приделанными к ним свистками, но благо никто не пострадал.

На реке Демьянке навстречу казакам вышел князь Бояр. С улыбкой он встретил союзников и предложил разбить здесь укрепленный лагерь. Пан не очень-то доверял вогульскому вождю, но отряд его был истощен долгим многодневным переходом через весеннюю распутицу. Воины Бояра всюду сопровождали своего вождя, множество дозорных выставил он в округе.

— Куда дальше идешь, князь? — говорил Бояр сидящему напротив него у костра Никите Пану. — Дальше вдоль реки пойдешь? Там Верхне-Демьянские земли, там я уже не смогу защитить тебя. Вождь Нимньюян собрал в своем городке все свое войско, оно в три раза больше твоего. И он будет драться.

— Назад мы не повернем, — упрямо возразил Пан, натягивая дорожный вотол на продрогшее тело. — Хочет драться с нами, пусть дерется. У меня приказ нашего атамана. И надобно исполнить…

Бояр понимающе покачал головой, уставившись в пламя костра.

— Ежели ты поможешь, мы вместе в три счета победим этого Нимньюяна, — кратко взглянув на него, устало молвил Никита Пан.

Бояр отрицательно покачал головой:

— Веками народы наши жили бок о бок и никогда не поднимали друг против друга топор войны. И сейчас я этого не нарушу — ибо буду проклят богами. Я дам тебе еще еды, оставайся на моих землях, сколько хочешь. Тебе и людям твоим нужен отдых. Гляди, даже лошади твои отощали. Здесь, на своей земле, я помогу тебе всем. Но на землю братского племени не пойду. Вот мое слово.

Пан криво усмехнулся и угрюмо поглядел в землю. Было бы у него больше войска, он бы и Бояра сумел приструнить за неповиновение. Но сейчас без помощи союзников ему не выстоять, хотя от слов вогульского вождя ярость заискрила в душе. А что, если Бояр предаст и ударит в спину? Тогда все…

Дав своему отряду несколько дней отдыха, Никита Пан двинулся дальше вдоль реки Демьянки.

Архип все эти дни пролежал, завернутый в шкуры, изредка только принимая пишу. Он спал целыми днями, не видя снов. Товарищи будили его, но он, открывая глаза, отворачивался и вновь проваливался в забытье. А когда настал день выступления, он едва смог взобраться в седло. Он чувствовал, как силы оставляют его.

— Этот болезный. Гляди, помрет старик, — молвил тихо Асташка наблюдавшему за Архипом издалека Никите Пану. — Пошли с ним двоих людей, пущай его отвезут обратно…

— Коли сдохнет, стало быть, судьба у него такая! — криво усмехнувшись, ответил Пан и тронул коня. Казацкий отряд уходил, провожаемый воинами Бояра до самых границ, затем они внезапно отстали и вскоре повернули обратно.

Городок вождя Нимньюяна, который казаки вскоре увидели на плоском, как блин, берегу Демьянки, был еще в более плачевном виде, чем предыдущий, который им довелось взять. Но здесь вогулы сами вышли из укреплений, решив числом сокрушить врага. Хватило нескольких залпов пищальных выстрелов, чтобы вся эта несметная сила вломилась обратно в городище, забрав убитых и раненых.

Казаки сомневались, что стоит брать это укрепление приступом, одни хотели идти дальше, но другие настояли на том, что городище придется штурмовать, ибо опасно оставлять позади себя такого противника. Недолго шумел немногочисленный казачий круг, решили все же взять город.

Как и в прошлый раз, троих бойцов Никита Пан отправил под стены, поджигать укрепления. Архип из последних сил собрал волю в кулак, сумев отогнать на мгновение от себя сковавшую его противную слабость и, взяв две пищали, спрыгнул в выкопанный для стрелков ров. Он без колебаний и промедлений, спокойно, будто вновь стоял у кузнечной наковальни, бил из пищалей по лучинкам на деревянных, поросших мхом вышках, и он даже не глядел, как после его выстрелов лучники заваливаются назад — он быстро, деловито, слаженно вновь заряжал пищаль и, кратко прицелившись, стрелял. Даже когда он узрел охватившее западную часть ветхого деревянного вала пламя, он продолжал бить из пищали. Он не думал ни о чем сейчас — ни о подозрительной хвори, которая, возможно, убьет его раньше Никиты Пана, ни о правильности выбранного им пути. Были только цель и пищаль, ставшая словно продолжением его рук.

…Когда казаки во главе с самим Паном кинулись на приступ, город сдался быстро. Оказалось, вождь Нимньюян со всей своей семьей сбежал в тайгу еще минувшей ночью, и оставленный им городок не стал драться насмерть. Вновь туземцы целовали саблю Никиты Пана на верность русскому государю, не ведая, что до того атаман желал истребить половину города, и только Асташка сумел остановить его, пригрозив Пану, что Ермак не простит ему такого своевольства.

Обложив данью покоренный городок, Пан собрал ясак и снова отправлял трех казаков с добычей в Искер. И даже сейчас, видя, как Архип, осунувшийся от изнеможения, с землистым лицом, стоял, опершись на пищаль, Пан не позволил ему уйти. Не дав отряду и ночи отдыха, он повел казаков дальше.

Ночью холод проникал под волглую от пота и сырости одежду. Отогреваясь у костров, вслушиваясь в каждый шорох, казаки урывками спали. Усеянное россыпью ярко сияющих звезд небо пожирали черные тучи, очертания коих походили то на диких зверей, то на вездесущих туземцев, крадущихся из-под деревьев.

Распутица не дала казакам продолжить путь. Порешили ждать, когда Иртыш избавится ото льда, дабы можно было на стругах отправиться дальше. Начали забивать и есть коней, дабы истощенные тела восполнились силами. Но и кони отощали так, что ими едва можно было насытиться.

Днем мастерили струги — в округе валили деревья, несмолкаемо стучали топоры. Поваленные бревна обтесывали, выдалбливали топорами середину, сооружая колоду. Другие мастерили доски, коими надобно было обшивать колоды. Архип тоже поначалу принимал участие в работах, с трудом пересиливая недуг, но однажды, взмахнув топором, он завалился с ним на спину. Тут же подбежали мужики, отнесли его в лагерь, из награбленных мехов и попон сделали лежак, укрыли его. Но ухаживать особо за Архипом было некому, лишь изредка ему приносили поесть.

Архип уже толком не приходил в себя, все казалось ему, что стоит он в бескрайней пустоте, один, и пустоте этой не видно было конца и края. И он все брел куда-то, влача за собой тяжелую, ненужную уже пищаль, и, как наваждение, являлись к нему те, кого он знал когда-то, но держались они все в стороне от него, и Архип безмолвно глядел на них, не окликая, не радуясь встрече после долгой разлуки. Словно осознавал, что он еще не с ними…

Он слышал колыбельную матери, лицо коей успел позабыть, видел широкоплечего сутулого отца с клокастой темной бородой, видел светлую, чистую, как родник, сестру. Воспоминания о ней, истерзанной, изнасилованной тогда еще юным государем у Архипа на глазах, были всегда страшны для него. Но сейчас Архип не ощущал былой боли, от коей бежал всю свою жизнь…

Видел стоящего у наковальни Кузьму, угрюмо сидящего у костра Добрыню, плотника Илью и сына его Семена что как будто тоже мастерили казацкий струг. Они все появлялись у Архипа на пути, и он шел мимо них, разглядывая с привычным безразличием странника…

— Эй! Поешь, отец! — слышит он и, находясь в полузабытьи, послушно открывает рот, куда ему вливают горячее вязкое варево…

Однажды Архип увидел Белянку. Она стояла с дочерью Людмилой и младенцем-сыном на руках, коего они потеряли в Новгороде во время морового поветрия. Белянка криво усмехнулась Архипу, и он встал, не сумев пройти мимо. Вот кого он искал в этой страшной пустоте! Вот! С оглушительным грохотом упала из его рук пищаль.

— Ты, никак, умирать собрался? — криво усмехнувшись, вопросила Белянка с привычной для нее деловитостью. Она отдала агукающего младенца стоявшей позади нее Людмиле и сама начала медленно приближаться к Архипу. Остолбенев, не решаясь протянуть к ней руки, дабы не спугнуть видение, Архип стоял, чуя, как к горлу подступает ком. Белянка останавливается от него в полушаге, искоса глядит на него, улыбаясь.

— От себя не уйдешь — молвила она, поправляя плат на голове. — Почто на край земли бежать? Пустое!

— Не могу я без тебя больше. Места себе не нахожу, — с болью признался Архип, словно оправдываясь перед супругой.

И даже сейчас она морщила лоб так, как делала всегда, когда отчитывала своего мужа. Архип почувствовал, что сейчас зарыдает, но не мог этого сделать — грудь и горло словно перехватило узлом.

— Ну чего ты, — вновь улыбнулась снисходительно Белянка. — Чего ты? С тобой мы. Всегда с тобой. Ведай это. И вставай. Лед сошел.

— Я так устал, — сипло прошептал Архип, шаря руками по груди, не находя себе места.

— Вставай! — требовательно повторила Белянка. — Лед сошел! Вставай!

Архип открыл глаза. Его тряс за плечо рыжебородый плешивый казак.

— Вставай! Лед сошел! Выдвигаемся!

Шатаясь, Архип взошел на судно, весь похудевший, с глубокими залысинами, обросший седой клокастой бородой. Тусклые глаза его в черных кругах с безразличием взирали перед собой.

— Глянь-ка. Выжил старик! Едва ли не месяц лежал в забытьи, думали, помрет.

— Атаман огорчился, уж очень хочет, видать, его погубить, — шептались меж собой казаки, оглядывая восставший полутруп.

Струги тронулись, направляясь вниз по Иртышу. О борта лодок глухо стукались крупные, еще не растаявшие льдины. Низкое солнце освещало раскинувшуюся по берегам тайгу, одевающуюся в первую зелень.

Архип, кутаясь в вотол, поднял осунувшееся, высохшее лицо свое навстречу солнцу, чуя смолистое дыхание леса. Весна! Все оживало вокруг, но Архип не ощущал той же тяги к жизни. Просто ему до сих пор надлежало зачем-то существовать в этом мире. Кто знает, надолго ли…

А опасность по-прежнему поджидала казаков всюду. Струги их несколько раз обстреливались с берегов из засад, но мужики громом пищалей прогоняли перепуганных туземцев обратно в глушь тайги.

Сходя на берег, казаки входили в селения Хантов, оружием принуждая их к присяге государю. На капищах они видели чудные пляски обвешанных бусами шаманов, слышали их зловещие песни, затем врывались на мольбища, выстрелами в воздух заставляли всех разбежаться. Пока казаки рыскали по капищу в поисках наживы, Архип с пищалью наперевес осматривал вросших в землю деревянных идолов, обвешанных различными украшениями. Жертвенные камни у их подножий почернели от крови, заливавшей их долгие годы. Архип пристально, с неприязненным любопытством глядел в черные, страшные глаза древних истуканов, высокомерно и грозно взирающих в вечность…

От местных прознали, что мансийский князь Самар решил разбить казацкий отряд и уже собирает воинов со всей округи. Схватили «языка», для верности приложились ему в ухо несколько раз. Связанный по рукам, он лежал на дне струга, пухлогубый, со спутанными длинными волосами. С сочувствием Архип смотрел в его дикие узкие глаза, безразлично, как мертвые, глядящие в пустоту.

Покорившийся судьбе, он привел казаков к городищу князя Самара. И укрепление это было отнюдь не таким плачевным, какие казаки видели прежде. Холм, на коем расположилось городище, был ощетинен деревянными кольями и походил на огромного ежа. Крепкие бревенчатые стены венчали круглые башни без кровель. Глядя на городище, казаки обомлели. Такое будет взять отнюдь непросто, да и от отряда осталась лишь половина бойцов.

— Еще не поздно повернуть назад, — шепнул Асташка Никите Пану. Но у того уже воинственно загорелись глаза — спесь не позволяла вернуться в Искер без победы.

— Будем брать! — жестко отверг он. — Готовьтесь, ребятки!

Пленного мансийца Пан без колебаний велел убить. Архип видел лишь, как тут же к пленнику двинулся один из казаков вынимая на ходу саблю. Когда клинок занесся над головой туземца, Архип отвернулся — до того на душе было мерзко!

Вскоре казаки увидели, как из городища выходит толпа воинов во главе с сухим высоким стариком в бухарском шлеме, к верху которого был прицеплен пышный волчий хвост. Воины, с копьями наперевес и большими луками за спинами, обступали его на почтительном отдалении.

— Видать, это и есть князь Самар, — доложили дозорные Никите Пану, и у атамана тотчас хищно воспылали глаза.

— Стоит под городом, значит? — вопросил он.

— Выставил воинов, ждет нас…

— Гордый, не стал за стенами прятаться! — хмыкнул, сложив на груди руки, Асташка.

— Сегодня же ночью нападем. Снаряди стрелков как следует, — приказал Пан, цепляя к поясу саблю.

Лагерь мансийцев был тускло освещен двумя кострами. Неприступный острог на вершине холма позади них от огненных искр зловеще мерцал в темноте. Воины с копьями, недвижные, как кровожадные идолы, плотной стеной окружали лагерь.

Казаки, приникнув к земле, словно к единственной своей спасительнице, медленно ползли к светящемуся в темноте лагерю, осторожно таща за собой пищали. Все в темных одеждах, дабы во тьме их было не разглядеть. Приподняв выпачканное грязью лицо от земли, Архип поглядел по сторонам. Да, как и условились, казаки подбирались к лагерю полукругом, постепенно окружая его. Архип уже весь взмок от натуги и страха — ежели случайно нашуметь, погибнут все — мансийцев было куда больше, чем казаков…

…Он замешкался, вздрогнул, когда по левую сторону, вспыхнув, из темноты ударили выстрелы пищалей. Поднявшись на колено, Архип прицелился и выстрелил. Плотный строй воинов, окружавших лагерь, сломался — кто-то рухнул на землю, кто-то припал на колено, снимая лук с плеча. Лежа на земле. Архип перезаряжал пищаль. По разные стороны вразнобой били и били выстрелы, вопили мансийские воины. Когда он вновь привстал, чтобы выстрелить, совсем рядом с тугим свистом пролетела стрела. Поодаль из казаков кто-то закричал от боли.

Когда он приподнялся снова, чтобы выстрелить еще раз, то увидел, что казаки бросились в атаку. Рыжебородый плешивый казак, пробежав немного, остановился резко, словно уперся в невидимую преграду, и рухнул лицом в траву, пораженный сразу двумя стрелами. Встав на колено, Архип вновь прицелился. Стрела, дрожа оперением, вонзилась в землю возле его ноги. Он целился в мансийского воина, что встретил налетевшего на него казака ударом копья в живот. Мансиец так яростно выдернул из чрева противника свое копье, что Архип видел, как из распоротого брюха убитого вывалился клубок блестящих внутренностей. Архип выстрелил, и воин, мотнув головой назад, опрокинулся на спину.

Битва уже кипела — казаки всей гурьбой с оголенными саблями обрушились на лагерь. На одного казака было по двое, а то и по трое мансийцев. Никита Пан на ходу уклонился от встречного удара копья и, развернувшись на месте, срубил атаковавшего его воина. Удар другого отбил саблей и, схватив его за древко копья, потянул на себя и пронзил его клинком насквозь. Казака подле него свалила с ног попавшая ему в голову стрела. Никита Пан развалил саблей еще одного стоявшего к нему боком воина, но отбить удар другого не успел — коротким уколом мансиец погрузил жало своего копья ему в горло. Пан застыл, открыв рот и выпучив глаза, словно раздавленный. Другой мансиец, подбежав, ткнул его в спину ножом и отпрыгнул в сторону, в круговерть сражения.

— Не надо! Не надо! Мама! — поодаль кричал распластанный на земле молодой низкорослый казачонок, когда мансийский воин, наступив на него ногой, безжалостно ткнул ему копьем в грудь. Другой подоспевший мансиец с размаху всадил свое копье молодцу в брюхо и провернул. Гримаса ужаса и муки легла печатью на лицо умирающего. Выстрел опрокинул одного из стоявших над ним мансийцев на землю — в десяти шагах от них с пищалью стоял Архип. Второй воин не мешкая тут же бросился с окровавленным копьем на него, и Архип, не отводя от него взгляда отбросив пустую пищаль, выхватил саблю. Он ощущал в руке непривычную тяжесть своего клинка — сказывается недавняя хворь. А воин был молодым, низкорослым, но крепким, широким в плечах, лицо его было сосредоточенным и спокойным, как у хищника на охоте. Архип крепче стиснул рукоять сабли, чуть отступил назад, не сводя глаз с направленного ему в голову жала копья.

Вскрикнув, Архип клинком сабли снизу отвел удар в сторону, и мансиец, споткнувшись, едва не упал, но удержался и что есть силы ткнул древком копья Архипа в бок. Задохнувшись от удара, Архип рухнул на землю, но успел собраться с силами, рубанул саблей по ногам наступающего на него противника, и тот, взвыв, тяжело упал рядом. Архип хотел наброситься на него, но оглушительный удар в висок, от которого он на миг потерял зрение и слух, вновь повалил его на землю, и мансиец, глухо рыча, навалился на него сверху. От него несло тяжелым духом немытого тела и вонью скота. Мансиец вцепился всей пятерней в горло Архипа, коленом прижал к земле руку с саблей. Задыхаясь, теряя последние силы, Архип пристально глядел в укрытое тьмой скуластое, невозмутимо-дикое лицо своего противника, в его узкие черные глаза, оскаленный рот. Архип свободной левой рукой тоже тянулся к его горлу, но бесполезно — силы были неравными. Новый удар обрушился на лицо Архипа, затем еще один, и еще. От каждого в глазах ярко вспыхивали звезды. Он почувствовал, как под кулаками мансийца хрустнул его нос, как рот и глотка наполнились медным привкусом крови. Еще удар. Еще. Один глаз уже перестал видеть — настолько вспухла над ним бровь. Руки Архипа ослабли, а мансиец продолжал, разбивая кулак, беспощадно вбивать его голову в землю…

Архип не помнил, как подоспевшие казаки, отпихнув мансийца от его бездыханного тела, разрубили его саблями. Как всей гурьбой они наседали на пятящихся к городищу мансийцев, как секли изуродованное в сражении тело убитого князя Самара…

Он очнулся уже после того, как городище, потеряв в битве лучших воинов и вождя, сдалось на милость победителям, и мансийцы целовали саблю покойного Никиты Пана на верность русскому государю. Погрузив собранный ясак в струги, казаки собирались плыть дальше. Здесь, на берегу Иртыша, они похоронили павших воинов, почти половину из тех, кто остался. Опершись на палку, весь в кровоподтеках, с опухшей бровью, скрывшей левый глаз, Архип стоял над могилой и глядел на залитый кровью труп Никиты Пана. Асташка, возглавивший теперь отряд, держал его саблю, как святыню. Засыпав могилу жирной, как грязь, землей, отряд на стругах отправился дальше.

Реки становились все более широкими и могучими. На Оби навстречу им вышел кодский князек Алача, вождь хантов. Он встретил казаков с почетом.

— О вашем князе Ермаке уже ходят легенды. Говорят, он владеет оружием богов, что убивает невидимыми стрелами, — с уважением молвил Алача, сидя напротив Асташки у костра.

— Наш атаман Ермак Тимофеевич прослышал о тебе и желает дружбы с тобой, — говорил Асташка, полностью выполняя волю атамана. Он преподнес Алаче в дар одну из пищалей, тот передал Ермаку один из луков, коим владели князья из рода Алачи. Его Ермак велел поставить во главе всех племен, что покорились ему в этом походе, дабы Алача зорко следил за порядком на этих землях и был предан государю Московскому, на верность коему он целовал саблю Никиты Пана…

Струги ушли дальше, и вскоре перед ними широко раскинулась необъятная водная гладь. Здесь Иртыш соединился с Обью и вылился в могучую, похожую на океан реку. Струги встали посреди реки, такие крошечные в этой громаде, будто песчинки.

— Далее мы не пойдем, — устало молвил Асташка той горстке казаков, что осталась под его началом. — Возвращаемся в Искер. Мы совершили достаточно…

Безмолвно, без радости, измученные, поросшие бородами казаки, израненные в сражениях и переходах, взявшись за весла, разворачивали струги. Архип сидел один в двуместном струге, груженном награбленной у мансийцев добычей. Он держал в руках весла, но не греб. Казаки уплывали без него, все дальше уходя за окоем.

Ветер обдувал его суровое, покрытое кровавыми корками лицо, трепал отросшую седую бороду. Серое небо там, впереди, объединялось с серой гладью реки, словно соединяясь с ним в единое целое. Архип молча глядел на окружившую его со всех сторон пустоту, коей не видно было конца и края. Такую же пустоту видел он в своих снах во время хвори. Ныне все предстало пред ним наяву. Он один на краю вселенной, и на пути сюда он так и не нашел ничего, что могло бы заставить его жить дальше. Да, ведь именно за этим он и шел! Все пустое. А может, он еще жив только потому, что у него на шее висит этот оберег, который отдал ему перед взятием Казани покойный Добрыня? Может, ему уже давно пора было погибнуть? А может, он уже давно умер, еще там, в Орле, вместе с Белянкой?

Завывая, ветер хлестнул его по лицу, окропил водными брызгами. Взявшись крепко за весла и еще раз окинув округу воспаленными от ветра и недосыпа, оплетенными сетью морщин глазами, Архип, сгорбившись, погреб следом за уходившими казаками.