Война в Ветёлках

VI

И хоть Веревкин лег поздно, но проснулся чуть свет. Олимпиада только что подоила корову и повесила ведро с молоком под потолком в сенцах. Трофим стонал и охал от перепитого. Он вышел во двор и подставил голову под рукомойник — полоскался и брызгался, как гусь в луже. Потом наспех обтерся полотенцем, взял подойник с молоком и стал жадно глотать.

— Не цежено еще, — закричала, увидев мужа, со двора Олимпиада.

— Тьфу!.. Дай чего-нибудь холодненького.

— Сейчас, квасу со льда.

Но Трофим не стал ждать. Натянув просторную рубаху, подпоясался широким солдатским ремнем и заторопился ко двору Чупровых, где жена Фомы Лупыча Оксана в саманной кухоньке, чисто выбеленной, выбрасывала из печки то одну, то другую сковородку с блинами. Сам хозяин сидел за столом, макал блины в растопленное коровье масло и, не торопясь, ел, запивая холодным кислым молоком.

— Айда, — Фома Лупыч был рад приходу гостя. — Самый раз после похмелья — кислое молоко и блины с маслом.

Веревкин окинул взглядом кухоньку.

— Молодец у тебя Оксана Петровна… Такую немудрящую избушку светелкой сделала.

Оксану будто на крыльях подняли. Она бросила сковородник, выбежала из кухни и скоро вернулась с четвертью наливки.

— С вишневкой, от головной боли. Все как рукой сымет… Угощайся, дорогой гость. — Фома Лупыч, не торопясь, раскупорил бутыль, пододвинул две кружки, а Оксана тем временем нарезала на тарелку душистого окорока.

— Еще с пасхи осталось. Кабанчика резали.

— Спасибо, Оксана Петровна. — Трофим поднял кружку.

— А мне бы вроде и нельзя, — замешкался хозяин. — Баскарма[1] приказал срочно делать волокуши. Сено метать собираются. Ну, да уж ладно… За дорогого гостя.

И так весь этот длинный июньский день, а за ним еще три дня пил, кутил Веревкин, празднуя свое спасение от пули и возвращение к Олимпиаде.

Только случай остановил эту гульбу. На четвертый день забрел Трофим Прохорович в избу Чинаревых. А время было позднее. Пелагея только что вернулась из степи. После работы она с косой успела сбегать на Ембулатовку и выкосить указанную ей председателем колхоза заросшую со всех сторон талами лощину, где стояла по пояс трава и куда с косилкой не проехать.

Махала косой Пелагея без отдыха. И такие валы наложила — на целый воз хватит. Закончила работу, забросила на плечо косу и выбралась из лощины сквозь заросли на дорогу, где ее, вспотевшую, сразу охватил холодный ветерок. Хутор был рядом. Во многих избах уже погасли огни.

«Мои, наверное, без ужина улеглись», — подумала Пелагея про детей. Но когда вошла в избу, увидела на столе чашку — кусочки хлеба в молоке.

— Настенька, молодчина, — прошептала она и склонилась над детьми, которые сладко спали на полу, на расстеленной кошме. Сняв с себя мокрое от пота платье и повесив его в сенцах, Пелагея собралась ужинать. Есть не хотелось. Посидела с минуту, потом встала и пошла к кровати и тут услышала, как кто-то ударил в сенцах дверью.

— Как же это я забыла запереть? — хватилась Пелагея и тут увидела на пороге державшегося за ручку двери Веревкина.

— Можно? — Трофим Прохорович был пьяным. Он шагнул протезной ногой вперед, зашатался. — Извиняй, подруга.

Пелагея молчала, прикрыв одеялом наготу.

Трофим дотянулся до стола, сел на скамью, долго шарил по карманам, затем из-за пазухи достал бутылку с самогоном.

— Первачок! — Веревкин посмотрел на Пелагею, потом на самогон. — Закусить-то найдешь чего-нибудь… Может, про мужа чего спросишь — все могу рассказать. И про войну, и про германца, и даже про самого Гитлера. На все у меня свое понятие.

Пелагея знала, что про мужа Веревкин ничего рассказать не может. Егор недавно проехал на фронт, откуда написал Пелагее, что писем от него может и не быть, но живым он домой вернется, это точно. Поэтому она не затевала разговора с гостем и только ждала, когда тот уйдет: все тело, руки, ноги зудели, болели от работы.

Веревкин потянулся к окну, достал стакан с недопитым молоком, выплеснул его на пол и стал наливать самогон. Налил полный стакан и протянул его Пелагее.

— На, держи… А сам из горлянки, люблю так.

Пелагея молчала.

— Ну, бери, — начал уже приставать Трофим. — Чего прячешь груди-то… Не съем, чай, вместо закуски. Ежели так, побаловаться только… Без мужика-то скушно. Ну, подойди, выпьем, Полюшка.

Трофим встал со скамейки и приблизился к Пелагее, продолжая в руке держать стакан с самогоном. Горевшая на столе лампа начинала гаснуть. Верхушка стекла покрылась толстым слоем сажи — керосин в лампе кончался.

— Ты ступай, Трофим, домой… Мне не до чего… Устала. Спать ложусь. Ступай, дома допьешь. Видишь, у меня в лампе и керосин кончился.

Смиренный тон Пелагеи будто поддал бодрости Трофиму. Он бесстрашно шагнул вперед и сел на кровать рядом с Пелагеей.

— Да я тебе не токмо что керосину…

Пелагея встала с кровати и подошла к столу.

— Иди, иди, Трофим, не делай греха.

Но выпроводить, тем более остановить Трофима было не так-то легко. Поставив на окно стакан с самогоном, он кинулся на Пелагею. Лампа упала на стол и погасла, стекло покатилось и разбилось.

— Полюшка, Полюшка, да я тебя!.. Чего тебе? Всего, чего сроду не видала…

Пелагея молча нащупала на столе бутылку из-под самогона, принесенного Веревкиным, и ударила ей Трофима по голове. Тот, выпустив женщину, заматерился. Пелагея что есть силы ударила еще раз. Он закричал и присел. Проснулись дети.

— Мама… а…

Трофим пополз из избы.