Восточная Пруссия глазами советских переселенцев

Акция, о которой будет рассказано в этой главе, в различ­ных документах называется по-разному: «переселение», «депор­тация», «перемещение», «изгнание». И все-таки наиболее точ­ный смысл произошедшего в 1947 — 1948 годах события пере­дает народная память. Все наши собеседники употребляли одно и то же русское слово — «выселение».

Отсрочка депортации

На Потсдамской конференции летом 1945 года наряду с территориальным вопросом обсуждалась проблема депортации немцев с земель, которые вошли в состав других государств после окончания войны. Принудительному переселению в Гер­манию из Польши, Чехословакии и других стран подлежало несколько миллионов человек. Союзники определили принцип и сроки выселения, общее руководство процессом поручалось Контрольному совету в Германии.

Однако на Потсдамской конференции не заходила речь о статусе тех немцев, которые оказались в Кёнигсберге и его окрестностях. Сталин давал понять, что местного населения здесь почти не осталось, союзники же не проявляли ни интере­са, ни особой настойчивости в этом вопросе.

Таким образом, десятки тысяч германских граждан, оказав­шихся на исходе войны в северо-восточной части Восточной Прус­сии, выпадали из сферы действия Потсдамских соглашений; на них не распространялись правила репатриации; советская сторо­на не имела в этом плане никаких обязательств, не должна была предоставлять союзникам информацию о численности немцев, сроках и порядке их депортации. Судьба местного населения пол­ностью зависела от новой администрации, в первую очередь от планов советского руководства и лично Сталина.

В первые два года после окончания войны случаи выезда немцев с территории Восточной Пруссии были довольно ред­кими. Свидетельствует Александр Георгиевич Факеев:

— При каждом гражданском управлении района или города были образованы отделы по розыску родных и близких, поте­рявшихся в войну и проживающих за пределами Советского Союза. В них входили и немцы, знающие русский язык. Мно­гие находили своих родных не только в Центральной Герма­нии, но и в других странах, им оформлялись соответствующие документы и выдавались разрешения на выезд.

Елена Ивановна Неберо уточняет, что в таких случаях «немцам разрешалось уезжать со всем скарбом».

Судя по всему, получить разрешение на выезд было непро­сто. Желающим уехать приходилось идти на всяческие ухищ­рения. О таком случае рассказал Михаил Николаевич Мешал­ки н из Краснознаменска:

— Один немец хотел уехать в Германию и просил пропуск у начальника участка лейтенанта Василия Жирнова. Чтобы полу­чить разрешение, он показал зарытые в лесу в блиндаже два велосипеда и мотоцикл. Пропуск он, кажется, получил.

У нас сложилось впечатление, что на первых порах выселе­ние местного населения не только не форсировалось, но даже сдерживалось. Отсрочка на два с лишним года депортации нем­цев была вызвана прежде всего практическими соображениями. Перемещение десятков тысяч людей требовало определенной подготовки. Кроме того, форсированное выселение немцев могло привлечь внимание Запада к проблеме Восточной Пруссии, ведь вопрос об окончательном урегулировании границ отклады­вался до мирной конференции. Наконец, советское правитель­ство рассчитывало использовать труд и знания немецкого граж­данского населения для восстановления промышленных пред­приятий, расчистки населенных пунктов от завалов, работы в сельском хозяйстве. А заселить новую область советскими людь­ми в короткие сроки было невозможно.

«Они не хотели уезжать»

После массового переселения в Калининградскую область в течение 1946 — 1947 годов советских людей стала возможна депор­тация местного населения. Она была осуществлена на основании двух секретных постановлений, подписанных Сталиным 11 октяб­ря 1947 года и 15 февраля 1948 года. Переселение немцев в совет­скую зону оккупации Германии должно было осуществляться в три этапа: поздней осенью 1947 года, весной и осенью 1948 года.

Переселяемые немцы снабжались сухим пайком на дорогу и обеспечивались медицинским обслуживанием в пути. Орга­низация переселения возлагалась на Министерство внутренних дел. Первый эшелон с немцами отправился из Калининграда 22 октября 1947 года.

Почти все, кто нам рассказывал о выселении немцев, сходи­лись в одном: многие из местных жителей не хотели уезжать.

— Уезжать они не хотели. Стояли на остановке с узлами, ждали машины и плакали. Здесь была их родина, здесь были похоронены их близкие. Некоторые говорили, что обязательно вернутся, что уезжают ненадолго, — рассказывает Галина Пав­ловна Романь.

— Когда началось выселение, — вспоминает Иван Васильевич Ярославцев, — чего только они ни делали, только бы остать­ся в своем городе. Согласны были работать на самых трудоем­ких работах. Мой знакомый немец, работник ЦБЗ, когда ему было приказано выехать, плакал и спрашивал: «Неужели мы чему-то помешали?». Но был приказ из Москвы, и делалось все, чтобы «искоренить тяжелый дух».

— Из нашего совхоза № 8 выселили немцев быстро. Это были в основном женщины и дети. Подогнали десять машин, их туда посадили. А у них в руках узелки, все самое необходи­мое. Многие женщины плакали, не хотели ехать, но солдаты забирали всех. Один мальчик лет четырнадцати, он был у нас почтальоном, просил его оставить: у него погибли отец и мать, а в Германии родственников не было. Но его заставили уехать, — рассказывает Екатерина Михайловна Ковалева.

— Здесь их родина, их дом. Сколько было слез, когда высе­ляли. Плакали старики. А женщины есть женщины. Для меня слезы — это всё. Конечно, было жалко. Плакали они культурно — не как русские — слезы в сторонке вытирали, — свидетельствует Капитолина Арсентьевна Татаринцева из Багратионовска.

Случалось, что в организационной неразберихе сталкива­лись два человеческих потока. В октябре 1947 года на Куршс­кую косу, в поселок Рыбачий, привезли большую группу переселенцев из Новгородской области. «Привезли нас в теплые хаты. Мы с баржи, а немцев — на машины: шестнадцать кило­граммов в руки и увезли» (Михаил Михайлович Рябов).

Выселяли всех подряд — желания не спрашивали. Сергей Владимирович Даниель-Бек рассказал о профессоре Зирке, работавшем переводчиком на 820-м заводе: «Он говорил, что у него здесь похоронены предки, что он не поедет — пусть грузят силой. И его действительно увезли насильно». Прасковья Ива­новна Котова из Краснознаменска на всю жизнь запомнила сцену: «Одна немка у нас в поселке Толстово до того не хотела уезжать — подошла к своему дому, обняла его руками, стала плакать, слезы так и лились».

Среди дисциплинированных немцев находились такие, ко­торые не желали мириться со своей судьбой. «Когда немцев начали выселять, они стали прятаться. Но их разыскивали, сажали в товарные поезда и увозили» (Антонина Семеновна Николаева, г. Ладушкин). По словам Ирины Иосифовны Лукашевич, из Зеленоградска последних немцев увозили в октябре-ноябре 1948 года: «Мама мне рассказывала про нем­ца-доктора, который повесился из-за того, что не хотел уез­жать». О другом подобном случае вспомнила Евдокия Федо­ровна Андрюшина из поселка Узловое: «Здесь жила моло­дая немка, было ей лет двадцать, жила одна, работала вместе со всеми, немного говорила по-русски, коса у нее была длин­ная. Очень не хотела уезжать и вот здесь, неподалеку, в лесоч­ке повесилась».

Судя по собранным нами свидетельствам, был один способ избежать депортации: укрыться в Литве. Из тех, кто поступил таким образом, некоторые в пятидесятые годы вернулись и остались жить в нашей области. О таком случае рассказала Вера Алексеевна Амитонова:

— Я знала одну немку интересной судьбы, ей в сорок восьмом году было семнадцать лет. Когда выселяли, то она ушла в Лит­ву, там пересидела, а когда все утряслось — вернулась. Работала мужским мастером в парикмахерской рядом с политехникумом. Звали ее Кэтрин. Прошло уже много лет, а у нее все еще оставался сильный акцент.

Наконец, вывезенные насильно немцы, случалось, пытались нелегально вернуться назад.

Вообще, нелегальный переход границы был одним из наи­более массовых видов нарушений. Только за первое полугодие 1947 года в области за это было осуждено 117 немцев — граж­дан Германии.

Объективности ради отметим, что некоторые из наших собеседников сохранили другие впечатления о настроении вы­селяемых немцев. «Уезжая, они не скрывали своей радости по поводу отъезда в Германию» (Валентина Ивановна Цапенко). «Немцы уезжали с удовольствием: не хотели с русскими жить» (Мария Ивановна Токарева).

Как проходило выселение?

Уже говорилось, что депортация немцев была поручена органам МВД, но в стороне не оказались и военные (они, как всегда, обеспечивали транспортом). Привлекалась и общественность. В районах создавались комиссии по переселению, их члены составляли и уточняли списки немцев, вели среди них разъяснительную работу. Обычно подлежащих выселению пре­дупреждали за несколько дней, но так было не всегда. Татьяна Павловна Мулинкова работала в швейной мастерской в Балтийске вместе с немками: «Однажды пришли мы все на работу, а немцев нет, работать некому. Это было в сорок восьмом году. Тогда ночью, за одну лишь ночь, все немецкое гражданское население угнали в Германию. За одну ночь — как ветром сдуло».

Узнав о предстоящей депортации, местные жители стара­лись припрятать (в надежде когда-нибудь вернуться) или про­дать наиболее ценные вещи, а некоторые, как вспоминает Нина Михайловна Алексеева из поселка Полтавка Полесского рай­она, говорили: «Проветривайте наши квартиры, мы обязатель­но вернемся». «Немцы перед отъездом все-все продавали. Вдоль улиц мебель всякая стояла. Продавали за бесценок. Им можно было обменивать сколько угодно рублей на марки. Вот они и стремились все продать», — вспоминает Клавдия Алексеевна Чумакина.

Ограничения при обмене денег, видимо, все-таки были. Иначе как объяснить свидетельство Маргариты Павловны Алек­сеевой, в то время жившей в Немане: «После продажи своих вещей они тут же тратили деньги на рынке: покупали масло, колбасы, фрукты, сметану стаканами пили».

Перед отправкой на вокзал немцев, как свидетельствует Надежда Алексеевна Агафонова, водили обязательно в баню. Так было, по крайней мере, в Калининграде. Наши собесед­ники вспоминали и месторасположение сборных пунктов: на улицах Комсомольской, Киевской и Павлика Морозова. Там выселяемых сажали на грузовики и везли в сторону вокзала. О том, как это проходило, рассказал Александр Игнатьевич Фурманов:

— Подразделение нашего 83-го танкового полка участвовало в доставке немцев на Южный вокзал. Мы вывозили их на машинах «студебекер». Каждому старшему группы давалось указание, сколько семей и сколько раз вывезти на вокзал. Нем­цам разрешалось брать с собой носильные вещи, но они брали еще перины, одеяла, домашнюю утварь — сколько могли унес­ти. Солдаты помогали и грузить, и тащить вещи, и залезать немцам в машину, так как те были обессилены. К приезду машины они сидели на узлах и ждали. Все были какими-то безразличными, с потухшими глазами.

Похоже, на всех машин не хватало. Алевтина Васильевна Целовальникова запомнила, что выселяемые немцы уходи­ли из города колоннами по нынешнему проспекту Мира. Не­сли с собой рюкзаки, чемоданы. Конечно, крупные вещи с собой не утащишь.

Александр Николаевич Пушкарев в качестве шофера принимал участие в выселении немцев из Славского района. Вот его рассказ:

— Нас подняли ночью, приехала милиция, говорят: «Готовь­те машины, поедете за немцами». Нужно было привезти нем­цев с окраины района в Славск на станцию. Там у них был рыболовецкий совхоз. От Славска километров пятьдесят. Тем­но, дороги плохие. Мы, когда за немцами поехали, по дороге нагрузились кирпичом, ямы и колдобины засыпать. Вот первая машина натолкнется на яму, остановится и сбрасывает кирпи­чи. Потом пропускает вперед другие, а сама становится в хвост колонны. И так мы ехали. Приезжаем в поселок, темно. Нем­цы уже были готовы. Быстро погрузились. Чемодан в руки — и в машину. Норма такая была: один чемодан на человека. Если в семье три человека, значит — три чемодана. Ну, конечно, перины, подушки, мебель — все оставляли. Повезли немцев в Славск, прямо на станцию. Там уже стоял состав. Для них приготовили товарные вагоны. Как немцев отправляли, я не видел. Знаю только, что милиционер на вокзале собирал с них по пятнадцать рублей, будто бы за доставку их на вокзал ма­шинами. Деньги, конечно, взял себе. Мы потом его зажали, пришлось ему раскошелиться.

Тогда же, осенью 1948 года, Анна Викторовна Зыкова бывала на вокзале в Калининграде:

— Меня в числе других послали туда торговать. Вероятно, немцев привезли на автобусе, потом они перешли в пассажир­ские вагоны, идущие в Германию. Видела много монашек в одежде с белыми накидками и крестами на них. Немцы поку­пали колбасу, сыр, особенно шоколад. Хлеб брали мало, гово­рили, что в Германии его хватит всем.

По-разному провожали немцев. Некоторых эта акция оста­вила равнодушными, но были и трогательные моменты.

— Из Багратионовска немцев эвакуировали в конце сорок седьмого — начале сорок восьмого года, — говорит Александра Петровна Прохоренкова. — Собирались они с неделю. Хо­рошо мы их провожали. Продукты купили. На вокзале столы поставили, буфет организовали.

По словам Варвары Даниловны Комарецкой, «в совхозе «Канашский» жили немцы очень бедно, так совхоз им устроил прощальный вечер, купили всем пальто, обули всех. В клуб две гармошки принесли, танцевали». «Когда человек двести немцев выселяли из Штампелькена (сейчас поселок Осиновка), — вспо­минает Анна Ивановна Тихомирова, — так мы прощались с ними как с родными. Те тоже не хотели уезжать, говорили, что привыкли к русским».

А вот и совсем неожиданное свидетельство: «Как немцы уехали, повалили письма нашим рабочим. Например, Миша Сорокин переписывался». Об этом знаменательном факте со­общил калининградец Иван Пантелеевич Лысенко, работав­ший в то время в одной из строительных организаций города. Подвергшиеся принудительному выселению немцы в большин­стве своем не держали зла на простых людей, с кем рядом жили и вместе работали.

— Когда я работал в Озерске, — рассказывает Александр Ва­сильевич Кузнецов, — у нас сторожем был старик-немец, его звали Бауэром. Не знаю, была ли это его фамилия или просто так прозвали. Он жил со своей старухой. Если бы не я, он бы умер. Я ему то картошки дам, то муки немного. Он и его старушка выжили. Старичок Бауэр уезжать не хотел, плакал. Когда отправляли, приходит он ко мне и говорит: «Что тебе подарить?» — «Ничего», — отвечаю. Он все-таки принес мне скамейку для ног, фанерный ящик вроде чемодана и бинокль. Принес все самое ценное, что у него осталось. Бинокль я не взял, сказав ему, что его можно будет еще продать. А скамейку и чемодан я сохранил как память.

Случаев, когда отъезжавшие немцы дарили вещи своим советским знакомым, было очень много. «Мне немцы, рабо­тавшие со мной на маслозаводе, отдали при расставании свои личные инструменты. Я дал им на дорогу денег и немного продуктов. Не знаю, помогло ли им это» (Павел Григорьевич Белошапский). Хасьяну Секамовичу Аляутдинову нем­цы «оставили всю домашнюю утварь, сказав, что они отдают ее как хорошему соседу. Моему сыну они дали девяносто рублей советских денег, потому что их вывозить не разрешалось. Отда­вали со словами: «Держи, Валентин! Это тебе!».

Таких рассказов записано множество, но изредка встреча­лось и другое. Анне Ивановне Трубчаниной запомнилась рыжая немка из поселка Заливное, которая «била свою посуду и приговаривала: «Лучше я все разобью, но русским [...] ничего не достанется...». А Екатерина Петровна Кожевникова из Приморска описала такую картину:

— Они когда уезжали, всё уничтожали. Тут, говорят, некото­рые много вещей оставляли. Не знаю, может, в городе и остав­ляли, а тут всё-всё уничтожали. Это я по подсобному хозяйству сужу. Они ведь не как мы. Они на пуховой перине лежали, пуховым одеялом укрывались. Вот они на улицу выходили, раз! пуховые перины разрезали и на ветер. Как снег летел пух. Ветер с моря сильный, все перины, одеяла выпускали. Посуду били. Посуды у них много было, красивая такая. Работящий, культурный народ. И прямо на камни — бух!

Как уже отмечалось, при отъезде немцам разрешалось брать минимум имущества. Нам называли разные цифры: 10, 16, 20, 24 килограмма на человека. В действительности, по постановле­нию советского правительства подлежало вывозу личное иму­щество до 300 килограммов на семью. Об этой цифре из наших переселенцев никто не слышал. Вряд ли о ней знали и немцы. Общее правило состояло в том, что на человека пола­гался один чемодан или узел, рюкзак, мешок. Да и много ли могли унести ослабленные старики, женщины, дети?

Что же стало с оставленным немцами имуществом? Соглас­но инструкциям, оно оприходовалось. «Я участвовал в выселе­нии немцев в 1947 — 1948 годах, — рассказывает калининградец Александр Августович Мелнгалв. — Ходил по квартирам, опи­сывал имущество. Я описывал имущество в двух домах у со­хранившегося двойного моста. Им разрешалось брать немно­го. Остальное грузилось на машины и свозилось куда-то на улицу Фрунзе». Александр Игнатьевич Фурманов называет еще один склад — на Аллее Смелых.

О судьбе оставшегося имущества спрашиваем Александру Григорьевну Пермякову.

— Не знаю, — отвечает она. Это вам лучше поговорить с В-ным. Он живет на улице Каменной, у него дом большой, немецкий. Он вывозил немцев и забирал их добро. У него сараи были большие во дворе, так чего только там не было! И мебель, и посуда, и белье. Всё завалено.

А вот ответ жителя Славска Александра Николаевича Пуш­карева:

— Все оставшееся в домах имущество приказали свозить в один сарай. В радиусе двадцати километров собирали по хуто­рам и поселкам шкафы, стулья, столы, всю мебель. На маши­нах отвозили. Вроде бы для того, чтобы сохранить лучше. Пе­реселенцы приедут, для них будет готова мебель. Только глупо­сти это всё. Ничего они не сохранили. Дороги были разбиты, пока везли мебель на склад, от нее одни доски оставались. Ее же надо было привязывать и везти аккуратно. А так что полу­чилось: шкафы побросали на машины как попало, везли побы­стрее, машина трясется. Ну в общем, никому дела не было. Да и на складе половина мебели сгнила, половину — растащили. Само же начальство и тащило.

Несмотря на строгость решения о депортации, некоторым местным немецким жителям все же разрешали остаться. Кем были эти люди?

Во-первых, исключение делалось для германских коммунис­тов и участников антифашистского Сопротивления. Иван Пан­телеевич Лысенко знал коммуниста Швибе, который принял советское гражданство, работал инженером в строительстве и умер в Калининграде. Во-вторых, оставляли специалистов, без которых не могли обойтись некоторые промышленные, да и сельскохозяйственные предприятия. В Железнодорожном, на­пример, оставили мастера пивоварения. Большинство их де­портировали несколько позднее, в 1949 — 1951 годах. Немно­гие, буквально единицы, все-таки остались навсегда. Причины и обстоятельства были различными.

Владимир Иванович Васильев из поселка Садовое Озерс­кого района рассказал о таком случае: «В совхозе «Трудовик» (№ 11 — так его раньше называли) осталась семья немцев. Па­уль — так их фамилия. Недавно только уехали, лет пять назад. Работал он трактористом, а в сезон — на комбайне. Был луч­шим комбайнером совхоза, награждали его премиями, медаля­ми, был хороший работник, общительный человек».

О другом случае поведала калининградка Нинель Алексеев­на Канайлова:

— Из всех немцев здесь остался только один человек. Мы с ним были знакомы. Может быть, вы слышали про него? Он философом был, его фамилия Вайнгартен. Его старые кали­нинградцы все знают. Рассказывали про него, что ему предло­жили здесь преподавать философию, но он сказал, что не в том возрасте, когда можно переучиваться. А у него была другая хорошая специальность. Он был альфрейщиком — занимался лепниной, лепкой на стенах зданий. И он работал на восста­новлении домов по этой своей специальности. У него была роскошная седая шевелюра, развевающиеся волосы, он никог­да не носил головного убора... Это была запоминающаяся фигура. Он несся по улице, и волосы летели за ним. Мы позна­комились с ним в иностранном отделе областной библиотеки, где собирались молодые учителя иностранного языка. И так как ему хотелось поговорить, он прекрасно говорил по-фран­цузски, по-немецки, он с нами, с молодежью, проводил вечера в библиотеке. Он прожил долго, умер относительно недавно.

Смешанные семьи и их судьба

Депортация имела еще одну печальную сторону. За несколько лет совместной жизни люди знакомились, начинали дружить, а случалось — влюблялись, создавали семью, заводили детей. Офи­циальные власти не поощряли смешанные браки, рассматрива­ли их как незаконные.

Зинаида Иосифовна Опенько приехала, когда немцев уже в основном выселили:

— Только которые оженились здесь на немках, с теми воп­рос решался. То ли ему ехать туда, в Германию, то ли ей здесь оставаться. Но немки почему-то стремились уехать туда. Так семья и распадалась. Ну нормальные люди, конечно, были, но нельзя было законно регистрироваться. Он, например, — член партии. Пожили так, годик потянули, а позже разошлись.

Алексей Васильевич Трамбовицкий был знаком с семь­ей зубного врача по фамилии Вакснер:

— У него была частная практика — где-то на улице Вагнера. У них были сын и дочь. Сын жил с русской женщиной, рабо­тавшей бухгалтером. Их брак не был зарегистрирован. Когда немцев стали отправлять в Германию, Вакснер просил, чтобы его с семьей оставили, но их все же отправили: закон был один для всех.

Было еще одно побочное следствие разрушения смешан­ных браков. «Некоторые мужчины, которые жили с немками, после выселения вспомнили своих первых жен и стали выпи­сывать их в Калининград из России», — говорит Мария Иванов­на Самойлюк.

Особенно много историй о разделенных семьях и несчаст­ной любви рассказали женщины. Агния Павловна Бусель была знакома с немкой по имени Марта, с которой связана печаль­ная история: «Полюбил ее один сверхсрочник. У них родился ребенок. Куда только он ни писал, ни обращался в Москве, чтобы разрешили оставить Марту и ребенка. Но так и не оста­вили. Он потом женился на русской, но очень сильно тоско­вал. Счастлив в новой семье не был. Так от тоски и умер очень быстро после выселения Марты с этой земли».

А вот что поведала Ирина Васильевна Поборцева:

— Молодой лейтенант ухаживал за немецкой девушкой. Они, можно сказать, поженились. Родила она ему троих детей за три года. Но в сорок девятом году ей было сказано, чтобы она покинула Калининград. И вот, знаете, до чего было больно и страшно видеть и слышать детские слезы и плач на вокзале: «Папа, а ты поедешь с нами?» Русских детей увозили в Герма­нию. Рушилась семья. Ведь можно было их оставить — и детей, и мать. Ведь это натуральная жестокость. А результат какой? Разломанные судьбы. Что будут дети чувствовать вдали от Ро­дины, от отца? Кстати, этот парень покончил с собой...

Наверное, такие истории запечатлелись в людской памяти своей житейской жестокостью и какой-то изначально понят­ной человеческой несправедливостью.

Простая история

Полное имя героини этой невыдуманной истории мы, по ее просьбе, не приводим. Назовем ее просто фрау Ольга. Наша собеседница по национальности немка, коренная жительница Восточной Пруссии, одна из очень немногих, навсегда остав­шихся на своей родине. Ее рассказ начинается с 1945 года:

— Однажды, когда я работала кассиршей в бане, уже после закрытия, ко мне в окошко постучали. Я сказала, что рабочее время окончилось. Лейтенант, стучавший в окошко, сказал, что он новый начальник районного гражданского управления. Я ему ответила, что все равно открывать не буду. Потом я пошла в помещение парикмахерской, где закончили стрижку остав­шиеся офицеры, и спросила их, правда ли, что приехал новый начальник управления. Они ответили утвердительно. Я пошла и открыла лейтенанту дверь. Потом он каждый раз приходил в баню в то же время, под вечер. И как-то раз лейтенант предложил мне выйти за него замуж. Я ему объяснила, что у меня есть муж. Тогда лейтенант рассердился и сказал, что выселит меня в военный совхоз № 51. Я испугалась, так как знала, что там от голода умирали...

Директор бани, эстонец лет 65, посоветовал мне, чтобы я пошла к этому лейтенанту и извинилась, хотя бы ради детей, потому что здесь другой власти, кроме этого лейтенанта, нет. Я так и сделала. Как-то раз я дождалась его за углом его дома, подошла к нему и попросила у него прощения. Он от радости чуть не прыгал. Стал приглашать меня в дом. Я зашла. Он стал звать меня в комнаты, но я сказала, что мне надо идти на работу. Лейтенант сказал, что работа обождет, что он здесь начальник. Я ему возразила, что все это, конечно, так, но надо переводить с немецкого на русский и обратно, и никто этого, кроме меня, не сделает. Я ушла. Вскоре ко мне на работу пришел этот лейтенант и принес мне яблоки. Он пригласил меня в сад погулять. Я не согласилась. Немки-парикмахерши мне сказали: «Дура, если бы нас пригласили, мы бы пошли. Брось свою гордость». И я пошла с ним в сад. Лейтенант сделал из газеты кулек и набрал в него малины: он знал, что у меня двое детей, и сделал это для них. Он попросился ко мне домой. Я подумала сначала, что он хочет помочь мне обустро­ить мой быт, а он хотел остаться у меня на ночь. Я его вытури­ла... Потом он пришел как-то раз и с ним — два его друга-офицера. Они встали на колени и стали упрашивать меня хо­дить к ним готовить обед. Я жила тогда в десятиметровке, рядом в комнате жили четыре немки. Они стали мне говорить: «Соглашайся. Ведь ты же не девушка, а женщина. Что тебе будет?». Время было уже позднее, половина второго ночи. На­конец-то офицеры меня уговорили, и я сказала им, что завтра приду готовить обед.

На следующий день я пришла к ним готовить. Если я обещаю что-то, то обязательно сдержу слово. Когда я шла к ним по улице, видела, что они втроем смотрят из окна; види­мо, они не верили, что я приду. Лейтенант меня на входе в квартиру поцеловал. Друзья лейтенанта жили у него. Я им готовила еду два месяца. Потом лейтенант увидел, что я нрав­люсь его друзьям, и прогнал их, сказав, чтобы те сами искали себе квартиры. К тому же я видела и знала, а также весь район и милиция, что я ему нравлюсь. Он даже когда умирал, и то ревновал. Когда я в пятьдесят шестом году через Красный Крест нашла своих родственников в Западной Германии и своего первого мужа, а мой второй муж, этот лейтенант, узнал об этом, а у нас тогда уже было с ним двое своих сыновей, то он сказал мне, что если я уеду, то он повесится. Он любил меня и моих детей. Дочку он удочерил, а сына усыновил. Когда он что-то покупал для нашей семьи, то сначала он покупал мне, потом — моим детям и только потом — себе. Но все это было еще впереди.

Как-то раз лейтенант сказал мне: «Давай вместе жить». Я согласилась. Он везде хвалился, что у него жена-красавица. Когда я шла по улице, то в открытые окна на меня смотрели люди.

У моего нового мужа, хотя мы и не расписывались, были из-за меня неприятности. Его вызывали на заседание партийно­го бюро, уговаривали бросить меня, пока не поздно, что по­том ему будет сделать это гораздо сложнее, что ему никто не даст зарегистрировать наш брак, что я была замужем за нем­цем и у меня немецкое гражданство. Но мой муж никого не слушал. В начале 50-х у нас родились сыновья, и в семье стало четверо детей. Все дети были на моей фамилии, и он из-за этого очень переживал и даже предложил мне, чтобы мы не регистрировали нашего второго ребенка, если нам не дадут возможность оформить наш брак.

Когда в 1956 году я нашла своих родственников в Герма­нии, то у моего первого мужа там уже была вторая семья, был ребенок. И если бы я уехала, то здесь семья была бы разбита, и там вторая семья моего мужа была бы разбита. Кроме того, я была благодарна своему второму мужу за то, что он спас моих детей (от первого брака) от голодной смерти. Вот почему я осталась в России.

Когда в 47-м шло выселение, мой муж съездил в Литву и там за пятьдесят рублей раздобыл заверенную справку, что я литовка. Перед выселением всем немцам через участкового милиционера сообщали, что мы должны будем уехать; сказали, сколько и чего можно брать с собой в дорогу. Я с детьми тоже попала в списки выселяемых. С другими немцами прибыла на вокзал. На вокзал приехал и мой муж. Перед этим он выпил в столовой. Его там увидели офицеры милиции, которые знали, что он живет с немкой. Они спросили у него: «Ты тоже свою отправляешь?». Он ответил утвердительно. На это офицеры сказали: «Дурак! Если любишь — беги и забери их!».

Я с детьми была уже в вагоне. Погрузкой немцев в вагоны распоряжался какой-то полковник. Мой муж был тогда при орденах. Он подбежал к полковнику и спросил его: «Какое право имеют отправлять советских граждан в Германию? Ведь она же литовка! Кто за это ответит?». Муж просил у полковни­ка разрешения съездить со мной к генералу Навалихину. Он показал полковнику свой партбилет и спросил его, почему ему верили, когда он воевал, а сейчас не верят в то, что его люби­мая женщина — литовка. Мужу разрешили. Он со мной поехал к генералу. К нему в кабинет он зашел один, а когда вышел, то на моем пропуске на выезд в Германию было написано рукой генерала: «Оставить».

Когда я вернулась с мужем и детьми домой, то у всех соседей от изумления глаза полезли на лоб: ведь милиция их просила проследить, чтоб я уехала вместе с детьми.

В сорок восьмом году отправили не всех немцев, оставили нужных специалистов. Окончательно всех выселили в пятьдесят первом году. Тогда же меня опять решили выселять. Но в это время у нас был общий сын, и муж написал Швернику в Кремль, что свою жену никуда не отправит. Через две недели пришло указание из Москвы о выдаче мне советского паспорта. Меня в УВД спросили, когда выдавали паспорт, кто же я на самом деле: литовка или немка? Я ответила, что немка. Тогда меня спросили, почему я врала? Я сказала, что не хотела уезжать.

Отношение переселенцев к депортации немцев

Разным было отношение советских людей к выселению немцев. Были и равнодушные, и удовлетворенные этой ак­цией. «Русские спокойно относились к выселению. Что они были, что нет» (Маргарита Павловна Алексеева). «Тогда все равно было, все относились безразлично, — говорит Ма­рия Николаевна Токарева. — И сейчас думаю, что правиль­но их выселили». «Мы им очень сочувствовали, — вспомина­ет Нина Моисеевна Вавилова, — говорили: «Зачем вы их выселяете, ведь они же нам никакого вреда не делают?». А нам отвечали, что из Москвы пришло указание выселить всех до последнего человека».

Судя по интервью, сочувствуя и жалея немцев, немногие из переселенцев тогда считали депортацию мерой несправед­ливой. «Мы верили, — говорит Петр Тихонович Шевченко, — что выселение, само собой, — нужное дело. Сейчас думаю, что жили бы они здесь, да и жили. Они нам не мешали». «Нужно было спрашивать их желание, — добавляет Вера Алек­сеевна Амитонова. — Кроме того, применить классовый подход. А то ведь выселяли рабочих, крестьян». Владимир Тимофеевич Макеенко считает, что «не было бы толку, если бы немцы остались: к нашей безалаберной системе они не­привычны».

И все же сегодня большинство первых советских переселен­цев критически оценивает акцию депортации.

— Кажется, что не все правильно мы тут делали, — говорит Александра Андреевна Клюка. — Не надо было немцев-то на­сильно увозить. Пусть бы жили себе, кто хотел. Ведь сюда много случайных людей приехало. Шли в сельское хозяйство работать, а сами ничего в нем не понимали. Вот и пошло все наперекосяк. Хозяева-то ушли, вот земля родит плохо. Не чув­ствуем себя хозяевами. Сердце болит.

А вот размышления Александра Игнатьевича Фурманова:

— Тогда я считал, что немцев выселяют по справедливости: они отвоевались, а эта земля — наша по закону. Теперь же начинаю понимать, что мы просто безбожно уничтожили все, что осталось после немцев, даже хорошее. Это, конечно, было варварством. Но надо понять и нас. В те годы все здесь было чужое, немецкое. И у всех было стремление навсегда искоре­нить фашизм и пруссачество.

А в заключение еще один рассказ из интервью Анны Ива­новны Рыжовой:

— У меня была совсем маленькая сестричка. Родители целы­ми днями на работе — трудодни зарабатывали. Решили взять няньку из немок. А та немка от худобы светилась даже. Вся в лохмотьях! И глаза не двигались: смотрят прямо, бездумно, бессмысленно. Каждые три дня стирала свою «одежду» и тут же мокрую одевала. Но детей очень любила, очень бережно отно­силась к сестре — как мать. И все молчала. Дают есть — берет, забудут про нее — виду не подаст, что голодная. На груди у нее медальон какой-то был. Как вечер, снимает его, на колени вста­нет и долго-долго молчит. Я понимала: молится. Что у этого несчастного человека тогда в душе творилось? Сколько горя свалилось на эту почти девочку? И за что?.. Но она верила! Если молилась, значит, верила, что может вырваться из этого кошмара. А может, о душе молилась?

— Но ведь были среди немцев и такие, которые приняли новую власть?

— Приняли? Абсурд! Дело здесь не во власти. Дело в самом понятии «родина». Это для немцев святое. Я уверена, что мно­гие из них захотели бы остаться, если бы была возможность. Одним повезло, другим нет. Жизнь. А наши власти добросове­стно исполняли приказ: «Изгнать прусский дух». Законы после­военного времени...