Пермь. Владения Строгановых.
Вонь, почуяв запах гари, заупрямился, отступил, замотал головой, но Семен Аникеевич Строганов ткнул его под бока каблуками своих высоких тимовых сапог, и конь, повинуясь, двинулся дальше.
Русская деревушка, строенная на холмистом берегу реки Яйвы, была сожжена дотла. На черном, усыпанном пеплом и сажей, снегу тут и там виднелись куски сгоревших срубов, остовы обугленных печей. Припорошенные снегом трупы так же лежали всюду, недвижные, вмерзшие в снег, словно камни.
Семен Аникеевич Строганов остановил коня, обернулся. В длинной бобровой шубе, дородный, он богатырем возвышался в седле среди этой мертвой пустоши. Позади него стояли его конные боевые холопы, слуги. Из-за их спин выехал еще один богато одетый всадник, молодой, поджарый. Это был сыновей Семена Аникеевича, Максим Яковлевич Строганов. Оба мрачно озирались, перебирая в руках поводья.
— Говоришь, еще деревни пожгли? — упавшим голосом проговорил Семен Аникеевич, шумно сглотнув — от едкого запаха, что еще не выветрился отсюда, сохло в горле.
— Еще на реке Обве, Косьве, Чусовой. Все пожгли, — гнусаво отвечал Максим Яковлевич. Это были его владения.
Гневом и негодованием возгорелись очи Семена Аникеевича. Все сложнее противостоять восставшим племенам, это уже не просто бунт. Это война, в которой даже им, могущественным Строгановым, не выстоять без государевой военной помощи. Неужели суждено погибнуть созданному отцом богатству?
Едва вытоптанная тропа тянулась сквозь густой зимний лес. Многовековые ели и сосны, широко раскинув ветви, стояли по сторонам. В тишине, слишком глухой и даже немного пугающей, слышалось глубокое дыхание зимнего леса. Миновав его, отряд, ведомый Строгановыми, вышел к берегу реки Камы, все еще скованной льдом. Ослепляюще-белая пустошь широко раскинулась перед ними, и взревел угрожающе ветер, словно сама река не желала, дабы всадники вступали на ее лед. Но они ступили.
Темнело. Семен Аникеевич, щурясь от ветра, из-под рукавицы глядел вдаль, где за бесконечной снежной пеленой тянулась темная полоска противоположного берега. На том берегу стоит основанная покойным Григорием Аникеевичем, братом Семена, крепость Орел-городок…
Опустив низко голову, силясь спрятать лицо в шубу, Семен Аникеевич вспоминал покойного отца, легендарного, мудрейшего Аникея Строганова, создавшего эту великую промышленную империю, тянущуюся из Архангельских земель до здешних, полудиких пермских местностей. К нему прислушивался даже сам государь, который, видимо, испытывал к нему доверие и великое уважение. Да и сам Аникей, когда нужно было, поддерживал государя, да так умело, чтобы не нанести ущерба своему великому делу. Младшего сына, Семушку, он любил как будто более остальных. И когда Аникей состарился и разделил свои владения меж тремя сыновьями — Яковом, Григорием и Семеном, он уехал в Сольвычегодск, где сидел его младший сын. Там же спустя время он постригся в монастырь и вскоре скончался. Семен до сих пор помнил их разговор за закрытыми дверями, где Аникей сетовал на старших сыновей, попрекая их в воровстве и желании набить токмо свои сундуки и карманы, а не развивать начатое отцом дело. Потому, когда Аникей удалился в монастырь, меж его сыновьями началась нешуточная борьба — Семен не желал вести хозяйство сообща с братьями и на своей волости желал вершить дела по отцовым заветам. Дело дошло до государева суда, и тот признал Семена виновным. О дальнейшем тяжелом разговоре со старшими братьями, состоящим в основном из угроз и проклятий, Семен Аникеевич не любил вспоминать и после впредь старался лишний раз не видеться с братьями.
Так уж вышло, что в 1577 году Яков и Григорий Аникеевичи умерли, и Семен Аникеевич «полюбовно» разделил их земли меж собой и сыновьями покойных — Максимом и Никитой. С племянниками дела было вести куда проще — они почитали дядю как старшего в роду, во многом шли ему на уступки. И казалось уже, что наконец дела пойдут в гору, что настала пора преумножать отцово хозяйство, как грянули восстания племен, затем сибирский хан разорвал мир с Иоанном и принялся разорять строгановские владения. И сейчас, в пору отчаяния, Семен Аникеевич часто вспоминал своего великого отца и пытался представить — как бы Аникей Федорович поступил на месте своего сына и внуков, втянутых в эту неравную борьбу?
Было уже затемно, когда они, обмороженные от сильнейшего ветра, прошли в раскрывшиеся пред ними ворота острога. Окруженный рвом, укрепленный насыпями, ощетиненный видневшимися из бойниц пушками, Орел-городок казался неприступным. Стражники в значительном числе сновали по стенам, всюду горели огни.
Семена Аникеевича и Максима Яковлевича тут же переодели, растерли обмороженные красные лица гусиным жиром, дали испить горячего вина. Никита Григорьевич, еще один сыновей Семена Аникеевича, сам вышел встретить родичей, распоряжался, дабы как следует отогрели и накормили их слуг и, завершив все дела, присоединился к вечерней трапезе дяди и сродного брата. Здесь, в просторной горнице, теплой, с мягкими коврами на полах, с богатыми иконами в красном углу, потрескивающими в голландской печи поленьями, было спокойно и хорошо, словно там, на другом берегу, не было трупов, пепелища, воинственных враждебных племен. Максим Яковлевич почему-то сейчас представил трупы убитых селян, оставшихся там, во тьме, в снегу, под злым ветром, и почему-то содрогнулся от мерзкого страха.
Отослав слуг и наевшись до отвала всевозможных видов рыбы и мяса, ягод и каш, они сидели за столом, и Никита Григорьевич, уложив одну руку на свое полное брюхо, другой разливал гостям из серебряного кувшина мед.
— Нет, ежели каждый из нас будет врагов порознь встречать, мы ничего не удержим! Едва подавили восстание вогуличей, сибирский хан Кучум пакостить начал! — качал головой Семен Аникеевич. Лицо его, все еще красное и опухшее после мороза, лоснилось от гусиного жира.
— К нему и племена местные переходят, как говорят, — подавая ему полную чарку, молвил Никита Григорьевич.
— Как не переходить, ежели государь обложил вотчины наши налогами из-за своей проклятой войны? — возмутился Семен Аникеевич, едва не воскликнув это громче, чем следовало бы, но племянники зашипели на него, указывая на дверь — они верили, что слухачи государя есть и даже в их далеких от Москвы землях.
— Я слыхал, всех обязали платить подати! Начиная с минувшего года, — добавил Максим Яковлевич. — Даже англичан, с коих издавна ничего не берут…
— Половина солеварней стоит, людей не хватает! — продолжал сокрушаться Семен Аникеевич, и в глазах его блеснули злые слезы. Он жалел гибнущее наследство отца. — Как не подымать и нам поборы с деревень? С голым задом останемся ведь! Но не хотят местные князьки нам платить, едва Кучум приходит, за оружие берутся!
Проклиная подвластные Строгановым племена за такую несправедливость, Семен Аникеевич и думать не думал о том, каким притеснениям подвергалось местное население от его служилых, как обирали до последней нитки деревни — никто ведь не следил за тем, где и сколько они грабят помимо сбора основных податей — как увозили с собой на потеху молодых девушек, отрывая их навсегда от родителей (ибо никто из девушек не смел после такого вернуться обратно). Местные народы обозлились и восстали против ненавистных жестоких чужаков, считая, видимо, Кучума своим спасителем.
— Племена вогуличей людям не дают из острогов выйти, ни пашни пахать, ни дрова сечь, скот крадут, крестьян режут нещадно. Где уж тут солеварням работать! — проворчал Никита Григорьевич и шумно отхлебнул из своей чарки.
Семен Аникеевич молчал какое-то время, словно обдумывал что-то. Просить государя о помощи бесполезно. Еще прошлой осенью Строгановы писали государю грамоту, в коей поведали о своей беде и просили военной помощи. Не так давно пришел ответ от Иоанна:
«Охочие люди какие захотят идти в Аникеевы слободы в Чусовую, Сылву и Яйву, на Аникеевичей наем, те б люди в Аникеевы слободы шли».
Иными словами, Иоанн промышленникам в военной помощи отказал и дозволил лишь собирать ополчение с их земель. Впрочем, они уже и так наняли слишком много — едва оставалось людей для хозяйственной работы, но и этого было не достаточно — ратных набралось лишь несколько сотен.
Дорожная усталость, переживания, вино и тепло после жуткого мороза сделали свое дело — Семен Аникеевич почувствовал, что валится с ног. Он даже не стал допивать налитую ему чарку, поднялся, держась за стол, и его повело, словно пьяного.
— Все, спать надобно. Завтра будем решать, что содеять, — и, повесив голову, тяжело зашагал в уготованную ему горницу, где его ждала долгожданная мягкая, теплая постель. Братья Никита и Максим молча проводили его глазами и налили еще себе меду.
— Мысля одна у меня появилась, — сказал тихо Никита Григорьевич. — Прибыл ко мне на службу недавно мужик. Говорит, с казаками атамана Ермака воевал против ляхов, ныне в кузнецы ко мне напросился.
Максим Яковлевич, сдвинув брови, напряженно слушал брата, еще не понимая, к чему он клонит.
— Слухачи мои донесли, что казацкие отряды на Яик[15]пришли зимовать. Ермак атаман у них иль нет — мне неведомо. Надо бы послать туда людей, токмо вооружить надобно, как следует…
— Казаков для войны с Кучумом наймем? — угадал мысль брата Максим Яковлевич.
— Ты, братец, наймешь. А мы уж тебе подсобим как-нибудь! — ткнул его Никита Григорьевич в плечо и отхлебнул из своей чарки, мед каплями заструился по его черной бороде. Максим Яковлевич уже обсуждал эту мысль с дядей, но точно пока не решился на это, но теперь, когда настаивает сам Никита, да еще и перед глазами стояли до сих пор сожженные на Яике селения. Видать, следовало рискнуть! Да еще ежели мужик, что на службу к Никите нанялся, знает кого из казаков, так оно и проще договориться будет!
— Созови завтра этого кузнеца к нам, вместе и решим это дело, — согласился Максим, и в глазах его впервые за весь вечер засияло что-то похожее на радость. — Как мужика-то этого звать?
— Архипом, — бросил без значения Никита, отправляя в рот кусок копченой рыбины. Максим кивнул и, отпив из чарки, спросил строго:
— Зима затянулась в этом году. Все одно надобно ждать, когда снега сойдут.
— Чай, уже апрель. К концу месяца должна весна прийти…
— А ежели казаки не признают его или убьют, с меня потом не взыщешь, что работника твоего загубил?
— Бог с тобой! — махнул рукой Никита, запивая рыбину холодным квасом. — На то мы и братья, помогать друг другу должны. Давай за это и выпьем, за будущее большое дело.
— Чай, отстоим земли наши? — вопросил с надеждой Максим, подняв свою чарку.
— Даст Бог — отстоим. Ну, твое здоровье!
Зимняя победа Хворостинина над одним из полков Делагарди под Лялицами взбудоражила не только Шведское королевство, оставшееся ныне один на один в борьбе с Москвой, но и Польшу — в Кракове уже шумел сейм, на котором знать, поддерживая Батория, говорила о том, что московитам ни в коем случае не должна достаться Нарва. Если шведы продолжат так же плохо воевать, то вскоре Иоанн вновь завладеет этим ценным приморским городом. Начали было браниться и спорить, но сам Баторий поспешил вмешаться — он настаивал на отправке посольства к Делагарди и к самому королю Юхану. Баторий требовал одного — дабы Швеция отдала Польше Нарву и Северную Эстляндию. За это Польша обязалась помочь Швеции в борьбе с московитами серебром и боеприпасами. В противном случае Речь Посполитая могла расценить Швецию как будущего противника в грядущей борьбе за Нарву.
На собрании этом присутствовал и князь Андрей Курбский, уже безнадежно больной и слабый. Он до сих пор не оправился от своей хвори, из-за коей не смог участвовать в походе на Псков. Дабы его не сочли предателем, он отправил туда свое ополчение. Добрая половина из них не вернулась из этого проклятого похода.
Молодая жена и рождение дочери Марии, а затем и сына Дмитрия не придали старому князю сил. Он чувствовал и знал — жить ему осталось недолго. И потому мучительно было для него осознавать, что Иоанн не проиграл свою борьбу за Ливонию, нет! Он выстоял, не позволив себя окончательно разгромить, и отступил, дабы Россия вновь рано или поздно смогла бороться за выход к Балтийскому морю. Как никто знал он это и также понимал, что война со Швецией погубит Польшу. Сквозь века он будто видел, как обе эти державы, пережив свой расцвет и могущество, проиграли в борьбе с поднимающей голову Россией. И он, дряхлый, больной старик, изможленный старыми ранами и всеобщей ненавистью к себе, уже не мог этому помешать. Да и должен ли был? Иоанн разрешил их долгий спор в свою пользу. Равно как и Россия однажды окончит это противостояние за ливонские земли.
Но князь Курбский не боролся и не возражал — в числе прочих он согласился с предложением короля, отрешенно наблюдая это всеобщее ликование.
— Ежели московиты вступят в Нарву — быть войне! Мы тут же разорвем мирное соглашение! — вопили самоуверенные польские паны.
«Глупцы», — с жалостью думал о них Курбский.
Решено было отправить посольство в Москву — этим и окончился сейм.
Шведский король Юхан так и не ответил на послание Батория. При его дворе давно уже ходят слухи о смертельной болезни государя, о том, что Русское царство после смерти Иоанна вновь распадется на части, ежели к власти придет его слабоумный сын. И, конечно, Юхан не собирался ничего отдавать Польше. Более того, он намеревался отхватить от ослабленной Московии свой кусок.
Тогда же Делагарди, стоявший с войсками в Эстляндии, получил приказ от короля — срочно идти в поход на Новгород. Шведский полководец прекрасно был осведомлен о планах короля — Юхан желал после захвата Новгорода атаковать Псков и Ладогу, дабы отсечь от Русского государства богатые и обширные северо-западные земли — отбросить московита, истерзать, да так, чтобы и не смог сунуться более к Балтийскому морю из своих диких лесов!
В апреле в присутствии Боярской думы Иоанн принял польских послов. Их приезд совпал с тревожным событием — ногайские беи совершили набеги на Новосиль, а хан Урус, как творят, помог восставшим на Поволжье черемисам войсками.
Иоанн, твердо глядя на королевских послов, выслушал требование Батория, но не удостоил их ответом. Афанасий Нагой, любезно улыбаясь, обещал послам дать ответ в ближайшие дни, и после они были приглашены на торжественный обед. Вскоре бояре уже без государя встретились с послами, и Никита Романович, возглавлявший переговоры, молвил:
— Государь наш не желает ссориться со своим братом, королем Стефаном. Пущай и он не нарушает заключенного доднесь мира. Ныне началась новая война с татарами, и со шведами в полную силу мы биться не сможем. Потому в Нарву мы не войдем.
Не получив от шведской стороны никакого ответа, Баторий принимает решение изготовиться к боевым действиям против войск Делагарди, но понимает, что страна его истощена так же, как и держава Иоанна, и потому медлит. Летом он вновь отправляет посольство в Москву, намереваясь предложить Иоанну военный союз против шведов.
И снова шумит Боярская дума, обсуждают послание Батория. Но ни Иоанн, ни бояре не хотят ввязывать страну в новую кровопролитную войну — для чего надобно было мириться с поляками? Чтобы им опосля помогать шведов бить? Впрочем, находились и те среди бояр, что выступали за союз с Баторием, мол, шведов надо вместе гнать прочь, отбивать занятые ими новгородские земли, Ивангород, Нарву. В ответ им с возмущением отвечали, что, ежели русские войска приблизятся к Нарве, быть войне с поляками.
Иоанн молчит. Ему не важно, к чему придут бояре на этом заседании — он уже все решил. Никакой помощи Баторию он оказывать не будет. Проливать кровь русскую за интересы этого венгерского выскочки он не станет. Пусть вчерашние союзники, что сообща били под Венденом его войска четыре года назад, поцапаются теперь друг с другом! Там посмотрим, чья возьмет. А мы поглядим. Выждем время!
— Но как быть, ежели Баторий начнет войну со шведами и займет захваченные ими русские земли? — вопросил Борис Годунов, и многие, поддерживая его, шумели, согласно кивали головами.
— Надобно обязать их этого не делать, — ответил с места Никита Романович, сложив руки на навершие своего посоха. Сказав, взглянул на Иоанна.
Царь согласно кивнул:
— Мы обязались не вступать в ливонские земли. Так пущай и они не смеют вступать в нашу отчину. Тебе, Никита Романович, поручаю возглавить переговоры с ними. Токмо напрямую им не отказывай в помощи. Пущай считают и далее нас верными союзниками, — молвил Иоанн. Каждое слово его словно источало яд — ненависть к Баторию и желание отомстить ему за поражение, казалось, со временем только все более разжигались в нем. Захарьин, принимая сей приказ, склонил голову.
Уже вскоре он вместе с Андреем Щелкаловым, Богданом Вельским и Афанасием Нагим сидел за столом переговоров с польскими послами, витиеватыми речами убеждая их в верности, дружбе и миру меж Россией и Польшей. Наморщив лбы, послы важно кивали, стараясь вникнуть в каждое сказанное боярином слово.
На предложение «не вступатися в отчину государя», захваченную шведами, послы от имени Батория тут же согласились, сам Никита Романович, слегка улыбаясь, убеждал их, что и государь не станет нарушать мир и не вступит в Эстляндию, и сие будет также указано в договоре, который им надобно подписать.
На подписании сего договора переговоры окончились, и послы уехали к Баторию ни с чем. Забегая вперед, надобно сказать, что сам Баторий так и не решился начать войну с Юханом, видимо, не желая таким образом помочь Иоанну выстоять и победить в еще не оконченной со шведами войне. На его решение повлияют некоторые важные события, повествование о которых поведется далее.