Властелин рек

ГЛАВА 6

После того как казакам дозволено было «промышлять» над вступившими на Русскую землю в поисках наживы ногайскими отрядами, Урус, ногайский бий, отпустил арестованных московских послов и согласился на переговоры, кои еще недавно высокомерно отвергал. До того он во главе двадцатипятитысячной орды вместе с азовскими вождями и крымскими царевичами разорил алатырские земли и дошел едва ли не до Коломны, выжигая все на своем пути. Но пограбить вдоволь им не удалось — стянутые под Москвой русские войска, ожидавшие нападения поляков, развернулись на юг и двинулись против налетчиков. Урусу пришлось отступить в степи. Когда он вернулся в свои владения, с его согласия трехтысячный ногайский отряд вышел в поход на южные русские земли и в стычке с казаками под командованием атамана Ивана Кольцо, имя коего с недавнего времени повергало кочевников в ужас, был полностью уничтожен. Узнав о том, Урус незамедлительно принял у себя прибывшего московского посла Пелепелицына.

Урус сидел в шатре, откинувшись на кошмы, худощавый, с редкой полуседой бородкой. Он вперил узкие черные глаза в красное от жары пухлое лицо посла, жестом пригласил присесть напротив себя и тут же заговорил о том, что желает заключить мир с мудрым великим князем Московским.

«Поминок желает. Войною взять серебро не удалось, хочет мирно его получить» — тут же понял опытный переговорщик Пелепелицын, а сам миролюбиво улыбался и кивал, ласково заглядывая в очи ногайскому предводителю. Урус, обычно унижавший послов царя во время переговоров, сегодня тоже был мягок — боялся все же, что казаки по приказу государя вновь придут в его земли и камня на камне не оставят! Пелепелицын отвечал, что государь прекрасно помнит, как Урус и его приближенные позволяли себе бесчестить его людей, но царь готов обсудить с ним мир, ежели Урус пошлет в Москву посольство. Ногайский бий фыркал, как взбешенный конь, опускал голову, думал.

— Тогда отвезешь в Москву послов моих. Однако гляди, посол, ежели на Москве людей моих подвергнут бесчестью, я созову воинов со всех земель наших и союзных нам и я сожгу все на своем пути! — взглянул Урус хищно на Пелепелицына со вспыхнувшим взором. — Я подниму против твоего царя многие и многие народы, и он все потеряет! Так что скажи это своему царю — ежели хочет мира, пусть примет моих послов как подобает!

— Угрозами мира не добьешься! — сурово осадил его посерьезневший вмиг Пелепелицын, хотя ему на мгновение стало боязно и от страшного лика ногайского бия, и от сказанных им слов. — Отпусти со мною своих послов. Государь милостив и желает мира меж нами. А большая война — большая кровь!

Урус молча кивнул и махнул своим стражникам худощавой рукой, дабы те выпроводили московского посла. Пелепелицын понял, что на том переговоры окончены.

Уже на следующий день Пелепелицын и ногайские послы в сопровождении трехсот вооруженных всадников выехали в Москву. Желтая выгоревшая степь утопает в мареве. Крытый возок, в коем едет московский посол, тихо поскрипывает, качается из стороны в сторону. Снаружи слышатся переговоры и смех ногайских ратников, звяканье сбруй, храп и редкое ржание коней. Пелепелицын, уморенный жарой и упокоенный тем, что миссия его складывается удачно, что он жив и цел, позволил себе отдохнуть.

И даже не подозревал, что в то самое мгновение его труды, как и труды всего Посольского приказа, решившего заключить с ногайцами мир, рушились разом.

…Это была засада. Появившиеся, словно из-под земли, всадники с оголенными саблями и арканами неслись со всех сторон, откуда-то из зарослей ударили пищали. Возок встал резко, да так, что Пелспелицын ударился головой о стенку возка и, чумной ото сна, начал озираться, не понимая, что происходит. Первым, что он увидел, как голый по пояс казак с саблями в обеих руках с пронзительным свистом пронесся верхом на коне мимо двух ногайских всадников и обоих в одно мгновение развалил пополам. Другого ногайского всадника арканом стащили с седла и влачили по земле, а он, выронив саблю, ухватившись за стянувшую шею веревку обеими руками, кричал что-то беззвучно.

— Нет! Остановитесь! Это послы государевы, остановитесь! — молил отчаянно выбежавший из возка Пелепелицын, беспомощно наблюдавший, как погибал ногайский отряд. Что-то хлестнуло по лицу, и неведомая сила, больно сдавив глотку, сбросила его на землю.

Спастись из ногайского отряда не смог никто. Еще звучали редкие выстрелы, когда Пелепелицына, уже посиневшего от нехватки воздуха, освободили от аркана. Он с хрипом громко вдохнул воздух и закашлял, корчась на земле с выпученными глазами.

— Вставай, гнида! — пробубнил широкоплечий казак с повязкой, прикрывающей вытекший глаз, и грубо поставил Пелепелицына на ноги. Его подтащили к восседающему на коне рослому казаку, наблюдавшему за расправой над последними ногайскими воинами. Видимо, это и был атаман. С блестящей золотой серьгой в ухе, густо поросший черными бородой и кудрями, он взглянул на Пелепелицына, и от взгляда его у посла внутри будто что-то оборвалось. Возле него на коне сидел другой казак с волчьим взглядом и страшным изуродованным лицом — у него были вырваны ноздри.

— Кто таков? — молвил он сурово, отпустив поводья.

— Я Василий Пелепелицын, посол государя нашего и великого князя Иоанна Васильевича! — хрипя и откашливаясь, отвечал посол. Казак с повязкой на лице стоял позади него. Поодаль плененных ногайских воинов и послов, избитых, ограбленных, сбивали в кучу, словно стадо овец.

— Я еду от ногайского бия, везу послов к государю! — продолжал храбриться Пелепелицын, но казак с повязкой треснул его в затылок кулаком, разом выбив всю спесь из него, и Пелепелицын, рухнув на землю, не выдержал, всхлипнул и завыл жалобно.

— Не убивай! Не убивай! Русич я, московлянин! Не убивай! — молил он, валяясь в траве. Его вновь подняли, тряхнули грубо.

— Ведаешь, кто я? — осведомился казак с серьгой в ухе.

— Не ведаю, не ведаю! — утирая мокрое лицо, отвечал Пелепелицын.

— Иван Кольцо зовут меня. Слыхал о таком?

Пелепелицын закивал, ошеломленно вглядываясь в суровый лик казацкого атамана, который в одиночку сумел усмирить Уруса.

— А я Богдан Барбоша, коли так, — усмехаясь, представился казак с вырванными ноздрями.

— Не убивайте их, — произнес с мольбой Пелепелицын. — Отпустите нас в Москву. Мир у нас с ногайским бием! Ежели убьете его послов, быть войне!

— Мир? — возмущенно выкрикнул Кольцо. — Свиное ты ухо, слыхал, что сегодня утром ногайцы оказались у города Темников и пограбили бы его, ежели бы молодцы наши не подоспели? Благо побили мы их знатно!..Мир!

Казак с вырванными ноздрями расхохотался, обнажив гнилые зубы. Пелепелицын был ошеломлен, хоть и понимал, что о набеге на Темников Урус мог и не знать, ибо его беи и без указаний хана ходили на русские земли. Да и Урус мог хитрить — о его коварстве знал весь Посольский приказ. Пелепелицын закрыл лицо руками. Да, все потеряно. Сейчас их всех перебьют, и Урус двинется в опустошительный поход на обессиленную Русь. И что тогда? Как быть? Сейчас Пелепелицын, просто соломинка в стремительно несущемся потоке всех этих страшных событий, был бессилен.

— Подвесь эту собаку за его лживый язык, Гриша, — отвернувшись, приказал Кольцо. Казак с повязкой на глазу схватил посла за шиворот.

— Не убивайте! Не убивайте! Я посол! Посол государев! Посол! — взвизгнул Пелепелицын. Тем временем казаки уже начали расправу над пленными, коих они и не собирались оставлять в живых. Двое казаков с оголенными саблями ждали, пока к ним подведут моливших о пощаде пленников, сами бросали их на колени и отсекали им головы так умело, словно острым топором срубали тонкие сучья на сухом дереве.

Пелепелицына спасла охранная грамота, скрепленная царской печатью. Благо и среди казаков нашелся один грамотей, по слогам, путая буквы, прочел атаману, и Кольцо велел отпустить посла. К ним подвели одного из ногайских пленников. С разбитым носом, он стоял, ощетинившись, словно пес, озирался испуганно черными глазами.

— Бери «языка», Гриша, посла бери и вези их на Москву, пущай они государю о мире с ногайцами сами расскажут! — приказал Кольцо казаку с повязкой на глазу и добавил с улыбкой: — Глядишь, может, наградит нас государь за службу!

Стоявшие подле него казаки рассмеялись. Пленника связали и, перевалив через седло вниз лицом, обвязали еще со всех сторон, дабы не сбежал. Пелепелицыну дозволили ехать в седле. Напоследок один из казаков, хохоча, огрел его плетью, молвив:

— Скатертью дорожка!

— С Богом! — молвил казак Гриша и, свистнув, тронул коня. Пелепелицын, отправляясь следом, оглянулся. Казаки, шутя и смеясь, продолжали свою страшную расправу — гулко свистели сабли; шурша травой, откатывались прочь отрубленные головы. Вспомнились слова Уруса о большой войне, которая случится, ежели что произойдет с его послами. Стало жутко от этой безысходности. Когда же закончится все это, Господи?

И Пелепелицын, крестясь, вновь заплакал, но не потому, что жалел униженное свое достоинство, а оттого, что радовался целой своей голове.

«От великого государя, милостью Божьей, Стефана, короля польского и великого князя Литовского, Русского, Прусского, Мазовского, Самогитского, Ливонского, государя Трансильванского и пр. — Иоанну Васильевичу, государю русскому и великому князю Владимирскому, Московскому, Новгородскому, Казанскому, Астраханскому, Псковскому, Тверскому, Пермскому, Вятскому, Болгарскому и пр.

Как смел ты попрекать нас басурманством, ты, который кровью своей породнился с басурманами, твои предки, как конюхи, служили подножками царям татарским, когда те садились на коней, лизали кобылье молоко, капавшее на гривы татарских кляч! Ты себя выводишь не только от Пруса, брата Цезаря Августа, но еще производишь от племени греческого; если ты действительно из греков, то разве от Фиеста, тирана, который кормил своего гостя телом его ребенка! Ты не одно какое-нибудь дитя, а народ целого города, начиная от старших до наименьших, губил, разорял, уничтожал, подобно тому, как и предок твой предательски жителей этого же города перемучил, изгубил или взял в неволю… Где твой брат Владимир? Где множество бояр и людей? Побил! Ты не государь своему народу, а палач; ты привык повелевать над подданными, как над скотами, а не как над людьми! Самая величайшая мудрость: познать самого себя; и чтобы ты лучше узнал самого себя, посылаю тебе книги, которые во всем свете о тебе написаны; а если хочешь, еще других пришлю: чтобы ты в них, как в зеркале, увидел и себя и род свой…

Ты довольно почувствовал нашу силу; даст Бог — почувствуешь еще! Ты думаешь: везде так управляют, как в Москве? Каждый король христианский при помазании на царство должен присягать в том, что будет управлять не без разума, как ты. Правосудные и богобоязненные государи привыкли сноситься во всем со своими подданными и с их согласия ведут войны, заключают договоры; вот и мы велели созвать со всей земли нашей послов, чтоб охраняли совесть нашу и учинили бы с тобою прочное установление; но ты этих вещей не понимаешь…

Говоришь ты, что де я кровь христиан проливаю. Сам ты подданных своих на гибель обрекаешь! Но все можно решить иначе. Довольно прятаться, выходи в чисто поле супротив меня на честный поединок, дабы ясно указал Господь, за кем из нас правда. Курица защищает от орла и ястреба своих птенцов, а ты, орел двуглавый, от нас хоронишься…»

Это чрезмерно оскорбительное письмо Иоанн получил в Старице к концу августа, в то время как пятидесятитысячное войско Батория подходило к Пскову.

В пыли по выжженной московитами на многие мили земле тяжело шагала наемная пехота. Венгры, германцы, датчане, французы, шотландцы, шведы, опытные и матерые воины из всех уголков Европы, были наняты Баторием для войны с московитами. Так, под Псковом впервые в истории должна была произойти великая битва, в коей надлежало русскому войску сойтись с европейским…

Под различными знаменами многочисленная польско-литовская конница, вытаптывая луга и поля, грохоча копытами, двигалась поодаль растянувшейся на многие версты змеей. Позади войска мощные ломовые кони тащили в скрипучих телегах разобранные по частям крупные пушки для стрельбы по стенам.

Баторий ехал верхом, окидывая взором то огромное воинство, что снарядил он и выдвинул на Псков. Но это было очень непросто! Поход этот, который раз и навсегда наконец должен был решить многолетнюю борьбу с московитами, собирался дольше и тяжелее предыдущих. Разоренные длительной войной литовские и польские дворяне, горячо поддержавшие планы Батория, выбивали из изнуренных полуголодных крестьян последнее, и подобный побор в следующий раз приведет к великому голоду, Стефан хорошо это понимал, потому права на поражение просто не было! Однако и тех средств, что собраны были со всей Речи Посполитой, не хватило для снаряжения огромного войска. Наемники требовали много, а без должной выплаты они не выдвинутся в поход — и это король хорошо знал. Королю пришлось занять значительную сумму у прусского герцога, у саксонского и бранденбургского курфюрстов, своих верных союзников.

И вот, когда войско уже было собрано и готовилось выступать, Баторий узнал о походе Дмитрия Хворостинина под Могилев. Король не посмел отдать приказ о выступлении, пока не узнал, что Хворостинин отступил обратно к Смоленску. Потеряв ценные месяцы, Баторий выступил лишь в середине августа, и к этому времени Псков успел полностью подготовиться к осаде…

Первым укреплением, вставшим на пути движения польского войска, была крепость Остров. Взяв ее в осаду, войска Батория три дня вели по ней массированный пушечный обстрел, пока она наконец не сдалась. Остервенелые наемники разграбили и уничтожили крепость едва ли не до основания, после чего продолжили путь к Пскову, до коего оставалось уже чуть более пятнадцати верст…

Тем временем выступивший из Витебска Христофор Радзивилл и оршанский староста Филон Кмита по приказу Батория уже месяц разоряли все на своем пути в Ржевской земле и, оставляя после себя лишь черную выжженную землю, подступили к Старице. По Смоленской земле они идти не решились, пока там стоял с полками Хворостинин.

Крестьянские избы догорали, охваченные бушующим пламенем. Едкий черный дым, клубясь, вместе с огненными искрами столбом тянулся к небу. Пепел и сажа подобно снегу укрыли все на многие версты. Конный литовский отряд уже двинулся дальше, не оставив в деревне ничего — все предали огню, жителей, что не успели убежать, резали без разбора.

Христофор Радзивилл выехал верхом на крутой берег Волги, огляделся. Позади небо над всем окоемом было черным от дыма и светилось кроваво-красным заревом. Тяжкий запах гари преследовал Радзивилла и его конный отряд, казалось, они сами им пропитались до основания. И его, предводителя этого опустошающего русские земли рейда, спустя годы неспроста назовут Перуном, поминая его страшный «подвиг».

Теперь же перед ним показалась сама Старица, опоясанная мощной каменной стеной.

— Говорят, там сейчас сам царь! — хищно оскалившись, проговорил подъехавший к нему Кмита, весь черный от копоти, — ежели бы мы только смогли его выманить!

Но Радзивилл хорошо понимал, что это невозможно и что к осаде его отряд нисколько не готов. Охота за царем может обернуться гибелью для всего отряда и для него самого. Держа поводья, он, щурясь, глядел на город, на венчавшие город купола Успенского монастыря, главной старицкой святыни…

Там, во тьме и тишине, молился Иоанн пред иконой Богородицы. Все сложнее стоять на коленях, тело все больше одолевают слабость и боли, но Иоанн, превозмогая страдания, отбивает поклоны, крестится и пристально глядит в усталый и печальный лик Богородицы. Младенец-сын на руках ее, воздев два перста, тяжело и холодно взирает с иконы на молящего о заступе русского царя…

— О Многострадальная Матерь Божия, Превысшая всех дщерей земли, по чистоте своей и по множеству страданий, тобою на земли перенесенных, прими многоболезненные воздыхания наши и сохрани нас под кровом твоей милости! — шептал Иоанн, осеняя себя крестом и кланяясь в пол.

Уже видел он дым от сожженных литовцами деревень. Так далеко враг еще не пробирался в его владения. Уже подняты все ратные, уже изготовилась Старица к обороне. Двор, сыновей и молодую жену он уже тайно отправил в слободу. Бояре, что были здесь же, стоят во всеоружии, готовы выступать против литовского отряда…

— Разоряйте вокруг Старицы все селения! — командовал Христофор Радзивилл своим ратным. — Уклоняйтесь от боя с московитами!

…Еще два месяца будет продолжаться этот страшный рейд Христофора Радзивилла. Литовцы, опасаясь стычки с царскими отрядами, отойдут к Торопцу, выжгут и там все вокруг на многие версты, разорят окрестности Старой Руссы, возьмут этот город, который защищал малочисленный гарнизон, и подвергнут его уничтожению. Затем они двинутся к Порхову, в конце октября возьмут его в осаду, но вскоре получат приказ присоединиться к королевскому войску под Псковом, куда они, оставив Порхов, тут же отступят.

— Ужаснемся мы от рока твоего, да возрадуемся силе твоей и крепости духа. Прости жестокость нашу, лишь в твоих силах ее усмирить. О Великая Владычица, вознеси молитвы наши до Господа и замоли за нас пред ним греховные деяния наши. Избавьте нас от смерти внезапной и зла всякого. Озарите ум наш и проводите нас ко спасению, — все исступленнее молится русский царь, касаясь лбом холодного пола. Все страшнее, кажется, суровый взгляд Младенца-Спасителя на иконе…

…Тем временем дни Нарвы, осажденной шведами, были сочтены. Смолкла наконец многодневная непрерывная канонада шведских пушек, уничтожившая стены Нарвы и вместе с ними весь город, в коем уже не осталось невредимых зданий. Большинство населения и едва ли не все защитники погибли под этим страшным обстрелом.

Понтус Делагарди, легендарный полководец, полностью выбивший русские войска из Лифляндии, ежась от промозглого морского ветра, сидя на великолепном гнедом жеребце, глядел сквозь плотную пелену порохового дыма. Обрушенные городские стены зияли страшными дырами, обнажившими жалкие чадящие дымом руины домов. От православных храмов, выгоревших или уничтоженных снарядами, остались одни остовы. Такой досталась ему уничтоженная славная Нарва, последний порт России в Балтийском море. Осталось дело за малым, и шведские ландскнехты и наемники, готовые броситься на раскрытый перед ними город, ждут лишь приказа. И Делагарди, вытерев нос белоснежным платком, махнул рукой.

Шведское войско с яростным криком ворвалось в Нарву сквозь разрушенные стены. На разбитых, заваленных обрушившимися домами улицах еще завязывались короткие стычки с немногочисленными защитниками города, которым ничего не оставалось, кроме как драться насмерть, но их убивали на месте, страшно обезображивая трупы, ибо каждый считал своим долгом пронзить мечом или ударить алебардой даже мертвое тело.

Город наполнился страшными воплями и криками, детским плачем и звуками выстрелов. Даже у соратников непобедимого Делагарди, повидавших немало на своем веку, стыла кровь в жилах от этих страшных звуков — это был ад на земле…

Русских убивали в домах и на улицах, охотясь на них, словно на диких зверей. Наемник с коротким мушкетом, увидев выбежавшую из-за угла разрушенного здания женщину с ребенком на руках, резво вскинул свое оружие и выстрелил. Ту круто развернуло на месте, и она, как подкошенная, рухнула на мощенную камнями землю. Ребенок, еще грудной младенец, выпавший из ее рук, пищал возле ее трупа, пока наемник неспешно заряжал свой мушкет. Выстрел прекратил детский плач, и наемник, обыскав труп женщины, старательно переступая через разлившуюся из-под нее лужу крови, двинулся дальше, так ничего и не найдя у нее.

Поодаль старика московита забивали до смерти тяжелыми сапогами трое шведских воинов. Еще чуть дальше расстреливали целую семью.

Иностранные купцы, трясясь, прятались в погребах и выгребных ямах. Многие, не пожелав покинуть свои дома, куда они снесли весь свой товар, были убиты вместе с московитами.

— Я иудей! Я могу показать, где спрятались московиты! Могу показать! Не убивайте! — кричал кудрявый седовласый еврей, коего оттаскивали куда-то в сторону два наемника. Его прикончили тут же…

Разбитый, устланный трупами и обильно политый кровью — таким достался шведам город. Делагарди, вымученно улыбаясь, принимал от соратников поздравления. Нарва была захвачена, и в самом городе в страшной резне было истреблено более десяти тысяч человек…

— Огради меня, Господи, силой Честного и Животворящего Твоего Креста, сохрани меня от всякого зла. Ослабь, оставь, прости, Боже, прегрешения наши, вольные и невольные, как в слове и в деле, как в ведении и не в неведении, — шептал, задыхаясь, царь, и уже молитва его сопровождалась глухими стонами. Сил не осталось…

Неспокойно и в Пермской земле, откуда пришло послание от Строгановых — после очередного нападения на их владения сибирского хана Кучума, также жаждущего войны с Россией, на борьбу против власти Иоанна встали целые народы — мордва, чуваши, ханты, манси. Они сжигали русские деревни во владениях Строгановых, нещадно, остервенело резали селян — чужаков, пришедших на их земли. Восстание быстро распространилось по Приволжью и, как доносят, уже блокированы повстанцами Свияжск, Казань, Чебоксары. Строгановы просят о военной помощи, да где ее взять? Все силы сейчас направлены на войну с Баторием…

Благо ногайского бия Уруса удалось склонить к миру. Но и здесь все было на грани провала. Приехал одноглазый казак, привез перепуганного, отощавшего Пелепелицына и ногайского пленника. Стоял казак, довольный собой, ждал награды для своего атамана — Ивана Кольцо. А Пелепелицын начал кричать на все подворье, что де казаки посекли все посольство Уруса, что быть войне. Щелкалов, полумертвый от страха, прибежал тогда к Иоанну. Государь не стал гневаться — поручил ногайского пленника наградить, принять во дворце, доказать ему, что великий князь не желает войны с Урусом. Дабы ногайцы уверовали в государевы слова, он велел одноглазого казака объявить «вором» и отрубить ему голову прямо на подворье Посольского приказа, на глазах ногайского пленного, что и поспешили исполнить. Ухмыляясь, глядел ногаец, как мучившего его всю дорогу казака укладывают на сруб, но подивился его мужеству. Казак прочел молитву, перекрестился и, отдав все оружие, покорно лёг на плаху. Когда же окровавленная голова его откатилась в сторону, ногаец не упустил мгновения и что есть силы ударил ее ногой так, что голова отлетела за ограду подворья.

Пока ногайского пленника отпаивали и откармливали, осыпая подарками, собирались богатые дары и для Уруса. Новый посол призван был самим Иоанном.

— Вези назавтра же этого пленника обратно, да передай Урусу, что «воры», перебившие его посольство, будут наказаны и повешены! — объявил ему царь. — Так пущай и он «воров», что ходили на земли наши, так же накажет! С тобою пошлем ратников. А сам, ежели поймаешь Ивашку Кольцо и подельников его, — велю промышлять над ними. Вешай их без раздумья!

Так Иоанн войне с Ногайской Ордой, на кою у него точно бы не хватило сил, предпочел объявить волжских казаков, громивших ногайцев по его приказу, вне закона…

— Помяни, Господи, братьев наших плененных, избавь их от всякого обстояния. Помяни, Господи, и нас, смиренных и грешных, и недостойных рабов Твоих, и просвети наш ум светом разума Твоего, и заставь нас на стезю заповедей Твоих, молитвами Пречистой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии и всех Твоих святых, яко благословен еси во веки веков! — осеняя себя крестом, уже громче молил Иоанн, обливаясь потом.

Он опустил веки и увидел перед собой хитрое, коварное и непроницаемое лицо Поссевино.

— Подумай, государь! Может быть, Господь справедливо возложил бремя такой войны на плечи твои, коли ничего ты не отвечаешь папе о религии? — молвил лукавый иезуит, глядя Иоанну в глаза.

Царь, как всегда, обещал дать ответ о единстве церквей, когда Поссевино вернется от польского короля. Более двух недель, пока находился он в Старице, иезуит стремился поговорить с Иоанном об этом, но государь, и немысливший о принятии католичества, всячески уклонялся от переговоров с ним. Наконец, сегодня Поссевино отбыл к Баторию, и дабы папский посланник охотнее способствовал заключению мира Иоанна с польским королем, он пообещал, когда окончится война, построить католический храм в своем царстве, хотя и не раз говорил иезуиту о том, что «прежде того обычая такого не было на нашей земле».

«Господь, видишь ли ты, что я по-прежнему предан тебе? Почто отдаешь на растерзание державу, тобой благословленную? Неужто отвернулся от народа своего? Неужто уже низверг ты меня в геенну огненную за грехи мои, и обещанный Страшный суд уже вершится над всеми нами?» — размышлял Иоанн со страхом и болью, думая, что все происходящее есть конец света, а разоряющий Русскую землю Баторий не кто иной, как явившийся антихрист…

Обессиленный Иоанн, смежив веки, ударился головой об пол, замер. Перед глазами все плыло и кружилось, продолжать молитву он просто не смог. Упершись обеими руками в пол, он тяжело поднялся на колени и, щурясь, дабы лучше рассмотреть расплывающуюся перед ним икону, проговорил сдавленно:

— Сохраняла ты меня не единожды, и я вновь молю тебя — заступись. Сохрани и сбереги державу мою, и ежели не угоден я Господу Богу, то отдам венец государев сыну, но до того молю тебя об одном — помоги отстоять державу мою…