Всегда на переднем крае

Р. Пелинская Только одно дело

О нем, о майоре Комине, как и почти о любом работнике уголовного розыска, можно написать не только очерк, — целую серию повестей. Увлекательных, насыщенных романтикой милицейской службы, дающих яркое представление о том, как сложен и подчас опасен труд этих солдат порядка, бдительно охраняющих наш с вами покой.

Да, можно было бы рассказать о десятках дел, успешно им завершенных. Показать день за днем и ночь за ночью его беспокойные будни, до отказа насыщенные событиями. Но, пожалуй, достаточно будет и одного — его первого дела, с которого начал он свою службу в уголовном розыске, чтобы во всей полноте предстал перед людьми, его не знающими, Михаил Дмитриевич Комин. Человек немногословный, сдержанный в проявлении чувств, но с очень щедрой душой и добрым сердцем. Бесконечно преданный делу, которое ему доверено, во всем и всегда прислушивающийся к голосу своей совести — кристально чистой совести коммуниста.

На должность эту — старшего оперуполномоченного Кагульского райотдела милиции — был он назначай в январе 1960 года. А уже к концу месяца успел досконально, со свойственными ему терпением и добросовестностью изучить все переданное ему хозяйство. Перечесть от строчки до строчки каждую папку, вникнуть во все детали, отделить существенное от незначительного.

Среди тех дел, что не посчитал он возможным прежде времени списать в пассив, одно особенно заинтересовало его. Вернее не одно, а целых два дела, заведенных на одно и то же лицо. Первое — о розыске злостно уклоняющегося от уплаты алиментов Вовченко Николая Михайловича, 1921 года рождения, ранее проживавшего в Кагуле по улице Циолковского, 8. И второе — о розыске без вести пропавшего того же Вовченко Н. М.

В первом была копия заявления истицы — жены Вовченко — Вовченко Агриппины Васильевны, датированного 26 марта 1953 года. Она, обращаясь в народный суд, просила взыскать с ее мужа алименты на воспитание троих детей — дочери Елены 1948 года рождения, сыновей — Ивана и Николая — 1950 и 1951 годов рождения. Муж, как заявляла она, 11 марта 1953 года, взяв свои документы, сказал, что уезжает от них в центральные области Советского Союза. Где он теперь, она не знает.

Народный суд, рассмотрев ее заявление, вынес определение о взыскании с Вовченко Н. М. алиментов в пользу его бывшей жены на воспитание детей. Но, поскольку не было известно, куда он выбыл, определение это направили в отдел милиции для объявления розыска. На основании определения суда и было заведено это розыскное дело. Десятки ответов на запросы, посланные в разные уголки страны, никаких сообщений о месте его пребывания не принесли.

Ко второму делу прилагалось еще одно — уголовное, возбужденное прокуратурой Кагульского района. Было оно возбуждено на основании заявления сестры Вовченко — Харитины Михайловны, которая утверждала, что, насколько ей известно, брат уезжать никуда не собирался. А потому она думает, что он убит женой либо ее родственниками, с которыми никогда не ладил.

В протоколе осмотра дома, где он жил, среди прочих подробностей была упомянута и такая — «обнаружена мужская дубленая шуба, в нижней часта которой вырезан лоскут. На шубе заметны пятна, похоже, что это кровь». Здесь же имелось заключение экспертизы: да, это кровь человека. Но группу ее установить так и не удалось. Было и по этому поводу в деле объяснение жены. Были десятки свидетельских показаний, протоколы допроса. Были разные версии, но ни одна из них так и не подтвердилась. Жена и ее мать твердили одно — «уехал, неизвестно куда». Люди же посторонние склонялись к тому, что он, Николай, ими убит.

Когда двухмесячный срок следствия истек, следователь прокуратуры своим постановлением приостановил дальнейшее ведение дело до розыска Н. М. Вовченко.

Спустя месяца три сестра Вовченко вторично написала заявление — та этот раз уже на имя Генерального прокурора СССР. Обвиняя милицию и прокуратуру в том, что они не сделали все возможное для раскрытия преступления, она сообщала дополнительно, что, зайдя как-то к племянникам, увидела вдруг в доме шапку брата. Другой у него не было, а без головного убора вряд ли бы он уехал в такую пору. Март даже в Молдавии стоял холодный.

На основании ее вторичного заявления это уголовное дело было затребовано в прокуратуру СССР и постановление о приостановлении следствия было отменено.

Начался новый этап следствия. Прокурор республики направил в Кагул следователя по особо важным делам. Была организована специальная оперативная группа по делу об убийстве Вовченко. В один из дней в доме и во дворе, где жил Николай, был произведен самый тщательный обыск — проверены стены, сарай, чердачные помещения, перекопан почти весь приусадебный участок. Тогда-то в земле, около одного из фруктовых деревьев, и была обнаружена… каракулевая шапка. Та самая, о которой писала сестра. Агриппина Вовченко объяснила: шапка — подарок мужу сестры. Боясь, что теперь, когда он бросил их, сестра мужа отберет шапку, они с матерью закопали ее до времени.

Оперативная группа опять вызывала всех свидетелей, сводила их на очных ставках, выясняла и проверяла вновь и вновь все детали этой запутанной истории. Но… ощутимых положительных результатов и эта огромная работа не принесла. И опять… уже во второй раз, ввиду того, что срок ведения следствия по делу истек, следователь прокуратуры вновь вынес постановление о приостановлении дальнейшего следствия до розыска Вовченко Н. М.

Семь лет прошло с тех дней. Дело пухло. Полнилось многочисленными запросами, ответами на запросы, всевозможными документами. Целых три тома теперь составляло оно. Но не ясным было таким же, как и в самом начале. Впрочем, теперь в обилии всевозможных бумаг было, пожалуй, разобраться еще сложнее.

Что бы сделал человек, помышляющий прежде всего о том, чтобы жить спокойно и тихо? Постарался бы просто забыть об этом деле. Оправдания-то и искать не надо — столько уж людей вело его, столько потрачено и сил, и средств, и времени, что ж тут еще сделаешь! Тогда по свежим следам не смогли, а теперь уж… И вряд ли кто упрекнул бы нового работника в том, что не раскрыто оно им, не доведено до конца.

Думающий о карьере, равнодушный ко всему, кроме своего личного благополучия, человек, конечно, скорей всего схватился бы за новые дела. Скорей бы попытался в них проявить себя. Шансов-то в новых делах, не обросших таким багажом, не таких давних, наверняка, больше.

Но Комин не был бы Коминым, если бы позволил себе не только поступить — подумать так. Он именно с этого дела и начал.

Трудно теперь сказать, сколько потратил Михаил Дмитриевич времени только на то, чтобы уяснить для себя весь ход следствия, изучить каждый документ, вдуматься в каждую строку протоколов, очных ставок, допросов, заявлений, свидетельских показаний. Чтобы представить себе, пока без личного знакомства, характеры тех, кто имел к делу самое непосредственное отношение, чтобы понять мотивы их поведения, проанализировать образ мыслей, поступков, объяснений каждого действующего лица. Чтобы, наконец, докопаться до той основы, которая только и может объяснить все, установить истину.

С этого и началась его будничная, нелегкая работа в уголовном розыске — с бессонных ночей, напряженных дней. Жене тогда говорил: «Не обижайся, вот только с этим делом покончу, и все опять войдет в норму». Забегая вперед, надо сказать, что за этим делом последовало другое, потом третье, десятое, а он по-прежнему большую часть суток, порой в ущерб здоровью, семье, отдает делу. Жена уже привыкла. И не пилит за это. Уж кто-кто, а она знает: его не переделаешь. Впрочем, вряд ли другим он был бы ей и детям так дорог…

Изучив все три тома, зная почти наизусть каждый документ, стал Михаил Дмитриевич выяснять подробности у товарищей, принимавших участие в следствии, ведших это дело. То к одному будто ненароком зайдет, то к другому, спросит, если не ясно, еще раз вернется к разговору. Некоторые, удивленные этой его настойчивостью, спрашивали:

— Ты что ж, себя умнее других считаешь? Ведь и до тебя не новички этим делом занимались.

Он не хотел обиды. Отвечал мягко, но твердо:

— Умнее себя не считаю. То, что сделано, не зачеркиваю. А доделать до конца — попытаюсь. Это же в общих наших интересах.

— Конечно, — соглашались они. — Если что — заходи, пожалуйста.

И он опять заходил. Три месяца ушло на то, чтобы свести все в стройную систему, наметить план действий. Надо сказать, что одними томами да свидетельствами коллег он не ограничивался. Встречался с людьми. Говорил и не однажды с теми, чьи показания уже были в деле.

Начал с Ивана Леонтьевича Бирюкова, бывшего соседа семьи Вовченко. Дело в том, что среди прочих версий, проверявшихся его коллегами, была и такая — убил Николая его приятель и сосед Иван Бирюков, якобы питавший симпатии к его жене. За это говорил будто и тот факт, что вскоре после исчезновения Николая Бирюков продал свой дом и купил где-то новый в другой части города. Кстати, именно он, Бирюков, был последним из посторонних, кто видел Вовченко вечером, накануне исчезновения. В ходе следствия версия эта не подтвердилась: не было никаких причин у соседа сводить счеты с Николаем. Но поговорить с ним, порасспросить его о жизни семьи Вовченко, о взаимоотношениях его с женой, тещей, детьми Михаил Дмитриевич посчитал не лишним. И эти встречи с ним, как и со многими другими, оправдали себя. Нет, сногсшибательных открытий оперуполномоченный, конечно, не сделал, но детали кое-какие уточнил, узнал многое, о чем в деле не упоминалось. И, кстати, убедился в полной невиновности Бирюкова. Новый дом, объяснил тот, купил потому, что старый ремонтировать уже не было смысла. Да и приусадебный участок хотелось иметь, а при старом его не было.

После того как уж почти все, что можно было узнать от людей о семье Вовченко, он узнал, решил сам побывать у них в доме. В один из дней, заранее зная, что Агриппины Вовченко нет дома — ушла на работу во вторую смену, — пошел с визитом. Представившись работником райфо, попросил кое-что уточнить. Мать Агриппины, которую, он знал по делу, зовут Марией Ивановной Савченко, встретила неприветливо. На все вопросы цедила сквозь зубы:

— Ничего, кроме кур и трех гусей, не держим. Постояльцев нет. И чего пристаете?

Он старался ее грубости не замечать. Спрашивал вежливо.

— Постояльцев нет? Будьте добры, покажите тогда домовую книгу.

О каждом, записанном в книге, спрашивал как бы мимоходом. Бабка продолжала что-то ворчать. Но на помощь пришел ее внук Ванюша. Добрая улыбка Комина сразу покорила его:

— Это мама…

— Это баба…

— Это мой папа…

Комин внутренне подобрался. Но вмешалась бабка. Объяснила зло: муж дочери. Бросил, варнак, семью и неизвестно где живет в свое удовольствие. Распространяться дальше она не стала.

Проводить до калитки пошел Ванюша. Он, охотно откликаясь на добрые слова, рассказал, что учится в школе № 7. Очень старается, чтобы не огорчать маму. Очень любит свою учительницу Тамару Александровну.

— А что ж ты так плохо одет? — спросил Комин.

— Был бы у него отец, как у всех, — забубнила догнавшая их бабка.

— Ну, ничего, — улыбнулся Комин, положив руку на плечо умолкшего мальчика. — Вернется твой папа, и у тебя будет все, как у других.

На глазах у мальчишки показались слезы. Когда бабка отошла, он вдруг обронил горько-горько:

— Нет, дядя, мой папа домой не вернется.

Мальчик, видимо, что-то знал.

Уже потом, установив тесный контакт с его учительницей, той самой Тамарой Александровной, которую Ванюша любит «больше всех», Михаил Дмитриевич узнал, что сестра Вовченко убедила ребят в том, что их отец убит. Убит матерью. Под гнетом этой страшной мысли и росли они все эти годы. Росли, не смея смотреть людям в глаза!

А матери, злой и неласковой, боялись. «Была ли такой всегда?» — вот что пытался он выяснить. Беседовал с людьми. Не раз и не два встречался с соседями, знавшими давно Агриппину Вовченко. И все они в один голос утверждали: нет, не такой они знали соседку. Была общительной и веселой, любила на людях бывать. Как исчез Николай — ее словно подменили. Как в раковину, ушла в себя. Стала скрытной. К соседям почти не заходит. И на улице, как бывало, не остановится. Обронит: «Здрасьте», — и пошла к себе. Детям своим строго-настрого запретила ходить в другие дворы и дома.

С каждым днем у Комина наблюдений становилось все больше.

— Ну, как, — спрашивали его сослуживцы, — все еще надеешься на успех? Брось ты его, это дело, пора уже смириться и успокоиться.

Ничего определенного он еще сказать не мог, но все упорнее и упорнее напрашивался один-единственный вывод — Николая нет в живых. И если уж искать, то, наверняка, его труп или… то, что от него осталось.

А где искать? Кладбище, хоть и рядом с этим домом, оно отпадает. Там был бы заметен в те первые дни каждый свежий след. Дом был и раньше тщательно обыскан. Сарай тоже. Где же? Не настораживая соседей, он все время пытался выяснить, как семь лет назад выглядел этот двор, был ли он другим. И вот сначала вспомнил один, потом еще несколько человек, что перед тем, как ему исчезнуть, Николай ремонтировал дом. Глину для этого брал у сарая. Выгреб столько и для себя и для других, что там образовалась тогда солидная яма, не меньше двух метров глубины. «Вот оно!» — спохватился Комин. Это было уже что-то.

Пыл чуть поостыл, когда вспомнил, что в деле-то есть упоминание об этой самой яме. Он еще раз, уже с пристрастием перечел этот документ — протокол, подписанный работниками прокуратуры и понятыми. Раскапывали ее, но ничего не нашли.

«Ну, вот и последняя твоя карта бита, — рассуждал, огорченный неудачей. — Хвалилась синица море поджечь. Тянул, тянул, да так ни к чему и не пришел. А пора бы уж взяться и за другие дела. Да, но как быть с этим? Как? Да и товарищам как в глаза теперь смотреть?»

Будь у него другой характер — наверняка бы не выдержал. Махнул бы рукой, взялся за другое дело, что ждало его вмешательства. Ведь никакого просвета, никакой даже слабой надежды. Но он — это он: если начал — должен кончить, иначе сам себя первым же перестанет уважать. «Подождет тебя еще сейф, — сказал, как собеседнику, солидно распухшему за последние месяцы делу. — Подождет».

Он и виду никому не подал, что сам чуть было не разуверился в успехе. Опять — в какой уж раз! — сел за дело. Вспомнил о протоколе, о раскопке ямы… А как она велась — раскопка-то? Вот ведь чудак, так опечалился последней неудачей, что забыл главное выяснить.

Стоило только заговорить об этом, как тут же объяснили ему — успокойся, уж раскопка велась самым тщательным и серьезным образом.

Значит, повторную делать незачем, — решил. Но в этот же день — бывают все-таки счастливые случайности — зашел к нему бывший тогда понятым Софрон Ткач.

— Не можете ли вспомнить тот день? — обратился к нему с вопросом Комин.

— Отчего же, могу, — начал охотно Софрон.

И именно от него узнал Михаил Дмитриевич, что яма, глубиной не меньше двух метров, раскопана была лишь до половины.

Жаром полыхнуло лицо. Вновь воскресла надежда.

Утром в 8 часов 20 минут в сопровождении работников милиции и понятых Комин появился во дворе Вовченко.

…Вместе с землей были выброшены на поверхность кости и челюсть, очень уж напоминающие человеческие.

Комину вечностью показались эти три дня, пока не позвонили ему из судебно-медицинской экспертизы. Да, подтвердили эксперты, обнаруженные в яме кости принадлежат мужчине. Возраст его — 30—32 года. Рост 173—175 сантиметров. В земле они пробыли лет семь.

Но рано было торжествовать победу. Оставался еще один, наверняка, — надеялся он, — заключительный этап.

…И Агриппина Вовченко, и мать ее категорически в течение трех суток отрицали свою причастность к убийству. Но Михаилу Дмитриевичу терпения не занимать. Долгие часы говорил он то с одной, то с другой. Наконец, не выдержав, первой сдалась мать:

— Я убила, — зло бросила Комину. — Я одна, а дочь моя ни при чем.

И уж потому, как она это настойчиво повторяла, понял он, что всеми силами пытается старуха спасти от наказания дочь. Так оно и оказалось. Убили Николая Вовченко его жена и теща.

…В последнее время ему расхотелось работать в совхозе «Правда». Стал заниматься заготовкой камыша в плавнях. Начал пить. Домой каждый вечер возвращался пьяным. Устраивал скандалы. Так было и в тот вечер 10 марта 1953 года — вечер, который стал для него роковым.

Едва передвигая ноги, вошел он в дом. Стал требовать ужин. Жена ему тихо, чтобы не разбудить спавших в соседней комнате детей, ответила: нечем мне тебя кормить. Моих денег и на детей-то едва хватает. Рассвирепев, он выгнал ее и мать во двор. Нашел — они видели это в окно — то, что было приготовлено детям на завтрак, съел все и тут же, в кухне, растянувшись на топчане, уснул. Не помнит она, как схватила топор, как, ворвавшись в дом, со всего размаху опустила на его голову. Он приподнялся с топчана и, обливаясь кровью, свалился замертво на пол. Вместе с матерью они вынесли его, мертвого, и бросили в яму, засыпав сверху землей и мусором. Чтобы уничтожить следы крови на полу и на стенах, ночью же вымазали заново глиной пол, побелили всю кухню. Часть его шубы, залитой кровью, отрезали и сожгли. Ну а потом, тревожно бодрствуя до утра, сочинили эту версию — бросил, дескать, семью на произвол судьбы и подался неизвестно куда. Чтобы выглядели эти слова правдоподобно, жена-убийца подала заявление в нарсуд.

Был труп в той яме и в тот момент, когда ее раскапывали в первый раз. Только лежал он на глубине двух метров, а копнули-то нерадивые исполнители лишь на метр. И, конечно, не нашли. Матери и дочери эта оплошность была на́ руку. Той же ночью раскопали они труп, разрубили на части и сожгли в печи. Видно, было очень темно, коль не заметили они на дне оставшихся костей. Они-то и были найдены через семь лет.

…Суд приговорил Агриппину Вовченко к восьми годам лишения свободы. Мать ее — к 5 годам лишения свободы условно.

— Ну, что, с победой тебя, — горячо поздравляли Михаила Дмитриевича Комина сослуживцы. — Ты и впрямь молодец.

Они восхищались товарищем искренне. И разве не стоил того он, человек, показавший уже в своем первом деле образец беззаветного служения истине, образец упорства и непоколебимости, наитребовательнейшего отношения к самому себе.

За дело, столь блистательно раскрытое через 7 лет, министр вручил Комину именные часы.

Все думали, что для него оно закончилось в тот день и тот час, когда передал его старший оперуполномоченный уголовного розыска следователю прокуратуры.

Но это было не так. Закончив, так сказать, официальную часть, Комин по собственной инициативе взялся за неофициальную. И успокоился только тогда, когда была устроена судьба детей Вовченко. Не без его содействия определили их в Чадыр-Лунгскую школу-интернат, где были они вплоть до дня возвращения матери.

А она вернулась в 1967 году. И разве не удивительно, что первый человек, к которому обратилась Вовченко, был Михаил Дмитриевич Комин. Он ей и помог устроиться на работу.

Бывает, встречаются они теперь на кагульских улицах. Он обязательно остановится, спросит, как дети, как у самой дела, все ли на работе в порядке.

Она охотно ему отвечает. И долго еще после того, как уже распрощаются, стоит и смотрит ему вслед. И взгляд ее — теплый и благодарный — выражает гораздо больше слов.