Воспоминания Калевипоэга

IV

Но вернемся, друг читатель, снова к морю. Многотрудным и долгим был мой заплыв, коего Повелитель Вод даже попутным ветром не пожелал облегчить. И никто не ждал меня на другом берегу с поднятыми знаменами. Однако плыл ваш юный герой с вполне приличной средней скоростью по направлению к северу, к Финской стороне, плыл затем, чтобы Дуйслара строго к ответу призвать.

В таком темпе залив преодолеть у меня наверняка сил хватило бы. Но судьба решила иначе. Со всех сторон водой окруженный, услышал вдруг я, ушам своим не веря, прелестный мотивчик. Вскорости из лона вод малый островок показался, и подумал я, что не грех бы передохнуть. Жизнеописания богатырей учат, что лучше подальше держаться от подобных сомнительных островков, но откуда мне тогда было это знать? Я ведь в те поры и слыхом не слыхивал ни о сиренах, ни о Цирцее (о той, что быстрее других бабенок умела нашего брата, мужчин, в свиней превращать), вообще ни о каких такого сорта островитянках.

Песенка, коей я внимал, была весьма благозвучна. Вполне. Но ничего экстраординарного она собой не представляла. Кабы мог я предвидеть то, что вскорости воспоследовало, ноги бы моей на этом острове не было. И воска, чтобы уши от соблазна залепить, не потребовалось бы, как для Одиссеевых спутников, уж я-то не дал бы себя заморочить каким-то визгливым кудахтаньем.

Да, беда моя была только в недостатке образования, ни в чем ином.

Однако, ахнуть не успевши, сидел уже я на прибрежном песочке и дух переводил. Вроде бы даже задремал слегка под сладкозвучный напев. Продираю глаза — певица на новый манер тянет: то все красу суровой северной природы хвалила, а теперь про какого-то храброго молодца завела. И еще хвастает, что за семью болотами, за десятью ручьями имеется у нее ужасно славный жених. Ну прямо уж такой жених, сроду ничего подобного на белом свете не было. Вот попробуйте-ка назовите мне хоть одного стоящего молодого богатыря, который стал бы спокойно слушать этакий панегирик другому мужчине.

Поскольку не довелось мне еще встретить достойного противника, страх как любопытно было получше узнать, что же это за уникальный мужик, коего певица — так она заявила — готова ждать годами. Авось поспеем в Финляндию, надо прежде тут кое-что уточнить. Потихоньку, укрываясь за скалой, подобрался я поближе к певичке. С виду солистка эта не произвела на меня впечатления, ибо эталоном женской красоты считаю я свою матушку. А этой до мамы было далеко. Голени и ляжки худые у бедняжки, зад тощеват, живот мелковат. И все же был в этой худосочной свиристелке какой-то шарм. Задорно вздернутый нос, платиновая челка, из-под которой, словно болотные огоньки, блестели зеленые глаза, нахальные и в то же время манящие. Подошел я еще ближе; теперь певунья сетовала, что

Остановился я, заинтересовавшись телодвижениями девицы. Сколько можно было разобрать, она чего-то вытворяла с нитками.

Приятно смотреть на женские ручки, когда они ловко пряжу сучат либо спутанную шерсть разбирают и в пасмы сматывают. Так и жизнь человеческую, словно нитку, крутит судьба в разные стороны, из пасмы в клубки перематывая. Заворожила эта картина меня, ведь в моих-то руках не то что нитки — канаты порой рвутся. Еще подошел я, и тут островитяночка меня узрела.

Вскочила она и звонко вскрикнула.

Задним умом крепкий, мыслю я теперь, что вскрик тот притворным был. Небось уж давно меня приметила, чай, слыхать было, как я на прибрежном песочке вздремнул, не зря, чай, храп мой с шумом битвы сравнивают.

Да, вскрикнула все же островитяночка. Ну, думаю, сейчас сомлеет. Бросился я к ней, подхватил ее, как тростинку, — ужасно деликатный стан у нее оказался! И что чудно, тоненькие эти косточки страсть как приятно было в руках держать.

Очнулась она тут же и с благодарностью мою воспомоществующую длань отклонила.

— Благодарю за внимание, мой юный витязь, — начала она. — Надеюсь, вы простите мой абсолютно неуместный испуг. Такой реагиринг извинителен в силу исключительно редкого появления гостей на нашем острове. Вам следовало бы о своем прибытии авансом проинформировать.

До чего же мило нежный голосок всю эту мудреность выговаривал. Я прямо заслушался. Инда совестно мне стало, что таким телепнем нескладным возле этой беленькой барышни стою.

— Прошу вас, не сердитесь на меня, — проворковала девица и, можете себе представить, погладила своей ручкой мои нечесаные волосищи и коснулась сахарным безымянным пальчиком моего толстого носа. Как видно, из-за немалых размеров и картошистой формы он ей понравился. Первый раз в жизни почувствовал я себя малым дитем, аж в жар меня бросило и в ушах зазвенело. Наверное, здорово я покраснел. — Мы живем там… Я сейчас позову своего предка.

И, влезши на скалу, помахала она ручкой в сторону видневшегося вдалеке домика, где, надо быть, ее отец проживал, коего она призвать собиралась. И тут же, чудное дело, окошки стали темными.

— О, они уже погасили свет! — огорчилась девушка, но быстро успокоилась. — Не имеет значения, ведь скоро рассветет.

Спустившись со скалы, она уставилась на меня, словно что-то соображая.

— Будьте добры, протяните мне ваши атлетические лапки.

Такая просьба несколько меня ободрила: ежели смогу я хоть как-нибудь свою силу показать, может, и смущение пройдет. Поглубже вдавил я ноги в прибрежный песок, вздохнул всей грудью и руки вперед вытянул. Чего это ей от меня надо-то?

— Ах, ну что вы… — колокольчиком прозвенел голосок девушки, и, улыбнувшись умильно, набросила она на мои ручищи что-то пушистое, как облачко, и давай раскручивать, вытягивать, мотать нитку, или как там это дело у ихней сестры называется, не знаю. — Пожалуйста, не шевелитесь, хорошо?

И в тот же миг у меня жутко зачесалось веко, засвербило под мышкой, сотни блох принялись прыгать и кусаться в штанах. А потом напал чих. Ведь это же страшное дело, когда человеку пошевелиться нельзя! А девушка, мотая нитку, то приближалась ко мне, то отдалялась, и запах от нее шел такой приятный! Я смотрел вниз и чувствовал себя вконец очумевшим. Эх, и трудная же это была работенка! Хорошо хоть, что никто меня за таким занятием не видел.

— Вот и все. Мерси. Но скажите — почему вы молчите? Разве красота этой ночи, трепетный шепот ласковых волн, мистический лунный свет не пробуждают у вас стремления к декламации, к глобальному диалогу с природой, к космической риторике? Ну, скажите же что-нибудь, вы, нескладный, но симпатичный гигант!

Прошло немало времени, пока я смог выдавить из себя, что погодка этой ночью действительно недурна, да и луна вроде ничего, светит как полагается. Девушка с воодушевлением согласилась со мной, добавив, что такие прекрасные ночи случаются не часто. И еще она сказала, что восприятию ночной красоты в высокой степени способствует симпатичный собеседник, могущий поделиться своими остроумными и точными наблюдениями над жизнью.

И тогда я сделал ловкий финт, сказав, что душевно сочувствую девице: жених, мол, ваш небось тоже мастак языком молоть, а по всему видать, давненько уж тут не бывал, и очень, мол, это огорчительно, когда не с кем при лунном свете насчет, как вы выразились, конфирмации лобастого бульдога да косметического ритуала покалякать, а еще того хуже, что

После этих моих слов девушка покраснела и сказала, что я чего-то недопонял, что, дескать, это просто эстонская народная песня, создание неизвестного гения, и она, то есть островитяночка-то, сюда никакого отношения не имеет. И еще добавила всякие хвалебные слова насчет эстонских песен, что, мол, больно там аллитерации хороши. А потом говорит, что, дескать, напрасные мои насчет нее подозрения, она не в том еще возрасте.

— Ах, так вон оно что, у тебя, значит, нету еще жениха-то? — радостно вскричал я.

— Да оставьте вы, право. Мой отец ни в коем случае этого не разрешил бы.

— Да ты что, ягодка моя, да ты ж давно уж поспела, в самой поре, чтоб жениха выбирать, это время упускать никак не годится.

— Вы чрезвычайно красноречивы, — промурлыкала девица, потупив взор. — Я вынуждена предположить, что при такой аргументации вы представляете собой большую опасность для девушек и, очевидно, были причиной многочисленных душевных и иных травм.

— Ну, ясное дело, уж не без того, — неопределенно промычал я, не совсем разобрав, что она такое нагородила. Ужасно мудреные у нее слова, не иначе, как она наполовину шведка, их тут, на северных островах, говорят, не толченая труба.

Щеки у девушки алели, как маков цвет, она погрозила мне тоненьким пальчиком, за что, не знаю, только все же дошло до меня, что, видать, я ей крепко по сердцу пришелся. Ну, тут осмелел я чуток и давай куражиться:

Девушка внимала этой моей похвальбе о широком лбе и больших мослах, опустив ресницы. А я вдруг расхрабрился да как обхвачу ее за плечи обеими руками! Она только пискнула, беленькие ее кудряшки, пахнущие земляничным мылом, щекотали мой подбородок — малышка склонила голову ко мне на грудь… Ну и повезло же, подумал я, что довелось мне допрежь полморя проплыть, авось звериный дух-то после охоты водой смылся.

— Ах, чертенок, что же это ты делаешь? — хихикнула девица, уткнувшись курносым носиком мне под мышку.

А я что, я ничего, я просто стоял, ничего не делал.

Что дальше было, совсем не помню. Вроде потащила она меня за руку куда-то в кусты, а там:

Так, во всяком случае, в «Калевипоэге» говорится. Перед глазами у меня замельтешило, завертелось…

— Ах ты мой дурачок! — услышал я шепот. — Ах ты мой дорогой большой малыш… — и нежные ручки островитяночки, проворством коих я давеча любовался, уверенно пришли мне на помощь, направляя по всем известному пути, по каковому я до сей поры не хаживал.

O-o!

Безрассудство мое искуплено быть могло разве что великим моим пылом да похвальной жаждой знаний. Прошла целая вечность, пока я заметил, что звезды снова на небе взошли.

Почва вокруг нас была изрыта до неузнаваемости. Думаю, что и сейчас еще какой-нибудь ученый мог бы на этом островишке в Финском заливе обнаружить следы наших проказ, так сказать, нашу усладительную площадку. Свидетельствую, что это и есть настоящее ложе Калевипоэга. Да, одно из немногих подлинных, ибо благодарный народ связывает с моим именем видимо-невидимо долин и ложбин. Кабы я хоть раз в каждой из них повалялся, так больше бы ничего за всю жизнь сделать не успел.

Так вот, значит, опять я звезды узрел. Склонившись к островитяночке, хотел я ее в благодарность за обучение облобызать, только вижу — вроде она чем-то недовольна. А чем, не знаю, может, думаю, ущерб ей какой нанес либо изъян причинил, спросить надо, однако не успел я рот открыть, как вновь оказался в роли ученика, продолжающего курс наук.

Сказать по правде, сия любезная девица не больно-то старалась из меня просвещенного человека сделать. Когда я этак через часок решил поинтересоваться, хорошо ли у них на острове рыба ловится и какой урожай собирают, эти мои вопросы были названы неуместными, бестактными и ответа не заслуживающими.

Меж тем занималось утро, и я поглядывал на отчий дом островитяночки. Хоть бы уж там кто-нибудь пробудился поскорей, хоть бы по двору кто-нибудь прошелся!

Перед самой зарей глаза мои смежаться стали, да и девица вроде бы унялась. Смекнул я, что, видать, дело мое сделано, миссия закончена, и, радостно улыбнувшись восходящему светилу, погрузился в крепкий, как дубовая чурка, сон.

Но недолго предавался я сладостному отдохновению. Разок один лишь всхрапнуть успел, как пришлось глаза продирать — чей-то голос громко призывал на помощь.

Силы небесные! Что такое стряслось?

Островитяночка, заливаясь горючими слезами, причитала до того пронзительно, что меня инда до костей пробирало:

Сломлен цветок! Как в глаза мне смотреть теперь людям?

С моря явился жестокий пришелец сюда,

Девичью честь осквернил он бесстыдно и дерзко…

Да свершат небеса праведный суд свой над ним!

Я вскочил на ноги и свирепым взором обвел окрестности, готовый как следует наподдать этому с моря явившемуся жестокому пришельцу, кто в краткий миг моего отдыха таких безобразий натворил. Но поблизости никого не было видно, кроме благородного седовласого старца, который, размахивая посохом и дико вопя, несся к нам через поле.

С немым вопросом взглянул я на свою партнершу, но та не умолкая читала вирши, ко мне спиной оборотясь, словно бесповоротный бойкот мне объявила. Выходит, я в чем-то провинился? В чем же?

Сказать по чести, я всегда был парень смекалистый, котелок у меня варит хорошо, однако не быстро. А тут еще мне ни отдохнуть, ни выспаться не дали. Старец уже стоял рядом, махая посохом и непотребно ругаясь. Страсть какие он забранки загинал! Девица наконец бормотать бросила, но в мою защиту ни словечка не сказала.

А старец — по всему видать, был он не кто иной, как ейный папаша, — давай меня вопросами поливать: и кто я, дескать, такой, и откуда это меня принесло, и из какого я сословия, и какую должность занимаю. И еще какая у меня вера, и зачем это я, черт бы меня побрал, из богатой Швеции к здешней деревенской гольтепе припожаловал, да притом еще воображаю, что ихний местный язык знаю. И вообще когда свадьба и могу ли я его дочери достойные условия жизни обеспечить.

Половину его вопросов я не разобрал, и о какой такой чертовой свадьбе он тут орет?.. Помотал я башкой, словно конь, слепнями облепленный, и откровенно признался, что ни из какой я не из Шведской земли, а происхожу из достославного рода Калевов, я сын Калева, иначе сказать — Калевипоэг, а Калев, отец то есть мой, всем известен своей храбростью и силой.

— Так он не Олофссон, не сын Олева! — вскричала девица, и в этот раз слыхать было, что и впрямь она огорчается. А старец так струхнул, инда посох из рук выронил.

Гляжу, скидает с себя папочкина дочка все одежки, лезет на высокую скалу и в море бросается.

— Денудировали, дефлорировали, дискредитировали! — так или наподобие того прозвучал ее последний душераздирающий возглас, тут же заглушенный громким всплеском. И снова стало тихо вокруг, только безмятежные волны с ласковым шепотом продолжали свою извечную игру, догоняя друг друга.

— Смышленая девчонка, хоть платьишко свое оставить догадалась, — вздохнул папаша-островитянин, утирая слезы.

Не хочу я больше говорить об этой грустной истории. Чуток погодя я тоже было подумал, не броситься ли мне за девушкой, но она уже исчезла в волнах.

А теперь, друг читатель, обрати свой мысленный взор на седые от пены валы Финского залива, где горемычный пасынок Фортуны, незадачливый молодой богатырь смертельной опасности подвергается, с волнами борясь. Ненасытная девица все силы из меня выпила, и изнуренные мои телеса с морской пучиной справиться не могли. Трижды затягивало меня в глубь морскую, и я троекратно гибели избежал, ибо как раз в тех местах мелководно было и мог я стопами своими дна коснуться.

Да, это было мрачное зрелище. Я едва стою на цыпочках, полон рот воды, ничего в волнах не видно, я кашляю, чихаю, фыркаю и задыхаюсь. Тщетно ищет взор мой в широких водных просторах спасительную лодку или хоть клочок паруса…

И когда завиделся вдали Финский берег, то с трудом я поверить мог, что молодая жизнь моя не окончилась на дне морском. Тут опять вспомнилась мне островитяноч-ка. Стало быть, там кого-то другого дожидались? Стало быть, род мой недостаточно почтенен для них? Горько было у меня на душе от этих дум, а всего горше было то, что довелось мне узнать о женской добродетели. И манила, и прельщала, и умильно миловала! И все сплошная липа! Ничего в этом субтильном создании не было, кроме шарлатанства и показухи. Ну что прикажете после всего происшедшего думать о прекрасном женском сословии?

— Ах, матушка моя дорогая, как же это я мог с дороги сбиться и о тебе забыть! — бормотал я, сокрушаясь. И тут же мысленный обет дал, что буду кружным путем обходить всех молодых девиц и предамся строгому воздержанию. Я этой своей клятве долгое время верен был, хотя теперь, много лет спустя, не могу признать ее разумной и рациональной. В конце концов примирился и привык я к своему холостяцкому состоянию, хотя это, скажу я вам, не бог весть какое достояние.

На Финском берегу свалился я, как сноп, на песок. И осенил милосердный сон многострадального мужа своими мягкими крылами.