Властелин рек

ГЛАВА 20

В сентябре казаки под предводительством Черкаса Александрова въезжали в Москву. Уставшие, в изношенной, местами порванной одежде, поросшие бородами и волосами, они везли с собою огромные тюки с пушниной, которые Ермак приказал им преподнести государю в дар «вместе со всею землею Сибирской».

В глубоком изумлении казаки осматривали Москву, огромную, необъятную, густо уставленную теремами и избами, увенчанную куполами бесчисленных церквей и соборов. Чего один только Кремль стоил со своими неприступными стенами и мощными башнями. На него и глядел пристально Архип, и в памяти его воскрешались давно забытые воспоминания о детстве и юности. Сам город, не раз погоревший за все эти годы и выстраиваемый заново, изменился до неузнаваемости, но Кремль словно возник наяву прямиком из его видений, когда изредка вспоминал он родителей и Москву, в коей родился. И чем дальше шли казаки, озираясь, по переполненным улочкам города, тем больше Архип погружался в тяжкие для него воспоминания, хотя многое уже, как он считал, им забылось.

— Глянь, а! Такого в жизни не видал!

— Я слыхал, что Москва больше моей Рязани, но тут пять таких городов поместится! — переговаривались меж собой изумленные казаки, делились своим восторгом с Архипом, но он, мрачнея, отводил глаза.

Впрочем, попасть к государю оказалось не так просто. Казаки жались на порогах приказов, ждали приемов, но все было безуспешно. Постепенно очарование Москвой испарялось, и мужики злились, что тут «люд волков хуже». Иной раз их чуть и с крыльца не погнали палками, ибо кто-то из казаков разгорячился и хотел рвануть в дверь мимо стражи, но свои насилу увели его.

— А может, и не нужна та земля Сибирская тут никому? Гляди, есаул. И до нас дела нет! Вернемся обратно? — уговаривали иные Черкаса, но тот даже слушать не хотел. Впервые сам атаман Ермак Тимофеевич поручил ему столь ответственное дело, и провалить его он просто не мог.

Поддерживал его Савва Волдыря, верный помощник Ивана Кольцо, отправленный им вместе с Черкасом руководить посольством. Казаки начали таскать с собой огромные тюки с пушниной как доказательство своего ответственного поручения. Изумленно дьяки глядели на бесценные связки соболей и лисиц, утирая разом взмокшие лица.

Архип таскался следом за всеми и трепетно ожидал конца посольства, после коего он решил уехать на поиски дочери и внуков. Какой прок казакам от него, старика, ежели государь даст Ермаку целое войско, с коим атаман еще долго сможет воевать с племенами и ханом Кучумом? Нет, Архип твердо решил для себя — после посольства подойдет к Черкасу и обо всем скажет ему! От одного на душе было тоскливо — привязался он к Мещеряку, как к родному сыну, и толком не попрощался с ним перед отъездом. Поймет, простит ли старика?

Наступил октябрь, когда дело сие дошло до Андрея Щелка-лова, и тот, через доверенных людей лично удостоверившись в правдивости докладов, тут же сообщил об этом государю. Иоанн выслушал это известие со всей серьезностью и велел принять казаков в присутствии Боярской думы.

— Сколько, говоришь, они пороги приказов отбивают? спросил он замершего тут же Андрея Щелкалова и передвинул фигуру на шахматной доске — он вновь играл сам с собою. Заикаясь, переминаясь с ноги на ногу, Щелкалов ответил:

— Точно сказать не могу, великий государь, сам токмо сейчас узнал… Как узнал, тотчас доложил тебе! Тут же прибежал, великий государь, вот те крест!

Иоанн с презрением глядел, как крестится главный дьяк и, отвернувшись, молвил негромко:

— Не додавил я вас, гадов, а зря… Не приехал бы англиканский посол, первому тебе на колу задом елозить бы пришлось!

Щелкалов, схватившись за сердце, пошатнулся, пробубнил что-то жалобное.

— Выйди вон, — бросил ему Иоанн, не отвлекаясь от шахматной игры…

В то же время, когда двору стало известно о прибытии казаков из сибирской земли, в Москве торжественно принимали английского посла Джерома Боуса. Никита Захарьин, Василий Голицын, Федор Мстиславский, Афанасий Нагой, Дмитрий Годунов, Андрей Щелкалов — все главы думы выехали встречать его за несколько верст от Москвы. Вскоре длинная вереница возков уже следовала по городским улицам, на коих выстроились стрельцы, все в новых кафтанах, с начищенным оружием, с аккуратно выстриженными бородами. Люди собирались толпами, поглазеть на торжественный поезд.

Боус, долговязый рыжебородый англичанин с холодным непроницаемым взглядом, без особого восхищения и интереса наблюдал за стараниями всех и вся угодить ему. Даже на кратком приеме у государя он был немногословен и сух, хотя и соблюдал все правила и приличия при встрече с Иоанном. Ему улыбались, его едва не носили на руках, будто долгожданным приездом своим он уже спас полумертвую Россию. И он воспринимал это как должное.

Боус видел обезлюженные деревни на западных окраинах государства, видел едва живых от голода людей, кои уже потеряли человеческий облик, а ему тем временем был назначен такой обильный корм, что он даже не успевал от него избавляться. От множества рыбы, птицы, мяса, ягод, пирогов, вина и меда вскоре начало тошнить, и Боус поспешил тут же попросить Андрея Щелкалова отменить корм, на что царский дьяк отвечал:

— Для государя нашего это дело чести, и просить его отказаться от милости поить и кормить щедро дорогого гостя будет оскорблением…

Переговоры с Боусом еще только должны были начаться когда Черкас Александров с частью казаков прибыл во дворец к государю, таща за собой огромные тюки с пушниной. Архип, вперив очи в пол, тоже шел вместе с ними, хотя и не желал этого. Шагая по полутемным переходам и лестницам, мимо многочисленной стражи и вездесущих придворных, он чувствовал, как все сильнее, яростнее стучит его сердце. Но успокаивал себя — разве государь вспомнит его? В последний раз они виделись под Казанью, уже более тридцати лет назад. Быстрее бы это все закончилось…

Наконец они вступили в просторную, богато исписанную палату, от коей разом перехватило дух. Лишь мельком увидав на тронах государя и царевича Федора в золотых одеждах, казаки растерялись, начали толкаться, словно овцы в загоне, кто-то уже повалился в пол. Думцы, сидевшие по лавкам, усмехались, переглядываясь меж собой — не каждый день таких оборванцев во дворце увидишь!

— Здравствуй, великий государь! Здравствуйте и вы, бояре московские, — чинно произнес Черкас, кланяясь по обе стороны. Архип так и не поклонился, остался стоять прямо позади Черкаса, пристально глядя на государя, поразившись тому, как изменился, как постарел он за тридцать лет! На троне, сверкая золотом одежд, сидел оплывший дряхлый старик, коему, судя по всему, и осталось недолго. Иоанн внимательно изучал Черкаса, выслушивая его заученные торжественные речи. Едва заметным кивком поблагодарил он за преподнесенные ему огромные связки пушнины. Царевич Федор, заметно скучая, елозил в своем кресле, тяжко вздыхал.

— Мы, государь, под предводительством казаков Ермака Тимофеевича и Ивана Кольцо царя сибирского Кучума сокрушили, землю его захватили, многих иноязычных племен покорили и подвели под твою высокую руку! — наконец произнес Черкас, и бояре загомонили на своих местах, улыбаясь. Не все еще поняли, что земля Сибирская отныне принадлежит России…

Архип разглядывая издалека богатые перстни и посохи бояр, взглянул мельком на государя, и его разом словно плетью обожгло — Иоанн, сидя на троне, взирал прямо на него, пристально, тяжело.

«Узнал!» — мелькнула тут же мысль в голове Архипа, но он не стал отводить взгляда от Иоанна, но взирал на него без страха и трепета. Перед глазами Архипа оживало прошлое: плач сестры, кою юный государь насилует в хлеву у него на виду, бунт черни во время пожара в Москве, и рука Архипа ударом топора лишает жизни Юрия Глинского, родного дядю Иоанна… Всю жизнь Архип уходил от мест, где мог настигнуть или увидеть его Иоанн, и каждый раз государева властная длань меняла жизнь и судьбу Архипа. Архип думал всегда, что ненавидит его, потому об Иоанне он толком никогда не говорил, не обсуждая ни с кем ни государственных дел, ни самого Иоанна. Отправляясь в это посольство, Архип думал только о том, что так будет легче покинуть казаков, он был уверен, что Иоанн его не увидит и, уж тем более, не узнает. Но он узнал! Узнал!

— Благодарю вас за верную службу, — переведя взгляд на Черкаса, молвил государь. — Иван Кольцо, случаем, не тот атаман, который проказничал на Ногайской земле и приговорен к плахе?

— Видать, он и есть, государь, — замявшись, ответил Черкас, разводя руками.

«Неужели узнал?» — продолжал думать Архип, но Иоанн больше не взглянул на него — он слушал переговоры бояр с казаками. Думцы расспрашивали их о пути в Сибирь, о силе Кучума, а Черкас с упоением рассказывал им о пленении Ермаком царевича Маметкула:

— Маметкул, сыновец Кучума, молвил, что его предали соратники хана. Многие завидовали его силе и славе при дворе Кучума. Они, почитай, и сдали его Ермаку, думая, видимо, что атаман убьет Маметкула. Но он — почетный пленник, атаман с должным уважением обращается с Маметкулом, как с дорогим гостем!

— Передайте атаманам своим, дабы Маметкула доставили в Москву в целости, — приказал тут же Иоанн.

— Еще, государь, дозволь передать тебе просьбу атаманов наших, — продолжал Черкас. — В боях потеряли мы многих товарищей, мало осталось той силы, что возможет победить до конца сибирского хана. Исстрадались мы от холодов минувшей зимой, корма не всегда хватает, голодаем порой… Прислал бы ты, нам, государь, войска твоего, мы бы Кучума тотчас разбили! А вместе с ними прислал бы ты, государь, корма какого да одежи теплой.

— Ты сказал только что, мол, зимнего пути в Сибирь нет, верно? — вопросил Иоанн, сложив руки на толстом брюхе своем. — Стало быть, весною отправим людей с кормом и одеждою, о том прикажу сегодня же. А еще велю каждого из вас наградить на память золотыми монетами, а атаманам вашим доблестным жалую прощение свое во всех их грехах, в коих повинны они предо мною и державою — в остальном Господь их судить будет. Также жалую им шубы с царского плеча за верную службу.

Казаки гурьбой повалились на колени, благодаря Иоанна, поклонился и Архип, но лишь для того, чтобы опустить голову и не видеть на себе вновь пристального цепкого взгляда государя. А когда все же поднял глаза на мгновение, показалось Архипу (или нет?!), что государь, взглянув на него мельком, едва заметно ему кивнул. Архип тут же опустил лицо…

Как покидали казаки дворец, унося с собою подарки и награды, Архип и не помнил. Лишь потом, выйдя на свежий воздух, тряхнул головой, прогоняя видения прошлого. А казаки разочарованно обсуждали, что им тотчас не дали ни корма, ни людей.

— С чем же вы вернемся к атаману? Что скажем ему? — вопрошали мужики.

— То и скажем — сидеть нам до весны, ждать подмогу, — ответил Черкас и сплюнул себе под ноги. Архип стоял позади него, опустив голову. Ныне все для него поменялось — ежели нет подкрепления, и казаки на всю зиму останутся с малыми силами, то об отъезде Архипа не может быть и речи! Сейчас там каждый человек на счету, и покинуть отряд было бы непростительным предательством. Раздумал он уходить. Стало быть, для него сейчас была лишь одна дорога — в Сибирь, в стан Ермака Тимофеевича.

Без перезвона колоколов и всенародного ликования завоеватели Сибири вновь покидали Москву, так же тихо и незаметно для всех, как и появились здесь…

А тем временем начались переговоры с английским послом Боусом — сейчас это было для государя важнее, чем занятая малым казачьим отрядом Сибирь, за которую еще долго придется сражаться…

Никита Романович Захарьин, возглавлявший переговоры, сразу понял, что англичанин тянет время, уклоняясь от прямых высказываний насчет военного союза — он настаивал, дабы Иоанн и Баторий с помощью переговоров разрешили свою вражду. «Ждет полномочий от королевы, видать» — подумал боярин. Когда Иоанну пересказывали подробности переговоров, государь ярился:

— Снова меня она обвести пытается! Лишь на словах хочет быть в союзе с нами, а на деле — шиш! Жмите его! Уступит!

Что касается брака с Марией Гастингс, Боус говорил, разводя руками:

— К великому сожалению, незадолго до моего отъезда из Англии принцесса впала в сильнейшее расстройство здоровья и телесных сил, да такое, что надежд на выздоровление совсем нет.

«Отказала королева государю в сватовстве! Отказала!» — возникла мысль в голове Никиты Романовича.

Время шло, переговоры по-прежнему не приносили никаких плодов. Только с наступлением зимы Боус озвучил условия военного союза Англии с Россией — лишь английским купцам дозволено будет торговать во всех русских портах на севере; другим европейским купцам доступ к ним будет закрыт.

— Ежели кроме английских торговых людей на Руси никого не будет, они станут дорожить свой товар и втридорога его продавать. Цену сами ставить начнут… Мы ведаем, какой великий ущерб нанесем не токмо себе, но и другим странам, что издавна торгуют с нами, — возразил Никита Романович, холодно глядя на Боуса. Но посол лишь улыбнулся и вновь развел руками:

— Таковы условия королевы. Ежели вы согласитесь, то ее величество поможет вам в войне с Баторием не только припасами, но и кораблями, и людьми. Кроме того, ее величество просит государя вашего, своего брата, дабы он указал торговым людям ее путь в реки Печору и Обь…

Тем же вечером об этом Захарьин, Вельский и Щелкалов доложили Иоанну, Уже несколько дней государю нездоровилось. он лежал на перине, укрытый по грудь меховым покровом, руки его, уже покрытые коричневыми старческими пятнами, безвольно покоились вдоль тела. Иоанн понимал, что англичане хотят получить доступ к бесценной пушнине, коей кишели сибирские и пермские леса. Этого он допустить не мог.

— Передайте ему, что Печора и Обь очень далеки от тех мест, где пристают английские гости, да и пристанищ для их кораблей там не сыскать, — отвечал царь, слабо ворочая языком.

— А что ответить о северных портах наших, государь? Дозволить торговать там лишь англичанам означает разорить наших купцов, — вопросил Щелкалов.

— В том мы можем уступить послу, соглашайтесь! — велел Иоанн.

— Государь! Торговые люди и так натерпелись в годы войны! А сейчас на голодную смерть обречем их, ежели согласимся. И казне нашей будет убыток большой, — возразил Никита Романович.

По глазам Иоанна, воспылавшим от гнева, было видно, как он взбешен этими словами. На кону был военный союз против Батория, и царь был согласен на любые условия, лишь бы разгромить поляков и отобрать захваченные им земли! На любые! Но ответить что-либо своим советникам у него уже не хватало сил. Когда они ушли, Иоанн вновь призвал Богдашку Вельского.

Вельский робко вступил в покои государя, приблизился к его ложу. Обернув к нему утонувшую в подушках голову, Иоанн проговорил с усилием:

— Тебе ныне самому говори ть с послом. Вопроси, согласятся ли англичане на военный союз, ежели я дозволю только их людям торговать в северных портах?

— Да, — твердо отвечал на следующий день Боус, сидя напротив Вельского. Ни Щелкалова, ни Захарьина, коих государь отстранил от переговоров, не было в той просторной палате.

— Да, — повторил Боус, кивая, — за это ее величество встанет с государем вашим заодно против польского и шведского королей!

Вопрос был уже решен, и над Восточной Европой вновь возник кровавый призрак скорой войны, которая начнется, вероятно, едва союз Англии и России будет подписан. Осталось лишь скрепить его браком — Вельский настаивал, дабы королева сообщила, есть ли у нее другие родственницы, и ежели да, то пусть пришлет их портреты.

— Государь нас желает самолично приехать в гости к своей сестре, королеве английской, и там жениться на одной из принцесс, — заверял Боуса Вельский.

— Но я слышал, что ваш государь серьезно болен, — лукаво прищурился Боус, — посильным ли окажется для него этот путь?

— Государь наш здоров, — настаивал Вельский, исподлобья глядя на посла, — осталось лишь слово за королевой…

В Новоспасский монастырь Никита Романович прибыл тайно, когда обитель еще была укрыта тьмой предрассветного зимнего утра. Величественный, в распахнутой шубе, он, сняв шапку, перекрестился перед собором Преображения и, велев страже остаться снаружи, медленно спустился в подклет собора. Монах, что встретил его, спешил отворить перед боярином двери и зажечь на его пути свет…

В подклете царили полумрак и необыкновенная тишина, словно весь внешний мир со своим вездесущим гомоном и шумом куда-то исчез. В темноте под низкими сводчатыми потолками виднелись массивные надгробные плиты — здесь Захарьины хоронили членов своей семьи. Медленно шагая меж белокаменных надгробий, Никита Романович придерживает широкие полы своей шубы. Могилы отца, дядьев, деда, прадеда… В дальнем углу виднелись очертания надгробных плит братьев, Данилы Романовича и Василия Михайловича — они покоились рядом. И близко от них еще две могилы — двух жен Никиты Романовича, Варвары Ивановны, урожденной Ховриной, и Евдокии Александровны, урожденной Горбатой-Шуйской. Варвара была женой Никиты Романовича меньше года и умерла совсем еще юной девочкой, Никита Романович до сих пор помнил ее улыбку, копну светлых волос, лучистые глаза… Но судьбой его жизни стала Евдокия, прожившая с ним большую часть его жизни и родившая боярину детей. Никита Романович, наклонившись, бережно огладил надгробный камень, ощущая пальцем выбитую на нем надпись с именем умершей и днем ее смерти. Меж плитами Евдокии и Варвары осталось небольшое пространство для будущей могилы — Никита Романович велел похоронить себя здесь…

За дверью послышались шаги — кто-то торопливо спускался по лестнице. Заложив руки за спину, Никита Романович встал перед входом и, когда дверь отворилась, произнес полушепотом:

— Здравствуй, Борис Федорович.

— Здравствуй, — ответил Годунов, вступая в подклет.

— Уже ведаешь, почто тебя вызвал?

— Ведаю. Государь отстранил тебя от переговоров с послом.

— Ежели мы не вмешаемся, держава наша еще долго не оправится от войны. Боус лукавит — королева никогда не начнет воевать с поляками в интересах Иоанна. В своей жажде мести государь напрочь ослеп…

— Верно. Англичане по миру нас пустят…

— Вельскому не доверяю…

— Тоже верно. Он отстранился от нас. Сейчас выгодное для него положение — Вельский в почете, возглавляет ныне переговоры с Боусом… Ему опасно верить…

— Лекаря надобно упредить. А после заставить его замолчать…

— Устроим. Дальше что?

— Дальше… Дальше надобно сделать все, дабы никто из них не посмел отобрать у нас державу. Времени уже не осталось. Надобно действовать…

Произнеся последнюю фразу, Никита Романович мельком взглянул в темный угол, где проступали очертания надгробия Данилы Романовича. Брат ждал этого всю свою жизнь. Но теперь мертвым безразличны пустые разговоры живых о судьбе государства. Им суждены лишь полумрак склепа, благолепная тишина и вечность…

В конце февраля 1584 года жизнь в столице замерла — государь надолго впал в беспамятство. Прекратились заседания думы. Иностранные послы, что ехали в Москву на переговоры, были остановлены на полпути. По приказу царевича Федора по всей державе в церквях и обителях шли службы за здоровье государя, отворились темницы, помилованы были многие заключенные.

Богдан Вельский неустанно находился возле покоев Иоанна. Сейчас, когда союз с англичанами почти заключен, когда на него должны были свалиться новые и новые блага, он уже и не мог помыслить о том, чтобы вкупе с Годуновыми бороться против Нагих и строить заговоры против государя. Сейчас он как никогда желал, дабы Иоанн поправился. Хватал за вороты лекарей, кричал, что они ни на что не годны, требовал прислать новых врачевателей, выставлял повсюду стражу, дабы ни одна мышь не проскользнула во дворец. Но все это было уже пустым — государю становилось все хуже. Вельский помнил, как, войдя в его покои, увидел, как мечется в постели больной, бормоча что-то несвязное.

— Ивана… Ивана… Приди… Ивана… Зовите… — произнес он наконец, прежде чем вновь впасть в беспамятство…

Однако, вопреки ожиданию многих, к середине марта Иоанн пришел в себя. Вельский падал ниц перед его ложем, повторяя:

— Вымолили тебя… Вымолили мы тебя у Бога, великий государь! Слава тебе…

— Рано вы меня похоронить вздумали… Рано, — с усмешкой протянул Иоанн. Но он был еще слаб, слуги его, как ребенка, усаживали на ночную посудину, обмывали и переодевали безвольное тучное тело. Государственными делами он по-прежнему не мог заниматься, все больше спал, и никто не смел тревожить его покой…

Восемнадцатого марта Иоанн проснулся рано. Это был день, когда царевичу Ивану исполнилось бы тридцать лет, и государь очень живо помнил день его рождения. Помнил счастливые глаза любимой жены Анастасии, что держала на руках запеленатого младенца, помнил Лешку Адашева, Андрея Курбского, протопопа Сильвестра и митрополита Макария, что, улыбаясь, поздравляли государя в тот день, встретив его в переполненной людом думной палате. Бояре чинно сидят по лавкам, желая государю и сыну его долгие годы. Каждый второй из этих бояр спустя годы окончил свою жизнь на плахе… Да и нет уже ни Анастасии, ни Лешки Адашева, ни Курбского, ни Сильвестра, ни Макария… ни Ивана…

В полдень были призваны дьяки — Иоанн велел перечитать для него текст завещания. Вельский с тревогой глядел на него — неужто чувствует что-то худое? Выслушав, Иоанн выказал недовольство, что в завещании нет ни слова о его жене Марии и их сыне Дмитрии. Кому еще о них позаботиться, как не ему.

— Впишите, что во владение Димитрию Иоанновичу полагается Углич. Пусть брат его старший, будущий государь Феодор, не оставит младенца и живет с ним в любви и мире…

С тем и отпустил дьяков. Баня, в кою отнесли вскоре Иоанна, не принесла удовлетворения, и он велел доставить его обратно в покои. Силился отогнать мрачные мысли о мертвых. Ни к чему это. Принял из рук Вельского горькие снадобья, велел выставить на столе шахматы.

— Сыграть с тобою, государь? — вопросил с улыбкой Вельский.

— Тебе только в шахматы играть, башка у тебя пустая, как чан! Созови мне Родионку Биркина, — сидя на краю постели, проговорил Иоанн с раздражением. Вельский велел тут же позвать Биркина, лучшего игрока в шахматы при дворе — государь особенно любил играть с ним, видя в нем настоящего соперника. Тучный и низкорослый Биркин, тяжко дыша после подъема по высоким дворцовым лестницам, явился еще до того, как фигуры были расставлены на доске. Слуги и лекари понемногу заполнили покой — за государем требовался постоянный надсмотр. Иоанна усадили в кресло напротив Бир-кина. Началась игра.

Вельский, стоя подле государя, первым заметил что-то неладное. Иоанн разом весь покрылся испариной, слышно было, как натужно и хрипло он дышит. Дрожащая рука его с трудом передвигала фигуры. Вокруг словно все замерло.

— Государь? — вопросил с тревогой Вельский, заглядывая в побледневший лик Иоанна. — Государь? Худо тебе?

Иоанн не отвечал. А Вельский невольно подумал с тревогой, что чуть ли не впервые дал государю лекарства, не сунув их сначала в рот своему холопу. Запропастился он куда-то, черт, а сам Богдан Яковлевич попробовать не решился. Неужто лекарь государя отравил?

Иоанн наклонился над доской, словно обдумывал следующий ход, но вдруг тело его покосилось на бок и безвольно рухнуло на пол вместе с креслом. Рядом рассыпались задетые его рукой шахматы. К нему тут же бросились, перевернули на спину, кто-то кинулся за водой, кто-то за целебными снадобьями — поднялась великая суета и крики. Вельский визжал в гневе, топал ногой, велел звать стражу, лекарей. Затем нагнулся к государю.

Иоанн корчился, жадно хватая ртом воздух. Взгляд его, полный ужаса, был устремлен куда-то вверх, но, кажется, он уже ничего не видел. Он захрипел, страшно и мерзко, но хрип оборвался внезапно, и царь, испуская пену, выгнулся несколько раз и затих с вываленным изо рта языком и открытыми глазами, в коих все еще читался неимоверный страх перед смертью…

И лишь тогда в покоях поднялся страшный вой — бились в рыданиях слуги и спальники, падая подле мертвого на пол.

Вельский медленно поднялся, наблюдая за тем, как тело поднимают и относят на ложе. Уже вбежал духовник Феодосий и, крестясь торопливо, стал совершать над умершим обряд пострижения в схиму, исполняя последнюю волю новопреставленного…

Вельский опрометью бросился из покоев, поймал первого попавшегося стражника, вжавшегося в стену, и проговорил ему в самое лицо:

— Найди старшого! Передай, пусть велит запереть ворота Кремля! Стражу поставить в боевую готовность! Лекаря найдите! Ко мне его, живо!

Весть о смерти Иоанна быстро распространилась по дворцу, и вот уже Мария Нагая, прижимая к груди младенца-сына, рыдает, страшась за судьбу своего чада. Стража уже стоит у ее покоев, кои ей приказано не покидать. Где же дядюшка Афанасий? На него вся надежда!

А Афанасий Нагой тем временем, утирая взмокшее чело, бежал прямиком в покои нового государя, Феодора Иоанновича — пасть в ноги, поклясться в верности, просить о заступе, дабы ни Годуновы, ни Богдашка Вельский не причинили осиротевшему младенцу и его матери-вдове никакого вреда.

Уже у самой лестницы, что вела к покоям царевича, Нагой услышал сдавленные крики, ругань, какую-то возню. Притаился, закусив губу. И вот увидел, как два дюжих стражника волокли под руки самого Богдана Вельского с разбитой бровью и заткнутым шапкой ртом. Он пытался что-то кричать, силился вырваться, отпирался, тараща глаза. Но его сволокли куда-то в темень переходов, и крики его смолкли. Нагой перекрестился. Кто же приказал? Кто успел в столь малое время взять власть во дворце в свои руки?

— Господи, сбереги, — выдохнул он и бросился вверх по лестнице и наверху внезапно остановился, словно врезался на полном ходу в невидимую преграду. У дверей покоев царевича в распахнутой шубе стоял Никита Романович Захарьин. Нагой глядел в его холодный, непроницаемый лик и разом все понял. И не нашел ничего более, кроме как пасть перед ним на колени и слезно молить о пощаде. Никита Романович глядел на него сверху бесстрастно, без ненависти и торжества, а Нагой уже вспомнил, как по его доносу ограбили дом боярина, как пытал он Протасия Захарьина, как делал все, дабы вырваться на вершину власти, не думая о том, каких людей настраивает против себя. А теперь было поздно.

— Хотя бы младенца Дмитрия пожалей, — взмолился Афанасий Нагой, поднимая полные слез глаза. Позади уже слышалось бряцание прицепленных к поясам сабель и тяжелые шаги — подоспели еще двое стражников.

— Запереть его! — бросил Никита Романович и, не слушая визга и слезной мольбы о пощаде за спиной, двинулся к дверям покоев…

Федор в одной сорочке, растрепанный, рыдал, уткнувшись в колени сидящей на его ложе Ирины. Здесь уже были Дмитрий и Борис Годунов, воспитатель царевича Клешнин. Никита Романович вошел в покой, и Федор, обратив к нему заплаканное, с прыгающими губами, лицо, проговорил:

— Дядя… Я не могу взять на себя это бремя! Я не хочу! Пусть возьмет кто-либо другой, только не я! Не по мне этот крест! Не по мне! Молю, объяви о том… Помоги…

Никита Романович поглядел на Годуновых, что в ожидании пристально взирали на вошедшего боярина, и молвил:

— Один у нас законный правитель, это ты, Феодор. Тебе суждено свыше занять трон своих пращуров и заботиться о державе своей. Мы от тебя не отступим.

Произнеся это, он в пояс поклонился сидящему у ног жены Федору. Утирая слезы, он обернулся. Годуновы тоже склонили перед ним головы. Ирина бросилась перед ним на колени и припала губами к его руке.

Феодор, утерев слезы, медленно поднялся. Тяжелым шаркающим шагом, переваливаясь из стороны в сторону, такой несуразный со своей ранней лысиной и узкими плечами, до ужаса нелепый, Феодор подошел к богатому киоту в красном углу и, повалившись на колени, осенил себя крестным знаменем, обратив к иконам мокрое, в слезах, лицо:

— Господи! Пощади! Дай сил, Господи!

Никита Романович подошел к Феодору, положил свою руку ему на плечо и молвил на ухо:

— Укрепи дух свой и будь готов принять Мономахов венец. Народ ждет. Вся Русь тебя ждет! Ты теперь государь, Феодор Иоаннович. Ты теперь государь…