Восточная Пруссия глазами советских переселенцев

В новой культурной среде

Подавляющее большинство переселенцев имело весьма смут­ное представление о том, как выглядит земля, на которой пред­стояло жить, о немецкой культуре, о духовной среде, длительное время царившей в этих краях. Немалую роль играло вошедшее за годы войны в кровь неприятие всего немецкого. Вот почему первым переселенцам казалось, что вокруг них чужой ландшафт, не те деревья, климат, иное небо, даже воздух какой-то не такой. Что уж говорить об узеньких улочках, застроенных кирпичными домами с красными черепичными крышами, о незнакомой ар­хитектуре с ее готическим стилем. Все непривычное, все чуждое русскому духу, русскому восприятию.

Вспоминает Анна Ивановна Рыжова, приехавшая семнад­цатилетней девушкой в разрушенный Кёнигсберг:

— Поразила особая мощь построек, твердость и неприступ­ность. И в то же время — легкость через стремление ввысь. Мне трудно было понять это. Здесь надо было родиться, вырасти. Другая психология, иное понимание вечности. В первую оче­редь это ощущалось при взгляде на места священные — на кирхи, костелы. Наши церкви, храмы добрей как-то, гостепри­имнее. Строгость и угловатость здешних соборов не соответ­ствует нашему русскому характеру. Я могла любоваться ими как произведениями архитектуры, но никак не воспринимала в качестве места, где тебя поймут и поддержат. Внешний их облик как бы предупреждал об обратном. Веет от них каким-то холодом и отчужденностью. В дождливую погоду город производил унылое впечатление. Давил узостью улиц, суровос­тью построек. В такие дни было ощущение временности пре­бывания и особенно чувствовалось, что мы — чужие здесь.

Необычной, но более понятной и приветливой казалась сельская местность. Т. П. 3-на вспоминает, как выглядели окрестности Гумбиннена: «Какая тут красота была. Это была сказка! Хуторочки были целенькие, прямо как игрушечные. Красивые, маленькие, старинные домики, как из сказок Гофма­на. Кругом пионы, вишни. Речка, через речку — мостик...».

В 1946 году Агния Павловна Бусель работала пионерво­жатой в школе. Вместе со своими воспитанниками она пеш­ком обошла весь Правдинский район. Во время этих походов они осматривали частично сохранившиеся немецкие усадьбы в поселках Родники, Федотово, Луговое. Усадьбы были окружены ухоженными парками со множеством цветов и уникальных деревьев:

— Недалеко от Правдинска — водохранилище, а на берегу разместился голубенький ресторанчик. Стояли там и дом охот­ника, и дом рыбака. Многие поселки сохранились в целости. В Луговом было имение Рудольфа. Так и местечко называлось у немцев — Рудольфштадт. Там, рядом с домом, располагалось надгробие этого графа. Я когда-то читала роман Жорж Санд «Консуэло». Так там дается описание имения: подъем, дубовая роща, подземный ход. Было такое впечатление, что описано именно это имение. Только в книге — другая страна. Благоуст­роенные залы, великолепные камины, резьба, лепные украше­ния по потолкам. Я водила детей и показывала, в каких услови­ях жили графы, а в каких — прислуга.

В России, Белоруссии люди традиционно разделяли два за­нятия: прогулка по парку — это одно, это отдых, а посещение кладбища — это другое, это долг, моральная норма. А здесь их поразили кладбища-парки: «Очень любили ходить на кладби­ще. Там было так красиво, было много цветов, кладбища были как парки. Дети собирали клубнику», — говорит Раиса Сергеев­на Тарту н из Гвардейска.

Александр Сергеевич Штучный приехал в Калининград в 1947 году. Одно из самых ярких первых впечатлений — старин­ное кладбище на месте нынешнего центрального парка:

— Несмотря на пронесшийся смерч войны, здесь была мас­са красивых памятников, склепов семейных захоронений, ка­кие-то особенные деревья, кустарники. Это кладбище своим своеобразием, культурой, чем-то невыразимо особенным так поразило меня, что запомнилось на всю жизнь.

Первым переселенцам бросились в глаза не только своеоб­разные постройки, черепица на крышах, брусчатка, но и отно­шение местных жителей к среде своего обитания.

— Немцы отвечали за место, где жили. Например, проходит мимо дома дорога, и он ее обязан поддержать в самом хоро­шем состоянии. У нас бы этого делать не стали. С какой стати? А у них порядок такой, традиция, что ли. Вот дорога идет, вот его территория, и он обязан следить, чтобы там ни лопухов, ни крапивы не было, ни выбоин, а если есть выбоины, то он их должен заделать, — вспоминает Петр Яковлевич Немцов.

Влияло ли все увиденное на сознание переселенцев? Вот отрывок из беседы с Марией Павловной Тетеревлевой :

— Скажите, на Вас оказала какое-либо влияние немецкая культура?

— Не думаю. Мы жили с мыслью, что все немецкое — враж­дебное, а средства массовой информации вдохновляли созда­вать здесь все советское.

— Но бытовая культура хоть как-то сказалась?

— Не думаю, что квартира с широким коридором или чашки другой формы могут как-то повлиять на культуру. Сейчас мне вспоминается такой курьезный случай. Была какая-то годовщина Победы, и в красном уголке устраивался концерт художествен­ной самодеятельности с последующим просмотром фильма. Несколько женщин явились в трофейных пеньюарах. Цветное кружевное белье было по незнанию принято за выходной наряд.

«Культуру от немцев унаследовать мы не могли, слишком большая обида была на немцев у русских, — так объясняет Евдокия Ивановна Михайлова отношение переселенцев. — Если что и унаследовали, так это чистоту, от которой сейчас уже ничего не осталось. Хотя в те годы город был разбит, но чистота сохранялась образцовая».

О настроениях, которые бытовали среди первых российс­ких жителей Восточной Пруссии, рассказал Александр Игнать­евич Фурманов, в прошлом военнослужащий:

— До сорок восьмого года, мне кажется, почти у всех было стремление больше уничтожить чужого, ненавистного, немецко­го. На политзанятиях нам говорили, что это земля прусского милитаризма, а потом стали учить тому, что давным-давно это были русские земли, а их у нас отобрали; что губернатором Пруссии был отец знаменитого полководца — Василий Суворов.

— Я была на одном митинге уже через год или два после пере­езда, — вторит ему Анна Денисовна Альховик. — Один офицер читал доклад об истории Калининграда и сказал, что это была русская земля. Очень проникновенно рассказал всю историю, вспом­нил Петра, Екатерину. И получалось, что это — русская земля.

Несмотря на размах лекционной пропаганды, информа­ции явно не хватало, что способствовало распространению слухов, подчас самых невероятных, о судьбе области. «Долгое время не было уверенности, что эта территория останется у нас. До шестидесятого года не начиналось массового строи­тельства — не знали, что здесь будет. Я слышал, что Вильгельм Пик настаивал на возвращении Восточной Пруссии ГДР, а Вальтер Ульбрихт уже перестал» (А.И. Т-ов).

Королевский замок, храмы

Самой величественной из немецких построек в Кёнигсбер­ге был, безусловно, Королевский замок. Даже основательно пострадавший, разрушенный, он тем не менее производил на переселенцев сильное впечатление. Когда-то здесь размещалась резиденция прусских королей, после воссоединения Германии замок представлял собой в основном музейную ценность. Осе­нью 1944 года во время страшных «ковровых» бомбардировок Кёнигсберга англо-американской авиации на замок обруши­лись десятки тяжелых бомб. Во время штурма Кёнигсберга советскими войсками здесь находился один из опорных пунк­тов немецкой обороны.

— Центр города был буквально погребен под грудами кир­пича и железа. От величественного Королевского замка остался мощный каленый фундамент. Ввысь вздымалась еще не совсем оголенная башенная лестница; наверху башни висел колокол. У главного входа, в нише, обрамленной отшлифованным гранитом, стояла фигура кайзера, — таким в 1946 году увидела замок Александра Андреевна Соколова.

Развалины замка особенно притягивали молодежь. Мно­гие наши убеленные сединами собеседники признавались, что в детстве излазили все его закоулки. Впрочем, занятие это было небезопасное. И не только для детей. Об одном нашу­мевшем в то время случае рассказала Ирина Васильевна Поборцева:

— Все тогда искали Янтарную комнату. И вот двое солдат пошли в увольнение и решили тоже поискать. Залезли они, значит, в замок. А там в подвале был такой большой камень — плита. Ну отодвинули они его и увидели дыру с лестницей, спустились вниз. А камень на попа был поставлен, ну и упал. Нашли их через несколько дней. Хорошо, что когда они ка­мень двигали, ремни сняли — по ним и нашли. Вот после такого случая, а их было несколько, и замуровали все ходы и лазейки.

Часто мы спрашивали: можно ли было восстановить за­мок? Ответ Павла Ивановича Синицына довольно типичен: «Обязательно нужно было! Он же целый был! Пятиметровые стены. Внутри он был, конечно, развален целиком. Но стены, основание и подвалы — ведь сколько там этажей подвалов! — были целы. Они сейчас построили Дом Советов даже не на фундаменте замка — он провалится! А тогда, после войны, стро­ители получили задание разбирать замок. И мы туда подъезжа­ли на машинах и кирпич брали. Вплоть до того, что этот кирпич везли в Ригу, в Ленинград вагонами».

Судьба Королевского замка легла в основу очень острой дискуссии. Часть интеллигенции Калининграда выступала за его восстановление. Были сторонники сохранения замковых разва­лин как памятника минувшей войны. Другие специалисты ут­верждали: замок настолько разрушен, что о восстановлении его не может бить и речи.

— Очень жалко, что замок исчез, — считает Сергей Владими­рович Даниель-Бек. — Но надо ведь понимать то, что его энергично разрушало время. Для восстановления или хотя бы консервации нужны были огромные деньги. А где их было взять в разоренной войной стране?

— Замок пытались уничтожить еще в 1945 году, — свидетель­ствует Я.А. Л-н, — но, видно, не хватило мощности подрыв­ных устройств. Не смогли тогда это сделать. В замке находился большой медный колокол, пошли слухи, что его могут украсть. А так как замок находился на территории нашего района, мы установили ночные комсомольские дежурства с целью охраны колокола. Прошло время. Страсти улеглись. Мы сняли дежур­ство. А колокол сразу утащили.

— Судьбу Королевского замка решил Косыгин, — утвержда­ет Юрий Михайлович Феденев. — Во время посещения на­шей области в конце 60-х годов он, как говорили, спросил у Н.С. Коновалова: «А что это у вас в центре города?». Тогдаш­ний «первый» ответил: «Здесь мы собираемся замок восстано­вить и создать краеведческий музей». На что Косыгин заме­тил: «Музей чему? Прусскому милитаризму? Чтобы завтра же его не было».

Не беремся утверждать, состоялся ли такой диалог на са­мом деле, но через некоторое время замок действительно был уничтожен.

— Как сапер я участвовал в работах по разрушению Коро­левского замка. Стены не поддавались ничему, кроме взрывчат­ки. Когда взрывали остатки главной башни, провод несколько раз перерезался, — вспоминает Иван Васильевич Ярославцев.

— Муж рассказывал, — добавляет Ирина Васильевна Поборцева, — что взорвать замок до конца не смогли и растаскивали танками. Взрывы были такими мощными, что кругом пострадали дома, которые еще целы были, а о раз­валинах и говорить не приходится. Разрушить разрушили, а заместо соорудили глупость какую-то. Гробница настоя­щая. Кому она нужна? А вот старое, красивое сломали, историю сломали. Ну, кому он мешал? Ведь без лица город оставили!

Судьба больше пощадила другую архитектурную достопри­мечательность Кёнигсберга — Кафедральный собор. Обратимся снова к интервью Ирины Васильевны Поборцевой:

— Кафедральный собор был гораздо целее, лучше выглядел, чем сейчас [в 1989 году]. Были видны надписи. Мне муж пере­водил, он немного немецкий знал. Кругом надгробья были интересные: гербы, различные каменные изображения. Все куда-то подевалось. Плохо мы относились к городу, очень плохо. Например, где сейчас дом связи (напротив Дома Советов), стояло здание, похожее на церковь. Какая она воздушная и красивая была! И, главное, совершенно целая, но сломали...

— В церкви, где разместили Дом культуры вагонзавода, были два колокола, — вспоминает Нина Моисеевна Вавилова. — Нашли двух парней молодых, они согласились снять колокола и спилить кресты. Деньги им хорошие обещали. Ну сделали это. Старухи плакали, говорили, что долго эти парни не про­живут. И точно, один под поезд попал, другой так погиб. И кто переплавлял колокола — тоже погибли. И деньгами не вос­пользовались. Все наши старухи плакали, когда немецкие церк­ви разоряли. А немцы только крестились.

Некоторые из сохранившихся храмов были приспособле­ны для хозяйственных и других практических нужд. Инициато­рами «перепрофилирования» культовых зданий выступали, как правило, власти, но были случаи и инициативы «снизу».

Но все-таки склады и хранилища, спортивные залы и дома культуры — не самая худшая участь для культовых зданий. Об этом свидетельствует рассказ Анатолия Григорьевича Ярцева: «У нас в поселке Добрино была немецкая церковь, но ее разру­шили. Сначала растащили полы, разбили и разобрали орган. Высоко под сводом был Иисус — добрались и к нему, сбросили вниз. Ни подо что кирху так и не заняли, и мы гоняли в ней футбол. Окончательно свалили кирху бульдозером только в семидесятом году».

Шиллер с простреленным горлом

Следующая тема — судьба восточнопрусских памятников. Вспоминает Петр Яковлевич Немцов из Калининграда:

— Вот здесь, где вокзал, там была громадная плита в память о погибших в Первую мировую войну; сейчас ее нет... Недалеко от блиндажа Ляша был памятник такой: немка положила голову на плечо парня, провожая его на войну, и там было написано «Фюр унс» («За нас»). Ну Бисмарк стоял бронзовый на площади перед Королевским замком, потом на этом месте бюст Суворо­ва установили, который сейчас находится возле 28-й школы. А на углу замка возвышался огромный памятник Вильгельму.

Два этих памятника упоминались практически всеми. «У Бисмарка была разбита голова, — рассказывает Владимир Геор­гиевич Морозов, — и когда снимали кинофильм «Встреча на Эльбе», то наши кинорежиссеры в этом памятнике разложили костер, и на экране было видно, как из головы памятника валит столб дыма, из этой пробоины».

«Из памятников запомнился, пожалуй, только один — Шил­леру. Он стоял с простреленным горлом (снаряд попал ему пря­мо в горло). Тогда шутили: в Калининграде кто не пьет, так это Шиллер — у него все из горла выливается» (Алевтина Васильевна Целовальникова). Один из старожилов вспоминает, что у памятника Шиллеру долгое время сохранялась надпись: «Не тро­гать! Памятник культуры!». Впрочем, не всегда и надписи помо­гали. Один из наших собеседников сообщил, что был свидете­лем попытки вывезти памятник Шиллеру на металлолом: «Уже на шею набросили трос, но стало известно в КГБ, и это дело пресекли» (А.И. Т-ов). По другой версии, «Шиллера вернули где-то из-под Магнитогорска» (Владимир Дмитриевич Фомин).

Вспоминает Вера Алексеевна Амитонова, приехавшая в Калининград в 1946 году пятнадцатилетней девушкой:

— Очень часто в парке культуры и отдыха Калининграда мы с матросами и вольнонаемными расчищали площадки. Тогда, в 1948 году, я увидела там памятник, который сейчас разыски­вают, — Шуберту. Тогда он мне не очень запомнился. Стояли офицеры, спорили: композитору или нет? Позже в «Калининг­радском комсомольце» написали, что это памятник не компо­зитору, а какому-то местному меценату. И памятник исчез. А сейчас выяснилось, что он все-таки был композитору.

Стоит заметить, что люди помнят не только знаменитые памятники вроде статуй Вильгельма и Бисмарка, но и многочис­ленные художественно выполненные надгробия на городских кладбищах. Вот что поразило Ирину Васильевну Поборцеву:

— Ну просто чудо из чудес! Весь был сделан из серого гра­нита. Идет священник. Действительно, идет как живой. Ряса развевается по ветру. На груди висит большой крест. Видно каждое деление цепочки, каждую складку на одежде, каждый волосок на голове. А самое главное чудо — это его пояс: про­стая веревка, но так выразительно сделана, что все узелочки, переплетения видны; вот если бы не дотронулась рукой, никог­да бы не поверила, что это сделано из камня. На поясе связка ключей. Причем ни один ключик не был похож на другой.

Могила Канта, — безусловно, самое знаменитое погребение в Кёнигсберге. Среди переселенцев наверняка не было тех, кто так или иначе не слышал бы о философе. Но всемирная известность не уберегла могилу от вандализма. Взору людей, искавших пос­леднее пристанище великого кенигсбержца, представала такая картина: крышка саркофага сдвинута, а стены исписаны.

— Я сама читала эти надписи, — вспоминает Полина Михай­ловна Копылова.-Там были, например, такие: «Думал ли ты, что русский Иван будет стоять над твоим прахом?» или «Теперь ты понял, что мир материален?». Все стены были исписаны, но я запомнила эти две надписи. Остальные, кажется, были в основ­ном нецензурного содержания и простонародные, типа «мы пришли», «мы захватили», «мы дошли до твоей могилы» и так далее. Ну, а лет пятнадцать спустя, уже все было забелено.

В поселке Янтарном наше внимание привлек удачно распо­ложенный памятник советскому солдату-освободителю. И вдруг неожиданная история, которую поведал ветеран войны Нико­лай Исаакович Пашковский:

— На этом месте раньше стоял другой памятник — немец­ким солдатам, погибшим в годы Первой мировой войны, с портретом Гинденбурга наверху. Перед памятником был уста­новлен камень, на котором было начертано «Версалес», а над ним — скульптурное изображение занесенной руки с кинжа­лом. Вокруг — несколько камней поменьше, на них были выби­ты названия немецких провинций, отторгнутых от Германии по Версальскому договору 1919 года. Я был просто поражен, настолько продуманной и изобретательной была немецкая про­паганда. Ведь этот знак сильно воздействовал на национальные чувства; его смысл — покончить с Версальской системой и воз­родить «Великую Германию»! Комендант поселка Иван Бухаев говорил, что надо это убрать. Я возражал: пока немцы здесь, этот памятник работает на нас. Но его скоро все-таки убрали. Кстати, несколько камней поменьше с названиями бывших германских областей до сих пор там, у подножья нашего со­ветского памятника, уже наполовину вросли в землю.

Девушка с веслом

На месте разрушенных возводили новые памятники, кото­рые по замыслу их создателей должны были символизировать победу нового на этой земле.

— Поставили сразу памятник Сталину, где сейчас мать-Россия. Там был не сквер, а жилой массив. Сталин стоял среди сплошь разрушенных домов. Убрали памятники Бисмарку и Вильгельму. Говорят, на Ленина переплавили, — сообщил кали­нинградец Иван Пантелеевич Лысенко.

Вспоминает Юрий Михайлович Феденев, в ту пору ра­ботник Краснознаменского райкома комсомола: «Мы стреми­лись на центральных усадьбах установить гипсовые бюсты тем или иным государственным и партийным деятелям. На площа­ди Победы, на месте нынешнего памятника В.И. Ленина, была статуя Сталина. Затем, в пятидесятые годы, ее перенесли в то место, где сейчас стоит монумент Родины-матери. Замечу, что в народе долгое время нынешняя площадь Победы называлась площадью Трех Маршалов». От себя добавим, что такое назва­ние возникло от того, что после штурма Кёнигсберга на этой площади долгое время висели портреты маршалов Жукова, Василевского и Рокоссовского.

— А знаете, как место в районе кинотеатра «Родина» получи­ло современный вид? — рассказывает Анатолий Яковлевич Муд­ров. — Затейщиком-то всего был я. Эдак хожу я иногда и думаю: «Во отпечаток-то моей работы остался». Дело в том, что в сорок шестом году я вступил в комсомол и был организато­ром некоторых воскресников по восстановлению города. Пя­тачок перед кинотеатром «Родина», где сейчас кольцо трамвая № 8, у немцев выглядел примерно так же, как сейчас. Я нари­совал эскиз, проект утвердили. И в 46-47-м годах мы его осуществили. Было проведено кольцо трамвайной линии и разбит цветник. В центре этого кольца поставили на поста­мент Сталина на то место, где при немцах стоял бетонный столб, на котором красовалось изображение орла со свастикой.

Как видим, новые памятники не отличались разнообразием.

Признаться, нам хотелось отыскать что-нибудь вроде пре­словутой «Девушки с веслом» на калининградской земле. Еще бы, ведь в тени от знаменитого весла начинались романы мно­гих наших пап и мам. Долго искать не пришлось. Выручила подшивка «Калининградской правды».

Так постепенно изменялся, становился советским облик самой молодой области России.

Культпросвет и прочее

Культурная жизнь переселенцев начиналась с работы клу­бов, сельских и городских. В них проходила вся общественная жизнь того времени. Здесь читались лекции, работали кружки по интересам, проводились смотры самодеятельности, нако­нец, просто крутили кино.

— Когда стали создаваться клубы, при них организовыва­лись кружки художественной самодеятельности. Занималась в них молодежь, которая охотно туда шла. Книги брали в биб­лиотеке на улице Кровельной, еще одна библиотека была на улице Киевской. В основном интересовались художественной и приключенческой литературой, политическую литературу почти не брали, не интересовались ею, — свидетельствует Зоя Иванов­на Годяева.

Немногие клубы и библиотеки располагали квалифициро­ванными работниками. Иногда это были совсем случайные люди, которые часто менялись.

Очень популярным было устройство всякого рода смот­ров и конкурсов: самодеятельности, на звание лучшего по отрасли, различных викторин.

Газеты описывали жизнь порой излишне возвышенно, а сама жизнь текла своим чередом.

— В нашем поселке был клуб, он освещался керосиновыми лампами. Устраивали спектакли, но больше — концерты худо­жественной самодеятельности с песнями под балалайку, мандо­лину. Нам было весело и при керосиновых лампах. Ели «соло­му», но фасон держали. Клуб по вечерам был полон людьми. Один раз в неделю приезжала кинопередвижка, так это был праздник, — рассказывает Анна Ивановна Трубчанина, с 1946 года живущая в поселке Заливное Гурьевского района.

Кино по тем временам действительно было чрезвычайно популярно. Артистов знали в лицо, любили; каждый новый фильм становился событием.

— На территории воинской части по субботам показывали кинофильмы. На киносеансы приходили офицеры и члены их семей, там устраивались танцы под музыку. Аппарат работал от движка, и когда перезаряжали части, мы делились впечатле­ниями, обсуждали увиденное. Смотрели тогда в основном тро­фейные фильмы. Все это было коллективно, вместе, дружно. Настроение бодрое, существовала какая-то вера в лучшее, при­чем в близкое лучшее будущее. Помню знаменитый тогда фильм «Подвиг разведчика» с Кадочниковым в главной роли, «Цирк» Александрова смотрели много раз с упоением. Были трофей­ные фильмы: «Сестра его дворецкого», «Девушка моей мечты», «Дитя Дуная», «Мост Ватерлоо», «Сети шпионажа», — обо всем этом рассказала Маргарита Серафимовна Золотарева.

Другая наша собеседница — Галина Павловна Романь — хорошо помнит, как в октябре 1946 года в Калининграде от­крылся первый кинотеатр «Победа»: «За билетами выстраива­лись большие очереди. Чтобы попасть в кинотеатр, надо было очень долго стоять. Играла музыка, работали буфеты. А внутри кинотеатра на потолке была роспись под звездное небо — зре­лище впечатляющее». Затем открылись кинотеатры «Заря», «Ро­дина», «Ленинград» и другие.

А Галине Родионовне Косенко-Головиной навсегда запомнилось открытие в октябре 1947 года областного драма­тического театра. Молодые актеры, в основном выпускники Московского государственного института театрального искус­ства, поставили свой первый спектакль по пьесе К. Симонова «Парень из нашего города». Вскоре из временного помещения театр перевели в здание на улице Бассейной (там потом разме­щалась телестудия). Не будет преувеличением сказать, что театр уже в то время пользовался огромной популярностью.

— На премьеру в первые дни попасть было невозможно. Нам было легче — билеты доставала знакомая. Бывало, на рабо­ту приду, а женщины у меня уже с порога спрашивают: «Ну, Нина, ты уже в театре была, рассказывай!». Помню, какие спек­такли шли: «Флаг Родины», «Вилла Эдит», «Иван да Марья», «Любовь Яровая», пьесы Островского. Актеров наших тоже очень любили и знали их всех по именам и в лицо: Крыман, Оболенскую, Каждана, Киру Головко, Диденко, Нестерова, мужа и жену Мальцевых, — вспоминает Нина Андреевна Маркова.

Существовала в Калининграде еще одна организация, на дея­тельности которой хотелось бы остановиться подробно. Это кон­цертно-эстрадное бюро, ставшее в конце 50-х годов областной филармонией. Бюро было организовано 28 ноября 1946 года и занималось массовой культурно-политической работой среди на­селения, организовывало концерты, лекции, выступления ансамб­лей и концертных бригад. В этом отношении бесценными для нас являются воспоминания Галины Родионовны Косенко-Го­ловиной, в то время члена концертной бригады КЭБа.

— Бюро располагалось напротив Дома офицеров. Директо­ром КЭБа был брат Мстислава Келдыша — Александр Всеволо­дович. Я выступала с фельетонами и песенками под свой ак­компанемент. В тот же день, как я пришла устраиваться, меня и задействовали. Включили в концертную бригаду. Бригада была немецкая. Лилипутка Эрна Кляйн, а также тоненькая Илона Граф танцевали под музыку. Аккордеонистка — Фреда Фридрихен. Они были очень бедно одеты, все гладили мой костюм, восхищались... Мы ездили по колхозам обычно таким соста­вом: лектор из обкома, кино, концерт. Иногда прямо на стан­ции давали выступление: только приехали — тут же достаем аккордеон. Приходилось выступать и на улицах, на фермах, в коровниках даже. Спали в правлениях: на полу соломы посте­лят. Однажды пришлось ночевать с поросятами! Тогда все вос­принималось зрителями восторженно, непосредственно. Чита­ла на улице политсатиру:

Надо было изображать «кукареку», и сбегались петухи. Три раза начинала... Иногда приходилось давать по восемь концер­тов в день. Были случаи, когда в клубах температура до минус восьми градусов. Окна выбиты. Но мы героически переносили трудности, ведь тогда была огромная тяга к культуре. Не было телевидения. Колхозники шли за пять-семь километров в снег, дождь, через грязь. Люди шли за пять-семь километров на кон­церт вместе с детьми, несли их на руках.

С осени 1946 года власти вплотную занялись созданием собственной областной газеты.

— Было решено выпускать пока газету на базе двух типогра­фий: набирать — в военной, а печатать — в гражданской, — вспоми­нала старейшая журналистка Александра Андреевна Соколова, приехавшая по командировке ЦК партии специально для участия в создании газеты. — В здании гражданского управления, на ниж­нем этаже, под редакцию отвели две смежные комнаты... В боль­шой комнате у скамьи — раздвинутый обеденный стол. На скамье резиденция отделов писем, промышленности, сельского хозяй­ства. С другой стороны стола — отделы пропаганды, информации, культуры и быта. В противоположном углу — стол ответственного секретаря. Вся служебная переписка хранилась в посудном шка­фу. В соседней комнате — редактор, там же — машинистка. Теле­фон один, на столе редактора. Транспорта у нас еще не было, рассыльных тоже. Выправит секретарь оригинал и гонит в набор любого, кто подвернется под руку. Маршрут был всеми хорошо усвоен: по улице Чайковского с поворотом на улицу Леонова. Зима в сорок шестом году установилась рано, снежная, холодная, и мы приспособились возить сверстанные полосы из одной ти­пографии в другую на санках. Укутывали их в одеяло, чтобы случайно не рассыпать, и покрепче привязывали. Одно ЧП все же случилось, как назло, в мое дежурство. Везем мы санки с немкой Ингрид. Навстречу два солдата. Спрашивают, что завернуто. Я объяснила. Один так сильно пнул санки, видимо, решил убедить­ся, угол полосы рассыпался. Пришлось возвращаться обратно. Первый номер верстался дважды. Готовились выпустить газету к 7 ноября на двух страницах, в основном с официальными матери­алами. И все же задержались со сдачей. Военные форсировали выпуск своей газеты, а наша делалась в последнюю очередь. Поло­сы были все же сверстаны, но печатать газету после праздника не имело смысла. Поэтому первый номер «Калининградской прав­ды» вышел 9 декабря 1946 года.

Конечно же, нельзя не сказать о Калининградском зоопар­ке — любимом месте отдыха и детей, и взрослых.

— Великолепен был зоопарк. Летом весь утопал в цветах. Сплош­ные розы. Густые деревья, повсюду росли плакучие ивы. Мы очень любили там гулять, — вспоминает Алевтина Васильевна Цело­вальникова. — Животных было мало. Помню, как усиленно спасали бегемота, который остался еще с довоенных времен. Гово­рили, что по личному распоряжению Сталина за ним был обеспе­чен большой уход. Видимо, потому, что во всей Европе это было единственное такое животное в зоопарке. Бегемот был очень ста­рый. Я видела возле его клетки кучу использованных ампул пени­циллина. Это было импортное дорогостоящее лекарство. Его не хватало для солдат, а бегемоту его кололи в больших количествах.

На досуге

Жизнь есть жизнь, и как бы ни был неустроен и тяжел быт переселенцев, люди находили время для отдыха. К тому же среди приехавших было много молодежи, которая стремилась к общению. На первом месте по популярности были, конечно, танцы. Они и запомнились Алексею Васильевичу Трамбовицкому.

— На улице Барнаульской находился немецкий клуб, его директором был Петр Васильевич Маликов, бывший военный моряк. В этом клубе танцевали и русские, и немцы. Была танц­площадка в зоопарке, возле вольера слонов. Летом сорок шес­того года восстановили Дом офицеров на нынешней улице Кирова, но туда на танцы ходили только русские. Еще была танцплощадка около больницы Калинина, на улице Александ­ра Невского, там тоже танцевали и русские, и немцы.

Танцы устраивались в парке, позднее получившем имя Гагарина, в спортзале нынешней школы № 3, около швейной фабрики, прямо на углу улиц Печатной и Павлика Морозова. Танцевали обычно под радиолу, гармонь или духовой ор­кестр. Девушки на танцы приносили туфельки, принаряжа­лись. В моде были танго, вальс, фокстрот, молдаванка, венгер­ка, кадриль.

Несколько иначе обстояли дела на селе. В городе хоть и небогат выбор мест развлечений, но все-таки он существо­вал. На селе выбирать не приходилось, на все про все был местный клуб, а поначалу и он не везде имелся. Но это не мешало молодежи на селе веселиться так же искренне, как и в городе.

«Сами себя веселили. Собирались вместе, пели, плясали. Особенно в колхозах. Я к родителям часто ездила, так вот у них почти каждый вечер «пятачки» собирались. Русские час­тушки, прибаутки, пляски», — вспоминает Анна Ивановна Ры­жова. «Из близлежащих поселков все ходили к нам на «пята­чок». Там каштан стоял такой развесистый, где сейчас магазин. Тут было чисто, лавочки были сделаны. Каждый вечер, как с работы придут, там собирались. Девчат было много и ребят. Все по вербовке приехали с родителями из Горьковской и Московской областей. На гармошке играли, пели, плясали. Народу полно каждый день. Весело было!» — рассказывает Тать­яна Николаевна Козина, которая в 1948 году работала в по­селке Цветники.

На таких «пятачках», на посиделках завязывались знаком­ства, возникали романы, которые в дальнейшем заканчивались вполне обычно — свадьбой. Здесь интересно проследить тенден­цию смешения традиций.

— В первые годы справлять свадьбы по белорусскому обря­ду старались и здесь. Да и костромичи справляли по-нашему. И танцы они стали белорусские танцевать: краковяк, польку, кад­риль, месяц, коробочку, белорусский вальс, лявониху. Сначала мы и костромские отдельно в клуб ходили, раза три. Потом соединились и стали вместе ходить, — делится своими воспоми­наниями Екатерина Афанасьевна Букштан, белоруска, из де­ревни Поречье Правдинского района.

Думается, что смешение традиций на бытовом уровне было неизбежно. Это подтверждает Агния Павловна Бусель:

— Старались делать смешанные села. Например, селили кос­тромичей с белорусами. Было очень мало колхозов, где бы проживала только одна национальность. Отношения были нор­мальные. Понятия не имели, что такое межнациональные кон­фликты. Мама моя, например, не любила белорусов. Так ее, видимо, Бог за это и наказал: сестра вышла замуж за белоруса. Брат женился на белоруске. У меня муж белорус. У племянни­ков браки с белорусами. Так вся родня перемешалась.

О том же самом говорит калининградец Александр Серге­евич Штучный:

— Население города и области было на редкость интернаци­ональным: здесь, вероятно, были представлены все народы и все области нашей страны. Когда люди знакомились или про­сто заговаривали в трамвае, магазине, то первый вопрос был: «Вы откуда?» — а если уезжали, то всегда говорили: «Еду в Рос­сию». Когда получали письмо (независимо — с Украины ли, из Грузии или Сибири), говорили: «Из России», — то есть весь Советский Союз был Россией, а мы здесь — как бы вне ее. Жили очень дружно.

Жизнь переселенцев входила в нормальное русло. Все боль­шее значение стали иметь места отдыха. Интересно послушать, что говорят старожилы по поводу Балтийского моря и отдыха на великолепных морских пляжах.

— Мы не имели понятия, что где-то есть такие курорты, как Светлогорск и Зеленоградск. Мы были озабочены только рабо­той, огородом и домом. Поэтому у нас не было времени на поездку к морю. Да и ехать было не на что. «По тем временам поездка к морю была у нас роскошью», —говорит Зоя Иванов­на Годяева.

Ее дополняет Анна Андреевна Копылова:

— Теоретически мы знали, что живем около прекрасного моря, но практически добраться до него было невозможно, так как дороги были разбиты. Пассажирские поезда на Светло­горск и Зеленоградск еще не ходили. Однажды мы, комсомоль­цы, попросили у директора завода машину для поездки к морю, и он нам ее дал. С песнями ехали, весело. Вся дорога до Свет­логорска была сильно повреждена. После калининградских руин нас поразило, что Светлогорск не разрушен, все немецкие дома сохранились. Какая красота! Какой воздух! Дома были необык­новенные, к ним вели дорожки, их окружали палисадники. Мы любовались каждым домом. Пляж имел ширину около ста метров, песок желтенький такой, скрипит под ногами, ни од­ного камушка. А сейчас вообще почти никакого пляжа нет; по сравнению с тем, что было, — это не пляж. Вскоре городские власти для того, чтобы калининградцы могли съездить к морю, стали выделять оборудованные скамейками в кузовах грузовые машины. Они отправлялись с площади Трех Маршалов. В га­зетах было напечатано расписание их движения. По утрам людей в течение двух часов отвозили к морю, а вечером в течение двух часов забирали обратно. Поездки были платные. Здесь же, на площади, продавались билеты.

Народное образование

До сих пор у нас речь шла в основном о взрослом населе­нии области. А дети? Чем они занимались, как и где учились, как отдыхали?

Итак, вначале о лете, каникулах.

— Я ездила в Светлогорск, — рассказывает Нинель Алексеев­на Канайлова. — Здесь был пионерлагерь работников госуч­реждений имени Гайдара. Сначала ездила на все три смены, потому что там хоть кормили, да и дома болтаться незачем было. А потом, когда подросла, я туда ездила уже как комсо­мольский работник. Мы сами организовывали ребятню. Лет до пятнадцати я туда ездила. Там было очень интересно. Без конца проходили костры, концерты, литературные вечера. Наш лагерь занимал огромную площадь: от станции Светлогорск-1 и до спуска к озеру. У нас было много отрядов, видимо, больше десяти. Дома — немецкие, деревянные, легкие, краси­вые. Как только мы приезжали, начиналась подготовка к от­крытию лагеря. Это был большой костер и большой концерт. Родители приезжали. И все было подчинено этому: стихи, песни, хоры. Все заняты с утра до вечера безумно. Это был первый этап. Потом чуть-чуть время проходило, и начиналась подготовка к закрытию лагеря. То же самое: концерты, линей­ка и костер. И опять целые дни все это разучивалось, репети­ровалось, спевки и все такое. А в промежутке — библиотека, литературные вечера, спортивные соревнования, так что дети без дела не скучали.

Теплые воспоминания о своем послевоенном детстве со­хранила Маргарита Серафимовна Золотарева:

— Зимой самой большой радостью было получить пригласи­тельный билет на елку в Дом пионеров. Этой чести удостаива­лись только отличники. Дом пионеров находился в том зда­нии, где сейчас 10-я вечерняя школа, на улице Чайковского. Там работали люди, очень любившие свое дело, преданные ему. Все, что тогда проводилось для нас в Доме пионеров, нам казалось удивительно интересным и радостным. Здесь работали кружки — я один год посещала кружок бальных танцев.

Игрушек после войны не было и в помине — стране не до игрушек, и невольно задаешься вопросом: а с чем же играла детвора?

— Куклы шили сами из тряпок и опилок, — вспоминает Екатерина Александровна Клевитова из поселка Саранское. — Часто играли в школу: сооружали парты из кирпича, собира­ли девочек. Я была за учительницу. Наверное, поэтому и стала ею на всю жизнь.

А настоящей школе не хватало помещений, учителей, учеб­ников. В сельской местности преобладали два типа школ: на­чальные и семилетние. Начальные школы открывались почти во всех населенных пунктах, а семилетки — преимущественно на центральных усадьбах, куда с окрестных сел привозили школьников. «После четвертого класса ходили в школу в Мо­зырь. Это за четыре с половиной километра. Пешком ходили. В первом классе ходила в школу босиком, а как мороз ударит — на печке сидела» (Софья Дмитриевна Гущина, которая в то время жила в поселке Желудево Правдинского района).

Самую первую школу открыли в областном центре 17 сентября 1945 года (сейчас гимназия №1). «Школа была хоро­шо оборудована. От немцев остались лаборатории — химичес­кая и физическая. Здесь было какое-то немецкое училище. При школе имелся интернат, ведь это пока была единственная школа на всю область, и детей свозили сюда отовсюду. В школе было очень чисто: старались технички-немки. Среди детей проблема с дисциплиной практически не возникала. Все это сыновья полков, переростки. Потом школа стала эли­тарной. Сложился сильный педколлектив», — вспоминает Ан­тонина Васильевна Мотора.

Интересны воспоминания Владимира Георгиевича Моро­зова, который в 1946 году стал работать учителем географии в школе №3 Балтийского района:

— Первого сентября в эту школу пришло примерно пять­сот детей. Это были изнуренные детишки, которые много испытали за годы войны. Многие из них были на оккупиро­ванной территории, некоторые — в партизанских отрядах. Поэтому лица у всех были суровые. Одеты в рубашонки и штанишки, перешитые из отцовских военных гимнастерок, в пиджачишки, переделанные из армейских шинелей. Зимой сорок седьмого года морозы доходили до тридцати-тридцати пяти градусов. В школе не было топлива. Вышло из строя паровое отопление, полопались батареи во всех классах. Вы­ручил морской торговый порт. Оттуда привозили железные бочки, прорубали в них дверки, делали выход в окно для дымоходов и топили их. На переменах ребятишки бегали по улицам, огородам, собирали поленья, бурьян, ветки, затапли­вали печки. Вокруг печки дети на коленях выполняли пись­менные работы по русскому языку, по алгебре. Я ставил парту на парту, развешивал географическую карту, и по этой карте дети учились географии... Несмотря на такие условия учебы, прогулов без уважительных причин не было. Дети на уроках дрожали от холода, но продолжали заниматься.

Школ в городе не хватало. И не только в Калининграде, но в целом по области. Вот что рассказывает Манефа Степановна Шевченко:

— В гороно мне предложили принять школу №17, которая находилась в Южном поселке. Я пришла, а от школы остались одни развалины. Что делать? Пошла опять в гороно, так и так, говорю, что же вы мне предлагаете брать школу, а здания нет. Тогда мне предложили выбрать любое здание, которое больше подходит под школу. Я пошла, выбрала. Там жили немцы. Я им сказала, что здесь будет школа и что им нужно переселиться в другое место. Они категорически отказались. Я сказала, что им предоставят хорошее общежитие, что там будет лучше. В общем, пришли к немцам из домоуправления и сказали высе­литься в течение двадцати четырех часов.

В новой области никакой учебной базы не существовало, да и быть ее не могло. Так что же было? «Картинки были. Парты. Классные доски сами делали: сколачивали из обычных досок, сбивали рамку и красили черной краской. На год хвата­ло. Потом перекрашивали, конечно. Тетради распределяло рай­оне по школам. Учителя выкупали, а потом продавали учени­кам. И книги тоже», — рассказывает Зинаида Иосифовна Опенько. «Учебники привозили по разнарядке в Приморск. Так мы сапоги резиновые оденем, вот так и идем. Тянем сумки. И тетради носили, и учебники для учеников на своем горбе. Ник­то нас никогда не встретит, ни лошадь колхоз не даст, никакой помощи. Потом учебники у нас ученики выкупали», — добавля­ет бывшая учительница Татьяна Николаевна Козина.

Лариса Петровна Амелина рассказывает про школу 46-го года в поселке Майское Гусевского района:

— Тетрадок не хватало. Писали перьями за две копейки, железными. Чернила замерзали. Школа не топилась — угля не было. Мы чернильницы за пазухой держали, а пока ручку до тетради донесешь, чернила снова замерзали. Тогда нашу школу распустили на каникулы, на две недели, пока уголь не привезут. Зато потом, после Нового года, у всех были каникулы, а мы учились... Карты были только в школе, а учебники мы с собой привезли. Мы же в Орловской области еще начинали учиться. Приходился один учебник на десять человек.

Помимо общеобразовательных школ в области начала скла­дываться система профессионального и специального образо­вания. Одними из первых ремесленных училищ стали училища № 4 при ЦБК-2 и № 1 при 820-м заводе. О последнем вспоми­нает Афроим Ехилеевич Вайкус, который поступил туда на работу мастером:

— В конце сорок шестого года в училище завезли четырес­та сирот из Белоруссии. Их кормили, обували, одевали, обуча­ли специальностям слесаря, токаря, сварщика, судосборщика — всем тем специальностям, которые требовались в судостро­ении. Директором училища был Александр Штокмейстер, уча­стник войны.

Среднее специальное образование поначалу предоставля­ли в области два техникума: целлюлозно-бумажный и ком­мунально-строительный. В конце 40-х годов в Калининграде существовал один вуз — педагогический институт. О нем рассказал один из его бывших руководителей Яков Лукич Пичкуренко:

— Институт был создан на базе бывшей немецкой школы в переулке Чернышевского в августе 1948 года. Я тут же собрал все свои довоенные документы. Меня приняли в институт заве­дующим кафедрой истории (тогда не было, естественно, раз­личных кафедр по истории). В институте недостатка в кадрах не ощущалось. Сразу Москва, Ленинград прислали специалис­тов на работу. Им давали подъемные, предоставляли квартиру. С литературой тоже помогали Москва и Ленинград. Для начала все учебники, пособия были. А затем все, что выходило в стра­не, передавали нам. Не случайно университетская библиотека считается сегодня одной из лучших. Пединститут дал очень много хороших кадров. Тогда отношение к учебе было иным. Первый и второй выпуски (это 1952, 1953 годы) — люди воен­ного поколения — учились старательно, никого не надо было понукать.

Свобода совести по-калининградски

На вопрос, как удовлетворялись религиозные потребности переселенцев, почти все наши собеседники отвечали одинако­во: «Церкви не было вообще. Богу вроде никто не молился. При Сталине не молились» (Анатолий Григорьевич Ярцев). «Я — верующая, но службы нигде не велось» (Матрена Федотов­на Букреева). «Церкви не было. Да я тогда вопросами рели­гии и не задавалась: молодая была» (Екатерина Михайловна Ковалева).

И все-таки в некоторых интервью упоминаются какие-то молельные дома. Виктор Саввич Бутко рассказывает, что сам он будучи нормальным советским школьником вопросами религии не интересовался: «Однако мать часто посещала в Ка­лининграде какой-то молельный дом. Но делала это очень скрыт­но и стеснялась этого».

Ему вторят некоторые старожилы области: «Был молель­ный дом для православных на Аллее Смелых, там был иконо­стас. Были и другие дома. Где-то на улице Горького собира­лись сектанты» (Анна Денисовна Альховик). «Старушки ходили по воскресеньям молиться на улицу Каменную в час­тный дом. Там был русский священник» (Мария Дмитриевна Машкина).

Иногда в рассказах встречались упоминания о последовате­лях других христианских церквей — «сектанатах», по тогдашней терминологии. «В начале пятидесятых годов на Большой Ок­ружной в районе Северной Горы был молельный дом пятиде­сятников» (Павел Иванович Синицын).

В первые послевоенные годы на законных основаниях дей­ствовали некоторые немецкие кирхи. Вспоминает Евдокия Ивановна Михайлова:

— Немецкое население посещало храмы, которые остались целыми. У кинотеатра «Родина» костел функционировал, пока немцы не уехали. Там был орган. Русских не выгоняли, если они не хулиганили. Потом церковь приспособили под спортив­ный зал, а сейчас там открыт православный храм.

Анатолий Яковлевич Мудров зашел как-то, году в 47-м, в немецкую кирху: «А там старушки: и наши, и немки — молятся вместе. Во, где — интернационал! Мир, и нет никакой вражды меж собой!».

При достаточно равнодушном отношении к религии боль­шинство переселенцев почитало церковные праздники. Быв­ший рыбак Николай Владимирович Турцов вспоминает:

— В поселке Морское ни церкви, ни священника не было. Но религиозные праздники отмечали. Даже в залив не выходили рыбачить. Председатель нашего рыболовецкого колхоза Яковлев кричит, бывало: «Нет, сегодня не пойдем. Сегодня праздник».

Про Бога вспоминали и в печальную минуту. Рассказывает Александр Николаевич Пушкарев из Славска:

— Одна бабка перед смертью завещала, чтобы ее похорони­ли по христианскому обычаю с попом. Это было в 1951 году. Приехал поп из Литвы. Провел как положено службу в доме, а потом должен был вести людей к кладбищу. Народу на похо­роны собралось очень много. Еще бы — похороны с попом! Но председатель райисполкома запретил шествие. Народ начал возмущаться. Но поп сказал, что таково решение властей и он должен подчиниться. А толпа возмущается. Тогда он сказал, что сейчас надо разойтись, а он напишет письмо в Москву. Где-то через месяц председателя райисполкома сняли.

«А не хотели вы, например, открыть православную церковь в кирхе?» — спрашивали мы иногда первых переселенцев. «Про то тогда не очень-то и говорили, — был ответ Антонины Влади­мировны Тимохиной, похожий на многие другие. — А в кирхе нашего поселка Рыбачий уже была сетевязалка, так что про это и не вспоминали».

Между тем это было не совсем так. В Калининградском областном архиве сохранилось большое количество прошений со стороны переселенцев об открытии православных храмов. Письма шли во все инстанции, в том числе Сталину и патри­арху, который обещал помочь. Обосновывая свои просьбы, верующие писали, что ближайшая православная церковь нахо­дится далеко — в Вильнюсе, что «люди скучают», указывали на опасность распространения сектантства и католичества, упира­ли на необходимость патриотического воспитания с помощью русской церкви. Заявления на открытие храмов поступали из Калининграда, Черняховска, Зеленоградска, Гвардейска, Озерс­ка, некоторых колхозов и совхозов. Под заявлением жителей трех колхозов Гвардейского района — «Завет Ильича», имени

Жукова, имени Молотова — стоят подписи 316 человек. Как же реагировали власти на эти многочисленные просьбы? Вот одна типичная история.

Двадцать жителей Зеленоградска (в официальных докумен­тах они будут именоваться «двадцаткой») направили в Москву ходатайство об открытии православного храма в их городе. Пройдя по различным инстанциям, письмо «спустилось» вниз и в конце концов было направлено в райисполком «для прове­дения работы с заявителями». Через короткое время районные руководители уже отчитывались перед областным начальством о результатах «работы».

К сожалению, из письма не ясно, какими методами про­водилась «проверка» и почему не удалось «разъяснить» ненуж­ность организации храма остальным двенадцати верующим? Что же касается заявлений отказников, то они говорят сами за себя (фамилии заявителей мы решили изменить).

К сказанному остается добавить, что первая церковь в обла­сти открылась почти сорок лет спустя...