Война в Ветёлках

XIX

Три дня шли дожди. На улицах, на дорогах, в степи стояла вода. Ембулатовка снова вздулась, залила огороды. Хутор будто обезлюдел.

Прибежав с фермы, Пелагея садилась за прялку и все глядела на улицу — на мокрые крыши домов, на раскисшую, блестевшую лужами дорогу, на сиротливые деревья, по оголенным ветвям и редким листьям которых стекали и падали на землю крупные капли.

Но вот снова поплыли в воздухе паутины, снова горячо стало припекать солнце, а земля сделалась такой пестронарядной, как людской поток в разгар ярмарки. Из степи потянулись в хутор возы с арбузами и дынями, с огородов потащили в погреба картофель, морковь, свеклу. Дольше стали гореть огни в избах.

Пелагея сумела с дочкой и картошки запасти на всю зиму, торну замочили целую кадочку, немного сварили и ежевичного варенья, а сколько свеклы, моркови, тыквы — хватит и себе и скотине. Даже арбузного меда наварили.

С приходом ясных, сухих дней начались ударники в колхозе. Три дня вся школа рыла картофель, а на четвертый собрали женщин.

Белавин в этот день уезжал на бюро райкома партии, поэтому он только объявил:

— Колхозный подвал забили, остальной картофель надо забуртовать. Мужики подготовили площадку, вам теперь засыпать ее клубнями и хорошо, чтобы зимой не промерзли, закрыть ботвой и соломой. Солому будет подвозить бригада Чупрова.

Доярки выехали на ударник, как всегда, после дойки. Разместились на двух фургонах. Пелагея села впереди и ей пришлось погонять быков. Ехали берегом Ембулатовки.

Несмотря на тепло, вода в ембулатовских плесах стояла синей, а не как летом в жару голубой, и, перекатываясь с одного плеса на другой, она чуть слышно ворчала; а весной бежит звонко, бурливо, будто торопится куда, и слышно ее далеко-далеко. Берега оголились, потемнели, только кое-где из-за зарослей черного курушатника, обвивая его стволы, тянутся пламенные языки шиповника. По всему берегу и дороге разбросаны желтые листья клена, темные с зелеными прожилками листья вяза. А листья дубняка разных окрасок — и синие, и красные, и бурые, и лиловые.

— Бабы, бабы, смотрите, — кричит Пелагея, придерживая быков. Останавливает фургон и бежит к речке. За ней торопятся еще несколько женщин.

— Бедненький, — сочувственно восклицает Пелагея, останавливаясь у самого берега, где пугливо вскакивает на ноги и бежит к воде, накренясь на один бок, красивый дикий селезень. Одно крыло у него беспомощно волочится. А рядом с ним утка. Она то взлетит, даст круг над головой, то снова опустится к селезню.

— Беркут, видно, его поранил.

— Вот что значит женское сердце…

— А селезень, небось бы, не прилепился к немощной супруге. Нашел бы подругу поздоровее.

На плантации женщин встретила Горбова.

Картошку таскали мешками и ведрами, ссыпали ее в бурт. Все работали споро. На обед наварили картошки в мундирах — и снова взялись за дело, но в движениях людей уже не было той сноровки. Поглядывали на солнце.

Первой подняла голос Марья Арифметика:

— Андреевна, кончать бы надо. Пока доедем, коровы придут. Да и свиньям еще корм надо раздать.

Промолчала Горбова.

Еще две женщины подошли.

— Ведь больше часа езды до хутора. А солнце-то уж где…

Горбова таскала ведрами картошку, потом вилами с одного края бурта начала класть из соломы и ботвы стену.

— Кончим и поедем, — буркнула она.

Женщины зароптали.

Солнце сползало все ниже.

Пелагея еще несколько раз сбегала с ведрами за картофелем, а потом, когда солнце коснулось черных, будто обуглившихся макушек деревьев где-то за озерами, подошла к Горбовой.

— Андреевна, табун уж пришел. Давай кончать. До полночи теперь на ферме проторчим. Завтра — доделаем.

Горбова, метнув сердитый взгляд, отрубила:

— И завтра найдутся дела. — Отвернулась и пошла с вилами за копной ботвы.

Пелагея, потеряв над собою власть, вдруг закричала:

— Бесчувственная ты, Андреевна! Мало тебя жизнь-то ломала?! Доконать надо бы совсем!

Горбова вздрогнула и остановилась.

— Ты?!. — постояв немного перед окаменевшей Чинаревой, она бросилась вдруг на кучу соломы и упала вниз лицом.

Пелагея кинулась было к ней, но, шагнув в нерешительности раз-другой, круто повернулась и пошла в сторону.

Плачущую Горбову увидела Марья Арифметика. Она подошла к ней, дотронулась до вздрагивающих плеч и спросила:

— Что с тобой, Андреевна? Кто же это тебя? Никогда не видела такой…

Андреевна встала, отряхнула пыль.

— Идите в хутор. Хватит на сегодня.

Марья громко закричала:

— Ну, бабы, давай еще немного и домой… Дружней! По десятку ведер — вся картошка в бурту.

Закончили, когда солнце уже скрылось за лесом. Край земли, окрашенный в оранжевый цвет, все еще светился. Женщины, сложив весь картофель в бурт, взялись за вилы, но Горбова, вытирая кончиком косынки лицо, спокойно сказала:

— Хватит. Идите домой. Коров еще доить. — И, обратившись к подъехавшему с соломой Чупрову, сказала: — Вам, Лупыч, со стариками заканчивать работу. А мы, бабы, пойдем пешком через черный отрог. Здесь ближе.

Возвращались женщины с работы кучно. Только Пелагея держалась чуть в стороне. А Горбова, та совсем отстала.

— И чего это она нынче? — гадали женщины про слезы Андреевны.

— Эх, ведь ей и достается.

— Еще бы…

— А у самой ни былинки сена. Да и огород не убран у нее.

— Сноха-то будто кается, что приехала…

— Помочь бы ей с огородом?

— Да разве она допустит, баба с характером!

Пелагея не проронила ни слова. Ее все сильнее душили слезы. «Эх, дура, дура! Надо же ведь такое сболтнуть. А что мне люди скажут, если узнают? Ведь любят же ее…»

Женщины шли как ни в чем не бывало, смеялись, балагурили.

— Бабы, а вот наши мужики, кто живой останется, придут и не поверят, что мы вот так день и ночь пупки себе рвали, чтобы их накормить.

— Де им поверить!.. Только и скажут: «Вам что тут было в тылу? Попробовали бы вы на нашем месте». Их бы вот оставить… Пусть бы покрутились.

— Это ладно, бабы. А вот придут, посмотрят на своих женушек — а от нас чего останется? Да к молодым… А девок-то пруд пруди.

— Мой не пойдет, — раздался голос Марьи Арифметики.