Волгари в боях за Сталинград

А. М. Машков[7] НЕЗАБЫВАЕМОЕ

В затонском лесу хмурые люди рыли землю, валили деревья, строили убежища. Все это мне хорошо было видно с капитанского мостика «Труддисциплины». Рядом стоял лоцман Михаил Степанович Мальков. Мы молчали, долго смотрели на берег Шадринского затона — невеселые мысли занимали нас. Разговор начал лоцман:

— Что ж, капитан, война к Волге подкатывается? Пароход передали в распоряжение воинской части. Выходит, воевать будем?

— Все мы теперь солдаты, — сказал я Малькову, — надо быть начеку.

Утром на пароход пришли солдаты. Их привел офицер, коренастый, лет тридцати.

— Вы капитан? — спросил он меня, поднявшись по трапу. — Мы к вам, на пароход… — И назвал себя: — Петриченко, лейтенант инженерных войск.

На пароход поднялись автоматчики и радисты. Пока радисты устанавливали рацию в каюте механика, Петриченко ходил со мной по судну. Заглянул он и в машинное отделение. Многим интересовался лейтенант, расспросил о составе нашего экипажа, потребовал список команды. Внимательно его просмотрел, потом спросил:

— А лопат сколько, топоров? Пилы есть?

Я перечислил весь противопожарный инвентарь. Петриченко улыбнулся:

— На всех не хватит. Но я обеспечу. Начнем с маскировки парохода. Надо укрыть его от «Фокке-Вульфов». Могут нагрянуть…

Маскировкой занимались все. Не успели передохнуть, как Петриченко всех нас опять поднял на ноги: торопился, срок, видимо, был дан ему короткий.

— Защищая родную землю, — говорил он мне, — надо войти в нее по пояс, чтобы стоять не покачнувшись… — И, взглянув на часы, добавил:

— До обеда немало сделаем. Блиндаж нам нужен свой. А те, — он кивнул в сторону густого леса, — те далече от берега и будут нужны другим.

В затонском лесу слышались приглушенные шумы, людской говор, лязг железа. У трапа «Труддисциплины» всегда стоял часовой. К вечеру, когда был готов блиндаж, Петриченко приказал держать пароход наготове, а сам ушел в штаб.

— Рейсы наши, — предупредил он уходя, — затон Шадрино — Лоташинка. — И уже спускаясь по трапу, спросил: — Дорогу знаете?

— Не только я, но и все рулевые хорошо знают, — ответил я.

Скоро Петриченко вернулся, и на «Труддисциплину» начало грузиться воинское подразделение. В двадцать три часа с двумя понтонами на буксире, с людьми, пулеметами и боеприпасами вышли из затона.

В ту ночь до Лоташинки сделали два рейса. Побывали на правом берегу Волги и днем.

Солдаты, офицеры, пулеметы — вот что пока напоминало нам о том, что на подступах к Сталинграду идет жестокий бой.

Стояли тихие солнечные дни. На Волге с виду шла обычная трудовая жизнь. Кое-кто из команды парохода даже начал поговаривать об отпусках в Красную слободу, к семьям. Но отпускать я никого не стал.

До 23 августа на переправе Шадрино — Лоташинка все шло обычным порядком. В этот день рано утром мы впервые приняли на борт раненых солдат и офицеров.

К вечеру в небе над городом появились десятки вражеских бомбардировщиков. К страшному гулу примешался грохот взрывов. Огненные шары взлетали сотнями над крышами зданий. С палубы мы смотрели на варварское разрушение родного города.

У каждого в душе кипела ярость. Но помочь городу в эти страшные минуты ничем не могли.

Подошел Петриченко, указал на корму:

— Видишь, самолет летит. Это и есть двухвостый стервятник «Фокке-Вульф». Он к нам подбирается, а за ним жди бомбардировщиков. Прикажите всем занять свои места — будут бомбить.

Но и без приказаний команда была готова к защите парохода.

Я вошел в рубку и сказал лоцману Малькову и рулевому Машковой:

— Чаще кладите руль влево-вправо. Зигзагами идите по курсу.

«Фокке-Вульф» покружился над нашим пароходом и улетел. Только он скрылся из виду, как появились бомбардировщики.

Судно резко вильнуло, влево. Бомбы рвались за правым бортом, вскидывая белопенные водяные столбы. Бомбардировщики повторили заход, но и на этот раз не попали в цель. Мы входили в затон…

Почти всю ночь никто из команды не смыкал глаз: разве можно было уснуть, когда над городом стоит огромное зарево. Там гибли люди.

Огней не зажигали, на палубе никто не курил, говорили вполголоса. Запомнились слова Гриши Чухнина, молодого рулевого:

— За такой разбой в этот огонь бы Гитлера! — И почти каждый сказал о каре, которую он придумал стервятникам. Одна другой была жестче.

Огненная лента километров в двадцать колыхалась вдоль Волги — от тракторного завода до Бекетовки. Спали урывками, не раздеваясь. Все поднялись разом, как только услышали знакомое покашливание Петриченко.

— Подъем, товарищи! Усилить маскировку парохода! — приказал он.

Петриченко ждал какой-то приказ. То он появлялся на палубе, то уходил в каюту, к радистам. Говорил немного, чаще курил. Перед вечером сказал, что до утра следующего дня вся команда парохода может отдыхать.

— А отлучаться на берег? — уточнил я.

— На час-два можно.

Бои тогда шли вблизи тракторного завода, у Мечетки. На переправе там работали катера Волжской военной флотилии. Перевозили детей, стариков, женщин в затон. Затонский лес заполнили части, которые подошли из Средней Ахтубы, из Ленинска за последние часы тяжелых суток.

Я сошел, чтобы побродить по берегу: встретить тех, кто успел выехать из города, поговорить с очевидцами бомбежки. Готовые к погрузке на суда стояли воинские части, а рядом — целые лагери тракторозаводцев. Женщины, старики и дети приютились под деревьями, в наспех сделанных шалашах, под одеялами, натянутыми на гибкие ивовые прутья.

Вспомнилось, как нужда когда-то гоняла меня по этим местам. Еще в 1910 году я бродил в поисках заработка по кулацким хуторам, пока не нанялся на сухогрузную баржонку. Плавал по Волге до 1914 года. Потом был на войне, узнал, что такое немецкие газы. И в гражданскую воевал под Царицыном, защищал его. С тех пор я не видел столько людей, убитых горем.

На пароходе меня встретил Петриченко:

— Признаться, я схитрил, сказав, что можно отдыхать до утра следующего дня. Думал, спокойнее поспят люди… А все на ногах! Через час возьмем на буксир баржу. Сейчас на нее грузятся солдаты.

Погрузка еще продолжалась, когда мы подошли к барже: разместить две тысячи солдат, погрузить войсковое снаряжение — такое скоро не сделаешь.

Наконец отдали чалку.

— Вперед! — скомандовал я. И в ответ услышал спокойный голос Легкодимова.

— Есть вперед-вперед!

Помощник механика любил это слово — «Вперед!» и, отвечая мне из машинного отделения, всегда повторял: «Есть вперед-вперед!»

Затон уже затерялся где-то во тьме. Но вот из ночи его выхватили повисшие над Волгой ракеты врага.

Но стервятники опоздали.

Мы подходили уже к правому берегу. В рубке стоял лоцман Мальков, а за штурвалом — Гриша Чухнин.

Нравилась мне пытливость Малькова. Бывало, пройти бы нам мимо наметившейся ряби на воде, а он — не тут-то было. Попросит сбавить ход, замерит глубину в улыбнется как-то загадочно. А потом скажет:

— Давно за этим местом наблюдаю. Сбивается сюда течение от выступа вон той отмели. Намывает песочку сюда.

Право, хороший народ на пароходе. Плавать бы с ним сто лет! Да разве хорошие люди только на нашем судне? А солдаты, которые с хода пошли в бой! Такие пройдут и через огонь, зубами вгрызутся в камень, но не отдадут фашистам города.

…Подошла осень. Холодный ветер, дожди оголили лес. Все чаще заволакивали Волгу туманы, все труднее стало пробираться «Труддисциплине» сквозь льды.

В затон приехал представитель пароходства. Он приказал поднять пары на трехсотсильном баркасе «Узбек». Баркас был в резерве и стоял замаскированным в затоне. Надо было ему выходить на Волгу. Капитаном его числился мой брат, Георгий Машков, но он плавал на другом судне. Капитаном «Узбека» назначили меня. Ну, а я упросил зачислить в команду всех, кто плавал на «Труддисциплине». Комиссаром на пароход назначили лейтенанта Бурылева. «Узбеку» поручили обслуживать войска, наступавшие на Мамаев курган.

Почти беспрерывно находились в рейсах: от Скудров водили понтоны с боеприпасами, продовольствием, а с причала Банный овраг увозили раненых.

…В одну из обычно тревожных ночей было приказано взять больше груза, а людей, пока не закончится погрузка, на судно не пускать. Выполняя приказ Бурылева, я стоял у трапа. Подошли двое военных и стали подниматься на судно. Я их остановил и приказал вернуться, сославшись на распоряжение комиссара.

И тут откуда-то из темноты вынырнул Бурылев. Он четко откозырнул военным и сейчас же провел их в каюту.

— Ты знаешь, кого не пускал? — спросил, вернувшись, комиссар.

— Не знаю. Был приказ не пускать, я его и выполнял.

— Что приказ был, это верно. Но ведь шел начальник артиллерии Воронов, а с ним Никита Сергеевич Хрущев. Зовут тебя. Ступай.

Как-то неловко стало, но идти надо.

— Чего это вы так ругались? — спросил один из военных, сбрасывая с плеч плащ.

Я сразу узнал Никиту Сергеевича.

— Ругался? Я? С вами?

— И не замечаете за собой. Не с нами, так с другими… Чем вы недовольны?

— А тем, — ответил я, — что погрузиться можно бы за полчаса, а грузят чайной ложкой — целый час. Подходишь к причалу, а тут и чалку некому взять. Может, и ругнулся. Извините, Никита Сергеевич.

Никита Сергеевич улыбнулся.

— На переправе будет порядок… А вы обходитесь без ругани.

…Все остальные ночи ноября и декабря, до ледостава, «Узбек» курсировал на переправе «62»: Скудры — Банный овраг. Все реже налетали вражеские самолеты. Меньше становилось и раненых.

Последним рейсом, в декабре, когда лед сковывал Волгу, привел я «Узбек» в Скудры. На борту уже были старики, женщины и дети, вызволенные из какого-то убежища в одном из кварталов города.

С трудом мы пробились сквозь льды. Мы укрыли «Узбек» белыми парашютами. Скоро его покрыло снегом. Эта была отличная маскировка.

Весной 1943 года «Узбек» поднял пары и причалил к берегу города-героя. В Сталинграде дымили трубы восстанавливаемых заводов. Нам, речникам, много предстояло сделать, чтобы город, в защите которого мы участвовали, скорее залечил свои раны. Небо над городом было в белых пушистых облаках, а вода в Волге, подернутая рябью, казалась на солнце перламутровой.