Восточная Пруссия глазами советских переселенцев

Город: разрушения и опасности

В предыдущих главах уже упоминалось о том, какое тягос­тное впечатление производил облик разрушенных войной го­родов и поселков Восточной Пруссии на переселенцев.

Александр Сергеевич Штучный оказался в Калининграде в сентябре 1947 года:

— От вокзала до центральной площади не было ни одного целого дома — стояли высокие обгоревшие остовы зданий, иногда две-три стены, а впереди возвышались руины Королевского замка. Впечатление такое, что это — мертвый город: скелеты домов, груды кирпичей и следы пожаров.

Развалки (так переселенцы называли руины) таили в себе немалую опасность для жизни людей. «Страшно было ходить по улицам — в любой момент на голову мог свалиться кир­пич», — говорит Елена Кузьминична Зорина. «Идешь в Кёниг­сберге по улице, а над головой глыбы висят на железке, как на волоске», — подтверждает Нина Андреевна Маркова. «Боль­шинство домов, оставшихся в Немане, — рассказывает Марга­рита Павловна Алексеева, — состояло из одних коробок.

Полдома стоит, а другой половины нет. Это было настолько опасно, что чуть ли не каждый день от завалов кто-нибудь погибал».

Надежда Архиповна Пискотская рассказала о двух тра­гических случаях, которые запомнились многим:

— Однажды женщину убило у кинотеатра «Заря». Это слу­чилось средь бела дня. Женщина шла по улице, неся в руках бидончик молока и авоську с продуктами. Вдруг стена обва­лилась, и эту женщину разрубило упавшей балкой пополам. Было жутко. Потом еще один случай был. Это на улице Кли­нической, напротив областной больницы. Там развалки ру­шили. Военные оцепили весь участок и никого туда не пуска­ли. Чтобы обрушить стену, ее обвивали толстым канатом, цепляли к бульдозеру и тянули. А в то время по этой улице ходили трамваи. Одной вагоновожатой было невмоготу ждать, и она сказала военным, что успеет проскочить. Те ее не пуска­ют, а она им свое твердит. И вот она «проскочила». Первый-то вагон успел, а на второй упала стена, и сорок человек — как не было!

По данным горжилуправления в 1948 году (через три года после окончания военных действий) в Калининграде еще остава­лось около 500 зданий, грозящих обвалом. Вечером света на улицах не было, мины, неразорвавшиеся снаряды — на каждом шагу. Но существовали и более прозаические опасности: откры­тые люки на дорогах, оголенные под напряжением провода.

Вспоминая о масштабах работ, которые предстояло выпол­нить жителям Калининградской области, Галина Павловна Романь сказала: «Трудно было даже представить, что все это можно когда-то восстановить».

Раз надо — значит надо!

Критическая обстановка послевоенной разрухи в первую оче­редь требовала расчистки завалов. Этой работой были заняты военные, оставшееся немецкое население, находящиеся в плену солдаты и офицеры германского вермахта. И, конечно же, пересе­ленцы: каждый из них перетаскал своими руками не одну тонну битого кирпича. За учреждениями, учебными заведениями зак­реплялись определенные участки улиц и кварталов. Разумеется, все работы проводились после трудовой смены и в выходные дни. О воскресниках 40-х годов многие до сих пор вспоминают с тепло­той. Вот что рассказал Александр Августович Мелнгалв, в 1947 — 1948 годах учащийся строительного техникума:

— Воскресник — это было событие! С вечера начинали гото­виться. Наш участок находился на Ленинском проспекте рядом с площадью Победы и на улице Александра Невского. Все рабо­тали с большим подъемом. Мы даже сочинили по этому случаю наш курсовой гимн, в котором, помню, были такие строки:

— Кстати, нам не разрешали публично петь этот гимн, пока мы не вставили строчку про Сталина.

Разбор завалов был небезопасным занятием. Владимира Петровича Филатова при разборке разрушенного дома в поселке Заливное так ударило балкой, что врачам его еле уда­лось спасти. Алексей Николаевич Соловьев вспомнил такой случай:

— Однажды мы разбирали здание под детский сад для ЦБК-1. Одна девчонка во время работы провалилась в подвал вместе со сводом. Кирпичами ее завалило, забросало. Ну, думаю, зада­вило насмерть! Ничего. Выскочила. Полная такая, а шустрая оказалась. Никто ведь здание не обследовал. Ну послали и по­слали. Но вот надо отдать должное людям: образования у них не было, но работать с ними было легче. Безотказные.

И еще одно страшное испытание. Все годы, пока шла рас­чистка, из-под обломков извлекали останки убитых. «Помню, послали нас на расчистку немецкого пивзавода. Там стены были белым кафелем выложены. Мы этот кафель снимали на отдел­ку операционной в госпитале. Спустились в подвал, а там на койках мертвые немцы лежат. Морг там, что ли, был?» — свиде­тельствует Александра Григорьевна Пермякова. «Я участвова­ла в разборке Центрального гастронома. Он был наполовину обвален, — рассказывает Нина Моисеевна Вавилова. — Мы первый этаж разбирали, мусор выносили, а было его видимо-невидимо. Потом на трупы наткнулись. Много народу побито было. Наверное, бомба упала. Трупы-то уже смердят, так мы платками, кто чем, закутаемся, вилы, лопаты в руки — и на носилках выносили».

Полностью разрушенный войной город пусть медленно, но все же менял свой облик. Вот что запомнилось Антонине Прокопьевне Отставных:

— Разбирали завалы вручную, устраивались воскресники как по расчистке улиц, так и нашего судоремонтного завода. Каж­дый должен был отработать на благоустройстве города по че­тыреста пятьдесят часов, из них 125 часов — на заводе. Каждому была выдана специальная книжка, в которой домоуправы от­мечали, кто, когда и сколько часов отработал. Потом у нас эти книжки собрали и больше не вернули, почему — не знаю. На воскресниках мы рассаживали зелень по улицам, заделывали дырки в кирпичных заборах и домах. Все на носилочках тяга­ли. Не платили нам за это и отгулов не давали. Считалось, что так и нужно, и мы ничего не требовали. Молча работали: раз надо — значит надо!

Дети тоже принимали участие в восстановительных рабо­тах. Школьные годы Виктору Саввичу Бутко запали в память как раз этим: «Часто всем классом мы ходили на разборку старых домов, в основном на Каштановой Аллее. Все удивля­лись крепости немецкой кладки: при разборке надо было отби­вать, выковыривать каждый кирпич. А если начинали перебор­ку наших сооружений, часто достаточно было просто нава­литься на стену, и она падала».

Строительство новых зданий и разборка завалов осуществ­лялись во многом без применения каких-либо механизмов. Люди работали самоотверженно. Александра Петровна Прохоренкова из Багратионовска, как и многие другие переселенцы, перетаскавшая не одну сотню бревен и тысячи камней, в 1946 году сочинила такие строки:

При ликвидации последствий военных действий люди не­редко стремились проявить инициативу, как-то украсить под­нимаемый из руин город: на расчищенных местах сажались деревья, разбивались клумбы. Восстановительные работы про­должались не один год. По словам Якова Лукича Пичкуренко, последние развалины исчезли лишь в начале 60-х годов.

Кампания переименований

При восстановлении населенных пунктов бывшей Восточ­ной Пруссии решались и идеологические задачи. Новому соци­алистическому облику городов и поселков должны были соот­ветствовать и новые советские наименования.

— В 1946 году стали менять немецкие названия. И у нас собрали собрание, сказали: «Что же, мы с немецкими названи­ями будем жить? Давайте переименовывать», — вспоминает Екатерина Сергеевна Моргунова.

Дело это оказалось нелегким: нужно было одновременно придумать сотни и тысячи новых названий, зафиксировать их в документах и на картах, изготовить указатели. Как проходила такая работа на местах, рассказывает Николай Иванович Чу­динов из Краснознаменска:

— При райисполкоме была создана комиссия, она переиме­новывала. При этом, как правило, спрашивали самих жителей. Они говорят: «У нас на родине район был такой-то, назовите поселок так же». Или ехал шофер, говорит, проезжал мимо какого-то поселка, там папоротник высокий. Ну давайте назо­вем «Папоротное» ... Добровольск так назвали, потому что сюда, в область, ехали добровольцы. Новые названия комиссия по­сылала в область, оттуда — в Верховный Совет. А там уже изда­вали указ о переименовании.

У жителя Полесского района Афанасия Степановича Ла­дыгина мы спросили, откуда пошло название поселка Мор­довское? «Должны были в это село переселять жителей из Мор­довии и заранее дали название поселку, — объяснил Афанасий Степанович. — Но мордву поселили в Саранске, а поселок так и остался — Мордовское».

Большое число новых названий связано с войной. Крупные города области получили имена Героев Советского Союза, при­нимавших участие в боевых операциях в Восточной Пруссии (например, города Гусев, Черняховск). Другой вариант, когда название основывалось на армейских регалиях: Краснознаменск, Гвардейск. Часто города и поселки назывались по каким-то свойствам местности или по созвучию с немецким названием.

О том, как приживались новые названия, нам рассказал Афанасий Степанович Ладыгин:

— Когда я приехал в Калининград в 1947 году, у кого ни спрошу — никто не знает, где такой город Полесск находится. К кому только ни обращался: к водител ям транспорта, был даже в военной комендатуре. Там взяли немецкую карту: нигде такого города нет. А дело уже шло к ночи. Я остановился в гостинице на улице Пугачева, собираясь назавтра уехать обрат­но домой. В комнате со мной поселили мужчину, который оказался из Полесска. И он мне подсказал, что надо было спрашивать город Лабиау. Даже после переименования насе­ленных пунктов жители продолжали пользоваться старыми немецкими названиями. Лишь постепенно стали привыкать к русским.

Однако кроме названий самих населенных пунктов требо­валось сменить и названия площадей, кварталов, улиц.

— В городе тысячи улиц и переулков, заменить все названия сразу очень сложно. Ведь надо было заменить названия не только на бумаге, ведь надо было и таблички изготовить с новым названием и повесить их... Почтальоны в основном были немцы, им проще ориентироваться, — вспоминал Петр Яковлевич Немцов.

— Улица Юношеская при немцах называлась Югендштрассе. В то время названия улицам давали или переведя их пре­жние названия на русский язык, или по наличию каких-то примет: например, там, где почта была, улицу называли Почто­вой. Сейчас это улица Леонова (Маргарита Серафимовна Зо­лотарева).

Часть улиц, носивших нейтральные названия или имена писателей, композиторов, оставили без изменений. Так, сохра­нили свои прежние названия улицы Шиллера, Каштановая Аллея, Литовский Вал и другие. Но не все.

— Улица, на которой я живу, — говорит Яков Лукич Пичкуренко, — раньше носила имя Гёте. Но когда спрашивали живущих здесь, на какой улице вы живете, обычно отвечали «гетто». Это имя — Гёте — было чуждо русскому уху. Так и решили переименовать в улицу Пушкина.

В конце концов все города, поселки, улицы получили но­вые наименования, хотя еще некоторое время они сосущество­вали с прежними, немецкими.

Дороги и транспорт

Раньше мы уже отмечали, что переселенцев поразили здеш­ние дороги. Приехавшие из дальних российских деревень вос­хищались асфальтом, ну а брусчатка и вовсе была им в дико­винку.

— Удивительно было: все тротуары, мостовые были уло­жены камнем, отделаны плитами, — рассказывает Алевтина Васильевна Целовальникова. — Дождик пройдет — все чисто, никаких луж. Вода впитывалась в землю между плита­ми или брусчаткой, и все просыхало моментально. Это особенно было нам непривычно после рязанских непроходи­мых дорог.

«На некоторых улицах, в частности на улице Кутузова, в дорожное покрытие был заложен разноцветный камень, и каза­лось, что дорога украшена орнаментом. Может быть, там были выложены какие-то фигуры, но нам удавалось рассмотреть лишь какие-то части целого, так как дороги были сильно поврежде­ны» (Анна Андреевна Копылова). Еще больше пострадали шоссейные дороги между населенными пунктами. «После вой­ны все дороги были разбиты. Однажды пришлось ехать на грузовой машине в город Гвардейск, так мне казалось, что до него не доехать. По послевоенным дорогам ездить было одно мучение» (Степанида Тимофеевна Вельмякина).

Восстановление железнодорожных путей проходило до­вольно медленно. Главная трудность заключалась в том, что германская железная дорога имела более узкую колею. Стало быть, восстановление путей означало не просто их ремонт, но и масштабный перевод на принятый у нас в стране стан­дарт. Долгое время в области не хватало подвижного соста­ва; паровозы и вагоны первоначально использовались не­мецкие.

— На железной дороге я помню поворотный круг — приспо­собление, позволявшее направить паровоз в обратную сторо­ну: отцеплялся паровоз, заезжал на этот круг, его разворачива­ли, перегоняли до стрелки, и затем он возвращался назад к вагонам. Паровоз ходил два-три раза в сутки, причем шел он куда-то в сторону Приморска, — рассказывает Ирина Иосифов­на Лукашевич (сейчас живет в Минске).

Для того чтобы отправиться в дальнюю поездку, помимо железной дороги можно было воспользоваться услугами граж­данской авиации.

Плохо обстояло дело с автомобильным сообщением. Меж­дугородних автобусных линий первое время практически не существовало. Колхозники и другие жители области, чтобы доехать в Калининград или райцентр, пользовались попутным транспортом. Александр Николаевич Игнатьев рассказывал, что в 1949 году автобусов еще не было:

— Четыре раза в сутки ходил пригородный поезд Калинин­град — Долгоруково. А так на попутках добирались. В Калинин­град выедешь поездом, а обратно надо ехать — идешь к дороге и голосуешь. Там уже шоферы знали нас. Наберется человек двадцать-тридцать, шоферу соберем денег, он и везет. По кры­ше постучишь, где надо, он остановит.

И после введения автобусного сообщения «попутки» еще долгое время оставались самым ходовым видом транспорта, в том числе и на внутригородских перевозках. «От вокзала до центра Калининграда можно было доехать в кузове грузовика за один рубль. В кузове ехали как хотели: сидя, стоя, лежа, — ГАИ в то время не было», — рассказывает Афроим Ехилеевич Вайкус.

Любопытно, что автомобильный парк почти сплошь состо­ял из иностранных и трофейных машин. Кроме уже упоми­навшихся «студебекеров», переселенцы называли «фиаты», «сит­роены», «ганзалойды», «опели» и другие марки. Положение с общественным транспортом в областном центре улучшилось только после восстановления трамвайных линий.

Ходили трамваи первоначально беспорядочно, без всякого расписания, но в памяти многих переселенцев с ними связаны первые шаги по налаживанию жизни и быта на новых землях.

— Долгое время у нас бегали немецкие трамвайчики, — вспоминает Нинель Алексеевна Канайлова, — белые, то есть бывшие белые, проржавевшие, ободранные, их изредка подкрашивали. Но калининградцы их очень любили, ведь ничего другого не было. А когда появились новые, чешские, многие были недовольны. Дело в том, что трамваи ходили редко, и многие привыкли уже ездить, цепляясь на поднож­ках, — двери не закрывались. А в новых пока двери не закро­ются, трамвай не идет. И вожатый долго объяснял пассажи­рам, что надо сойти, он не может двигаться, пока двери открыты.

— Трамваи ходили очень редко, — дополняет рассказ Марга­рита Серафимовна Золотарева. — Вагончики были немец­кие, внутри которых пассажиры сидели на длинных, вдоль все­го трамвая, скамьях лицом к лицу. Ходили они медленно, были скрипучими, а часто вообще отсутствовали. Люди в основном предпочитали передвигаться пешком.

Восстановление промышленности

Советским людям, прибывшим в новый край, приходи­лось многое поднимать и отстраивать заново. Без возрождения промышленности невозможно было развитие Калининградс­кой области.

Сразу же после окончания военных действий началось вос­становление отдельных промышленных предприятий. И хотя через год количество восстановленных заводов и фабрик в Кё­нигсберге исчислялось еще единицами, среди них были круп­ные предприятия, для которых потребовалось значительное количество рабочих, инженеров и техников.

Завод «Шихау»

К числу самых крупных промышленных предприятий Вос­точной Пруссии относился судостроительный завод акционер­ного общества «Шихау», до войны на нем было занято около десяти тысяч рабочих. Завод был включен в перечень особо важных объектов военной промышленности страны и подле­жал первоочередному восстановлению. Практически всякие упоминания об этом режимном предприятии исчезли из от­крытой печати, а само оно стало называться «заводом № 820». Сегодняшним калининградцам завод больше известен под на­званием «Янтарь».

Как известно, при отступлении немцы старались уничто­жить все важные промышленные предприятия, в особенности военные. Между тем завод «Шихау» разрушен не был. Версии выдвигались самые различные. Так, Николай Петрович Му­хин, поступивший на работу на 820-й завод в 1946 году, дает такое объяснение:

— Когда мы приехали на завод, он был весь целый. Мне рассказывали, что немцы, отступая, не успели его взорвать. Я слышал, что у немцев на заводе работал инженер русского происхождения по фамилии Зайцев, что его отец был герман­ским подданным, но выходцем из России. Так этот инженер, получив от немцев приказ взорвать завод, не сделал этого, показал нашим военным, где заложена взрывчатка, и завод быстро разминировали. Потом Зайцев остался в Калинингра­де, принял советское гражданство и работал на «Янтаре». Знал хорошо и немецкий, и русский языки. Я с ним сам ездил, когда выселяли немцев, он помогал им уезжать. Но вскоре его убили, убийцу не нашли. Убили уже после выселения немцев.

О загадочном Зайцеве нам рассказывали и другие. Иное свидетельство дает Сергей Владимирович Даниель-Бек (его маму как инженера-металлурга пригласили на судостроитель­ный завод в 1946 году):

— Когда мы переселились в поселок Суворове, нашим сосе­дом по квартире был Михаил Михайлович Зайцев. По его рас­сказам, он был русским офицером, в годы Первой мировой войны попал в плен к немцам, был интернирован в Польше. Поехал в Данциг, принял немецкое подданство, работал в лесо­торговой фирме, которая торговала с Россией. Когда поляки стали выселять с освобожденных земель немцев, он как гражда­нин Германии должен был уехать. Тогда Зайцев с группой дан­цигских рабочих приехал сюда на временную работу. Среди них он был кем-то вроде предводителя. Я знаю, что он упорно доби­вался советского подданства, но ему все время отказывали. С завода его уволили, из квартиры он переехал к своим знакомым. Потом прошел слух о его самоубийстве или убийстве.

Несмотря на хорошую в целом сохранность, некоторые производственные участки судостроительного завода, складские помещения были разрушены.

Важной проблемой стало освоение заводского оборудования.

— Все немецкое оборудование осталось: токарные, фрезер­ные, сверлильные и прочие станки, — вспоминает Михаил Иванович Иванов. — Во время ремонтно-восстановительных ра­бот нам очень помогла немецкая кузница, она и сейчас работа­ет после некоторой переделки прессов.

Кстати, на участке, где Михаил Иванович был мастером, работали около ста немецких военнопленных. На заводе труди­лись и гражданские специалисты из числа местных жителей, которые помогали запускать производство.

Тимофей Сергеевич Даниленко на 820-м заводе работал автомехаником, он вспоминает:

— Имелись трофейные дизельные автомашины — немецкие, бельгийские, итальянские и другие. Почти все они были ис­правные. Когда машина ломалась, мы ездили к поселку, кото­рый сейчас называется Пятидорожный. Там в поле было ог­ромное количество немецких и прочих разбитых машин, мы из них брали запасные части. Мои товарищи по работе гово­рили, что раньше, в сорок пятом и в начале сорок шестого года, в полях стояли такие машины, что наши заводские води­тели садились в них, включали зажигание и ехали.

Условия труда на заводе были не из легких. Рабочий день часто растягивался до 10 — 12 часов, регулярно выполнялись сверхурочные работы. Тимофей Сергеевич продолжает:

— Работали мы на заводе, не жалея себя. Отчаянные были. Во мне еще фронтовой жар не остыл, так что мог я для общего дела рискнуть. Моя фотография постоянно висела на заводской Доске почета, рядом висели фотографии тех, кто работал по сдельной системе оплаты труда. Ими двигало желание зарабо­тать. А я? Почему я все время спешил? Ведь я был почасовиком! Ведь я мог бы и не торопиться! Но постоянно ощущал в своей душе чувство долга. Случалось, работал по вечерам без всяких нарядов, если вдруг машина была неисправна. Так вот, моя первая, ныне покойная, жена как-то сказала мне, что половину своего рабочего стажа (тридцать восемь лет) я работал бесплат­но. Но я ушел на пенсию с чувством исполненного долга.

Начиная с 1948-1949 годов бывший «Шихау», теперь «Ян­тарь», стал выполнять правительственные задания по ремонту, а потом и строительству боевых кораблей.

Бумажное производство

Приоритетным направлением восстановления промышлен­ности было и целлюлозно-бумажное производство. Алексей Николаевич Соловьев, еще будучи студентом, проходил прак­тику на ЦБЗ в Тильзите в 1946 году.

— Комбинат был разрушен, но нас все равно, даже в условиях разрухи, поражала культура производства, которая отличалась от нашей. Немцев на заводе не было. Но вот добротность сооруже­ний, продуманность всего — это впечатляло... После окончания ин­ститута меня определили работать в сушильный цех на Калининг­радский ЦБК-1. Назначили заместителем начальника цеха (тогда специалистов по пальцам можно было пересчитать). Первое время — стажером. Никакой документации немецкой у нас не было, сами доходили до всего. Да и ничего сложного для меня не было. Изве­стная технология. Были несчастные случаи. На моих глазах женщи­ну сбросило в бак. Зацепило за косынку неогражденным валом, задушило и сбросило. Я попросился перевести меня в варочный цех. Начальником цеха был Барыгин. Он сказал: «Пойдешь рабо­тать варщиком?». Я согласился. Дело знакомое, несчастных случаев нет, загазованность меньше. Месяца через два предложили назна­чить меня мастером смены. Я сначала отказывался, невыгодно мне. Варщик получает три тысячи рублей в месяц, а мастер — в три раза меньше. Но они настаивали: «Государство тебя учило, деньги на тебя потратило». Заставили. Потом стал старшим мастером, факти­чески замещал начальника цеха. Бывало, в варочном цехе авария — работали в противогазах, резина к лицу липнет. Или в мороз — ключ к гайке примерзает, но не помню случая, чтобы кто-то отка­зался работать или требовал дополнительной оплаты. Все понима­ли, что только своим трудом можно все сделать.

Отсутствие должных навыков, разного рода «усовершен­ствования» делали производственный процесс не только слож­ным, но и опасным для жизни. Продолжает свой рассказ Алек­сей Николаевич:

— Технология опасная. Котел огромный, метров шестнадцать высотой, по ширине — метров девять, а в нем агрессивная среда, кислота, да еще при температуре 150 градусов, давление шесть-восемь атмосфер. Если на металл попадет — сразу разъедает. После каждой варки спускаешься в котел, проверяешь защитное покры­тие внутри, а он еще не остыл, духота, горячо. Еще у немцев болты были кислотоупорные, а у нас ставили обычные. Объем производ­ства увеличивали за счет повышения эффективности технологии: температуру увеличивали, скорость варки. Когда я пришел, продукт варили — до ста часов доходило, потом сократили до пятнадцати.

— ЦБК-2 был уже восстановлен к моему приезду в сорок седьмом году, но работал на госдотации, зарплату выдавали авансом. Оборудование стояло старое, немецкое, поэтому час­то случались поломки, а нас нередко среди ночи вызывали на их устранение. Жили ведь рядом. Да и люди работали на со­весть. Выпускали целлюлозу, первое время материал для ее из­готовления поставляли из Германии (в счет репараций), не очень хорошего качества. Часто в качестве тягловой силы использова­ли лошадей. При заводе был конный парк. Машин первона­чально ведь было мало: одна-две вагонетки, да и те тянули лошади, — рассказал Михаил Эдгарович Гроссет.

Вагонзавод

Вагоностроительный завод фирмы «Штайнфурт» с числом работающих свыше трех тысяч человек до войны выпускал 8-10 товарных вагонов в сутки. Во время бомбардировок и боев производство было выведено из строя, все заводские коммуни­кации полностью разрушены. Завод не обеспечивался электро­энергией, водой, паром. Катастрофически не хватало транспор­тных средств: не только автомашин, мотовозов, но и лошадей. Не работали транспортеры, мостовые краны и другое подъем­ное оборудование. «Завод был весь разрушен. Все казалось, что его недавно бомбили, еще и дым держался, как на пепелище»,

— таким увидела вагоностроительный Нина Моисеевна Вави­лова в мае 1946 года. Между тем завод уже начинал жить. В апреле того же года была выпущена первая продукция — пять думпкаров — саморазгружающихся железнодорожных вагонов, а к концу года производились уже один-два вагона в день.

С вагонзаводом оказалась связанной жизнь нескольких на­ших собеседников. Мы расскажем о судьбе женщины, чье выс­казывание только что процитировали.

Нина Моисеевна родилась в 1912 году на Украине, выросла в Сибири, перед войной с семьей переехала в Ленинград. Здесь во время блокады похоронила своих детей, муж погиб на фронте. Оставшись одна, завербовалась в Кёнигсберг. Ее направили рабочей на вагонзавод. Вот отрывок из ее простой, невыдуман­ной истории:

— Вообще я много работала. В кузнечном цехе изучила все станки, на всех могла работать, все работы знала. Там самое главное — руки береги: под машину затянет — глазом не успеешь моргнуть. У нас вот одной женщине всю руку сжевало, отняли потом по локоть. Работала я по горяче-вредной сетке. Два раза горела — ни бровей, ни ресниц не осталось, кожа обгорела. Такие условия были, но льготы имелись: молоко давали, газировка в цехе всегда была. Так я пятнадцать лет и проработала, а потом вышла на пенсию. Вишь, пока работала, и льготы были, и помнили, с Доски почета фотографию не снимали, грамот много было, знаки вручали. А на пенсию вышла — всего-то шестьдесят два рубля и получила. Вычеты как наделали, так от льгот моих и не осталось ничего. 14 из очереди на квартиру вычеркнули, я на улучшение стояла. Подумали, что я померла уже. Ну да бог с ними. Целую жизнь проработала в таких условиях, а зачем? Ведь никуда не ходила, минуточки свободной не было — только работа, да работа. Восемь-девять часов на заводе. Прибежишь вечером домой, перехватишь чего-нибудь, даже греть некогда было, и опять бежать, опять на работу: дорогу строить. За вагонзаводом был закреплен участок. Вот придешь домой — уже поздно совсем, утром опять рано на работу. А ведь еще воскресни­ки были... Так и жили.

Первый янтарь

Калининградскую область называют Янтарным краем, вот почему мы не упускали случая расспросить первых переселенцев об их знакомстве с балтийским самоцветом. Вот что рассказала, например, Екатерина Петровна Кожевникова из Приморска:

— Понятия не имели, что такое янтарь. Когда с мамой мы жили в подсобном хозяйстве, там были такие огромные куски. Мы их, чтобы поджарить хлеб, бросали в печь. Он сгорает быст­ро, жар дает. И называли его «канифоль». Канифоль и канифоль — горит хорошо. На пляже много янтаря валялось — и крупный, и мелкий. Его никто не собирал. Это ведь только в последние годы ажиотаж начался. А тогда на него и внимания не обращали.

К счастью, янтарь не для всех оказался банальной канифолью. История янтарного комбината тесно связана с его первым дирек­тором — Киримом Наврузовичем Ризаевым. О нем рассказал ста­рейший работник комбината Григорий Петрович Яковенко:

— Встретился я с Ризаевым случайно. Тогда здесь немцев было больше, чем русских, поэтому отношения между своими завязывались быстро. Он и пригласил меня к себе на работу. Ризаев закончил институт «Цветметзолото» в Москве в 1941 году, и его призвали в Красную армию, воевал, в Восточную Пруссию пришел в звании майора пехоты. В институте он изучал в числе прочего ископаемые камни. Эти знания приго­дились. Дело в том, что здесь в поселке Пальмникен (ныне Янтарный) на складе после отступления немцев осталось тонн двадцать янтаря. Ризаев организовал мастерские (они подчиня­лись военторгу), занялся изготовлением изделий из янтаря — по заказу военных, на сувениры. Работали в мастерских демобили­зованные офицеры, солдаты, привлекали немцев. Чтобы разви­вать янтарную промышленность, надо было добывать янтарь. Карьер к этому времени был выведен из строя, затоплен. По всему было видно, что немцы прекратили добычу года за два до нашего прихода, — наверное, не до янтаря было. Надо было налаживать добычу, а для этого требовалось большое количе­ство рабочей силы. Ризаев писал в ЦК, Совмин письма о том богатстве, что здесь находилось, ставил вопрос о развитии ян­тарного производства.

Трудно сказать, что сыграло главную роль, настойчивость первого директора или случайное стечение обстоятельств, но в истории Янтарного произошел неожиданный поворот. Об этом рассказывает другой ветеран комбината Николай Исаакович Пашковский:

— В 1947 году в связи с образованием области в Кёнигсберг прибыла целая комиссия на спецпоезде, в том числе А.Н. Ко­сыгин. Приехали принимать область. Несколько человек, в том числе заместитель министра внутренних дел Круглов, приехали в Янтарный. Ходили смотреть карьер. Тогда это было большое мертвое озеро желтого цвета, рельсы провисали, экскаваторы чуть ли не веревками привязывали... А в МВД тогда существо­вал крупнейший главк — Главное управление лагерей горноруд­ной промышленности (золото, руды, уголь, нефть). Круглов сразу сказал, что забирает янтарь в свое хозяйство. Из системы МВД хлынули кадры: с Дальнего Востока, с Воркуты. Было построено два лагеря на шесть тысяч заключенных. Их называ­ли «пионерские» лагеря, потому что в них содержались заклю­ченные на короткие сроки и за небольшие преступления.

Уже после смерти Сталина в 1953 году предприятия МВД стали раздаваться гражданским ведомствам. Янтарный комби­нат достался тресту «Русские самоцветы».

Гослов

При расспросах старожилов нас, конечно, интересовала и история рыбной промышленности. Особенно нам повезло на Куршской косе. Здесь, в поселках Рыбачьем и Морском, мы беседовали с людьми, создававшими в 1947 году первые рыбо­ловецкие колхозы. Но до колхозов был еще Гослов. Так в наро­де называли различные промысловые артели, которые органи­зовывали промышленные предприятия и воинские части для снабжения рыбой своих работников. С этой темы обычно и начиналась наша беседа с ветеранами-рыбаками.

— С сорок пятого года здесь Гослов заправлял, — говорит Наталья Семеновна Соседова. — Ловили на катерах и выловили всю рыбу. Разные гражданские организации и воен­ные тралили, что попадет, — утюжили залив.

— В поселке Рыбачьем колхоз организовали только в июне или июле сорок восьмого года, — делится своими воспомина­ниями Иван Александрович Шилов. — Гословские к тому времени выловили весь залив. У них было четырнадцать кате­ров с двигателями по семьдесят пять лошадиных сил и с тралами, полученными по репарациям. Начальник Гослова Курочкин говорил и руками показывал: «Лови всю: и такую, и такую!».

Истребление рыбных запасов было приостановлено с орга­низацией стабильных рыболовецких хозяйств. Процесс этот, однако, имел свои сложности. И прежде всего не хватало ква­лифицированных специалистов: в рыбаки приходилось запи­сывать тех, кто соглашался, а иногда — и прибегать к принужде­нию. Михаил Михайлович Рябов из Новгородской области в 1947 году приехал сюда вместе с братом по вербовке.

— В Зеленоградске нас посадили на баржу и повезли в Рыба­чий. Вербовали нас в рыбколхоз, но никто туда не шел — мы же не рыбаки были. Тогда нас под конвой — и сюда!

Случалось, что рыболовецкие хозяйства существовали толь­ко на бумаге. Ловить рыбу было нечем.

Прибрежная ловля рыбы осуществлялась еще во многом кустарными способами, с использованием ручного труда, осо­бенно тяжело приходилось женщинам. Вот типичное свиде­тельство Натальи Семеновны Соседовой:

— Осенью сорок восьмого года я пошла рыбачить. На косе все рыбачили. В бригаде из пятнадцати-шестнадцати человек — двенадцать девушек. Когда выгружали и носили сдавать улов (несколько тонн), руки были с кровавыми мозолями. Девки работали больше мужиков. А те, бывало, пьяные, еле разбу­дишь такого, затолкаешь в лодку — и в залив. В заливе заклады­вали невод метров на триста. Мужик выбросит мотню и курит, а мы выбрасывали весь невод. За ночь ставили пять-шесть раз. Весь наш флот — лодки-плоскодонки. Один катер ходил соби­рать лодки. Трудная была работа, никакой спецодежды не было. Один сапог сорокового размера, другой — сорок пятого или вообще валенок. Волна все время заливает лодку... Когда выхо­дили не в залив, а в море, требовался специальный пропуск.

Николай Владимирович Турцов дополняет:

— Мы поднимали затопленные немецкие лодки и на них ловили рыбу. Заработки были плохие. Продуктов нет. А вот когда дождались весны, стали снетка ловить. Научились здесь ходить на пятидесятитонных баркасах. Тянули невода. Ловили леща и судака, ершиков. В море выходили на веслах и даже под парусами. Приходилось и перетаскивать суденышки.

Часто рыбаки оказывались на своих далеко не совершен­ных судах во власти морской стихии. Вспоминают Сергей Иванович и Антонина Владимировна Тимохины:

— В Рыбачьем хорошо зарабатывали те, кто на катерах хо­дил. Остальные ходили на баркасах, под парусами, только в заливе. Помню, мы только приехали сюда, пошли однажды на баркасе. Тут заштормило, нас забило в камыши, и четверо суток мы там сидели. Нас уже считали пропавшими. На барка­се печечка была, мы уху варили. А вообще, четыре человека утонуло из тех, кто на баркасах работал.

Одновременно с началом рыболовного промысла заново создавалась перерабатывающая промышленность. «Поселок Пайза (сейчас Светлый), куда я приехал, находился на болотис­той равнине, которую пересекал проходивший вдоль берега залива морской судоходный канал, отгороженный от залива дамбой. В поселке сохранились полуразрушенные мастерские по ремонту рыболовецких судов да несколько жилых бараков. Работал рыбзавод, правда, маломощный: в его распоряжении имелся лишь ветхий сарай и несколько цементных чанов, куда сгружалась выловленная рыба. Осенью сорок седьмого года здесь был организован рыболовецкий колхоз «За Родину», — вспоминает Тимофей Федорович Михайлов.

О результатах хозяйствования ветераны-рыбаки говорят с грустью. Вот мнение Ивана Александровича Шилова:

— Раньше мы жили лучше, и поселок Морское был лучше. Домов было больше. Сейчас запустили поселок. Вон, шесть домов разобрали, чьи владельцы уехали. Магазин был, и в него все привозили: и поесть, и одеться. Был консервный завод при немцах: мы там видели банки, крышки, движок. Порастащили все, разобрали. Немецкие коптильни были маленькие; мы их не использовали — не умели. За дорогами ухода нет, берег косы метров на сто размыло, а начальству нашему до этого дела нет.