Властелин рек

ГЛАВА 19

Богдан Вельский только лишь изредка заезжал в свои роскошные палаты, выстроенные неподалеку от имения Захарьиных, на Варварке. Когда возводили их, царский любимец ревниво глядел на дом Никиты Романовича и, кусая ус, прикидывал, насколько надобно выше выстроить свои будущие хоромы, дабы переплюнуть первого боярина на Москве! И ведь выстроил, серебра хватало с лихвой. Как не хватить, когда через руки любимца государева серебряный поток идет! Ведь для многих он и покровитель, и заступник, и проситель перед государем — все это дорого стоит! А кроме того сколь обширно разрослось его хозяйство на даренных Иоанном землях!

Хоромы выстроил, а бывал в них редко, и то для того, чтобы от приказчика проведать о хозяйских делах, которые, впрочем, его мало интересовали. Не любил просто потерянных из собственного кармана денег, хотя в чужую мошну никогда не брезговал лапы засунуть! То, видать, нищее детство сказалось. Видал бы его непутевый отец, пусть земля ему будет пухом, кем стал его сын! Ближайший к государю человек во всей державе, главный советник. Но ему более всего нравилось считать себя соправителем. Однако вслух об этом Вельский говорить не рисковал.

Москва стоит в пыли, в мареве — уж которую неделю солнце палит нещадно. От реки тянет цветущими водорослями и тиной, о которых развелось много мошкары. Даже сейчас, слезая с коня, Вельский с неудовольствием увидел, как в уголке слезящегося красного глаза его скакуна нещадно копошатся гады, и конь раздраженно пыхтит, мотает головой. Богдан Яковлевич похлопал его по шее и бросил поводья в руки подоспевшего холопа. Вооруженная стража, гомоня, заезжала следом за господином во двор его величественного имения. Вельский, прежде чем подняться на крыльцо, задрал голову и, прикрываясь рукой от солнца, глядел на свой терем с высокой шатровой крышей. Он был огромный, как глыба, массивный, весь украшенный затейливой резьбой, словно появился из сказки. Улыбнувшись самому себе, Богдан величаво поднялся по высокому крыльцу, не обращая внимания на кланявшуюся ему многочисленную дворню. Он и сам был величественен в своем шитом золотым шелком травчатом кафтане, длинные рукава и полы которого влачились за ним по земле. Его ноги в высоких тимовых сапогах с загнутыми носками гулко ступали по алому сукну, устилавшему крыльцо терема.

Трапезничать в присутствии стражи Вельский не любил, потому, переодевшись в легкий татарский кафтан, который он носил, только будучи дома, боярин прошел в просторную трапезную, где собирался обедать в одиночестве. Но сейчас он позвал своего главного приказчика, дабы выслушать его доклад о хозяйственных делах. Шлепнул по заду дворовую девку, пробегавшую мимо. Ненароком подумал прижать тут же к стене, но оставил эту мысль — с утра вдоволь натешился в государевом дворце с одной бабой кухаркой, а потом и с ее молодой дочерью, кою заботливая мамаша подложила под боярина, надеясь, видать, пристроить свое чадо повыгоднее. Глупая баба!

Хлебая наваристые щи с убоиной, красный от духоты, он слушал приказчика, вперив в него пристально очи, быстро двигая челюстями. На кончике его рыжей бороды повисла длинная полоска капусты. Хозяйство было в упадке — крестьяне мрут от голода, обрабатывают мало земли, дворяне беднеют и уходят в холопы — все это Вельский слышал в последние годы слишком часто. Война только-только закончилась. Видать, надо переждать. Да и не интересовали его ни пухнущие от голода крестьяне, ни обнищавшие дворяне. Приказчик все говорил об опустевших амбарах и вымершем в одной из подвластных ему деревень скоте, а Вельский, отодвинув пустую тарель, откинулся на спинку своего резного кресла и, сытно икнув, ослабил кушак на своем дородном пузе.

— Довольно. Ты сам распорядись, чего надобно. Серебром дворянам надобно помочь — распорядись. Скот надобен холопам — дай. Токмо не усердствуй! А то и ты со мной по миру пойдешь, — для верности грозно взглянул на приказчика Вельский, и тот закивал головой, прижимая к груди скомканные грамоты. Ковыряясь языком меж зубов, где застряли кусочки мяса, Вельский кивнул приказчику в сторону двери, и тот мигом оставил своего господина.

Все эти хозяйские дела, о коих он наслушался сегодня вдоволь, казались ему, Богдану Яковлевичу Вельскому, муравьиной возней. Что ему до гибнущего скота и полупустых амбаров, когда в его руках сейчас едва ли не вся власть? И ведь далее будет еще больше…

Но как удержать эту самую власть, когда только лишь жизнь престарелого больного государя, которая может окончиться в любое мгновение, удерживала двор от новой грызни? А это случится, Вельский знал точно!

Ведь сам воздух при дворе был пропитан ненавистью и ядом. Иоанн уже не так часто покидал Москву — одолевала страшная хворь, из-за коей каждое движение для государя было болезненным, и потому он не мог уже передвигаться без посторонней помощи. От боли, кою Иоанн испытывал ежеминутно, он не мог спать — выл и стонал по ночам, звал спальников, чтобы отнесли его к киоту, где он молился до утра, а затем, позволив холопам себя переодеть, начинал заниматься делами.

— Сия боль — кара за грехи мои, — как-то с тоской молвил Вельскому Иоанн. — Может, ежели тут, в земной жизни, отмучаюсь сполна, то там, на небесах, Бог милует меня и не низвергнет меня в ад, где буду страдать вечность?

Но, кажется, он не собирался еще умирать. Едва замирившись с Баторием, Иоанн уже задумался о том, как проучить дерзкого венгра, воздать ему по заслугам за тот позор, что ему довелось пережить и вернуть утраченную Ливонию. Царь судорожно цеплялся за любую возможность найти военного союзника, потому и ведутся переговоры с королевой Елизаветой…

Недавно пришло известие от Писемского, что скоро он выедет из Англии в Москву и привезет с собой королевского посланника для ведения дальнейших переговоров. Это значит, что, возможно, королева согласится на брак государя с ее племянницей, Марией Гастингс. И, конечно, выдвинет свои условия. Иначе ведь не снаряжала бы она целое посольство к русскому государю!

Известие это всполошило весь двор. Вероятность нового брака Иоанна уже не казалась столь невозможной. И это пугало многих…

Вельский помнил день, когда родился царевич Дмитрий. Как светился и ликовал в душе Афанасий Нагой! Родилась бы девка — все было бы иначе. Но на свет у престарелого государя родился сын. Впрочем, отпрыск незаконного брака, не признанного Церковью, не мог и надеяться на царский венец, однако Вельский хорошо понимал — Афанасий Нагой ни перед чем не остановится, дабы возвести своего сродного внука на российский престол! Но теперь, когда в Москву засобирался английский посол и возможно появление новой родовитой царицы (ежели, конечно, королева даст согласие на брак!), не будет ли опасным при дворе положение незаконнорожденного младенца и вместе с ним Нагих? Нет, пока жив государь, это невозможно представить — никто не осмелится и косо взглянуть на маленького Дмитрия, пока Иоанн царствует! Но кто знает, не родятся ли и в браке с английской принцессой новые дети, за коими встанет новая придворная сила?

Так же о своих шкурах пеклись и Годуновы, мертвой хваткой вцепившиеся в убогого Федора. За то, чтобы именно Федор стал царем, они готовы отдать многое. Очень многое! Дмитрий Годунов, глава их клана, не внушал особого страха — такие не могут становиться главными сановниками при дворе! Но его племянник Борис… Вот кого действительно стоило опасаться!

Чью же сторону следует занять Богдану Вельскому, лихому баловню судьбы? Ведь его жизнь зависит от того, какое решение он примет сейчас…

А меж тем положение в государстве было более чем тревожным. В мае наконец прошли первые переговоры о мире со Швецией. Король Юхан хотел слишком многого — во-первых, он не собирался расставаться с теми ливонскими землями, кои успел захватить. Он желал отрезать окончательно Россию от Балтийского моря и оставить за собой занятые им русские города — Копорье, Ям, Корелу, Ивангород. Послам удалось пока что заключить перемирие сроком на два месяца, вскоре вновь должны были возобновиться переговоры. В Москве все понимали, что Юхан и его двор прекрасно осведомлены о бедственном положении России и потому тянули подписывать мирный договор, хотя и Швеция была достаточно изнурена войной. К тому же накалялись отношения Польши и Швеции — Баторий по-прежнему желал владеть всей Ливонией.

Смежив веки, Вельский откинулся на резную спинку кресла и потер виски. Сейчас он с некоторым сожалением думал о том, что Иоанну, видать, придется согласиться на притязания шведов, ибо восстание в Поволжье все набирало силу, и недавно пришли страшные вести из Казани. Там взялось за оружие все многочисленное татарское население. Случилось страшное — Казань вновь откололась от Русского государства. Взбудораженные, жаждущие крови московитов народные массы поднялись разом, и тут же началась резня, кою ни воеводы, ни малочисленный гарнизон не сумели остановить. Озлобленные и опьяненные безнаказанностью, толпы повстанцев носились по улицам Казани, зверски избивая русских священнослужителей, воевод, на рынках резали и грабили купцов, сжигали церкви. Врывались в дома, где жили русские, и до остервенения избивали и резали их, оставляя после себя страшно обезображенные, изуродованные, расчлененные тела.

Это было еще одним страшным ударом, подкосившим здоровье царя — Иоанн вновь слег. Назревала новая крупная война, и на юг с северных границ, кои держали в обороне от шведов, начали переброску полков для подавления восстания. Войско должен был повести старый и опытный воевода Иван Федорович Мстиславский, одно имя которого поволжским народам внушало смертный ужас — он уже столько раз безжалостно топил эти земли в крови. Потому, видимо, придется отдать шведам занятые ими города — на войну с Юханом уже не хватало никаких сил.

Опершись руками о стол, затянув потуже кушак, Вельский позвал приказчика.

— Позови там! Дабы переодели! И молодцев моих кликни! Скоро во дворец скакать надобно!

Опаздывать было нельзя, и Вельский очень скоро бежал по высокому крыльцу государева дворца, придерживая рукой шапку. Надлежало принять у лекарей снадобья для Иоанна и напоить ими государя — тот принимал целебные зелья лишь из рук верного Богдашки Вельского.

— Глотай, живо! — скомандовал Вельский холопу, коего держал при себе для пробы снадобий — не дай Бог отрава!

— Горечь-то какая, Господи! — скривился холоп, утирая взмокшие от слез очи.

— Это ж лекарские снадобья, дурья твоя башка! — проворчал раздраженной Вельский и пихнул холопа пятерней в лицо. — Уйди с глаз! Явись ко мне вскоре, ежели живым будешь…

Холоп остался цел и невредим, и Вельский, взяв снадобья с собой, отправился к государю. С поклоном вступил в покои, где уже смрад гниющей плоти полуживого человека, кажется, пропитал даже стены, и никакие благовония не могли прогнать его. Иоанн в одной нижней рубахе полусидел на перине утонув в подушках, страшно потучневший в последнее время Он слабо взмахнул рукой, на толстые пальцы которой уже не налезал ни один перстень, и спальники тотчас, семеня и кланяясь, покинули покои.

— Снова меня поить этой гадостью пришел, — проворчал Иоанн, принимая из рук Вельского чарки со снадобьями.

— Токмо о твоем здоровье печемся, великий государь, — склонив голову, проговорил Вельский. Иоанн трясущейся рукой схватил чарку, пока подносил ко рту, расплескал половину на грудь. Выпив остатки, он скривил губы и рявкнул, раскрасневшись от гнева:

— Пои с руки, чего стоишь, дурак!

Вельский, спохватившись, тут же начал поить Иоанна, и тот, глотая, выдыхал шумно, словно у него жгло горло. Перекрестившись, он утер бороду дрожащей рукой и вновь откинулся на подушки. Наблюдая за ним, Богдан невольно поразился тому, как этот немощный ворчливый старик еще держит в страхе тысячи и тысячи людей, причем не только в своем государстве.

— Шереметевы там разобрались меж собой? Узнал? — спросил государь. Недавно ему пришлось разбираться в тяжбе меж вернувшимся из польского плена Федором Васильевичем Шереметевым и его племянником Петром Никитичем. Приехав в свое имение, Федор Васильевич увидел его разграбленным. Жена и слуги со слезами просили у него прощения, что не уберегли имущество, коим коварным путем завладел Петр Никитич. Федор Васильевич, видать, сам поехал сначала в дом Ивана Шереметева Меньшого, но даже доехать не успел — молодцы Петра Никитича перекрыли ему дорогу и, избив людей Федора Васильевича, прогнали его прочь. Униженный и напуганный, Федор не нашел иного выхода, кроме как подать государю челобитную на племянника, в коей описал все его беззакония.

Федьку Шереметева Иоанн презирал, поминая, что он, будучи в плену, присягал Стефану… Но война кончилась, и теперь надлежало действовать согласно закону. И потому велел Петра Никитича, вероломно вторгшегося во владения дяди со своими людьми, «выдать Федору Васильевичу головой». Иными словами, ему предстояло возместить дяде весь ущерб и заплатить ему сверх того еще крупную сумму.

— Приставы за всем проследили, государь, — кивнул Вельский, — однако меж ними в тот же день чуть драка не началась при всей дворне и твоих людях — Федор Васильевич, видать, не удержался, отвесил Петьке Шереметеву пощечину, ну и тот на него… Сам Федор Васильевич ко мне подходил, требовал, дабы мы Петьку в застенок бросили, тать, мол, надо наказать…

— Вот ему! Вот! — Иоанн сунул в лицо Вельскому крепкую дулю. — Пущай спасибо скажет, что сам на цепи не сидит, собака!

— Истинно так, государь! — поклонился Вельский. — Истинно так!

— Черт с ними! Доложили доднесь, — чуть улыбаясь, молвил Иоанн, будто хвастаясь, — в Литве помер в мае князь Андрейка Курбский. Сдох-таки… Пережил я его, супостата.

И, довольный, рассмеялся скрипуче, мерзко. Переживая своих врагов, он, будучи и сам одной ногой в могиле, радовался, как ребенок. Так же смеялся он, когда в марте умер герцог Магнус, в полной нищете оставив свою вдову, Марию Владимировну, и их двухлетнюю дочь Евдокию. Замолчав, Иоанн о чем-то задумался, и улыбка медленно сошла с его уст. Он, не шевелясь, безмолвно глядел перед собой, словно узрел тень кого-то из покойников, видную только ему. А может, вспоминал он те славные годы, когда князь Курбский верно служил ему, входя в ближайший круг государев вместе с Адашевым, Сильвестром, Макарием… Никого уж нет давно… Никого…

— Много думал о том, кому государство оставить после себя, — сказал Иоанн вдруг и перевел на Вельского свой тяжелый, цепкий взгляд, все еще внушающий трепет и страх каждому его подданному, — ведь начнете грызню меж собою, едва не станет меня. Федор не готов стать государем, и нет у меня уже времени подготовить его к тому. Ты будь верным слугой ему, Богдашка. Годуновым надобно не дозволить его со всех сторон обступить, иначе вся власть у них в руках окажется. Да и знати спуску давать не след! Князь Мстиславский во главе думы останется, почитай, и Никитка Захарьин с ним. Иван Шуйский от них не отстанет, вижу, какую силу он набрал после защиты Пскова…

Склонив голову, Вельский слушал Иоанна, не смея что-либо вымолвить. В голове его лихорадочно трепетала радостная мысль — он главный соправитель будущего царя Федора. Вот когда вся власть окажется в его руках! Но Годуновы…

— Благодарю за доверие, великий государь! Токмо опасаюсь я Годуновых, так просто ли их отстранить будет… Не гневайся, государь, но скажу одно — пока женат Федор на Ирине Годуновой, сложно бороться с ними станет…

Глаза Иоанна мгновенно вспыхнули, и Вельский тут же осекся, замолчал, вжал голову в плечи.

— Я еще жив, а ты, сучий сын, нос свой в государевы дела суешь? Падаль! Червь! — заревел государь и, привстав в постели, схватил Вельского за полу его травчатого, шитого золотом кафтана. Со звоном посыпались на пол оторванные золотые пуговицы. Ойкая и вздрагивая, Вельский прятал голову от сыплющихся на него ударов тяжелой государевой длани, вдруг от гнева самодержца вновь обретшую великую силу.

— Я тебе покажу, стервец! Забылся! Осмелел, собака! Ишь! — визжа, кричал Иоанн, стуча кулаком в голову и окровавленное лицо своего слуги. — Из грязи вылез, туда и уйдешь! Затопчу, сучий сын! Уничтожу!

Выдохшись, он толкнул Вельского на пол, и тот, роняя кровавые капли из разбитого носа, пополз на четвереньках к дверям, а в спину ему летели и летели хулы и проклятия. Уже вбежали стражники и спальники, какие-то холопы, лекари, и Вельский, еще недавно возомнивший себя вторым после государя человеком в государстве, размазывая по лицу кровь, скуля, уползал в разорванном кафтане у них на глазах из государевых покоев, избитый, униженный.

Уже после, умывшись и задрав голову, дабы остановить кровь, он сидел в горнице, держа на опухшем носу своем влажный платочек. Вероятно, скоро государь пошлет кого из своих слуг, дабы тот преподнес Вельскому какой-нибудь мелкий подарок от Иоанна, означавшим его прощение (как было не раз!), но от мысли этой становилось не легче. Зыбко, очень зыбко было при дворе положение самого влиятельного государева советника! Все его богатое состояние, власть, уважение — все зависело от милости этого вспыльчивого полуживого старика. При Федоре, глядишь, будет проще!

Убрав с лица платочек, Богдан Яковлевич Вельский задумался, уставившись в тесаную стену горницы. Он понимал, почему государь медлит с разводом Федора и Ирины. Столько раз вмешиваясь в семейную жизнь старшего сына, он довел до того, что тот теперь лежит в приделе Архангельского собора. Смертный страх вражды и со вторым сыном доводил государя до отчаяния, а он, дурак, ляпнул. Истинно — забылся, не в свое дело полез. Стало быть, Годуновых от будущего царя не отвадить никак. Пока…

От мысли, что осенила голову Вельского, на губах его заиграла улыбка. Ежели Годуновых отстранить от власти не выйдет, то надобно с ними объединиться, чтобы вместе сокрушить Мстиславских, Захарьиных, Шуйских, Нагих… Надобно поговорить с Борисом. Времени было уже мало…

Довольный собой, он швырнул окровавленный платочек куда-то в угол горницы и, шлепнув себя по ляжке, поднялся со скамьи. Он, Богдан Яковлевич Вельский, еще сумеет всех обставить, сумеет! Так просто он не сдастся, нет! Слишком многое на кону!

Пока ждал своего слугу, насвистывал счастливо что-то себе в бороду. Когда холоп явился, Вельский сказал с безумной улыбкой на лице:

— Я грамотку напишу. Вручишь ее в руки Борису Годунову. Молви, жду я его, друга старого, в доме своем, как дорогого гостя. Чего глаза вытаращил? Озолотимся мы еще с тобою, слышь? Все впереди…

Летом в семье Захарьиных справляли две свадьбы. Сперва Никита Романович выдал дочь Евфимию за князя Ивана Васильевича Сицкого, последнего сына погибшего под Венденом Василия Андреевича Сицкого. Супруги приходились ДРУГ Другу сродными братом и сестрой, и Никита Романович таким образом вновь скрепил прочный союз кланов Сицких и Захарьиных. Едва отгуляв и подсчитав убытки (на приданое боярин не скупился!), назначили на конец лета еще одну свадьбу — к дочери Ирине посватался Степан Годунов, троюродный племянник Бориса Годунова.

Сыновья Никиты Романовича недоумевали, почто отец дал согласие на брак, но даже они не ведали того, что и сватовство это было подстроено обоюдно, как Годуновыми, так и самим Никитой Романовичем.

Меж тем завершились переговоры со Швецией, и десятого августа было подписано Плюсское перемирие, которое, однако, так и не решило территориальных претензий Москвы. До лета 1586 года (именно тогда должен был быть подписан мирный договор) за Швецией оставались Копорье, Корела, Ям, Ивангород и их обширные уезды. Перемирие это было шатким и носило временный характер — обеим державам нужна была длительная передышка. Тотчас началась переброска всех войск на южные границы, и Никита Романович принимал в этом деятельное участие. Одновременно с этим готовился он к свадьбе дочери Ирины…

И вот наконец молодые сидят за богатым свадебным столом, осыпаемые хмелем, все в парче и бархате. Оба еще совсем дети, и они, не притрагиваясь к еде, застенчиво поглядывают друг на друга, краснея и улыбаясь. От обилия гостей, разодетых в пестрые многоцветные одежи, и здравниц весь богатый терем Захарьиных ходит ходуном.

Федор Никитич сидит неподалеку от стола молодых, глядит в пылающие счастьем и жадным ожиданием чего-то чудесного очи младшей сестры, невольно вспоминает, как ее, еще совсем девчонку, таскал на плечах, пугал, изображая бодающегося быка. А теперь невеста! После он долго ревниво изучал жениха — пухлощекого безусого мальчишку, который и моложе своей невесты выглядит! А вот поодаль сидит и его отец, окольничий Иван Васильевич Годунов, такой же одутловатый, нос картошкой, весь красный от меда, смеется так что все тело жиром трясется. А вот сидят Дмитрий и Борис Годуновы. Но они суровы, непроницаемы, о чем-то непринужденно с масками любезности на лицах беседуют с прочими гостями.

— Чего ты такой смурной, Федя,? — шепнул ему на ухо брат Александр. — Чай, не на похоронах! Сестру замуж отдаем.

Федор хотел было ответить, но осекся и, махнув рукой, потянулся за чаркой.

Когда молодые рука об руку ушли в уготовленную для них горницу, гости продолжили веселое застолье, а Никита Романович, натянуто улыбаясь, вышел из-за стола и двинулся по лестнице наверх, видать, к себе в покой, где занимался хозяйственными делами. Федор, откинув на стол рушник, бросился следом за ним.

И там, за кованой дверью, в полутемной горнице, где отдаленно слышался шум свадебного гуляния и песни, Никита Романович сидел за письменным столом один, в тишине. Свечи он не зажигал, и его лик слабо освещал льющийся из окна свет луны.

— Садись, сын, — пригласил он Федора к себе. Тот уселся напротив отца.

— Вижу, ты о многом хочешь меня спросить. Спрашивай, — молвил Никита Романович, укладывая руки на резные подлокотники кресла.

— Почто согласие дал на брак с Годуновыми? Разве не первые они нам враги? — спросил тихо Федор.

— Теперь нет. Враги нам ни к чему. А вот верные друзья надобны. Ныне с Годуновыми мы родни и действовать будем заодно.

Федор, вперив в отца пристальный взгляд, молчал, не зная, что ответить.

— Нагие с их новорожденным Дмитрием куда более опасны, чем Годуновы. Вот кого первым делом следует отослать прочь из Москвы, — продолжал боярин.

— Не доверяю я им, отец. Что, ежели после смерти государя Годуновы падут? Ведь есть Мстиславские, есть Шуйские… Разве позволят они Годуновым взять над собой верх? Ты, батюшка, все ли верно просчитал?

— Верно или нет — время покажет. Но враждовать с Годуновыми нам не след, — заключил Никита Романович. — Одно могу сказать точно — Борис дюже силен! Придется постараться Мстиславским и Шуйским, дабы его скинуть! Держись подле него, сын, во всем помогай ему и братьев на то наставляй.

— Так ли Борис честен с тобой, как ты ему доверяешь? — съязвил Федор, отвернувшись.

— И того до конца не ведаю, но знаю одно — Богдан Вельский к нему в друзья подбивается.

Сказал и замолчал тут же, а Федор даже на мгновение подумал, что сие ему послышалось, и, тряхнув головой, вопросил с удивлением:

— Ты и Богдашке теперь доверять будешь так же?

— Богдашка нам нужен, покуда государь жив. А после… — возразил Никита Романович. Федор не верил своим ушам. Он глядел на отца, сидящего в резном кресле, укрытого тьмой, и, кажется, впервые осознал для себя его коварство и изворотливый ум. Теперь все, что происходит при дворе, — обо всем отец будет знать, на многое сможет влиять, и ныне он всегда будет на шаг впереди, чем Нагие, его главные соперники. И ради всего этого отдал он под венец Ирину, любимую дочь свою…

— Сам когда жениться намерен? — строго вопросил вдруг Никита Романович, будто прочитав мысли сына. Федор потупил взор, застучал нервно каблуком остроносого сапога по полу.

— Я намеренно тебя насильно не женю, дабы ты сам себе невесту выбрал и жил с ней в любви и согласии, как я жил с вашей матерью. А ты… Сколь девок тебе надобно еще перепортить, дабы ты поостыл?

Федор чувствовал, как лицо его заливается краской. Он хотел поднять глаза на отца, но не осмелился, чувствуя на себе его тяжелый пристальный взгляд.

— Год тебе даю, дабы ты нашел невесту. Ежели не исполнишь того — лишу наследства и нашего доброго имени. Внял? — требовательно произнес Никита Романович.

— Внял, — буркнул Федор, виновато взглянув на отца, такого сурового, холодного и потому словно чужого. Боярин грузно поднялся и, направляясь к дверям, мимоходом бросил сыну:

— Идем к гостям. Засиделись тут… Сором!