Воспоминания Калевипоэга

III

Юноша мужает быстро. В один прекрасный день наскучат ему городошные биты да игры в камешки, и начнет он смекать, что вроде бы пришло время заявить о себе. Хилые да чахлые стараются блеснуть певческими талантами, виршеплетством, математическими способностями. Ну, а кто подюжее, те, чтобы свою силушку, ухватистость да проворство показать, откалывают разные фортели. Ясное дело, я был среди этих последних не последним. Но как же тебе, друг любезный, во всю мочь разгуляться, богатырство свое выказать, ежели все твои сотоварищи давно синяками да шишками изукрашены, а со взрослыми мужиками тягаться вроде бы резона нет? В те времена юношей на охоте испытывали — кто с лесным зверем справится, считай, аттестат зрелости в кармане. Ох, и клянчил же я, чтобы меня на охоту пустили! Губы надую, под носом мокро, и давай расписывать дорогой родительнице ужасающие картины всяческих комплексов и отклонений, могущих в неокрепшей психике юноши произойти, коли воспитатели насильно впрягают его в оглобли возрастного ценза. Молодежи, говорю, надо доверять, молодежь — это наше будущее. К тому же я ведь не какой-то там сопливый молокосос, я давно уже de facto опытный охотник, чай, не меньше десятка волков вот этими руками передушил. Но на все мои доводы ноль внимания. Что ж, со временем все приходит для того, кто умеет ждать.

Как-то вечером слышу шум — матушка с братьями ругается. А причина в том, что наши медвежьи шкуры вдрызг истоптаны да в клочья изодраны толпами матушкиных поклонников; она же хоть и скромница, а авантажность любит. Вот и требует она, чтобы завтрашний день с утра отправились братья на охоту. А те не очень-то охотой интересуются, потому как завтра большое событие ожидается — открытие ярмарки в соседней деревне — и всякий уважающий себя парень там присутствовать должен. Я, конечно, матушке поддержку оказал, братьев в вопиющем небрежении к ее сединам упрекая.

— Вы что же думаете, мама наша только стряпуха да портомоя, — яростно накинулся я на братьев, — вы небось и не знаете, какая она почтенная дама, мало того, что она достойной супругой нашему отцу была, ее руки Месяц и Солнце домогались!

Тут рожи у братьев вытянулись, а матушка подарила меня долгим благодарным взглядом.

«Или сейчас, или Сатана Рогатый знает когда», — промелькнуло у меня в голове, а сердце затрепетало, словно овечий хвост, в сладкой надежде. Гневным перстом указав на многочисленные дыры и проплешины в наших коврах, я заявил, что они позорят не только хозяйку дома, они являются свидетельством недостойного поведения в быту, даже, можно сказать, морального разложения совместно проживающих в сем доме жильцов. И что могут подумать о таких позорных пятнах, сиречь о дырах, деревенские красотки Трийну и Леэну? А то, что их избранники боятся волков-изегримов да медведей косолапых. Трус же, было бы вам, братья мои, ведомо, продолжал я, сроду ни у одной девицы положительных эмоций не вызывал. Чтобы несколько утешить братьев, я напомнил им, что ярмарка только завтра начинается, так что они еще успеют там повеселиться.

Дело было решено. Утерев слезы, матушка высморкалась в уголок передника и сказала, что я стал совсем взрослым. А это всегда и радует, и печалит матерей.

В те времена охотники не опасались остаться без добычи. Леса наши кишмя кишели всевозможным зверьем. Медведи и волки частенько рыскали даже по хуторам, и зимней ночью можно было услышать за окном злобный вой и скрежет зубовный. Что же говорить о лесной чащобе. Мужики покрепче да посмелее не боялись и по ночам ходить лесными тропами — от волчьих глаз было так светло, что не приходилось опасаться о какой-нибудь корень споткнуться или в кусты забрести.

С утра помолился я Уку. Поскольку это наше главное божество помогало при моем появлении на свет, выступив в роли акушера, надеялся я, что не откажет оно в поддержке и при первой моей охоте. Испробовав о коленку крепость дубинки, я дал себе клятву не оплошать и уж по крайности от пентюхов братьев не отстать.

Снаряжаясь в путь, был я столь серьезен и важен, что матушка решила избавить меня от наставлений и, утирая глаза, промолвила только, как подобает матери богатыря: «Со шкурой или на шкуре!»

Всем известно, что поход наш завершился наиуспешнейшим образом. Прилежный читатель «Калевипоэга» может для собственного развлечения перечислить содержание моего ягдташа: медведь, сохатый, зубр, сорок восемь волчьих, сорок восемь лисьих, сорок восемь заячьих — вот сколько шкур пришлось мне на своем горбу домой переть. Сдается мне, что эти цифры несколько завышены, но настоящему историку по должности положено делать разумные приписки. Что же касается собак, вполне позволительно верить авторам «Калевипоэга», тут они пишут чистую правду: «Гонит Ирми, ловит Арми, валит зверя Мустукене…» О братьях же упоминается лишь тогда, когда, закончив охоту, мы втроем затянули песню.

Да, так оно все это и было. Тащился я, придавленный тяжеленной грудой-грузом, ни шатко ни валко, то туда, то сюда, и вправо, и влево, в глазах аж разноцветные круги полечку пляшут, а братцы мои тем временем придумали себе занятия — кидались каменьями в белок, посвистывали да земляникой лакомились, и ни тот, ни другой мне на помощь не пришел, если, конечно, не считать помощью их иронические замечания (которые, впрочем, иной раз и вправду могут силы прибавить объекту насмешек). Видать, брательники мысленно уже на ярмарке были.

Как завидел я крышу родного дома, радостно стало у меня на душе. И братья вроде вдруг спохватились, предложили помочь мою ношу нести. Но я сказал, что не след им себя изнурять — у них впереди нелегкая дорога на ярмарку. Зато тут же согласился с ними, что после столь счастливой охоты не грех на зеленой мураве чуток отдохнуть. Сели мы под шумящим листвою дубом и веселую песню затянули, хотя и приустали изрядно. А как же! Ведь теперь наша матушка, столь желанною бывшая для супруга своего и для многочисленных знатных поклонников, отвергнутых ею, может достойно дом свой шкурами украсить. И сказать нельзя, до чего мне сие было приятно! А то, что я к смертоубийству способен не хуже взрослого, успешная охота подтвердила. Хоть и ныли зело руки, ноги и заплечья, молодую грудь мою переполняли восторг и стремление поведать всему свету, какой я молодец. Эта манера раздувать грудь вроде бы всем представителям мужского сословия присуща. Разве не ревет так, что листья дождем осыпаются, сохатый, упершись рогами в древесный корень, коли нет лучшего соперника? Разве не кичится молодой петушок своим мощным кликом, взлетев на забор и махая крыльями? Порой и мышонок не может сдержать стремления писком известить мир о своем презрении к коту.

Позже, умудренный жизненным опытом, осознал я, что bel canto и правильное ведение мотива не самые сильные стороны моего пения, но тогда, сидя под дубом, ни хрена я в этом не понимал. Просто орал во всю глотку, не разбирая ни диезов, ни бемолей, орал долго и с большим удовольствием. Видать, не зря говорят, будто лесные звери и птицы, у коих острый слух был, от моих песен в глухих дебрях укрытия искали, а лебеди при такой беде инда головы свои под воду прятали.

Первая охота юного богатыря и его первая победная песня — чему же тут дивиться? Да ведь пение и по сей день любимейшее занятие моего народа! Может, именно там, под дубом, и заложили мы краеугольный камень ваших нынешних грандиозных праздников песни. Но обращаю ваше внимание: напели мы горя на свою голову!

Да, вот то-то и оно. Пускай небо ясное, а мудрый человек о зонтике не забывает. Боги злы и алчны: беспечные радости и удовольствия, не влекущие за собой расплаты, они взяли себе, а людям то и дело напоминают, что ежели они хотят пользоваться отпущенными им крохами счастья, так придется за эти крохи сполна заботами и передрягами платить. Ну, а ежели заботы и горести от денег происходят, так верный способ есть от них избавиться — ступай себе в кабак, ни забот, ни денег не будет.

Итак, мы пели, о горестных последствиях сей забавы не помышляя. Как говорится в пословицах: «Ели, пили, веселились, подсчитали — прослезились» и «Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела». В то время как трое юношей оглашали лес и долы мощными руладами, свершилось подлое и коварное нападение, произошел гнусный, из ряда вон выходящий инцидент, а именно: нашу маму умыкнули.

Проведав о нашей отлучке, хитроумный проныра Дуйслар решил воспользоваться случаем и в последний раз попытать счастья у матушки. Что из этого вышло, читатель может узнать из эпоса «Калевипоэг», хотя и я в своем писании к сей давней и темной истории не раз возвернуться намереваюсь.

Взошли мы в родной дом, воротившись с охоты, и встретил нас потухший очаг да вонища от выкипевшей гороховой похлебки. А матушки и след простыл. В пору возмужания нервная система у богатырей слабовата. С грохотом шваркнул я оземь охотничью добычу и горько заплакал. Сердце мое страшная мысль пронзила: а вдруг наша драгоценная хранительница очага сама дала тягу? Не всегда ведь бывали мы примерными сыновьями. Не раз увещевала нас матушка смирить норов, порой грозилась даже, что ежели мы в наше поведение не внесем кардинальных изменений, она в один прекрасный день возьмет да и выйдет за Солнце, Месяц или какую другую высокопоставленную особу. По правде сказать, мы такие матушкины речи не больно-то всерьез принимали, но, глядя на почерневшие головешки, вспомнил явственно я эти угрозы. Психиатры утверждают, что молодой человек, особенно получивший подобное моему воспитание, непременно норовит считать себя пупом земли или центром вселенной, и вот самовольный мамин уход представился мне тогда весьма жестоким ударом, лично мне нанесенным.

А может, Дуйслар? Не он ли сотворил это злодейство? Ведь от такого ветрогона и раздувателя можно ждать любых провокаций, преступных актов и прочих действий с позиций силы.

Я тут же решил, что всякую ответственность за последствия с себя снимаю, и, сиганув в воду, поплыл в братскую страну. С дружественным визитом.

Общественное объяснение маминого исчезновения — умыкание — долгое время не вызывало у меня сомнений. Только здесь, в Аду, уже несколько состарившись и изрядно оплешивев, я это дело обмозговал. Беру на себя смелость своими мыслями с вами поделиться, ибо твердо верю, что не нанесут они ущерба доброму имени дорогой моей матушки. Однако я не хотел бы подобные рассуждения в школьном учебнике увидеть. Прошу это учесть.

Начать следует, пожалуй, с некоторых противоречий в этой истории. Дуйслар был влюблен, следственно, слаб. Не раз бывал я свидетелем, как матушка с помощью поварешки, мокрой тряпки или другого какого бабьего ратного снаряда весьма эффективно его страстные порывы усмиряла. Отчего же в тот раз удалось Дуйслару прорвать мамину оборону? Таков первый мой вопрос. Возможно, не главный. Однако идем дальше. Дуйслар был златоуст, а проще сказать, порядочное трепло. Ведь о нем так говорится:

Видите, даже рыцари пера и служители муз, при описании моих богатырских деяний проявлявшие пуританскую сдержанность, во имя торжества истины вынуждены были признать всепокоряющую силу духа Дуйслара, весьма действенную при осаде женских сердец. Так зачем же надо было ему применять физическую силу? Таково второе мое сомнение. Уже чуток посерьезнее. Однако, любезный читатель, идем далее.

До сей поры никто не осмеливался брать под сомнение нелицеприятность повелителя грома и молний Пиккера. Не вверяют огненные стрелы в руки того, кто способен использовать их для неправого дела. Ежели не на земле, так на небесах это твердое правило. Но что же случилось в те незапамятные времена, в тот далекий летний день, когда ударом молнии превращена была Линда в каменную гору, а оглушенный Дуйслар, лишившись на время чувств, так сказать, отделался легким испугом? Почему решил в тот раз Пиккер покарать не наглого ворюгу, а беззащитную жертву? Почему счел он достаточным слегка припугнуть Дуйслара, оголтелого похитителя бедной вдовы, ее же, проливающую слезы и взывающую о помощи, превратил в камень? Где же тут справедливость? Неужто же бедную женщину, силой отторгнутую от родных сыновей, стоило так свирепо наказывать?

Это все непростые вопросы. И, наверное, никогда мы не узнаем, как все было на самом деле.

А теперь, поведав вам мои сомнения, намереваюсь я под надежную защиту дорогую матушку взять. Разве не отказала она решительно целой ораве женихов? Разве не вырастила она сыновей своих, кои могучими мужами стали? Справедливость требует признать, что исполнила она материнский долг свой в полной мере. Разве не сказала матушка накануне того рокового дня, сморкаясь в уголок передника: «Сын мой, ты стал совсем взрослым…» Видно, и впрямь настал час, когда Дуйслар, бедный холостяк и богатый владелец хутора, долгие годы и коров собственноручно доивший, и порты свои самолично чинивший, большее, чем мы, право на ее заботу получил. На ее заботу и на ее суровую и нежную руку…

Не знаю. Не ведаю. Не дано мне дознаться. Ignoramus et ignorabimus. Да и надо ли выяснять?