Всемирная спиртолитическая

VIII

Тихо поскрипывают седла. Глухо позвякивают удила. Тревожно храпят заезженные кони. Грозно и заманчиво шумит сказочная и зловещая, раскинувшаяся на тысячи верст вокруг тайга. С неба, затянутого серыми августовскими тучами, спустился на землю зябкий, непроглядный сумрак. Колючий и настырный, он мешает спать, лезет под одежду, щекочет спину, обжигает легкие… Опустив поводья, Чопик устало подремывает, покачиваясь в седле. Резкий толчок заставляет его вздрогнуть. Он нехотя поднимает воспаленные от бессонницы веки и оглядывается по сторонам. Все так же… Должно быть, лошадь запнулась в темноте о корягу или попала в яму копытом. Чопик закрывает глаза, втянув шею в плечи и зябко поежившись, вновь погружается в приятную полудрему. Он устал. Он хочет спать. Три бессонные ночи вымотали его похуже всякой пьянки. Впрочем, не его одного. Устали все. Люди валятся с ног, лошади отказываются двигаться с места после редких коротких привалов. Четвертые сутки без сна и отдыха маленький спиртармейский отряд бегает по лесам от идущей по пятам банды Пантелея Калдырева; напрягая последние силы, изнемогая от сушняка, с трудом отбиваясь от рвущихся в ближний бой бандитов, устроивших настоящую охоту на обессиленных спиртармейцев, объявивших награду за головы командира бичбата Ермакова и предрайспиртчека Витьки Вракина.

Калдырев молодец! Все верно просчитал, все правильно продумал и как по нотам разыграл блестящую операцию, обведя вокруг пальца всю районную спиртчеку. Сначала захватил и разграбил контору «Заготспирта» в Старых Блевотинах, захватив на складах полтораста тонн заготовленного за лето по спиртналогу самогона. Потом заманил в ловушку и едва не уничтожил полностью посланный против него карательный сводный чоновский спиртотряд. Теперь гоняет его по тайге и подсчитывает полученные от этой акции дивиденды. Престиж его в районе мгновенно поднялся до заоблачных высот. Еще бы: перехитрил самого Витьку Вракина — грозного председателя Курниковской районной спиртчека — умного, бесстрашного, беспощадного к врагам революции краскомспирта, одно имя которого внушает ужас всем местным бандитам, повергая их в отчаяние и душевный трепет. Неделю назад, выступая из райцентра на подавление нижнесинявинского мятежа, Вракин действительно дал маху, не сообразив сразу, кто за всем этим стоит и какое может быть неожиданное продолжение у заурядного пьяного погрома в заштатной спиртзаготконторе.

В Блевотинах он обнаружил только голое пепелище и вусмерть пьяного с горя председателя заготконторы. Покрутившись по окрестным деревенькам, отобрав у самогонщиков пару самогонных аппаратов и ликвиднув несколько подозреваемых в связях с бандитами местных бомжей, спиртотряд отправился в обратный путь. Калдырев, как оказалось, уже поджидал его на дороге в Курниковскую, у разрушенного им моста через Пьяную речку. Здесь он применил против ничего не подозревавших спиртармейцев новую, невиданную еще в истории гражданской войны тактику: засевшие вверх по течению бандиты отравили реку, слив в воду 50 тонн захваченного в Нижних Блевотинах самогона.

Бросившиеся к воде, измученные сильнейшей жаждой после многоверстного перехода люди, едва отведав дьявольской смеси, приходили в состояние сильнейшего алкогольного опьянения, теряя способность не только двигаться и членораздельно говорить, но даже просто соображать. Многие тут же падали в беспамятстве, и их, захлебнувшихся в самогонке, уносило течением вниз по реке. Другие, добравшись с трудом до берега, засыпали у самой воды, и ни окрики, ни пинки, ни затрещины не могли привести их в прежнее нормальное состояние. Не успела еще пройти по реке пьяная самогонно-сивушная волна, как из прибрежных кустов выскочили притаившиеся в них калдыревские головорезы. С криками «Бей комиссаров!» и «Пей до дна!» они устремились на спящих чоновцев, избивая направо и налево кого ни попадя. Впереди всех на белом коне с шашкой наголо, с папироской в зубах несся сам Калдырев и, страшно вращая пьяными глазами, орал что было мочи: «Витьку Вракина мне, сучье вымя, в бога душу мать! Витьку мне, так-растак, ядри твою за ногу!»

Среди спиртармейцев началась паника. Все, кто не успел еще окончательно ужраться самогоном и держался на ногах, бросились в реку, стремясь вплавь спастись от напиравших сзади бандитов. В давке многие погибли, раздавленные своими же пьяными товарищами и лошадьми, многие утонули, захлебнувшись в воде. Застигнутым врасплох спиртармейцам грозило полное уничтожение, но сохранившие спокойствие и не потерявшие соображения Серега с Саньком метким огнем своих дробовиков сумели поджечь выстроившиеся вдоль берега рядами подводы с изъятым у блевотинских кулаков спиртом. Широкая огненная стена отрезала бандитов от реки, заставила откатиться назад. Воспользовавшись замешательством в рядах нападавших, остатки спиртотряда с трудом переправились через реку, укрывшись в лесу на противоположной стороне.

Из двух сотен вракинских бойцов спаслось меньше половины. Самого Вракина, смертельно пьяного и совершенно беспомощного, чоновцы вынести из боя на руках.

Уснувших на берегу пьяных спиртармейцев бандиты быстро добили, ловко орудуя заточками, розочками и разводными ключами. При переходе через реку погибли, между прочим, считавшийся лучшим специалистом по самогону, а также техническим и парфюмерным спиртосодержащим жидкостям единственный на весь район эксперт-дегустатор Забулдыгин и корреспондент районной газеты «Красный язвенник» Синявский, отправившийся с отрядом для написания репортажа о ходе спиртозаготовок в дикой таежной глубинке.

Пытавшиеся переправиться следом за спиртармейцами бандиты были отброшены назад метким огнем Серегиного ДШК и до вечера проторчали на том берегу, шумной пьянкой отмечая победу над «вракинскими засранцами». Наутро, обнаружив исчезновение засранцев, еще ночью ушедших по направлению к райцентру, они бросились в погоню и, быстро настигнув беглецов, трое суток гоняли их по тайге, стремясь навязать красным новое решающее сражение.

Вчера после боя у деревни Ханыжкино они наконец немного поотстали, дав пришедшему в себя предчека уйти в небольшой отрыв. По слухам, у Калдырева с перепоя открылась застарелая язва, и он остановился ненадолго подлечить ее травками у местного шамана-спиртцелителя Петровича, по совместительству работавшего у него стукачом. Вракин принял решение вести отряд короткой дорогой через известное своими антисоветскими настроениями большое бандитское село Сивухино. Если местные кулаки-самогонщики их не ждут и удастся застать их врасплох, то здесь можно будет найти много спирта, свежих лошадей, консервированных малайских ананасов и уже к завтрашнему утру выйти к своим. Если нет, то дорога через Спиртячую падь займет трое суток, и тогда… Кто знает, что еще придумает Калдырев?..

Резкий толчок в плечо прервал ленивое течение Чопиковой мысли.

— Чопа, проснись! — тихо, с присвистом прошипел над самым ухом знакомый голос.

Чопик нехотя раскрыл глаза. Над ним с серьезным и даже строгим лицом склонился подъехавший из передних порядков Сергей:

— Чопа! Сивухино. Вракин тебе велит приготовиться. Действуем по плану, наш левый фланг, красная ракета через десять минут…

От этих долгожданных и все же оказавшихся внезапными слов сон пропал сам собой. Дремотная лень улетучилась, и место ее заняло четкое ясное осознание остроты момента и важности всего происходящего за рамками этого сна.

— Командуй, к бою! — бросил он комиссару, соскакивая поспешно с лошади и, передав поводья подоспевшему на зов Саньку, с наганом в руке пошел вперед, разворачивая в цепь остатки своего потрепанного в последних боях, но по-прежнему не сломленного и готового к новым испытаниям бичбата. Пробравшись через заросли кустарника, остановился на опушке леса. Быстрым внимательным всепроникающим взором обежал раскинувшееся перед ним в долине большое спящее безмятежным сном село. Широкие ровные улицы; добротные обложенные кирпичом дома; сараи, погреба, гаражи в каждом дворе. Большая красивая церковь на горе рядом с новой телевизионной вышкой и напротив, на другой стороне села, кирпичные корпуса Калдыревского спиртзавода. Нигде ни огонька. Даже собаки не лают. Только ветер по-прежнему тревожно шуршит листвой да первобытная, словно живая, завывает тайга.

«Спят, заразы, — подумал комбат, опуская бинокль. — Не ждут. Должно, все мужики с Калдыревым на нас ушли; да вот поди-ка ж ты, просчиталися! Ну да теперь чего!..»

Он оторвал взгляд от притихшего в предрассветной тишине села, огляделся по сторонам. Слева и справа застыли в тревожном ожидании утомленные долгим переходом, измученные похмельем, голодные и оборванные бойцы его батальона. Лица у всех серьезные, сосредоточенно-злые. Отросшая за неделю густая щетина и черные мешки под глазами придали им особенную мрачную выразительность.

«Какие у них все-таки замечательные, простые и одновременно красивые лица, — подумал Ермаков, с наслаждением втягивая ноздрями исходящий от бойцов аромат винного перегара, перемешанный с запахом горького пота и поднимавшимся от спиртзавода крепким сивушным духом. — А запах!..»

Глухой и неровный треск донесшихся издалека редких одиночных выстрелов прервал его лирические размышления. Ермаков встрепенулся, прислушиваясь к звукам становившейся все интенсивнее перестрелки. Вдруг все стихло, но ненадолго. Через мгновение заглушаемое скороговоркой длинных очередей и частыми взрывами ручных гранат с противоположной стороны села покатилось вдоль всей опушки грозным раскатистым эхом злое и решительное, знакомое до боли родное спиртармейское «Ура!». Это на правом фланге уничтожившая вставший на пути пьяный бандитский дозор, пошла в атаку первая рота вракинского чона, поливая окраину села мощными свинцовыми струями из всех своих стволов.

— Вперед! — громко, не таясь, так, чтобы все могли его слышать, закричал Чопик, заметив яркую малиново-желтую с густыми золотистыми брызгами, взметнувшую высоко в начавшем уже бледнеть утреннем небе звездочку сигнальной ракеты. — Больше шума, ребята! Так, чтоб в ушах звенело! Чтоб мороз по коже и волосы дыбом!..

Поднявшись во весь рост, он кинулся вниз по склону холма, переходя с шага на бег, стремительно разгоняясь до огромной скорости. Последние слова его слились с мощными, бьющими в спину тугой упругой волной звуками всепогодного заветного боевого бичбатовского клича:

— Спирта-а-а-а! — захрипели разом полсотни пересохших бичевских глоток. — Спирта-а-а-а! — вихрем пронеслось вниз по склону и потонуло в зверском грохоте все нараставшего боя.

В село влетели как на крыльях. Разбившись на группы, рассыпались по встревоженным стрельбой и взрывами улицам, строча вдоль домов, сбивая с ног выскакивавших отовсюду перепуганных пьяных полуодетых мужиков с вилами и лопатами в руках. Забрасывали всех без разбору гранатами; шныряли по дворам, выискивая бандитов, кур и самогонку…

Застигнутые врасплох, ошеломленные, растерянные и напуганные самогонщики почти без сопротивления отступили к южной окраине села. Прихватив с собою все самое ценное и погрузившись на подводы, они бросились наутек к раскинувшейся за околицей спасительной тайге.

— Эх, уйдут ведь, уйдут! — чуть не кусая кулаки, кричал вне себя от огорчения лежащий в канаве под забором возле какого-то сарая Чопик. Прикрывавший подступы к спиртзаводу бандитский дзот, поливая огнем всю улицу вдоль и поперек, не давал ему и его бойцам поднять головы, заставляя сильнее вжиматься в сырую холодную землю.

— Гранатой бы надо! — шепнул осипшим голосом распластавшийся рядом Сергей. — Может, Каляна пошлем? А то ведь и вправду уйдут! Провозимся!

— Погоди, вроде ползет кто-то! — остановил его командир, неотрывно наблюдавший за происходящим перед дзотом.

— Где? — спросил замполит, пристально вглядываясь в предрассветный сумрак пьяно-прищуренными глазками.

— Вон, видишь, справа, вдоль забора! — ткнул Чопик пальцем туда, где, как он успел заметить, какой-то отчаянный смельчак, не обращая внимания на сосредоточенный на нем прицельный огонь вражеского пулемета, быстрыми короткими перебежками продвигался вперед, все ближе и ближе подбираясь к зловредному дзоту.

— Точно, — согласно кивнул Сергей. — Молодец, ловкач!

Отважный ловкач тем временем добежал до конца забора и оказался под стеной крайнего, расположенного в самом начале улицы дома, отделенного от вражеской огневой точки нешироким, метров 30–35, заросшим бурьяном и крапивой пустырем. Он присел ненадолго, прислонившись плечом к кирпичной стене, и в руках у него блеснуло стеклянным ослепительным блеском. Дождавшись, когда смолкнет пулемет, он резким рывком вскочил на ноги и бросился вперед.

— Это ж Витька! — удивленно воскликнул Ермаков, узнавший в смельчаке самого председателя курниковской спиртчека. — Две поллитры у него с фитилями. Вон щас поджег. Ну дает, ну, блин, в натуре!..

Пулемет полоснул длинной злобной очередью. Падая, Вракин швырнул в амбразуру одну за другой обе бутылки. Яркое пламя длинными кривыми языками вырвалось наружу через узкое отверстие возле самой земли.

— Ребята, вперед! — заорал комбат притихшим вокруг него бичбойцам. — Догнать и разобрать всех на запчасти к чертовой матери! И выбираясь из грязной вонючей канавы, крикнул спешившему за ним Колесову: — К Вракину! Живо! Вроде зацепило! Помоги, если что!

Политрук свернул в сторону, спеша выполнить приказ командира, а тот, не оглядываясь, побежал дальше в обход умолкнувшего дзота, наперерез уходящему в гору обозу, увлекая за собой своих разгоряченных боем бичей. Бегущих быстро нагнали, частью рассеяли, частью взяли в плен. Захваченные на подводах спирт, оружие, деньги и ценности под охраной возвратили в деревню. На калдыревский винзавод, очищенный от засевших в цехах пьяных бандитов, Чопик отправил пбдрывников. Телевышку и телерадиотрансляционный центр он также велел уничтожить незамедлительно: с захватом Сивухина появилась возможность ликвидировать подпольную бандитскую телестанцию «Калдырь-интертейман», вещавшую на весь Курниковский район, и пресечь, пусть даже и на время, разрушительную антисоветскую пропаганду.

Распорядившись о подготовке пленных бандитов к экзекуции, комбат отправился в центральный сельский пивбар «У Пантелея», где расположился временный штаб карательной экспедиции.

В просторном полутемном зале было людно и шумно. Усталые с дороги, возбужденные переживаниями недавнего боя чоновцы пили пиво с водкой из больших литровых кружек, закусывая колбасой и цыплятами гриль, разговаривали вполголоса, делясь впечатлениями. Тут же в углу перевязывали раненых, делали инъекции хроническим наркоманам и диабетикам. Где-то на эстраде гремела музыка, в воздухе плавали густые клубы едкого табачного дыма. Осторожно пробираясь между столиками, он наткнулся на Вракина. Высокий, широкоплечий, с крупным мясистым носом на смуглом землистом лице, с всклокоченными черными волосами он сидел за столом в окружении своих бойцов и, попивая пивко, что-то увлеченно рассказывал им, задорно смеясь и красноречиво жестикулируя руками. На голове его красовалась свежая с проступившим сбоку большим алым пятном повязка. Глаза горели злым веселым огнем, глядели прямо и хитро одновременно. Стараясь не мешать, Чопик присел рядом; прислушался к разговору.

— Вот, короче, — вещал предчека, обращаясь к сидевшим с раскрытыми ртами слушателям. — Неделя проходит, пятница наступает. На дискотеку пора, мы с пацанами собрались: «Ну, что, куда пойдем, где денег взять? Получка неделю назад была, а в кармане пусто уже». А Вовка Быков, сварщик наш, и говорит: «Чего голову ломать?! Деньги под ногами валяются!» Пошли мы от депо до поселка по железке, вдоль насыпи, идем и смотрим — где какие бутылки лежат. Бутылку нашел и в мешок, бутылку нашел и в мешок… А это когда, 84-й год, при Брежневе еще. Винища хоть залейся, тары немерено. Четыре мешка набрали за полчаса на четверых и в приемный пункт: «евро» по двенадцать копеек, бомбы и ноль-семь — по пятнадцать, из-под кефира поллитровые тоже. Ну! Каждому по две бомбы на рыло плюс на папиросы и шлюхам на мороженное.

А шмары у нас такие были — о-о-й! — отворотясь не насмотришься. Сидят у магазина напротив клуба, на оградке, губы накрашены, мешки под глазами, ноги раздвинут и ждут. Мимо пойдешь, пробку тока покажешь из-за пазухи — уже бегут за тобой. А то еще в кафешке сядут. Один салат из свежей капусты за восемь копеек на двоих возьмут и сидят, ждут, кто их снимет.

Короче, шлюх сняли, наплясались, напились, чем еще заняться? «А давай на выходные к Блевакину поедем!» Я ему звоню: «Андрюха! Мы тут щас к тебе подъедем. Со шлюхами, все дела!» А он: «Не, не, не — тока без блядей! И так тошно. А так подгребайте, деньги есть, водяры всем хватит».

Мы к нему приезжаем. У него двери настежь. В квартире шалман. Раз — одна баба голая идет, вторая… в комнату заходим, а там Андрюха пьяный на полу на матрасе лежит и еще одна телка голая на нем скачет.

«Ну, ты, — говорим, — и жучара! Хорошо пристроился!»

А он: «Мужики, спасайте! Задолбали совсем!» Ну мы чего, баб разобрали сразу, а Блевакина водочкой отпаивать. Стопку-то, слышь, ему подаем, а он как заревет: «Дайте хлебца черненького, хоть кусочек один, а то я с воскресенья тут не жравши уже!..»

Рассказывая, Вракин так натурально скривил лицо в пьяной гримасе, изображая страдания своего голодного товарища, что слушатели, давно уже державшиеся за животы, покатились со смеху.

— А, Чопа! — окликнул Витька хохотавшего от души комбата. — Ну, что, как там? Все нормалек?

— Все хорошо; всех догнали; щас зашивать пойдем, — отвечал краском, утирая навернувшиеся на глаза слезы. — Ты-то, Вениаминыч, чего?

— Да я-то нормально, — небрежно отмахнулся предчека. — Чиркануло слегка. Пустяки. Я тут, видишь, братве рассказываю, какая у нас раньше при Советах жизнь веселая была. Беззаботная, пьяная, красота! Ты бы тоже нам про свое житье-бытье рассказал! У тебя, я знаю, много всяких приколов в загашнике!..

— Так ведь время-то не ждет, — возразил Ермаков, неуверенно поводя плечами. — Торопиться надо!

— Ладно, давай! — осадил его Вракин, подавая ему полную до краев литровую кружку с «ершом». — На вот, посиди, отдохни, пивка попей. И сбацай че-нить!..

— Ну, давай! — согласился Чопик, принимая кружку. — Слушайте, раз просите. Случай тоже такой у меня был. В четвертом году после армии я тут в мурманском тралфлоте работал. По пять-шесть месяцев в море. Без жратвы, без баб, берега не видать… Рыбу поймали, заморозили, на базу прямо в море перегрузили, с базы водки взяли за доллары (там втихаря умельцы торгуют — втридорога сдают), напился, порнушку в кают-компании за обедом посмотрел — все и развлечения. Под конец рейса уже не знаешь, куда себя девать. Дуреть начинаешь, мозги тупеют, кулаки чешутся — невозможно! Ну, что?! В Мурманск приходим. Сразу в гостиницу. Вещи сложили и в ресторан. Лавэ на кармане, зеленых немерено! Девочки, водочка, музычка… Коньяк, шампанское, шашлык. «Так, нам этого, этого, этого. Девочки, а вам чего? Этого хочите? И этого хочите? На!..» Деньги идут тока в лет!..

И вот, короче, не помню, как-то после рейса который мы уже день гуляем? Вторая неделя пошла. Вечером сидим в ресторане. Не знаем уже, чем заняться. Механик на сцену залез и давай стриптиз показывать. Я, короче, такой, на пол ложусь, руки в стороны раскинул: «Кто, — говорю — девочки, мне в рот шампанского нальет с высоты, тому бутылку сухого “Советского” в награду. Ну, они давай стараться! Я опять: «Девочки, вот вам пятьдесят баксов — покажите нам лесбийскую любовь!» Одна вроде так: «Я не хочу, да я стесняюсь», а две разделись, легли… Одна такая здоровая, лошадь, задница — во, и живот весь в складках висит — аж внизу и не видно ничего. Тьфу! Смотреть противно, а та еще лижет ей!.. Потом одной говорю: «Пойдем в номер ко мне!» Ну, на ночь договорились с ней. В номер пришли. Разделась. Я поглядел — ф-у-у! Ну и гадость. Ни сиси, ни писи, и вся в веснушках с головы до ног. «Не-е! — говорю, — на фиг! Вот тебе двести баксов, давай я тебя по-быстренькому ужалю и до свидания!» Ну, присунул ей тут же у стеночки. А она возьми и обоссысь! И прямо мне на брюки. Хорошие джинсы были, новые. Тока-тока в Бергене за сотню баксов взял, настоящие «Левайсы».

«Ой, извини! — говорит. — Я, наверное, лишнего выпила…»

«Да ты, — говорю, — зараза! Скока всего видел, но чтобы баба меня в самый интересный момент обделала!.. Весь кайф, дура, испортила!»

Подогретая «ершом» и травкой публика наградила рассказчика бурными рукоплесканиями. Ободренный такой доброжелательной реакцией, он собрался уже продолжить развешивание лапши на уши благодарных слушателей, когда прогремевшие на улице один за другим несколько мощных взрывов заставили отдыхающих позабыть о раздольном пьяном веселье и вернуться к суровой реальности.

— Это что еще за черт? — встрепенулся сразу принявший серьезный вид Вракин. — Не понял!..

— Это на винзаводе саперы работают. Я распорядился, — ответил Ермаков спокойно. — Быстро управились.

— Быстро, — согласился Витька. — А спирт? Что со спиртом? Вывезли?

— Спирт, какой был, калдыревские сторожа выжрали, — поспешил огорчить предспиртчека прекрасно осведомленный комбат.

— Жаль! — искренне огорчился Вракин. — Ну ничего. Кстати, а вышку тоже надо бы…

— И вышку тоже, — кивнул Чопик весело. — Вишь, как жахнуло?!

— А пленные есть?

— Есть.

— Тогда пошли! Посмотрим! — Поднявшись из-за стола, Вракин вышел на улицу в сопровождении толпы поддатых жаждавших мести «ершистых» спиртармейцев.

Над горой поднимался черный столб дыма — горели цеха взорванного завода и газгольдер. На центральной площади села толпился народ. Два десятка пленных «калдырей» стояли, понуро опустив головы, выстроенные конвоирами в одну шеренгу. Перед ними на земле разложено было захваченное оружие. Самодельные пистолеты и автоматы, переделанная из Калашникова с удлиненным стволом снайперская винтовка, сконструированные из камазовских карданов гранатометы, минометы из водопроводных труб с наваренными в днище бойками, самодельное орудие на базе шасси ГАЗ-53, пушка от БМП, прилаженная к шасси от «жигулей» и, наконец, установленная на треноге большая, выкрашенная в зеленый цвет труба для запуска ракет «земля-воздух» — все свидетельствовало о редкостной изобретательности бандитов.

— Хорошо мы им каналы перекрыли, если они, олухи, такой вот дребеденью против нас воюют, — не без удовольствия отметил Вракин, осматривая трофеи. — Туго приходится.

— Да и у нас дела не лучше, — возразил шедший рядом Чопик. — Один Серегин ДШК на весь район, не считая ржавого «максима» в краеведческом музее. Не густо! И с Большой земли не шлют ничего, и купить не на что. А у них денег куры не клюют — вон какие себе хоромы отгрохали на спирте! Могли бы давно всего накупить, и танков, и самолетов, и «стингеров»!..

— То-то и оно, что не могут, — ответил предчека и, встав спиной к пленным, обратился к сгрудившейся вокруг толпе с вопросом: — Что, знаете меня, братцы-кролики, друзья-алкоголики?

— Знаем! Знаем! — отозвалось из задних рядов несколько насмешливых голосов. — Витька Вракин твоя фамилия.

— Кому и Витька, а вам, засранцам, Виктор Вениаминович! — зло усмехнувшись, рявкнул Вракин и добавил уже серьезно: — А раз знаете, то вот вам мой совет. Бросайте свое бандитское ремесло. Кончайте ваши фокусы: сдавайте самогонные аппараты и возвращайтесь к честной жизни. Трудитесь на благо района и всей страны, созидайте новый лучший мир пьяного беспредельного кирогаза и торжества высшей спиртолитической справедливости. Иначе, обещаю, всех вас переловим и передушим, как курей, к чертовой матери! Бегай не бегай, а от советской власти не убежишь, у нас руки длинные, везде достанем. Поняли?!

— А ты нас на понял не бери! — возразил ему высокий по-старчески визгливый и надтреснутый голосок. — Не пугай! Пуганые! Не таких видывали!

Замолчав от неожиданности, оратор повернул голову в ту сторону, откуда послышался ему этот голос. Мрачным взглядом выдернул из общей массы тщедушную малорослую фигурку человечка с большой на тонкой грязной шее лысой головой, красным ноздреватым носом, с пьяными слюнявыми губами, в рваных штанах, черных стоптанных калошах на босу ногу и с суковатым батогом в руке.

— Ты на меня не смотри, не смотри! — продолжал верещать старикашка, смешно шамкая беззубым ртом и выступая из задних рядов прямо на растерявшегося Витьку. — Ишь ты, вылупился! Так и зыркат, так и зыркат! Будто Ленин на буржуазию. Не зыркай, Витька, не испугаешь! Скажи-ка лучше, сам-то ты от кого бежишь? То-то и оно! От атамана Пантелея удираешь без оглядки, куда глаза глядят, лишь бы шкуру свою спасти! Сам на волосок от смерти ходишь, а грозишься. Нехорошо! Как нам жить и на кого работать — это мы и без тебя сообразим — не советуй! А кто кого передушит — это еще поглядеть надо! Ты, чем грозиться, мой теперь совет послушай. Собирай свои манатки и тикай отседа, пока цел. А то не ровен час Пантелей нагрянет — он тебе кислу-то шерсть повыдергат! На ум наставит и жить научит. Враз всю свою ругань позабудешь, как на осину вздернет тебя вверх тормашками.

— Что ты, дед Пятнарь, косыришься?! Не допил с утра? — смеясь, отвечал Вракин. — Кто тебя пугает, кому ты на фиг нужен? Сам кого хошь напугаешь — больно уж грозен. Эх, дед, кабы не бандитская твоя сущность, быть бы тебе давно Героем спиртолитического труда. А так за антисоветскую твою агитацию нужно тебя драть как Сидорову козу! Я вас не пугаю, а предупреждаю. Да, Пантелей нас поколотил. Больно поколотил. Крепко. Заманил в ловушку, выскочил из засады и ударил в спину. Но это временный успех. Правда — за нами, и как Пантелей ни старайся, а мы его все равно поймаем и будем судить. А тебя, Пятнарик, если не угомонишься еще, в другой раз поймаем и за хвост на осине повесим, чтобы знал наперед, как на советскую власть гавкать!

— Ты меня не стращай! — завизжал снова поддатый дедок, собираясь дать гневную отповедь в ответ на издевательскую вракинскую речь, но выскочившая из рядов такая же сухонькая и желтая старушка, отвесив спорщику мощного подзатыльника, уже потащила его назад, схватив за руку и громко бранясь на него последними словами.

— А вам, граждане бандиты, я вот что скажу, — продолжил выступающий, с прежней своей серьезностью обращаясь к толпе. — Мы сейчас уходим, но скоро вернемся и тогда поговорим с вами по-хорошему: кто виноват, что делать и как жить дальше. Сегодня же всех взятых с оружием в руках калдыревских прихвостней именем спиртолитической революции караем по всей строгости закона и во имя пьяного будущего всего человечества присуждаем к исключительной мере наказания — принудительной кодировке. Приговор окончательный и будет приведен в исполнение немедленно.

По данному предчека сигналу чоновцы повалили связанных бандитов на предусмотрительно установленные на площади лавки и, спустив с них штаны, принялись с ловкостью профессионалов вшивать им в ягодицы ампулы с ядом.

Толпа заволновалась. Заплакали дети, завыли с надрывом грудастые, в нарядных платьях, увешанные золотом бабы.

— Вот погодите! — голосили они, грозя кулаками отгонявшим их от места экзекуции бичбойцам. — Ужо Пантелей придет, он вам покажет, как над людьми издеваться — со всех шкуру живьем спустит!..

Вракин только ухмылялся в ответ, всем своим видом демонстрируя полное безразличие к страданиям наказуемых и их эмоциональных родственников. Спокойно дождавшись окончания казни, он уселся на подведенного ему коня и в сопровождении Чопика и других краскомов своего отряда выехал из села. Следом за ним потянулись, выстраиваясь на ходу в колонну, усталые, голодные, но пьяные, нагруженные трофейным спиртом доблестные спирткаратели.

Вракин молчал. Думал о чем-то своем, сурово насупив густые черные брови. Ехавший рядом Ермаков не решался первым заговорить с ним и нарушить повисшее между ними тягостное молчание. Он с интересом поглядывал на изменившегося до неузнаваемости товарища. Всегда веселый, жизнерадостный, улыбчивый, любитель поболтать и похохмить, он вдруг стал мрачным и молчаливым. Глаза отрешенные, лицо непроницаемое, усы обвисли, высокая, широкоплечая, статная фигура обмякла и сгорбилась. Загорелая, жилистая с выколотыми на предплечье бутылкой, граненым стаканом и надписью «Пей до дна!» рука судорожно сжимает повод длинными, узловатыми, крепко прокуренными пальцами.

— А что за старикан такой интересный? — решается наконец Ермаков, подъезжая поближе к сумрачно сопящему Вениаминычу. — И имя какое-то смешное — Пятнарик.

— А, заметил? — отзывается тот, оторвавшись от своих невеселых мыслей.

— Заметил. Смелый дед! Знакомый твой?

— Да, знакомый. На железке у нас работал. Обходчиком. Часто вместе квасили. Старый алкаш. Пятнарик — это не имя, это прозвище такое. Пятнарик — потому что все у мужиков в депо на пиво стрелял. Ну, монеты такие раньше до перестройки были по пятнадцать копеек. Вот подойдет и просит: «Дай да дай пятнарик!» Всю жизнь так и побирается. Никуда своих денег ему не хватает. Не держатся они у него — все на пропой идут. Так-то он мужик не плохой. Щас уж ему за семьдесят — сила не та, а по прежним-то временам первейший на весь район квасарь был. Никто его перепить не мог — за троих водку жрал. Семь раз от белки лечился. Без толку! Нормальный мужик, только несознательный. По нынешним временам за антисоветскую агитацию в расход бы его, да нельзя — справку из дурдома имеет на предмет своей умственной недееспособности. Пускай живет, безобидный ведь!

Вракин замолкает ненадолго, обвисшие было усы топорщатся в ухмылке, но тут же прежняя серьезность возвращается к нему и с незнакомым до сих пор комбату выражением, прочувствовано и даже с горячностью, он твердо вполголоса произносит идущие словно от самого сердца слова:

— Ты думаешь, легко мне этих мужичков под нож класть? Черта с два! Трудно, еще как трудно! Ведь наши же люди, работяги, алкоголики. Ведь для таких же, как они, революцию делаем, кровь свою проливаем, для них стараемся, чтобы жизнь наладить, работу, свободу дать, дорогу прямую указать к светлому, пьяному будущему! Они бандиты. Но бандитами их сделала жизнь. Наши собственные просчеты и тяжелое наследие прошлого — вот где корни их поведения. Ведь они и назад не хотят, и вперед не могут. Не знают как — не объяснил толком никто! Вот и идут за такими, как Калдырев, поверив красивым обещаниям, озлобившись на притеснения примазавшихся к новой власти проходимцев от революции. А ты их в расход. Не так надо бы! По другому как-то! Да некогда разбор чинить — правду искать!

— Согласен, людей жалко! — отвечает Чопик, позевывая. — Наши люди, рабочие, запутались только. Но одно тебе скажу, и это я точно знаю! Контра, независимо от происхождения, чиновная, рабоче-крестьянская или другая какая, она контра и есть. И сейчас, в момент наивысшего накала революционной борьбы, контра эта, вооруженная против нас, представляет для советской власти смертельную опасность. Даже если кто-то заблуждается, позволяет себя использовать в борьбе против народа — все равно, ради победы, ради достижения общей цели их необходимо обнулить, не дать нашим врагам возможности уничтожить нас руками этих заблуждающихся! Потом, когда все успокоится, новая жизнь лучше всякой пропаганды и карательных мер подействует на умы и повернет их лицом к нам, вырвав из лап обмана. А теперь? Теперь тех, кто мешает нашему продвижению вперед, кто оказывает вооруженное сопротивление и не подчиняется новой власти, нужно уничтожать без всякой жалости во имя будущего и для их же собственной пользы. Революцию не делают в белых перчатках; на войне не обойтись без крови и насилия, жертвы неизбежны! Но они необходимы и оправданны, если помыслы наши чисты, а цели благородны. Согласен?

Зевнув в очередной раз, он в упор взглядывает в лицо Вракину, стараясь вызвать того на откровенность.

— Согласен! — подтверждает предчека и, кивнув головой, спрашивает в свою очередь, уходя от неприятной от него темы: — А ты чего зеваешь! Спать, что ли, хочешь?

— Хочу! — говорит Чопик, ухмыляясь. — Который уж день без сна, без отдыха. Ясное дело, не высыпаемся.

— Ерунда! — беззаботно машет рукой Витька. — Я вот слыхал, что Наполеон вообще спал по три-четыре часа в сутки. И ничего! Хватало! Великий был полководец.

— Ага! — насмешливо вставляет в разговор свою энциклопедическую справочку подъехавший из арьергарда Серега. — Зато, как пишут его генералы, он частенько подремывал в седле, а Бородинскую битву проиграл из-за того, что уснул посреди сражения.

— Ты еще скажи, что бонапартизм это плохо и от волюнтаризма до диктатуры один шаг! — притворно-кисло кривится комбат, продолжая лениво позевывать. — Не надо! Слышали уже! Нас-то хоть не агитируй — мы и так за Советы.

— Ладно, ладно! — поднимает руки помполит, давая понять, что не имеет намерения надоедать кому-либо своей агитацией, и предлагает смеясь, полушутя-полусерьезно: — Давайте-ка лучше наперегонки вон до той балки!

— Ты гляди как заговорил! — искренне удивляется Вракин, глядя вслед удаляющемуся Сергею. — Давно ли конского ржания пугался?! Не знал, с какого конца в лошади подойти, а вот поди-ка ж ты — наперегонки! Молодец студент — скоро обуркался!

— Ну так! — хмыкает комбат, глядя по-доброму в просветлевшее лицо предчека и берясь за поводья. — Студент все-таки! Да и с кем поведешься! Раныые-то совсем желторотый был, а теперь вон — орел! Моя школа! Спорим, я вас обоих сделаю?!

— Давай! — задорно отзывается Вракин, и глаза его загораются жадным азартным огнем. — Давай! — кричит он весело. — Канистра первача на нос и закусон!

И резко пришпорив коня, пускает его с места в галоп.

Чопик бросается следом за ним, и вскоре все трое с диким гиканьем и улюлюканьем уже несутся сломя голову под гору по липкому рыжему суглинку скользкой размытой дождями дороги. Глухо стучат копыта, брызжет по сторонам жидкая осенняя грязь, шарахаются по сторонам поддатые чоновцы, гулким эхом разносятся по просыпающейся ото сна тайге веселые крики резвящихся на просторе лихачей. Прочь отступает усталость; забываются недавние тревоги и переживания; кажется, нет ни войны, ни бандитов, ни крови, ни смерти, ничего, кроме бескрайней тайги и заспанного желтого солнца, выглянувшего из-за облаков, чтобы полюбоваться удалью своих поддатых любимчиков. И сердце наполняется радостью, и азарт охватывает все существо: хочется жить, веселиться, дурачиться; хочется бросить все и на природе заняться приятным ничегонеделаньем. Хочется любви, счастья, раздолья. И ветер свистит в ушах, и шальная горячая кровь бешено стучит в висках: «Вперед! Вперед! Только вперед!..»

Курниковский район самый глухой и отдаленный в Новосимбирской губернии. Покрытые густыми хвойными лесами уральские предгорья, бурные с перекатами и прозрачной, чистой водой горные речки, большие голубые озера, гиблые болота, и порою ни одной живой души на сотни верст вокруг. Дорог здесь немного. Весной и осенью они покрываются непролазной грязью, непреодолимой для автомобилей. Единственным средством передвижения здесь, как и в старину, остаются лошади. Правда, есть еще железная дорога, но ее в последнее время все труднее и труднее использовать для связи с областью из-за творимых повсюду бандитских бесчинств и разбоев, порою совершенно парализующих нормальную работу железнодорожников.

Леса в районе богаты всяким зверьем. В дебрях девственной доисторической тайги во множестве водятся медведи, волки, лисицы, белки, куницы, росомахи. Пасутся на склонах сопок олени и косули, бродят в буреломах осторожные лоси, плещутся в речках огромные жирные рыбины: щука, лещь, язь, подъязок…

В лесах далеко друг от друга стоят большие богатые многолюдные села: Старые и Новые Блевотины, Нижние Синявки, Первачово, Калдыревка, Сивухино… В селах этих живут гордые, веселые, независимые, красивые люди, которые больше всего на свете любят пить горькую и больше всего в жизни ценят свободу пьянства и алкоголизма. Люди эти испокон веков варят самогон, торгуют им с соседними районами и на вырученные деньги живут богато и припеваючи, не зная ни нужды, ни горя, ни печали. Так повелось у них с незапамятных времен, так жили они при царе-батюшке, так жили они и при советской власти, и при последних «демократиях».

С началом революции местные энтузиасты, привыкшие «делать деньги, не отходя от кассы», смекнув, что настал подходящий момент, провозгласили район буржуазной спиртдемократической республикой, объявили на ее территории полную свободу самогоноварения и на правах субъекта международного права на конфедеративных началах вошли в состав Новосимбирской области.

Вскоре, однако, в Новосимбирск вошли части 10-й Сибирской спиртармии товарища Шухера, гнавшие из-под Самары японо-китайских интервентов, и местные СПХПшники, давно точившие зуб на игнорировавших закон о госспиртмонополии курниковских кулаков, ловко маскировавшихся под личиной либерально-самогонных спиртдемократов, с помощью спиртармейских штыков под шумок ликвиднули ненавистное им новообразование. Курниковский район был преобразован в советскую спиртолитическую коммуну, в райцентре создали спиртсовет, провели национализацию всех частных самогоноваренных производств и заключили союзный договор с Новосимбирским спиртсоветом, взяв подряд на безвозмездные поставки курниковского спирта рабочим Новосимбирска и всей Новосимбирской области.

В одночасье оказавшимся не у дел курниковским кулакам-самогонщикам не по вкусу пришлась новая власть, и они объявили советам настоящую войну: заполыхали вновь созданные спиртхозы, полетели под откос составы с экспроприированным спиртом, гулко и зло заухали по лесам бандитские обрезы, вырывая из рядов коммунаров самых стойких, самых преданных делу революции борцов: спирткомиссаров, спиртагитаторов, председателей отдаленных таежных спиртхозов.

Вялый и бездеятельный председатель Спиртсовета Дубасов, бывший врач-нарколог, хронический алкаш и тунеядец, проложивший себе дорогу наверх при помощи демагогических обещаний и пышной, но бессодержательной псевдореволюционной фразеологии, ничего не мог, да и не хотел противопоставить захлестнувшему район бандитскому беспределу. Целыми днями пьянствуя со своими приятелями-врачами бывшего наркологического диспансера, преобразованного теперь в Институт скорой помощи при похмельном синдроме спиртодефицита имени Агдамского, он совершенно забросил все дела в Спиртсовете, где буйным цветом расцвели коррупция, взяточничество, педерастия.

Единственным, кто пытался бороться с бандитизмом и подпольным самогоноварением, был председатель Курниковской Спиртчека краскомспирт Василий Запыталов, слесарь-сантехник из областного центра, участник Всехерийского политического спиртзапоя, спиртреволюции и боев за установление спиртмонополии в отдельно взятом Ленинском районе Новосимбирска. Горький пьяница и законченный наркоман-элтэпэшник, он из всех способов борьбы с самогоноварением отдавал предпочтение революционному спиртолитическому террору.

По его приказу в районе был создан полевой спиртревтрибунал, творивший скорую расправу над самогонщиками и их пособниками. Разосланные по всему району спиртотряды рыскали по деревням в поисках подпольных спиртзаводов, экспроприировали самопальный спирт, уничтожали установки по перегонке спирта, брали заложников, арестовывали бандитов-самогонщиков. Ко всем задержанным применялась единственная и исключительная высшая мера наказания — все они усыплялись при помощи смертельной дозы чистого медицинского спирта, впрыскивавшегося шприцем в вену на руке или шее осужденного.

Запыталов не знал жалости в борьбе с незаконным самогоноварением. Десятки и сотни бандитов и просто заподозренных в сочувствии к ним стали жертвами его революционного пролетарского гнева. В конце концов запыталовские зверства и притеснения вызвали в районе всеобщее возмущение.

В начале декабря Совет рабоче-крестьянской опохмелки заменил ненавистную всему спивающемуся населению страны спиртразверстку более мягким спиртналогом. Запыталов установил для своего Курниковского района непомерно высокую норму спиртосдачи, которую самогонщики просто не смогли выполнить. План спиртозаготовок был сорван. Спиртопроизводители отказались сдавать спирт государству. А когда Запыталов попытался принудить их силой, то в ответ на предпринятые им репрессивные меры вспыхнуло всеобщее восстание. Большая часть района, включая райцентр, оказалась в руках восставших. Спиртсовет был распущен, сам Запыталов пал жертвой страшной интоксикации. Несколько недель район был охвачен пожарами; несколько недель продолжались убийства и грабежи; несколько недель длился всеобщий дикий и необузданный запой.

Во главе восстания встал известный по всей области атаман Пантелей Калдырев.

В прошлом — рабочий-железнодорожник, уволенный из депо за систематическое пьянство и прогулы, дважды условно-осужденный за пьяные драки в ресторане и на танцплощадке, трижды отсидевший срок в областном ЛТП, он при демократах разбогател на торговле спиртосамогонной продукцией собственного производства. Открыл в родном селе Калдыревка спиртмаг, затем построил мини-спиртзавод и вскоре вместе с ближайшими родственниками установил полный контроль над большинством средних и крупных самогонопроизводителей.

Калдыревская ОПГ обложила данью весь район, включая даже Курниковский центральный республиканский ликероводочный завод, а сам Пантелей стал министром спиртосамогонной промышленности в республиканском правительстве кулацкого самоуправления. После установления коммуны оставшийся у разбитого корыта, экспроприированный со всех сторон Калдырев подался в бандиты и своей беспредельной наглостью и пьяной запойной удалью быстро завоевал непререкаемый авторитет среди остальных борцов за свободное мелкооптовое самогоноварение, таких же, как и он, раскулаченных самогонщиков.

Калдырь, как уважительно звали его соратники-алкоголики, стал хозяином района, безжалостно уничтожившим робкие ростки едва успевшего утвердиться на местной почве народного монопольного спиртолитического демократизма.

Создав из мелких разрозненных банд кулацкую самогонно-мыловаренную армию, Пантелей изгнал коммунаров прочь за пределы района и объявил себя диктатором всея Калдырей, атаманом Нижнего и Верхнего Ганджубаса, Больших и Малых Поскребышей, горькия и сладкия, красныя и белыя, и протчая, и протчая, и протчая.

Восторженные поклонники сложили тогда о нем красивую песню. Текст ее во множестве списков ходил по всему району:

В конце января прибывшие из Новосимбирска спиртармейцы в нескольких товарищеских матчах по футболу, волейболу, хоккею с мячом, спиртреслингу и скоростному пивопотреблению разгромили калдыревскую сборную, и в районе произошло полное замирение.

Назначенный новым предспиртчека Витька Вракин при помощи вновь созданного из местных алкашей-босяков чона и спешно переброшенного с японо-китайского фронта чопиковского бичбата рассеял бандитов, восстановил Спиртсовет и к концу весны наладил бесперебойную работу местных спиртхозов, обеспечив проведение спиртозаготовок в объемах, значительно превышавших существовавший до начала восстания уровень.

Некоторое время о Калдыреве не было ни слуху, ни духу. Охваченный глубокой депрессией, он пребывал в жутком запое и собирался с силами, готовясь к решительному сражению. И вот, сколотив новую большую банду, он перешел к активным действиям.

Разгром синявинского спиртхоза и поражение, нанесенное спиртармейцам у Пьяной речки, способствовали восстановлению среди населения сильно подорванного, почти совершенно уничтоженного после поражения восстания калдыревского авторитета. В его банду стекаются самогонщики со всех концов района, и контроль над ситуацией начинает переходить в его руки. Если не принять мер и не ликвидировать возникшую угрозу нового восстания, на корню уничтожив заразу индивидуального самогоноварения, то последствия для всей коммуны в целом и для ее руководителей в частности могут быть самые плачевные.

Обо всем этом думал Чопик, шагая по улицам Курниковской в управление Спиртчека, куда он был вызван еще неделю назад доставленным фельдъегерской почтой подписанным лично Вракиным заказным письмом. Немедленно выйдя из двухнедельного запоя и употребив еще неделю на опохмел, на приведение себя в порядок и придание собственной внешности приличного вида, комбат отправился на прием к предспиртчека, предупрежденный заранее об особой важности назначенного Вениаминычем секретного совещания. В полуразрушенном здании бывшего приюта для больных СПИДом гомосексуалистов и наркоманов, в котором теперь располагалось управление райспиртчека, было непривычно тихо и пусто. Все сотрудники были мобилизованы на подготовку к празднованию первой годовщины Великой курниковской спиртолитической революции и уже полтора месяца не появлялись на работе, с увлечением дегустируя приготовленные к празднику спиртизыски. Пройдя через вестибюль мимо спавших вповалку на голом цементном полу пьяных в стельку часовых, Чопик поднялся на второй этаж. В полутемном коридоре у входа в председательский кабинет встретил дожидавшегося начала совещания мрачного и небритого с бодуна с большими синяками под глазами и сломанной рукой на перевязи командира ЧОНа Блевакина.

Поздоровавшись, присели вместе возле двери в кабинет, закурили одну на двоих самокрутку. Заговорили о последних новостях, о калдыревских обещаниях сорвать отправку в Новосимбриск заготовленного за лето спирта, о праздновании Дня курниковской спиртреволюции.

— Экая ведь оказия получается! — досадливо морщась, говорил Блевакин хриплым с перепоя, простуженным голосом. — Витька Вракин молодец, умница, герой из героев — и дал себя Калдырю как кутенка вокруг пальца обвести! Ведь где это видано, чтобы Калдырь наперед Витьки в дамки пролез?! Бывало, и в школе в «сифу», и в ЦПХ с девками, и в депо со спиртом везде Вракин первый во всех делах! А Панетелей за ним в хвосте всегда плелся. И рядом не стаивал!

— Э-эх… — махнул он рукой в раздражении. Было видно, что и его мучают те же невеселые мысли, которые после возвращения из печальной памяти спецрейда не давали покоя Чопику.

— А вы что же, давно Вракина знаете? — осторожно поинтересовался краском.

— Так ить с детского сада еще, — кивнул утвердительно чоновец. — И в школе вместе учились — меня-то в четвертом за прогулы выгнали, а Витька тот до седьмого добрался и там два раза на второй год сидел. А уж на железке-то мы с ним лет десять, поди, вместе отработали. То в депо, то в Дикой дивизии, то обратно в депо, то снова в путейцы — так и летали по пьяни туда-сюда, пока в 92-м вся железка не развалилась к чертовой матери…

— А это что за Дикая дивизия такая? — с неподдельным любопытством Ермаков уставился на Блевакина. — Спецназначения? По прорывам и спиртдиверсиям, как на Украинском фронте?

— Да не! — ухмыльнулся тот, грязным пальцем выковыривая из носа большие плоские зеленовато-серые козявки и щелчком отстреливая их в дальний конец коридора, где те висли на выцветших драных обоях. — Не! Это у нас в депо так ПЧ звали. Путевая часть то есть. Обходчики, значит. Туда вечно за пьянку на месяц, на два, на полгода отправляли вроде как в наказание и все такое. И вот мы с Витькой нажремся, бывало, что две недели нас с собаками ищут, а потом сразу в ПЧ. Там дадут, например, участок в сто километров, вот нужно его тебе за три месяца с дефектоскопом пройти и проверить — все ли в порядке. Идешь пешочком, тележку по рельсам катишь, в наушничках слушаешь, если запищит — значит, рельса с трещиной. Ага! Записываешь: такой-то километр, столько-то метров — и дальше пошел. А в дефектоскопе, слышь-ка, когда идешь, из бачка на рельсы водичка льется, и если где трещина какая, то сразу струя обрывается и писк такой получается. А зимой-то вода на морозе замерзает. Так ее, чтобы не мерзла, спиртом разводят. Ну, нам спирта сколько положено дадут, а мы нальем в бачок только-только, чтобы не замерзла, за месяц весь участок по-быстренькому пробежим и два месяца потом сидим где-нибудь в деревне с девками пьянствуем. Да… — Блевакин вынул из-за голенища сапога литровую плоскую флягу, глотнув немного, протянул ее собеседнику.

— А что? Сильно крутой был товарищ Вракин, когда в депо работал?

— отозвался Чопик, принимая флягу и по запаху стараясь определить ее содержимое. — Неужели же круче его и не было никого?

— Конечно, — ответил комчон серьезно. — Витьку Вракина все депо знало и уважало сильно, потому как пьянее него никого у нас на железке отродясь не рабатывал. А там у нас такие мужики были, что дай боже! Сам посуди. Один такой Вовка Быков. Сам маленький, плечи широченные: все, помню, как восклицательный знак ходил — согнется и идет как не знаю кто… Так тот два кислородных баллона возьмет, на плечи себе положит, сзади третий на них поперек (он ему в затылок упрется и не скатывается) и вот так их через весь цех тащит. Каждый баллон по восемьдесят кэгэ. А цех-то не маленький, метров пятьдесят, наверное…

— Так а че? Тележки-то, что ли, нет? — искренне удивился комбат, сочувственно захлопав глазами.

— Почему нет? Есть, конечно, — отвечал Блевакин серьезно. — Так он рукой махнет: «Я так! Быстрее!» И попер… А то еще Вол огрёб такой работал. Кличка такая Вологрёб, потому что вечно всех вологрёбами ругал. Тот все, бывало, на спор кувалду возьмет — часы ложишь, он: «Хочешь в сантиметре от часов ее остановлю?» Ну, размахнется и раз

— у самых часов остановит. По червонцу ставили. Так ни разу ни одних часов не разбил! Такой силы был человек. А потом однажды как с размаху жилу каку или артерию, что ли, на руке порвал — так вся сила куда разом и девалась!..

Блевакин умолк на минуту, затянулся вонючим махорочным дымом, вздохнул протяжно, словно размышляя о чем-то…

— Ну, а Вракин-то что? — допытывался Чопик. — Тоже поди-ка спорил на что?

— Вракин-то? Да-а-а… — согласно кивнул собеседник. — Витька у нас самый заядлый, считай, спорщик был. Коронный номер имел, никто такого, окромя его, сделать не мог. У нас там одно время, года три наверное, отопление чинили. И вот в цех паровоз старый загнали; трубу от него к системе протянули и все депо через этот паровоз обогревали. А Витька, значит, после техникума тока-тока тогда еще, на нем вроде как машинистом. И вот он на спор картинок с бабами голыми посмотрит, чайник полный трехлитровый на хрен себе повесит и вокруг паровоза с ним… Ты что!.. Такой шутник был, что спасу нет! Бежит это и штаны руками придерживает, чтобы не свалились, значит. Две поллитры на раз! На меньше не спорил никогда. А меньше потому его не брало. И с бабами тоже силен вишь-ка. Он ведь у Калдыря бабу-то и увел; из-за чего у них весь сыр-бор и пошел тогда!..

— А что, он у Калдырева еще и жену увел? — пуще прежнего удивился Чопик, вытаращив на рассказчика осоловелые от спирта глаза.

— Да какую жену! — небрежно махнул рукой довольный произведенным на слушателя впечатлением отставной железнодорожник. — Так, бабенку одну. Жил с ней… Он все с аванса в цехе представления тоже устраивал. Мужики деньги получат, по пятерке скинутся и смотрят стоят. Ага. А у Пантелея кружка литровая была, большущая, он в нее две бутылки водки выльет и залпом, не отрываясь, все и выпьет до дна. Деньги с тарелки соберет в карман и бегом домой. Потом рассказывает: каждый раз, говорит, на одном и том же месте отрубаюсь — помню, что ключом в замочную скважину все никак попасть не могу. А Тамарка уже слышит, дверь открывается: «А, опять нажрался?!», я за порог — бултых, и все. Просыпаюсь — денег нет. Так однажды, слышь-ка, проснулся — ни денег, ни бабы, ни мебели. К Вракину ушла. «Он, — говорит, — хоть и язвенник — в постели орел!» Вот так-то…

Главный чоновец снова замолк ненадолго, посидев молча, добавил, как показалось Ермакову, уже брезгливо-презрительно:

— А Калдырь — слабак! Через енто и бабу потерял, и работу, и квартиру, как запил… Он против Вениаминыча как щенок беспородный против волкодава. Сидел бы лучше в своей деревне, самогон гнал и не вякал. А то вон теперь…

Чего «вон теперь», докончить Блевакин не успел. В коридор, ворвавшись откуда-то холодным осенним сквозняком, резко и размашисто влетел радостно-возбужденный Вракин. Поздоровавшись с гостями, прошел в кабинет, присев за стол, сказал весело, бросив на вешалку свою мятую, засаленную, видавшую виды фуражку:

— Эх-ма, красота-то какая. Щас по улице иду — везде народ валом валит, флаги кругом, транспаранты всякие. Лозунг один видал — страсть до чего хорошо: «Пламенный наркологический привет доблестным труженикам змеевика и стакана». Да-а! Думаю, ДК послезавтра вечер забабахает дай боже! Только бы самогонки на всех хватило. А настрой у людей какой… Чудо что за настрой!..

В восхищении он закатил глаза к потолку и, как бы заново с видимым удовольствием переживая свежие впечатления, несколько времени хранил благоговейное молчание. Затем, спохватившись и согнав улыбку с лица, пригласил друзей за стол; сказал, понижая голос:

— Дело, значит, тут вот какое. Я вас здесь, товарищи, собрал для того, чтобы обсудить с вами вопрос первостепенной важности. Можно сказать, вопрос жизни и смерти для всей нашей Курниковской спирткоммунии! Нужно что-то делать с Калдыревым. Необходимо принять экстраординарные меры для нейтрализации этого особо опасного бандита-самогонщика и его зарвавшейся шайки.

До сих пор мы его терпели, потому что мы терпеливые, но всякому терпению приходит конец. Последние его выходки не лезут уже ни в какие ворота! Половина района не контролируется нами с весны. Другая половина на две недели почти оказалась в руках злобных спекулянтов, злостных неплательщиков спиртналога. Едва не был сорван план спиртзаготовок. Я уж не говорю о том, как низко упал авторитет районной советской власти. Калдырев теперь герой: еще бы — самого Вракина побил и всем комунякам-босякам такую трепку задал, что ой-ёй-ёй! Наш с вами революционный долг — пресечь творимое безобразие и твердой спиртозависимой рукой уничтожить в корне эту заразу.

Калдырев — главная опора всех наших самогонщиков, подрывающих государственную спиртмонополию и разрушающих тем самым нашу народную экономику.

Вопрос стоит так — или Советская Курниковская спирткоммуния, или калдыревский самогонно-сивушный беспредел!

Короче: нужен план. И мы с вами должны его изобрести немедленно, можно сказать, не сходя с этого вот места. А то Пантелей по ходу решил, что слова «терпеть» и «терпила» применительно к нам являются однокоренными. Дело секретное. Поэтому лучше будет, если никто, кроме нас троих, не узнает о нем до поры до времени. Это прерогатива военных властей, и алкаши-комитетчики из Спиртсовета нам здесь ни к чему.

Произнеся эту тираду, Вракин достал из буфета графин с водкой, несколько желтых подозрительного вида и запаха селедок и, расставив перед гостями стаканы, решительно закончил, как отрезал: — Слушаю вас. Какие будут предложения?!

Воцарилось напряженное молчание, прерываемое только тихим звоном стаканов и смачным голодным чавканьем:

— Может, того, это, амнистию объявить? — первым подал голос Блевакин, обсасывая бурый рыбий хребет. — Дескать, так и так, товарищи бандиты, прощаем вас от лица трудового спиртпотребителя по случаю годовщины спиртолитической революции. И каждому по пол-литры в подарок.

— Нет, не пойдет, — возразил председатель. — Пантелей скоро нам самим амнистию объявлять станет. Да и бандитскому слову веры нет — сегодня он мирный амнистированный налогоплательщик, а завтра, по первому пантелеевскому сигналу, — матерый безжалостный бандит и спиртспекулянт.

— Так ведь мы же оружие у них выкупим, — не унимался Блевакин, — денег в казне нет, так на спирт выменяем: автомат — канистра, спиртомет — бочка, танк — цистрена! А?!

— Нет, — решительно отрезал предчека, наливая по второй, — не пойдет. У Калдыря у самого спирта хоть залейся. На кой им стволы на спирт менять, когда они его скотине поят да в реки сливают от пресыщения?!

— А, может, объявить их мелкими частными производителями, лояльными соввласти и разделяющими принципы всеобщего алкогольного братства и спиртопотребления?! — предложил Чопик, почувствовав после второй шевеление творческой мысли у себя в голове. — Кооптируем их в Совет как анархистов-спиртпофигистов, дадим портфель министра по делам вторичной переработки рваных резинотехнических изделий.

— Не знаю, не знаю, — скептически поморщился Вракин, залпом выливая в себя третью и занюхивая ее сальным с обтрепанным кушачком рукавом гимнастерки. — А вдруг они, чего доброго, вредить придумают и гандоны бракованные, с дырками, гнать начнут?! Засремся ведь

— люди не поймут! Скажут: «Вракин против народа! Вракин против всеобщей контрацепции трудящихся!» Нет, не пойдет!

— А если методом революционного террора?! — снова вступился Блевакин. — Возьмем к примеру, жену у него в заложники. Так, мол, и так, иди сдавайся, гад, или бабе твоей торпеду в задницу, и вся недолга!..

— Он же, говорят, импотент, — не вытерпев, перебил Ермаков предприимчивого комчонспирта. — Какая ж у него жена, если аппарат не фурычит?!

— Так-то оно так, — согласился Витька, водворяя пустой графин на прежнее место в буфет и вынимая из платяного шкафа полную под завязку десятилитровую пластиковую канистру из-под моторного масла с надписью «первач» на борту. — Яйца я ему самолично подшипником из рогатки еще в депо отсадил. Однако же недаром у японцев сказано: «Мужик до тех пор не импотент, пока у него хотя бы один последний палец на ноге целый и язык на месте»! Вона как!.. Но дело-то в другом. Какую жену брать будем? У него их по всему району штук двадцать, а то и больше. Поди узнай, которая из них любимая. Денег у него до дури. Любая баба за него рада. Вот и развел гарем. Одно слово — аморальный тип! — Он разлил по стаканам новую порцию первача. Бросил резко и твердо, открывая банку со свежепросольными огурцами: — Да и не любит он никого. Одна у него любовь в жизни — водка с пивом, ерш то есть. Так что все это фигня. Не пойдет! Думайте дальше…

Обдумывание и обсуждение проектов «нейтрализации особо опасного бандита» затянулось до позднего вечера. Предложены и отклонены были как трудноосуществимые или совсем фантастичные десятки вариантов, начиная от смены нынешней политической ориентации на противоположную, демонстративного выхода из СПХП и отказа от употребления спиртосодержащих жидкостей в знак протеста против творимых Калдыревым несправедливостей впредь до полного их прекращения и заканчивая принятием американского гражданства, иудаизма с последующим обрезанием, для получения военно-политической поддержки со стороны США и всего мирового сионизма.

— Ну, что, ребята, — это шестой, последний, — со вздохом сожаления констатировал председатель далеко за полночь, доставая из шкафа последний пятнадцатилитровый толстенный, круглый и увесистый бочонок с трофейным китайским джином.

— Думайте, ребята, думайте, мои золотые! Кровь из носу, нужно что-то придумать, послезавтра отправляем в Новосимбирск поезд со спиртом — знаете, для тамошних наших братьев по спирту. Сто двадцать пять цистерн. Весь спирт, собранный по спиртналогу за последние три месяца. Сто двадцать пять цистерн! Наш подарок новосимбирцам ко дню второй годовщины спиртолитической революции. Необходимо обеспечить сохранность этого ценного груза. Представляете, какой будет скандал, если Калдырев его перехватит! Он ведь не раз уже заявлял, что не выпустит за пределы района ни одного литра спирта. И ведь он сможет! Не смотри, что импотент! Пять сотен под ружьем. Сила! Если еще и поезд профукаем, совсем хана! Никакого нам впредь от народа доверия не станет, и пойдем мы к Калдырю на самогонолитейный в поденщики наниматься, чтобы от сушняка не подохнуть…

Вракин смачно выругался и, разлив по мятым жестяным кружкам (осколки утренних стаканов лежали уже задвинутые в дальний угол кабинета) новую порцию горячительного, принялся дрожащими с перепоя руками открывать коробку с консервными банками.

— Шестой, значит, говоришь?! — не то спросил, не то подтвердил Чопик, уставившись мутными стеклянными глазами на извлекаемые Вракиным из коробки банки с кильками в томатном соусе.

— Шестой, — подтвердил поддатый чекист. — Да ладно, не волнуйся! У меня еще одеколону десять банок в столе. На День алкогольной зависимости, помнишь, комсоставу по коробке давали? Так я припас…

— Шестой, значит? — думая о чем-то своем, бесцветным механическим голосом повторил Чопик и рыгнул пьяной сивушной отрыжкой прямо в тарелку сидевшему рядом Блевакину.

— Да че ты, ей-богу! — беспечно бросил ему тот, поднимая с полу выскользнувшую из рук консервную банку. — Сдался он тебе! Смотри, какой дикалон: «Принсе Нойре»… Чистопородный французский парфюм! Содержание спирта восемьдесят процентов!

— Да, — кивнул Вракин одобрительно в знак согласия, — сидим, как в лучших домах Лондона и Парижу. Пьем легкие французские вина «Лёсьён», «Одекольён», и закуска у нас японская «Сю-сая»… Красота!..

— Стоп! — перебил комбат, хлопнув рукой по крышке стола, лицо его осветилось радостью; расплылось довольно в слюнявой пьяной улыбке. — Стоп! Придумал! Наливай, расскажу!..

Вракин незамедлительно исполнил его просьбу. Одеколон из Чопиковой кружки полился через край. Чекисты выжидательно, со вниманием уставились на посерьезневшего, ставшего разом по-заговорщицки мрачным Чопика.

— Ты фильм «Шестой» смотрел? — начал тот, понижая голос. — Есть такая кина, советская еще.

— Нет, не видал. А что, интересный фильм? — не понимая еще, к чему он клонит, поинтересовался предчека.

— Интересный, интересный, — отвечал Ермаков, смачно прихлебывая из кружки дешевый французский одеколон китайского разлива. — Там еще артист такой известный, с усами, не помню как его, начальника милиции играет. Приехал он в район с преступностью бороться, а в округе бандиты. И главный у них — по кличке Крест. Понял?

— Не очень, — честно признался Витька. — А чего?

— А того! Что они этого Креста ловят на приманку, как последнего лоха, разводят его со всей шайкой. А он до последнего въехать не может, как так обмишурился!

— Ну, ну! — с загоревшимися разом глазами придвинулся Вракин к Чопику, подливая ему в кружку вонючего «парфюма». — А ловят-то как?

— Да просто все! — горячо зашептал краском, обдавая собеседников густым восьмидесятипроцентным перегаром. — Пускают слух, что поезд пойдет с ценным грузом, а когда те на него налетают всем скопом, тут они их и гасят всех до последнего, за милу душу. Теперь понял?

— Ну ты, блин, голова! — Вракин даже поперхнулся одеколоном от восхищения. — Круто! Зашибись ваще!

Восторгу его не было предела. Сообразив наконец, в чем смысл сделанного Чопом предложения, он разом пришел в радостно-возбужденное состояние и принялся на все лады расхваливать хитроумный план:

— Это ж надо, такую, блин, фишку впендюрить. А?! Ну ты голова-а! Ну голова! А в деталях магешь?

— Не боись, браток! — уверенно кивнул комбат. — И в деталях, и ваще…

— Сделаешь, значит? — пристально взглянул на него Вениаминыч. — Давай, выручай. Слышь, корефан! Ну?!

— Ладно, сделаем, — бравируя, отвечал едва державший ставшую тяжелой от обилия выпитого одеколона голову краскомспирт. — Правда, Сеня?

Он легонько толкнул локтем в бок сидевшего рядом Блевакина:

— Как думаешь?

Давно уже подозрительно молчавший командир ЧОНа ответил ему беззаботным раскатистым храпом.

— От, блин! — Чопик поднялся из-за стола и неверной походкой направился к выходу из вракинского кабинета. — Я, это того, ща… пойду кобылку отвяжу и сразу назад! — ответил он на выразившееся в форме сонного пьяного мычания призывы Вракина остаться.

— Ща, а то в штаны насру, ей-бо!..

Вернувшись назад через полтора часа, он застал предчека и его верного зама спящими в обнимку под столом и мирно пускающими пузыри в луже не то пролитого одеколона, не то еще чего-то желтого…

— Мало вы спирта пили, братишки! — снисходительно улыбнулся комбат улыбкой довольного собой профессионала, лишний раз доказавшего свое полное превосходство над окружающими его любителями.

Вылив в себя остававшийся в кружках буржуазный парфюм и прихватив с собой коробку с не начатыми еще флаконами, Ермаков вышел на улицу. Пробравшись мимо спящих пьяным сном часовых, направился по ночной безлюдной улице к себе на квартиру, звонко поскрипывая на шатких досках тротуара резиновыми подошвами новеньких, только что снятых с пьяного Блевакина, одноразовых цвета детского поноса китайских кроссовок.

— Ё-моё! — свесив с устроенной на печи лежанки босые, давно не мытые ноги Калян с усилием потер виски и, почесав в затылке, соскочил на пол: — Праздничек ведь сегодня! А который час-то?

— Пол-одиннадцатого уже! — поднял на него глаза Чопик, сидевший за столом возле маленького мутного залитого дождем оконца в одних трусах и латавший разложенные у него на коленях командирские галифе с лампасами, на которых красовались красные прямоугольники свежих крепко-накрепко пришитых заплат. — Шевелись давай! Митинг через час: опоздаем еще!..

— Ой, мне хреново-то как! — всхлипнул Калян, соскакивая с лежанки и торопливо заковылял к поставленному в углу эмалированному баку с двухнедельной выдержки рисовой брагой, придерживая руками, чтобы не свалиться на ходу, грязные в желтых с разводами пятнах подштанники.

— Мариванна? Вы моих галифе не видели? А то праздник сегодня, а их нет нигде, — обратился он, возвращаясь на лежанку с литровым ковшом сивухи, к хлопотавшей возле печки хозяйке — неопрятной женщине с лицом, похожим на печеное яблоко, с корявым, и по цвету, и по форме напоминающим перезрелую сливу, носом и черными мешками под глазами.

— Так у тебя, милой, цельную неделю праздник! — отвечала та, лениво позевывая. — Люди-то верно говорят: кто пьянке рад, тот накануне пьян. И не найдешь ничего!

И вынимая из духовки сковороду с аппетитно шипящим в горячем масле жарким, добавила снисходительно: — А штаны твои вон, поди, в сенях висят — обгадил давеча спьяну-то, так я в хлорочке помочила да простирнула маленько, чтобы покрасивше были. А то ведь срам один, а не штаны, так устряпаны все…

— А че, че такое было вчера? — удивленно вытаращил на нее глаза Калян.

— Ты чего, не помнишь, что ли, совсем? — удивился в свою очередь Ермаков, перекусывая нитку и надевая починенные добротно брюки.

— Не, а плохое, что ли, чего?

— Да нет, почему плохое?! Нормально все. Если не считать того, как ты по улице за Дубасовым с топором гонялся и орал, чтоб били всех «антилегентов, которые в очках и шляпах», то и вспомнить нечего.

— Ну, так это ладно! — махнул рукою водила. — Ерунда! Не убил ведь. А это че, патасу, че ли? — он с любопытством заглянул в выставленную на стол сковороду. — В муке, с перчиком! Ой, блин, красота! Люблю я деликатесы всякие кушать — страсть!..

— Так вот, хозяин наш, спасибо надоумил меня старую! — улыбнулась ласково беззубым вонючим ртом Мариванна, скосивши на Чопика подслеповатые добрые глаза и разливая по кружкам ароматную брагу. — Я-то вишь все с лучком да с лаврушкой там варила ее… А он: «Давай, говорит, как в трал флоте у нас делают, покажу тебе…»

— Ну ты, блин, Мариванна, молодец! Ваще, блин, даешь! Ага! — принялся было нахваливать приятно пахнущую стряпню Калян, но командир строго оборвал его на полуслове: — Давай ешь скорее! Нечего тут рассусоливать, на митинг опоздаем. Я тебе официальное лицо, командир Особой спиртэкспедиции при райспиртчека, а не труба на крыше, чтобы на политмассовые мероприятия опаздывать. И так вон Санька со вчерашнего после обеда сыскать не магем, а ты еще тут…

Комбат быстро доел свою путассу, запил ее брагой и стал нацеплять на себя переделанную из конской сбруи портупею с шашкой и маузером:

— Пошли давай! Серый с Жириком с утра в Спецраспредспирт ушли очередь занимать. А то ведь еще не успеем, так и без спиртпайка на праздник останемся. Вот здорово будет!..

Покончив с завтраком, вышли из дома и пешком отправились в расположенный в торце здания Спиртчека спиртраспредотдел.

Дождь уже прошел. В воздухе пахло осенней сыростью и прелыми листьями. В прорехи между начавшими кое-где рассеиваться тучами проглядывали рваные лоскутья по-сентябрьски холодно-голубого неба. По грязным, залитым водой улицам в направлении центральной площади валом валили пьяные бесшабашно веселые празднично-нарядные демонстранты. Звенели гармошки, орали из окон магнитофоны, мелькали кумачовые транспаранты и разноцветные воздушные шарики. Ни на минуту не умолкали пьяный смех и веселый гомон многотысячной радостно возбужденной толпы.

С трудом протиснувшись через плотные ряды собравшихся у входа в спиртраспредотдел очередников, товарищи нос к носу столкнулись с Серегой и Жирабасом. Потные, красные от напряжения, нервно возбужденные, энергично работая локтями, они выбирались из толпы с десятилитровыми канистрами спирта в руках.

— Что, опоздали?! — заорал Чопик, во все глаза глядя на канистры. Их было только две. — А Санька не видали? Так и не появился, гад?

— Не знаю, не видел еще, — отвечал Серый, тяжело отдуваясь и стирая рукавом пот со лба. — Куда вы делись в натуре? Мы вас ждали, ждали…

— Ладно, хрен с ними, — плюнул краском. — У Вракина на фуршете свое доберем! Быстро к Спиртсовету! Опаздываем уже.

Все четверо бегом бросились к площади. По дороге их обогнал спешивший на митинг Блевакин. Усадив всю компанию в свою всепогодную командирскую «каракатицу», помчался стремглав вдоль по улице, давя огромными колесами зазевавшихся кошек и собак и пугая до смерти, ко всеобщему веселью, припозднившихся поддатых демонстрантов.

— Плохо мне что-то после вчерашнего. Аж колбасит всего, спасу нет! — пожаловался он Ермакову, на ходу отхлебывая из канистры полученный в спецраспреде спирт. И помолчав, добавил, перескочив на другое: — Ну как настроение? Боевое?! А то гляди, чтобы все чики-поки без проблем. Дело-то серьезное!

Чопик только хмыкнул в ответ. Мысли его поглощены были ушедшим из-под носа дармовым праздничным первачом. На площади царило столпотворение. Все свободное пространство вокруг трибуны и стоявших перед ней частей гарнизона занято было огромной толпой. Все подступы к площади, все заборы и фонари, все окна и даже крыши домов густым плотным ковром покрывала сплошная медленно колыхавшаяся людская масса. Тяжелое белесое сивушное облако поднималось над ней окутывая удушливым смрадом все окрестности. Пестрели кумачи, плакаты, транспаранты. С трибуны гулким зябко-звенящим, словно в пустоте, эхом далеко разносился высокий писклявый невротический фальцет Дубасова:

— …В заключение позвольте еще раз поздравить вас с этим замечательным праздником и пожелать вам любви, здоровья, успехов в работе и счастья в личной жизни. Да здравствует спиртолитический демократизм! Да здравствует религиозный сепаратизм! Да здравствует индивидуальное культурное самогоноварение!

Жидкие неуверенные хлопки собравшихся возле него прихлебателей потонули в мощном шквале по-хулигански задорного свиста и громких криках: «Позор!» и «Долой!»

Чопик с Блевакиным поднялись на трибуну. Дубасова сменил Вракин.

— Товарищи! — звонкой медью загудел в раструбе помятого жестяного рупора его могучий, чуть простуженный баритон:

— Сегодня мы отмечаем годовщину Великой Курниковской спиртолитической революции. Революции, свергнувшей власть буржуев-спекулянтов и чиновников-взяточников. Революции, воплотившей в реальность вековую мечту трудового народа о пьяном беспределе свободного спиртопотребления и доказавшей на практике возможность построения свободного спиртолитического общества в отдельно взятом районе. Вы знаете, я не мастер говорить речи. Я привык делать дело. Да и предыдущие ораторы, я думаю, уже сказали за меня все подобающие случаю торжественные и красивые слова. Вы видите, я немного опоздал к началу нашего митинга. Меня задержали неотложные дела. У спиртчека всегда много дел. Что поделаешь, «слишком много различных мерзавцев ходит по нашей земле и вокруг», мешая нам строить светлое наркозависимое будущее. Мы боремся с ними, и смею вас заверить, мы их победим. Конечно, это нелегко. И нам необходимо время, чтобы вырвать из тела нашей спирткоммуны гнойную занозу контрреволюции. Но уже и теперь у нас имеются большие успехи на фронте борьбы с гнусными происками местных пособников мировой реакции. Несмотря на все усилия Калдырева и его приспешников, мы сумели выполнить план спиртозаготовок на сто десять процентов. Сегодня мы отправляем излишки заготовленного спирта нашим страждущим братьям — новосимбирским рабочим и служащим, изнывающим от сушняка в условиях спиртолитического голода, вызванного империалистической блокадой нашей пьяной советской Родины. Вечером эшелон, состоящий из ста двадцати пяти цистерн со спиртом и самогоном, отправится к месту назначения. И я уверен, что никто, даже Калдырев с его гнусной шайкой, не сможет нам помешать. Все его заявления о намерении пресекать любые попытки вывоза спирта за пределы района — пустой звук! Дни его сочтены. Он это понимает и пытается запугать нас. Но это ему не удастся! Мы не боимся его угроз! Он не заставит нас свернуть с намеченного пути! Мы доведем начатое до конца и заставим бандитов ответить перед народом за их злодеяния по всей строгости военного времени. Это я вам говорю, Витька Вракин. Уж вы мне поверьте!

Под гром аплодисментов Вениаминыч спустился с трибуны. Понизив голос до шепота, сказал поджидавшему внизу Блевакину: — Так, Михалыч, ты сейчас со мной на вокзал… А с вами, — он взглянул на топтавшихся рядом Чопика с Серегой, — через час встретимся в Спиртсовете. Будет большой банкет: вам необходимо нажраться до такой невменяемости, чтобы все видели и поверили.

— Не получится Витя, извини! — возразил краском виноватым голосом. — У нас Саня пропал. Третий день нет. Щас искать пойдем: вдруг случилось чего?

— М-м-да! — процедил задумчиво, пощипывая коротко подстриженные смоляные усы-щеточки, предчека. — Дело серьезное! Как бы и впрямь не случилось чего! Ладно. Подите, ищите! Успеете до конца банкета — приезжайте в Совет. Не успеете, как хотите, чтоб к восемнадцати часам были в Коноплевских банях. С ним ли, без него, но чтоб как штык! Давайте, до вечера!

Попрощавшись с товарищами, Вракин укатил на вокзал в блевакинской «каракатице». Чопик с подручными отправился на поиски таинственно исчезнувшего Санька.

Саня пропал двое суток назад. Ушел с квартиры за пивом в соседний ларек и не вернулся. В пьяном угаре продолжавшейся больше недели попойки друзья не сразу заметили отсутствие посланного «конем» корефана, а, заметив, не придали этому особого значения — мало ли где и с кем может застрять пьяный вдрызг компанейский парень с кругленькой суммой общаковских денег в дырявом кармане?!

Но время шло, водка кончалась, похмелье начинало одолевать ослабленные пьянкой организмы, а отправленный за «допингом» ординарец все не возвращался. Бичбатовцы забили тревогу. Хотели идти искать пропавшего, но, занятые приготовлениями к праздничным мероприятиям, замешкались, дотянув до последней минуты.

В последнюю минуту Санек не явился, и оставшиеся до начала фуршета в Коноплевских банях несколько часов пришлось потратить на поиски собутыльника.

Первым делом прошлись по всем городским притонам, благо адреса их были приятелям знакомы. Обшарили все рестораны, кабаки и пельменные. Облазили чердаки и подвалы, заброшенные стройплощадки, известные как места сборищ бомжей и наркоманов. Санька нигде не было. Никто из опрошенных бичей, официантов, банщиков, дешевых уличных шмар и наркодилеров не мог сообщить о судьбе пропавшего чопиковского порученца ничего существенного.

Утомленные безрезультатными поисками, заглянули передохнуть в городской ДК, где по случаю праздника активистам Спиртпросвета, чоновцам, спиртсовслужащим и спиртармейцам бесплатно раздавали излишки реквизированного в ходе летней спиртзаготкампании спирта.

Тут же шла бойкая запись в члены СПХП — всем желающим вступить в партию выдавали двойной спиртпаек и праздничный парфюмерный набор, состоявший из флакона дешевого одеколона, куска дегтярного мыла и огуречного лосьона от прыщей.

— Слышь, Чопа! Давай еще разок в партию запишемся! — предложил успевший уже остограммиться в окошке для спиртармейцев и жаждавший урвать лишний флакон халявного лосьона Калян.

— Ты что, совсем сдурел? — зло шикнул на него командир! — Мы ж и так партейные! Подлог предлагаешь?!

— Никакой не подлог! — ответил Калян, большими жадными глотками отхлебывая из перевязанной праздничной алой ленточкой бутыли со спиртом. — Кто узнает?! Не мы, так другие за нас выжрут! Жалко ведь!

— Валяй! — лениво бросил Чопик и, подойдя к стоявшему в хвосте длинной очереди кандидатов в члены партии бичу, хлопнул его по плечу с беззаботно-приветливой улыбкой: — Слышь, браток, ты последний?..

— Я последний, я! — отозвался тот, поворачивая на голос свою кудлатую засиженную вшами голову. — О, Чопа, привет! Мужики, вы тута? Какими судьбами?

Ермаков окинул бича внимательным взглядом. Узнав в нем своего соседа по коммуналке, известного на всю улицу алкаша и наркомана дядю Васю, сказал с ухмылочкой: — Чегой-то ты, торчок старый, антисоветская морда, на старости лет в партию податься решил? Сознательность, че ли, в тебе проснулась с передоза?

— Проснулась, проснулась! — согласно закивал Вася, оскалив беззубый рот в ехидной кривой усмешке. — Так ведь как ей не проснуться, когда человеку похмелиться нечем, а тут за одну подпись такие деликатесы бесплатно раздавывают?! «Троечка», «Шипр», «Огуречный»… Мммммммм… Красотишша! А вы чего невеселые такие, ребятушки? Рожи будто тока щас с кирпичом целовалися! Али не праздник, че ли?!

— Да Санек пропал, — сказал комбат раздраженно. — Ищем, ищем, найти не можем! Не видал его?

— Видал! — с готовностью отозвался дядя Вася, хитро прищуривая пьяные глазки. — Позавчера вечером у «Готовальни» он в такси с телкой какой-то садился. Пьяный — еле на ногах держался. Я еще спросил его, помню: «Чего, Санек, с братвой гуляете?» А он тока рукой махнул. Сигареткой не угостите, товарищ краскомспирт?!

— Держи! — протянул ему Чопик открытую пачку «Бредомора». — А что за баба с ним? Шмара кабацкая?

— Да не! Приличная вроде жончина. Лет сорока пяти, может. А то и старше. Но точно не с «Готовальни». Я туташних шмар всех по именам знаю!

— Может, с «досуга»? — предположил собеседник.

— Может, и с «досуга», — согласился Василий, прикуривая от предупредительно предложенной Каляном зажженной спички. — А может, и нет. Уж больно страшна.

И пожав плечами, добавил: — Ну, вы, это, мужики! Стоять если будете, то я перед вами, а мне отлить надо, пойду я…

— Погоди! — Чопик придержал его рукой за локоть. — Какая, говоришь, машина была? Жигуль, пятерка?

— Да не! — лениво отозвался бичара. — Газик был, козлик с тентом, типа, знаете, как у вас в Спиртчека, зеленый такой…

Вася ушел. С трудом дождавшись своей очереди, расписавшись в заявлении о приеме в партию вымышленной фамилией и получив незамысловатый подарок, Чопик поспешно ретировался в горспиртчека, где, усевшись за телефон в пустом вракинском кабинете, принялся методично прозванивать все местные предприятия интим-услуг, пытаясь выяснить, кому из них принадлежит описанный дядей Васей зеленый козлик с серым брезентовым верхом.

В маленьком райцентре с населением в десять тысяч человек фирм, предлагающих гражданам платные любовные утехи, оказалось совсем немного: два десятка лицензированных и примерно столько же не прошедших госрегистрации. За два часа он обзвонил их все, везде и всюду задавая один и тот же вопрос: есть ли у них зеленый «Газ-69» с брезентовым тентом.

Ему отвечали, что есть жигули, москвичи, тверичи, омичи, даже запорожцы, но газика нигде не было. В одной конторе пожаловались на полное отсутствие служебного транспорта и предложили прислать по вызову велосипедиста или на худой конец пешего.

— Какого еще велосипедиста? — в раздражении крикнул Чопик, — Это я в РОВД, че ли, попал?

— Нет! — отвечали ему вежливо. — В «досуг»!

— А какого тогда пешего?

— Как какого?! Мальчика! Любого, на выбор, от пятнадцати до шестидесяти пяти…

— Тьфу, ты, гадость какая! — комбат брезгливо поморщился и отшвырнул в сторону трубку телефона. — Развелось же вас!..

Он опасливо глянул на часы. Стрелки показывали без четверти шесть. Выйдя в коридор, сказал попивавшим на подоконнике у окна одеколон товарищам: — Поехали, мужики! После поищем. Дело прежде всего! Ибо революция в опасности и ждать нас дольше не может!

Бичбатовцы пешком отправились в баню. Всю дорогу пребывавший в мрачной задумчивости командир не проронил ни слова.

«Куда подевался Санек? — этот вопрос не шел у него из головы. — Намечались важные события, а рядом не было одного из надежнейших проверенных жизнью бойцов. Мог ли он дезертировать? Нет! Бывали времена похуже! Нынче, после Украины и Тмутараканьска, — просто курорт. Хотел сбежать — давно б сбежал. Похищение? Не похоже — в машину сам сел, без принуждения. Заманили? Бабу подложили? Или в аварию по дороге попал — лежит сейчас в каком-нибудь кювете — попахивать начинает?!»

Рассуждая подобным образом, Чопик не мог выстроить в своем отравленном алкоголем мозгу достоверную версию произошедшего. Тем временем компания добралась до Коноплевских бань, и волей-неволей пришлось вернуться от мрачных мыслей к судьбам революции и всей спирткоммунии.

Предъявив мандат, вошли через парадное. Миновав гардероб, очутились в примыкавшем к большому мраморному бассейну баре, в котором царило легкое оживление. Вся спирткоммуновская элита, весь цвет советского руководства района собрался здесь на неофициальное рандеву по случаю праздника.

Здесь уже тусовались лысоватый, с землистым рябым лицом и маленькими блудливыми глазками предсовета Дубасов; веселый толстомордый улыбчивый любитель глупо пошутить и хорошо пожрать начальник милиции Отрыжкин; вечно пьяный, неопрятный, в поношенном с оторванными пуговицами пиджачке, в очках с треснувшими стеклами редактор районной малотиражки «Правый уклон» Звонарь; импозантно-интеллигентный, с умным, понимающим взглядом, неторопливый в движениях и бодрый, несмотря на свои шестьдесят пять, первый секретарь райкома СПХП Пустяков; худой, с воспаленными красными глазами и трясущимися руками, с длинными, забранными на затылке в жидкий хвост немытыми волосами председатель районного отделения Общества панков-токсикоманов Пахер по кличке Саша Сверло и еще десятка два не менее важных персон.

Сидя в баре или прогуливаясь в соседней с ним оранжерее, слегка поддатые гости чинно беседовали на отвлеченные темы, шутили, смеялись, выпивали и закусывали в окружении совсем не пролетарской роскоши. Дорогая, блестящая позолотой мебель, хрустальные люстры, экзотические для Сибири расставленные в промежутках между огромными венскими зеркалами тропические пальмы и папоротники, мозаичные полы и развешанные под потолком клетки с певчими птицами, большой, украшенный лепниной и скульптурой фонтан посреди мраморного, заполненного искристым шампанским бассейна, в котором, очаровательно смеясь и повизгивая, беззаботно плескались нагие юные и не очень юные нимфы, богато сервированные столы, живой камерный симфонический оркестр, исполнявший на выбор все — от «Рамштайна» до Чайковского — и, наконец, раздаваемые прислугой бесплатно омнопон, промедол и паркопан — все это располагало к веселью, настраивало на лирический лад, приглашая к приятному и безмятежному времяпрепровождению.

Оставив товарищей в баре лакомиться деликатесами, Чопик отправился на поиски Вракина, которого нашел в игральном зале по другую сторону бассейна. Веселый поддатый предчека оживленно спорил о чем-то с успевшим уже переместиться поближе к рулетке и бильярду персеком районного Совета Пустяковым. Пристроившись сбоку, краском прислушался к их разговору.

— Нет! Вы не правы, Юлий Палыч! — с жаром говорил Вракин, наклоняясь к самому уху председателя, с интересом следившего за бегом маленького белого шарика и попивавшего «Наполеон» прямо из горла большой, наполовину уже опустевшей бутылки. — Именно теперь, когда на фронтах сложилась такая неопределенная ситуация, когда у нас нет никаких гарантий успешного для нашего дела завершения борьбы, когда враг еще меньше нас уверен в своей победе и предлагает нам переговоры по политическому урегулированию, именно теперь нужно оставить эти слюнявые рассуждения о гуманизме, общечеловеческих ценностях, правах человека, собраться с силами, отмобилизовать все ресурсы, перейти в решительное наступление по всем направлениям классовой борьбы и окончательно добить полудохлую гидру капитала!

Наступление — вот залог успеха любой революции! Оборона, бездействие — гибель вооруженного восстания, переговоры — отступление перед лицом хитрого, жестокого, подлого и далеко еще не сломленного врага! Продолжение борьбы с оружием в руках — единственно верный ответ на все предложения о перемирии. Переговоры с этими людьми возможны только об условиях их капитуляции. Все остальное — компромисс! Народ ждет от нас полного избавления от ига безалкогольного рабства, связывает с нами надежды на новую счастливую жизнь. И в этих условиях любой компромисс — прямое предательство надежд, интересов и чаяний простых работяг и алкоголиков!

— Согласен! — отвечал Пустяков, ставя на кон новую, взамен только что проигранной, стопку фишек. — Народ ждет перемен. Но, хотя он и доверяет нам и надеется на нашу помощь, он до предела измучен ужасами войны и с трудом переносит свалившиеся на него беды и лишения. И в этом разрезе мои слова о гуманизме — вовсе не пустой звук! Ведь речь идет о судьбе народа, поставленного на грань уничтожения!

Когда товарищ Губанов говорит о том, что лимит революций для нашей страны исчерпан и поэтому необходимы новые мирные формы борьбы за народные права и свободы, он вовсе не призывает нас к компромиссу с капиталом. Нет! Он выступает за взвешенный, осторожный, научный подход к решению этой проблемы, за гуманное отношение к многострадальному народу, за отказ от любых действий, способных причинить людям новые страдания.

Вы правы, говоря об остроте момента, о необходимости мобилизации ресурсов, о переходе к решительным действиям. Но нам нужны не только смелость и решительность. Нам нужны также мудрость и выдержка, необходимо четкое понимание стоящих перед нами задач и путей их решения, понимание лежащей на нас огромной ответственности за наши действия, за последствия принимаемых нами в нынешних сложных условиях решений. Сегодня у нас впервые появилась возможность вместо того, чтобы продолжать тотальную войну на уничтожение, добиться мирной, пусть не полной, но от того не менее важной победы в борьбе за свои права, начать переговоры и под угрозой применения силы принудить врага пойти на уступки, вырвать у него такие гарантии, которые впоследствии позволят нам добиться дальнейшего улучшения жизни трудящихся парламентскими методами, не выходя за рамки закона о политических партиях, не нарушая общественного порядка, не подрывая основ существующего конституционного строя.

Все, включая наших врагов, понимают, что без консолидации общества на идейной основе творчески переосмысленного ленинизма-спиртпофигизма у страны и народа нет будущего. Грядет третье пришествие Ленина! Без Ленина нам не построить сытого, пьяного, счастливого завтра. Нельзя допустить, чтобы идея социальной справедливости и коммунистического бытия, в течение двух тысячелетий собиравшая под свои знамена угнетенных и обездоленных, гениев мысли и действия, вождей и пророков от Иисуса Христа до Маркса и Энгельса, чтобы эта идея была похоронена сатанинскими усилиями либералов-западников и глобалистов на нашей земле и в мире. Мы никогда этого не допустим! Ни при каких обстоятельствах! И здесь жизнь требует от нас, от партии в целом нового качества всей организационно-партийной работы, новых идей и свежих взвешенных решений!

Переговоры не отступление! Переговоры — новый решительный шаг навстречу победе! И именно с их помощью, я надеюсь, мы сумеем добиться успеха, за несколько месяцев достигнув больших результатов, чем за три года войны.

Истощив запас красноречия, Пустяков умолк, целиком поглощенный игрой, в которой ему сегодня явно не фартило. Заметив Чопика, Вракин оставил своего собеседника. Подойдя к заскучавшему комбату, взял его под руку и осторожно, но настойчиво потянул в дальний конец оранжереи.

— Нашли? — спросил он, озираясь по сторонам с заговорщицким видом. — Как? Чего?

— Нет, не нашли, — ответил Чопик сухо. — Как сквозь землю провалился. После отыщем. У тебя как дела?

— Как договаривались. Пять ящиков с золотым запасом спирткоммунии с черного хода выносим и в грузовик. В охране есть человек Калдырева. Но он не знает маршрута — так что, пока не довезут до поезда, нападения не ожидаем. Начальник конвоя — Молчанов проверенный товарищ. Поезд будет на платформе 36-й километр в одиннадцать сорок. Стоянка две с половиной минуты. Привезут, загрузят вас и вперед!.. Слушай, а, может, без этого маскарада обойдемся? Смешно так-то — пятеро здоровых мужиков втихаря в ящиках под видом золота?!

— Четверо! — поправил Ермаков. — Санек не едет. А без конспирации никак нельзя! Пантелей нас с тобой на два шага вперед считает. В городе у него в каждом учреждении свои люди. Поедем открыто в охране поезда — он сразу смекнет. Тогда его на железку калачом не выманишь. А так — официально для всех мы в бане. В оцеплении нас видели, конвой подтвердит, что мы не выходили никуда. Так что это у нас сегодня не маскарад, а для Калдыря праздничный сюрприз.

— Слушай! Раз Саня пропал, может, я того, с вами на поезд в ящике?

— спросил предчека шепотом, с силой сжимая плечо товарища. — Вместе надежнее!

— Нельзя! — решительно парировал комбат. — Вам с Блевакиным в городе нужно быть неотлучно. Вдруг Калдырев силы разделит да одновременно и тут и там ударит?! А тебя нет! Представь! Эти, что ли, — он презрительно сморщился, кивнув головой в сторону столпившихся возле рулетки партаппаратчиков, — банду отбивать станут?! С поездом я и один управлюсь. Не таких делывали! Ладно! Сколько уже?

— Без четверти семь, — ответил Витька, вглядываясь в циферблат часов.

— Пора… Машина здесь?

— Здесь, — подтвердил Вракин. — Пошли, что ль? Может, на посошок?

— Со мной в гроб положишь мне на посошок! — хмыкнул Чопик ехидно и не спеша направился к выходу из оранжереи.

Подобрав у бассейна любезничавших с нимфами Серегу и Каляна, а возле барной стойки с аппетитом уплетавшего заварные пирожные с масляным кремом Жирабаса, бичкомбат с предчека прогулочным шагом проследовали мимо парилки в подсобку котельной. Возле стены рядком стояли пять больших обитых железом деревянных ящиков с крышками.

— Ништяк! — удовлетворенно констатировал неприхотливый комбат, пробуя на ощупь расстеленную на дне ящика гнилую прелую солому.

— Залазим, ребята. Едем на спецзадание. Все инструкции на месте!

Удивленные бичбойцы стояли, разинув рты, и не трогались с места. В глазах у них читалось недоумение.

— Чего вылупились?! — крикнул Чопик полушепотом. — Живо! Говорю, ответственное спецзадание государственной важности. Закройтесь изнутри на задвижки, и чтоб ни звука, пока сам не позову. Я с вами, значит, все нормуль! Не дрейфь!

Серега с Каляном молча полезли в ящики, поудобнее устроились на соломе.

— А ты чего? — спросил командир оставшегося на месте Жирабаса.

— Полезай живо! Оглох, что ли?

— Я не хочу! Не надо! Пожалуйста! — запричитал тот, съежившись всем телом под неприветливым начальственным взглядом. — Я боюсь! У меня кастратафобия!

— Живо в ящик, мать твою, так-растак! — зло и с придыханием зашипел ему в лицо вспыхнувший разом комбат. — Лезь и заткнись! Чтоб ни звука!

Он с силой встряхнул за плечи содрогавшегося в беззвучных рыданиях Жирабаса и пинком загнал его в ящик, захлопнув крышку перед самым носом пытавшегося выскочить нытика. — Засов задвинь! А то гвоздями крышку приколочу! — приказал, наклоняясь к крышке ящика. И дождавшись, когда скрежетнул засов, добавил почти ласково: — И чтоб ни гу-гу! Пикнешь — пристрелю!

Подойдя к ожидавшему у входа в подсобку Вракину пожал его дружески поданную на прощание руку: — Давай, братишка! Счастливо оставаться! Будь начеку — не посрами Чеку! А бичбат не подведет!

— Будь и ты здрав, друже! Расти в шишку! — улыбнулся Вениаминыч, крепко сжимая товарища в своих богатырских объятиях. — Завтра увидимся — обмоем! Ты, главное, Калдыря не упусти! Хитрый черт — сбежит чего доброго…

— Не сбежит! — заверил Чопик. — Ноги коротки супротив Северного флота! У меня троюродный племянник — чемпион района по бегу на сто метров! Это тебе не хухры-мухры! Это, брат, генетика!

Они еще раз крепко обнялись. Забравшись в свой ящик, Ермаков закрыл за собой тяжелую кованую крышку и погрузился в кромешную тьму.

Когда-то он мог залпом выпить литр водки и дойти с работы до дома без посторонней помощи. Когда-то он отключался на месте только после восьми выпитых без закуски поллитровок. Когда-то он за сутки выходил из штопора после тяжелейшего двухнедельного запоя.

Теперь не то! Годы берут свое. Пять сотрясений, перелом основания черепа, две прободные язвы желудка, аппендицит, цирроз печени и застарелый геморрой дают о себе знать. Сушняк, несвежее дыхание, периодические приступы поноса и рвоты стали его постоянными спутниками. Без них не обходится ни одна пьянка, от них не спасают ни лекарства, ни бабкины коренья и заговоры. Сегодняшнее похмелье настоящая пытка, хоть и пил он всего ничего — дней десять, не больше! Фомич говорит, если сейчас не завязать, то через годик-полтора… Фомич, конечно, старый, опытный алкашина и грамотный зоотехник советской еще закалки, но тут он загнул! Завязать? Что значит завязать?! Как такое вообще возможно? Это в голове не укладывается! Чтоб он завязал с пьянкой, да ни в жисть!

С трудом раскрыв опухшие, подсвеченные безобразными черными фонарями веки, Пантелей поднимается с дивана и, пошатываясь, бредет к холодильнику. Голова раскалывается, в желудке урчит, к горлу подступает противная тошнота. Дрожащими руками обшарив набитый пивом холодильник и не найдя искомого, он садится за стол и, морщась от изжоги, кричит хриплым срывающимся голосом: «Мария! Рассолу дай! Помру ведь!»

Из кухни на зов прибегает Мария и, подав Калдыреву стакан с рассолом, ставит перед ним тарелку с аппетитно дымящейся рисовой кашей.

— На вот, поешь! — говорит она спокойно и вкрадчиво. — А то со вчерашнего не жравши! На водичке, вкусная, полезная кашка! Поешь ужо!

Выпив рассола, Пантелей принимается ковырять ложкой в тарелке с кашей.

— Скока времени щас? — спрашивает, глядя на жену мутными слезящимися глазами.

— Половина шестого уже. Ешь! — настойчиво повторяет она.

— Вечера?

— Вечера!

— У, ё-о-о… — стонет атаман и выплевывает непрожеванную кашу в тарелку. — У, ё-о-о… Горячая, блин! Дура! Обожгла же! Сварила! Мать твою!..

От удара кулака по столу тарелка взлетает на воздух и с треском падает на пол, окатив брызгами каши трущегося возле ножки стула кота. Ошпаренный кот с диким воплем прыгает Пантелею на ногу и впивается когтями в голое колено.

— А, Васька, блин, сука, зашибу! — с ревом вскакивает из-за стола, роняя стул, Калдырев и скидывает Ваську на пол. Отфутболенная мощным пинком под зад увесистая кошачья тушка вылетает в раскрытое окно и исчезает в зарослях шиповника. Раненный Василием хозяин, отчаянно матерясь, бросается на диван и утыкается головой в подушки.

— Пантелеюшка, миленький! Давай я посмотрю! — ласково подступается к нему супруга.

— Иди ты! — отмахивается в ярости Пантелей. — Дура!

— Давай посмотрю! — не отступается та, не обращая внимания на его истерику. — Надо хоть йодом помазать, а то инфекцию, не ровен час, занесешь. Знаешь, сколько у кота на лапках заразы всякой?!

— Пошла вон, дура дебильная! — орет атаман и, приподнявшись на постели, наотмашь кидает в свою благоверную одну из лежащих вокруг него подушек.

— Ну и лежи себе! — спокойно отвечает дура, подбирая с пола осколки разбитой тарелки. — Успокоишься — сам приползешь.

Калдырев остается лежать на постели, покряхтывая. Чувство, похожее на раскаяние, овладевает им. Ему хочется окликнуть жену, вернуть ее назад, сказать что-нибудь ласковое, обнять, усадив рядом с собой, почувствовать на своей голове ее сильные мозолистые руки.

Невысокого роста, кривоногая и толстозадая, с редкими, тонкими забранными в пучок волосами, с рябым, прыщавым, в коростах лицом, хитро прищуренными свинячьими глазками, Мария являет собой образец спокойствия и невозмутимости. Никакой суетливости, никакого страха перед супругом. Неторопливые, уверенные движения, тихий, пропитой, прокуренный, с хрипотцой голос… Она всегда веселая, приветливая и общительная. Когда она смеется, то закатывает кверху свои маленькие свинячьи глазки и обнажает в улыбке мелкие, гнилые, желтые от табака нечищеные зубы.

Эти мелкие гнилые зубки, сопливый, чуть вздернутый носик, хитренькие мутные глазки делают ее похожей на маленькую вонючую лягушку. Это Пантелей любит в ней больше всего! Это он ценит в ней выше ее умения варить самогон и вязать теплые шерстяные броненоски.

За озорной независимый нрав и острый язычок он любит ее больше, чем за прагматический, не свойственный женщине склад ума. А она умная, его Мария, очень умная! У нее целых два образования: восемь классов средней школы и курсы поваров. Семнадцати годов уехала она из глухой таежной деревеньки в город, в надежде никогда не возвращаться в эту тмутаракань. Но, познакомившись с ним на каникулах, после учебы вернулась, чтобы выйти за него замуж. Она практичная, расчетливая женщина. В мужчинах она ценит силу, самостоятельность, умение зарабатывать деньги и содержать семью. Конечно, как всякой нормальной бабе, ей нравятся грубость, насилие, отборная матерная брань, грязные, потные мужские руки, пинки, зуботычины и черные огромные синяки под глазами по праздникам. Но, если бы он не умел и не хотел делать деньги, не мог доказать ей наличие у него основополагающих мужских достоинств, никакие маты и подзатыльники не удержали бы ее рядом с ним.

Сейгод он уже трижды успел поджениться на молодых и красивых девках в разных концах района, но Мария по-прежнему остается для него самой умной, самой красивой, самой любимой, самой доброй и ласковой. Он с ней уже восемь лет, и их сыну в декабре исполняется шесть. Парень весь в мать. Такой же кривоногий, сопленосый и гнилозубый. Скоро они ждут прибавления семейства. Наверное, девочка тоже будет копия матушка родимая! Он уже знает, какой подарок преподнесет супруге на рождение дочери: новенькая надувная резиновая лодка с японским подвесным мотором на двадцать лошадей будет для нее достойным вознаграждением. Ну, и на рыбалку с мужиками будет на чем ездить.

Она уже водит мотороллер, научится и с лодкой управляться. Ведь она может все! Она у него особенная, не похожая на других. Она, несмотря на всю свою любовь к мазохизму, никогда не позволяет бить себя безнаказанно. В ответ на грубость или лупит по морде, или разворачивается и уходит, ставя его на неделю в жесткий игнор. Лупит его, беспощадного и жестокого атамана Пантелея Калдырева, для которого нет ничего святого, для которого не то что ударить, а даже убить кого бы то ни было так же естественно, как выпить стакан воды или сплюнуть, для которого убивать людей — это что-то навроде легкого спорта, приятного безобидного развлечения.

Она знает это, но не делает ему скидки на тяжелое детство, сложный характер и хронический алкоголизм. И за каждое грубое слово, за каждую зуботычину он расплачивается с ней слезами, многочасовыми ползаниями на коленях, уговорами, мольбами о прощении, о возможности снова оказаться рядом с ней, держать ее за руку, гладить по лысине, смотреть не дыша в ее маленькие свинячьи глазки, слушать с замиранием сердца чарующие звуки ее хрипловатого прокуренного голоса.

Вот и сегодня он, не подумав, незаслуженно обругал ее и теперь должен понести суровое наказание за свой отвратительный поступок. Обхватив руками раскалывающуюся на части голову, Пантелей уселся на диване и нащупал босыми ступнями валявшиеся под диваном тапочки. Ему захотелось пойти к жене, встать перед ней на колени, обнять ее, целовать подол ее платья, сосать грязные с пораженными грибком ногтями пальцы ее кривых волосатых ног, молить ее о пощаде, чувствовать свою никчемность, свое ничтожество, надеть намордник, кожаное белье, засунуть себе в зад анальную пробку с шипами и, подставив лицо под струи долгожданного золотого дождя, кончить с наслаждением на заскорузлые супружнины кирзачи…

Вспомнив о том, что уже шестой час и необходимо подумать о предстоящей сегодня операции, Пантелей вынул из холодильника упаковку чешского баночного пива и уселся поудобнее перед раскрытым в сад окном.

— Сегодня седьмое сентября — годовщина Великой курниковской спиртолитической революции, — думал он, раскуривая трубку. — В райцентре торжественный митинг с парадом и демонстрацией. Флаги, цветочки, шарики… Раздача халявного спирта бездарным бомжам и совслужащим.

Атаман ухмыльнулся. Давно ли он, как дурак, торчал вместе со всеми в очередях за бесплатным пойлом?! А сегодня у него спирта столько, что он один может круглогодично поить весь район от мала до велика. И он их напоит! Будьте покойны! Он им устроит пьяный рай на земле! Накачает под завязку до блевотины и сопливых пузырей. Но сначала он умоет кровью всех этих дармоедов — комиссаров, возомнивших себя хозяевами жизни. Он им устроит! Он им покажет, почем литр спирта! Они и сами чувствуют, что не долго им осталось хозяйничать на его земле — спешат доделать свои грязные дела, пока он не устроил им армагедец в отдельно взятом сортире. Сегодня ночью в Новосимбирск уходит эшелон со спиртом. Сто двадцать пять цистерн — крупнейшая за всю историю района партия, когда-либо собранная краснопузыми. Это его спирт! Спирт, отобранный комиссарами у простых курниковских работяг-самогонщиков, у изнывающих с похмела, мучимых сушняком стариков, женщин и детей. Ради своих бредовых идей, ради мечты о всемирном братстве всех спивающихся они не останавливаются ни перед чем. В жертву лженаучному спиртолитическому учению они готовы приносить сотни и тысячи жизней наркоманов и алкоголиков. Может, где чего у них и получится, но только не здесь! Год назад он поклялся, что будет защищать местный пьяный пролетариат от произвола краснопузых до последней капли спирта, до последней ампулы морфия! Пришло время исполнить обещанное. Ни один литр народного спирта не уйдет за пределы района. Действовать! Ударить внезапно туда, где не ждут! Разом покончить и со спиртналогом, и со спирткоммуной, с Вракиным, с этой бешеной собакой — Чопиком и его отморозками.

Агент Фунтик сообщает, что вся комиссария пьянствует сегодня в Коноплевских банях. Там все! И Вракин с Ермаковым, и Дубасов, и Блевакин… Налететь среди ночи, застать врасплох и под нож! Но нет — опасно! Баня оцеплена тройным кольцом чоновцев и спиртмилиции. Все части гарнизона приведены в боевую готовность. На перекрестках блоки, на выездах из города — артиллерийские засады, на крышах — тридцать восемь снайперов! И все это ночью, втихаря! Не спроста это, ой не спроста! Дрожат краснопузые за свою шкуру. Боятся его! Знают, с кем имеют! Ждут в гости, готовятся к встрече. Заманивают в ловушку, вроде как на сладкий десерт приглашают: «Смотрите, дескать, пан атаман, какой у нас в мышеловке сырок ароматный! Милости просим к столу!»

Щаз! Нашли дурака! Фунтик в штабе у краснопузых не последний человек. Ценный кадр! Никогда не подводил. Вон у Пьяной речки — до чего виртуозно спиртотрядовцев слил! Хоть бы кто догадался, хоть бы понял кто! Если он сказал, что в Курниковской засада — значит, так и есть.

Пантелей отставил в сторону жестянку с пивом. Поднявшись со стула, прошелся по комнате взад и вперед с заложенными за спину руками. Постоял в задумчивости перед холодильником, взглянув на часы, отправился в свой кабинет. На тумбочке возле письменного стола тихо потрескивал факс. Нетерпеливой рукой атаман вытянул из барабана еще теплый листок. «Ржавье в пути. Пять мест. Сели в Красной Шняге. Затычка в бочке. Все в ауте. В балке чисто. Фуфел», — прочел он с заметным волнением. Лицо его озарилось зловещей улыбкой. Он зашагал по кабинету из угла в угол, ероша растопыренной пятерней грязные кишевшие вшами волосы, снова и снова вчитываясь в текст письма.

Он давно ждал этого сообщения! Ждал, как евреи ждали манны небесной, как африканские туземцы ждут дождя в засушливый год… Фуфел — его человек в комендантской роте, внедренный в органы ради одной-единственной цели, ради этих нескольких факсимильных строчек. Не первый день ходят слухи о том, что разгромленные им у Пьяной речки отчаявшиеся комиссары намереваются вывезти на Большую землю активы районного отделения Спиртбанка и экспроприированные по всему району у кулаков-самогонщиков ценности, включая большое количество золота в слитках, монетах и ювелирных изделиях. До сих пор никто не мог сказать с уверенностью, существует ли такой план и когда краснопузые могут попытаться осуществить его на практике. Эта факсограмма означает только одно — напуганные последними неудачами и не рассчитывающие продержаться даже до Нового года комиссары решили действовать. Пять ящиков с золотом и ценными бумагами уже погружены в поезд и находятся на пути в Новосимбирск. Хитрые совдеповцы отправили золото не спецвагоном, а тем же самым поездом, в котором собираются вывезти экспроприированный в районе спирт. Для таких тупорылых недоумков, как они, это конечно же верх конспиративного искусства.

Но при чем здесь Красная Шняга? Калдырев подошел к развешенной на сене напротив стола карте района. Отыскав на ней интересующую его станцию и сообразив, что к чему, не удержался и хлопнул себя ладонью по лбу. Потом достал из сейфа початую бутылку коньяка и, сделав несколько жадных глотков, обтер губы рукавом.

Красная Шняга расположена на железнодорожной ветке, соединяющей Курниковскую со Спиртоградом. Ветка на Новосимбирск проходит через Черные Лохи. Значит, спирт предназначается не для новосимбирских бичей и алкоголиков, а для столичного пролетариата. Поэтому и золото отправили вместе со спиртом — в Спиртограде в центральном отделении Спиртбанка легче всего преобразовать золотые побрякушки в хрустящие зеленые бумажки для последующего перевода в офшоры. Ловко придумано! И сколько же они с этого дела поимеют?

Взяв со стола калькулятор, атаман быстро произвел необходимые вычисления. Высветившаяся на табло семизначная цифра приятно удивила.

— Минимум… — прошептал он взволнованно. — Минимум… Если по цене цветного лома… — и пересчитал заново…

Так. А почему тогда затычка осталась в бочке? Почему Чопик пьянствует в бане, вместо того, чтобы сопровождать лично столь ценный для республики груз? Может, золота там нет и все это подстроено Вракиным и Спиртчекой, чтобы заманить его в западню? Нет! Хотели бы заманить — кто-нибудь из комиссаров поехал бы обязательно. Отчего же они пьянствуют, зная, что у них в дороге полтонны золота, сопровождаемое сотней пьяных вдупель ментов и бичей?

Потому что доверяют Фуфелу, как идейному, проверенному в деле бойцу. Потому что всерьез полагают, будто о существовании золота никому, кроме них, не ведомо. Потому что знают от Фунтика о его, атамана, запое и рассчитывают, что запой этот продлится, как обычно, две-три недели. Потому что думают, что он пьянствует сейчас в ста километрах севернее, на другом конце района у одной из своих многочисленных любовниц. Потому что надеются пустить его по ложному следу, объявив во всеуслышание о том, что состав со спиртом пойдет в Новосимбирск, в то время как конечной целью его следования является столичный Спиртоград. Потому что верят россказням его агентов о намеченном на День Революции налете банды на райцентр. Верят и боятся. Боятся и ждут в гости.

Но зря они дожидаются его в Курниковской! Он туда не пойдет. Он ударит по поезду и убьет сразу двух зайцев: и отожмет украденный у народа спирт, и приберет к рукам комиссарское золотишко. Некоторое количество спирта нужно будет непременно раздать людям — это резко повысит его популярность и окончательно уронит остатки былого авторитета местного Спиртсовета. А большую часть спирта он продаст своим мосховским друзьям, орудующим на тамошнем черном рынке алкоголя. Золотишко сразу в баксы и на заграничные счета пораскидать, чтоб проценты капали.

Тогда и сыну на учебу и отдых, и им с женой на безбедную старость хватит. Еще и семейный бизнес можно будет организовать. Он же всегда мечтал открыть по всей стране сеть распивочных «Пантелеюшка»… Как же он любит, когда жена зовет его ласково по имени!..

Только надо золотишко по-тихому взять! Чтоб братва не догадалась. Фуфела шальная пуля может, к примеру, догнать, а которые ящики сгружать будут, тех вообще никто не хватится, если сгинут невзначай. Время сейчас такое: сам о себе не подумаешь — никто о тебе не подумает. А о краснопузых после такого конфуза их же начальство столичное и позаботится. Вракина со товарищи в первую голову к стенке! А без них и всей спирткоммунии две недели сроку жить останется. Или сами разбегутся, как тараканы, или пущай его дожидаются, пока он райцентр на приступ возьмет!

Пантелей вернулся в гостиную. Взяв еще пива, уселся перед окном с мобильным в руке. Дело серьезное. Лучше, конечно, со штабом обсудить, детали проговорить, расписать диспозицию… Но пока обсуждаешь да расписываешь, уже и поезд уйдет. Да и не скажешь им, что кроме спирта там еще полтонны золота едет. Делиться заставят. А если на всех разделить, что останется? Это ж по кило на рыло! Пропьют за месяц и не вспомнят о его, батькиной, доброте. А ему свою жизнь устраивать надо, детям после себя что-нить посущественнее оставить, чем неподъемные карточные долги да славу первого во всей Сибири бандюка и алконавта.

— У аппарата! — услышал он в трубке заспанный голос своего начштаба. — Чего не спишь, Пантелей Митрофаныч?

— Да вот не спится что-то, — отозвался Митрофаныч прикрывая трубку рукой и понижая голос. — Поднимай людей, Ваня! Всех, сколько есть! Чтоб в двадцать три ноль ноль все были в Японской балке. Включай план «Перехват». Как и предполагали! Буду у тебя через полчаса, все, давай!

Сбросив номер, он стал собираться в дорогу: набриолинил волосы, надел лапти и овчинный тулупчик, положил в котомку кусочек хлеба, шмат сала и луковицу, сунул за пояс наган, а в карман увесистую лимонку, зашел в детскую попрощаться с сыном.

Макс смотрел телевизор, сидя на ковре, Мария что-то вязала на спицах, забравшись с ногами на диван. Пантелей на цыпочках подошел к ней сзади, осторожно обняв за плечи, нежно приложился губами к жирно лоснившейся в полумраке лысине.

— Я отъеду ненадолго, дорогая! Не волнуйся! Если что — я на телефоне. Хорошо?

— Опять? — спросила Мария, обнимая его рукой за шею. — Не бережешь ты себя, Пантелеюшка! Не ровен час, выйдет чего!..

— Потерпи еще! — отвечал он твердым, как спирт, голосом. — Не долго уже. Скоро уедем отсюда и заживем по человечески. Все, что захочешь, у тебя будет, обещаю!

— У меня все есть! — спокойно парировала она, снова принимаясь за вязание. — Ты бы пил поменьше — совсем хорошо было!

— Папа, ты куда, на войну, да? — затараторил сынишка, бросаясь на немытую папину шею и принимаясь ласково тереться щекой о недельной небритости щетину. — Меня с собою возьми! Пожалуйста!

— Ты, Максочка, мал еще! Неча! — он ласково потрепал сына по белобрысой вшивой голове. — Я тебе лучше чекиста живого привезу, хочешь?

— Хочу! — радостно завопил ребенок, соскакивая на пол с выхваченным у отца из-за пояса наганом и целясь лежавшему под телевизором коту Ваське в голову. — А на что он мне?

— Ну, с ребятами в индейцев играть пойдете — заместо лошади будет! — улыбнулся атаман, отнимая у сына опасную игрушку. — Или даже двух привезу. Второго медведем нарядим и по лесу пустим. Кто из вас его подстрелит, тому суперприз — коробка шоколадных яиц с сюрпризом!

— Ур-р-ра-а-а! — заорал что есть мочи Макс, швыряя в Василия снятым с ноги шлепанцем. — Бей картавых, пей водяру!

— Тип того… — буркнул второпях Пантелей и, еще раз поцеловав женину лысину, вышел на улицу, к поджидавшему на вертолетной площадке геликоптеру.

Тяжелые свинцовые тучи затянули ночное небо, заслонив своими жирными рыхлыми тушами висевшие с вечера над уснувшей беспокойным и зябким осенним сном тайгой луну и звезды. Льет не переставая противный холодный дождь. Потемнели трава и кусты. Раскис суглинок. Промокли до нитки, продрогли люди и кони. От ветра и сырости не спасают даже лошадиные дозы принимаемого ежеминутно внутрь «для сугреву» первача. Вода льет с небес отвесной стеной, стекает по лицам, рукам, забираясь под одежду. Люди волнуются, люди хотят курить. Но курить нельзя — атаман строго-настрого запретил. Яркие огоньки тлеющих в темноте папирос могут выдать притаившийся в засаде отряд.

Люди устали после многокилометрового ночного перехода, людей с бодуна мучают сушняк и икота, люди засыпают на ходу…

Только атаман Пантелей не хочет ни спать, ни курить. Только атаман Пантелей сохраняет олимпийское спокойствие. Только для него сейчас не существует ни холода, ни сырости, ни сушняка. Он один знает истинную цель этого всенощного бдения. Ему одному известен скрытый смысл всего происходящего здесь. Если бы не сгустившийся вокруг ночной сумрак, можно было бы разглядеть, как он кривит в тихой, ехидно-презрительной ухмылке свои побелевшие от холода губы. Он улыбается, предвкушая ожидающие его совсем скоро богатство и славу, роскошь и комфорт, сытость и излишества. Он заранее радуется безбедному счастливому будущему, которое сейчас он выковывает чужими руками для себя и своей семьи. Он смеется в душе над окружающими его недалекими скудоумными людишками: и над своими подручными алкашами, и над глупыми жадными курниковскими комиссарами, вознамерившимися обвести вокруг пальца его, самого атамана Калдырева. И те, и другие всего лишь идиоты, послушные исполнители его царственной воли. Сами того не подозревая, они выполняют задуманное им, играя по его, им написанным правилам в его, им же придуманную игру, приближая час его полного торжества. Как бараны, послушно идущие на бойню за вожаком, они идут, не зная куда, чтобы бесславно погибнуть в расставленные им повсюду ловушки, оплатив своими жизнями его личное счастье и благоденствие. Он вершитель их судеб. Он человек, принимающий решения, от которых зависит, жить или умереть всем этим многочисленным насекомым в человеческом обличье. И пусть они не осознают этого, но это факт. А против факта, как известно, не попрешь…

Рядом из темноты доносится чей-то сиплый шепот. Усталый полусонный голос нараспев тянет знакомый похабный стишок:

— Ванька! Ты, че ли? — спросил Пантелей, поворачивая голову туда, где, он знал, невидимый в ночи, сидит на корточках, прислонившись к дереву, его вечно пьяный начштаба. — Взгрустнулось?

— Не знай… — бросил тот равнодушно-рассеянно. — Тоска. Душа, вишь-ка, веселья просит, а тут морось одна…

— Как думаешь, будет еще сейгод рыбалка или все уже? — перебил его атаман. — С погодой-то вишь чего?!

— Не знай… — так же равнодушно-рассеянно отозвался начштаба. И Пантелей почувствовал нотку ехидства в голосе собеседника. Он не видел Ванькиного лица, но догадался, что тот ухмыляется. — Поживем — увидим. А щучку бы копченую да к пивасику сейчас — это да-а!..

Поморщившись, батька отвернулся и закрыл глаза. Что поделать — Ванька не склонен к сантиментам. Он вырос в тайге. Для него рыбная ловля такой же естественный физиологизм, как питье самогона, битье баклуш или дефекация. Романтическая составляющая рыбалки ему неведома. Это для Пантелея рыбалка — любимое увлечение. Это для него она главная радость в жизни наравне с пьянкой, стяжательством и мастурбацией, душевный отдых в перерывах между боями и запоями. Он фанат рыбалки. Он знает о ней все. Он знает все рыбные места в районе, он знает, где и когда какая рыба клюет, а какая нет, и может сутками бродить по тайге от озера к озеру ради одной-единственной удачной поклевки. Он сам вяжет сети, мастерит рюжи, морды и бредни, донки и продольники. Он разбирается в прикормке для рыб. У него дома целая коллекция дорогих, ювелирной работы блесен, телескопических удочек и спиннингов. На рыбалке он забывает обо всем. И когда на зорьке, сидя с удочкой в старой резиновой лодке посреди окутанного густым туманом лесного озера, он с головой уходит в себя, оставшись наедине со своими мыслями в окружении звенящей утренней тишины, ему не нужно ничего, кроме бутылки водки, гаванской сигары и хорошего клева.

Многие не разделяют его восторгов и втихаря посмеиваются над ним. Ванька — из их числа. Но Пантелей не обижается на него. Ведь он лично беспредельно храбр. И очень ловок в чисто практических делах. Умеет организовать людей, наладить взаимодействие отдельных подразделений, спланировать любую операцию. Да что там — он даже в состоянии перепить самого закаленного спиртом и анашой Пантелея, а это лучшая рекомендация для любого человека из окружения атамана, не говоря уже о такой величине, как начштаба.

Вот и в этот раз, едва получив общие указания, сразу сообразил, что засаду лучше всего организовать в Японской балке. Балка эта на самом деле никакая не балка. Это песчаный карьер, оставшийся от бывшей здесь так называемой Хитрой горки. Когда после войны пленные японцы строили железную дорогу из райцентра в Новосимбирск, они срыли мешавшую проведению работ гору: песок употребляли для сооружения насыпей в низменных и заболоченных местах, а по дну образовавшегося огромного карьера проложили рельсы. Лучшего места для нападения на поезд не сыскать. Влево и вправо от железки на несколько сот метров тянется ровное поросшее карликовым кустарником пространство, ограниченное по краям высокими, почти отвесными песчаными стенами, за которыми начинается непроходимая тайга. Из самого карьера, протянувшегося больше чем на километровую длину, есть только два выхода, прорытых в его песчаных склонах так, чтобы между ними могли свободно проходить железнодорожные составы. Ванька заминировал оба выхода из карьера, а на склонах расположил своих в зюзю пьяных головорезов, разделив их на две равные по численности группы. Теперь остается только спуститься к блокированному спереди и сзади поезду, разоружить охрану и задним ходом отогнать состав к боковой ветке, ведущей к Сивухину. Круто!..

— Скока там человек-то всего? — спросил шепотом начштаба, подходя неслышно к задумавшемуся о своем атаману.

— Чего? — отозвался тот рассеянно.

— Охрана в поезде какая, говорю, — чуть понизив голос, повторил Ванька. — И чем вооружены?

— Да хэзэ, — пожал плечами Калдырев. — Штук сто алкашей с арматурой и ПРами, на передней платформе ДШК, на задней — зенитка без колес. Тока она не стреляет — замок пропили — для виду стоит.

— Ладно, ништяк! — удовлетворенно кивнул головой начштаба. — Один к пяти — нормальный расклад.

Он вдруг осекся и, насторожившись, прислушался к шуму окружавшей их тайги.

— Кажется, идет; пора, Пантелей!

— Идет, — подтвердил батька. — Давай, командуй!

Ванька вынул из кармана портативную рацию, сказал, нажав на кнопку: «Бивень, Торпеда! Приготовились. Объект на подходе. Начинаем по сигналу».

Спрятав рацию в карман, он вернулся к дереву, возле которого сидел до сих пор. Там его поджидал привязанный оседланный гнедой. Бросил весело Пантелею, садясь в седло: «Ну, что, атаман, по коням! Ни водки, ни вина! Спирт в помощь!»

— К черту! — шепнул Пантелей, вставляя ногу в стремя. — Хреном те по лбу!

Прошло минуты две-три. Доносившийся со стороны дороги мерный гул усилился. Стал отчетливо слышен стук колес приближающегося состава. Наконец из-за поворота вывернули два тусклых желтых огонька-глаза, обозначив своим появлением присутствие долгожданного локомотива. Осторожно сбрасывая скорость, поезд начал втягиваться в Японскую балку через узкую горловину северных песчаных ворот. Он прошел уже большую часть пути по дну котлована, когда мощный взрыв потряс окрестности. Тотчас обвал перегородил проезд, засыпав его многометровой толщей песка. Раздался дикий металлический скрежет. Из-под колес локомотива вырвались густые снопы желтых бешеных искр — вовремя заметивший опасность машинист ударил по тормозам. Пролетев еще несколько сотен метров, поезд остановился возле самого завала. И немедленно притаившиеся в засаде бандиты выскочили из скрывавшей их от посторонних глаз тайги. Скатившись по крутым откосам карьера, с громким гиканьем и улюлюканьем ринулись к замершему на путях составу, на ходу обстреливая его из рогаток и самопалов, забрасывая платформы бутылками со спиртом.

Конная лава стремительно приближалась к заветным цистернам. Бандиты были уже в двух-трех десятках метров от железнодорожного полотна, и казалось, никакая сила не может остановить их.

Внезапно в бортах, черных от мазута многотонных цистерн, с грохотом открылись неизвестно откуда образовавшиеся большие квадратные люки.

Тупые морды тяжелых станковых пулеметов и хитрые остренькие рыльца ручных гранатометов зло, не по-доброму глянули в упор на непрошеных гостей. Шквал огня обрушился на растерявшихся бандитов. Пятьдесят пулеметов и две сотни автоматов принялись безостановочно строчить по нападавшим, нещадно выкашивая их плотные ряды.

Лава запнулась, остановилась, задние навалились на передних, передние кубарем покатились под колеса поезда, сраженные десятками, сотнями пуль. Охватившая всех растерянность сменилась страхом: сообразив, что произошло, всадники стали разворачивать громко ржавших коней, стремясь поскорее уйти из-под обстрела, натыкались на соседей, сбивали с ног бегущих товарищей, топтали раненых и умирающих. Сотни обезумевших от ужаса людей заметались по арене замкнувшегося между откосами карьера и огнедышащей змеей зловещего поезда пространства, среди вспышек гранатных разрывов и бесконечных потоков трассирующих пуль.

А из распахнутых дверей нескольких сгрудившихся в центре состава теплушек по наспех сброшенным сходням с ревом вылетали на полном газу мотоциклы с колясками. Сидевшие на них мотоциклисты гоняли кругами отчаявшихся в спасении бандитов, расстреливая их из заряженных спиртом водяных пистолетов и пейнтбольных ружей.

Впереди на раздолбанном, выкрашенном в красный цвет «Урале» несся черный человек со страшно перекошенным лицом, в старом драном тельнике, в бескозырке с развевающимися по ветру ленточками и, дико сверкая глазами, орал что есть мочи пьяным голосом:

— Вперед! На абордаж! Демоны! Гаси демонов!

Совершенно обескураженные калдырята бросались врассыпную при приближении страшного мотоциклиста и тут же попадали под колеса мчавшихся следом за ними других лихачей, среди которых особенно выделялась троица пьяных монстров в красных футболках с надписью «Тмутараканьск» на груди и с красным спартаковским знаменем в руках. Один из них — здоровый, толстомордый детина в треухе и валенках, выпав на крутом вираже из коляски, вскочил на ноги и, голыми руками останавливая несшихся прямо на него на всем скаку лошадей, валил их на землю вместе с седоками.

В пять минут все было кончено. Прижатых к высоким песчаным откосам пытавшихся сопротивляться бандюков частью перебили, частью взяли в плен. Лишь нескольким счастливчикам удалось ускользнуть, побросав лошадей и укрывшись в непролазной лесной чащобе. Калдыреву скрыться не посчастливилось. Его нашли лежащим на земле неподалеку от штабного вагона: он был жив и даже не ранен, но находился в невменяемом состоянии. Видимо, переволновавшись, бедолага принял перед боем слишком большую для ослабленного длительной пьянкой организма дозу «успокоительного» и теперь, свалившись с лошади, мирно спал, подложив под голову ладошки и беззаботно пуская из носа большие зеленые пьяные пузыри.

Его осторожно подняли на руки, перенесли в вагон и поставили ему капельницу.

Затем погрузили в вагоны пленных партизан и четыре сотни лошадиных трупов. Едва расчистили сделанные бандитами завалы, груженный трофеями поезд двинулся в обратный путь.

Приняв допинг, Чопик прошел из отведенного для мотоциклистов вагона в соседнюю теплушку, где под охраной пьяных бичбойцов поместили пленного Калдырева. Атаман лежал на брошенном в угол ворохе соломы и не подавал признаков жизни. Среднего роста, худощавый, неширокий в плечах, с большими, жилистыми, насквозь пропитавшимися мазутом и тосолом руками, с болезненным, бледно-желтым, несмотря на загар, заросшим щетиной, одутловатым, изъеденным большими оспинами лицом и черной, чуть вьющейся, начинающей уже редеть шевелюрой, он производил впечатление тяжело больного спившегося бомжа и никак не походил на грозного атамана зловещей бандитской шайки, вершителя судеб пролетарской революции в отдельно взятом районе.

«Ему бы на базаре ящики с фруктами таскать или в пивнухе за клиентами пиво допивать, а не шашкой махать», — подумал комбат, с любопытством разглядывая вблизи жалкий ворох грязных рваных импортных тряпок и дряблых мышц, бывший еще полчаса назад диктатором всея Калдырей и грозой всех местных комиссаров и спиртзаготовителей.

«Плюгавенький мужичонка! Тьфу! Человечишко! — размышлял сам с собою Ермаков, выходя из полутемной душной теплушки в свой щелявый холодный вагон и садясь на корточки в кружок собравшихся вокруг канистры со спиртом товарищей. — Откуда же в нем сила такая? Ведь кажется, тресни разок — и развалится! Нет. Правильно все-таки в книжке написано, что “сила вина несказанна”… Не в нем сила, а в вине. Есть люди, которые и без вина сами по себе смелые да храбрые. Им и пить не нужно — и так все могут. А уж, выпьют когда, тут их и вовсе ничем не остановишь — таких делов наделают, успевай оттаскивай! Герои, одним словом. Вино только отчетливее проявляет, рельефнее обозначает и усиливает в них от природы им данные положительные черты характера.

Таковы Федя Шилов и Витька Вракин. Это героические люди, пламенные революционеры, рожденные для борьбы и в борьбе обретающие смысл своего существования.

А Калдырев? Он из тех, кто в вине ищет не творческого вдохновения, а забвения своих проблем и забот, бед и горестей. Вино дает им иллюзию силы, ощущение своей гениальности и исключительности; позволяет из маленького, плюгавенького никчемного недоразумения перевоплотиться в сильную, волевую личность, которой дозволено все и для которой нет ничего невозможного. Нажрутся, сволочи, и ну давай пальцы гнуть. А прошел угар, настало похмелье, и нет ничего. Один сушняк да звон в пустой голове…»

Кто-то ткнул Чопика локтем в бок, подал предупредительно полный до краев стакан. Он вылил в себя дежурную дозу первача, сказал, весело хлопнув по плечу сидевшего рядом Серегу:

— Ну, браток, прочти чего-нить!

— Чего прочесть-то? — кокетливо пожал плечами Сергей, поеживаясь на сквозняке и поплотнее кутаясь в свою шутевенькую фуфаечку.

— Героическое чего-нибудь, — пояснил комбат. — Про братву, про подвиги разные.

— Героическое? — переспросил Серега с энтузиазмом. — Не знаю даже, чего бы такое вам прочесть!

— «Роту» давай! — рявкнуло разом несколько хриплых грубых голосов. — Читай, не ломайся! Задолбал уже!

Смущенно улыбнувшись, помполит принял на грудь полный стопарь и принялся декламировать:

Братва одобрительно загудела, аплодисментами и едкими словечками стараясь подбодрить рассказчика, а Серега сказал спокойно:

— А ведь это я про Новосимбирск сочинил. Помните, на станции?

— Понравилось, значит? — спросил Ермаков, смеясь. — Я же сказал, главное — натиск! Ладно, погоди, братишка, мы их еще возьмем на штыки, так что чертям тошно станет. Тока время дай! Время, брат, оно все лечит…

Уже светало, когда груженный пленными бандитами и тухлой кониной поезд добрался до райцентра.

На пустынном, оцепленном чекистами перроне маленького железнодорожного вокзала его героический экипаж встречало заранее извещенное по рации руководство спирткоммуны.

— Ну, как? Чего? — поздоровавшись тепло, подступил было к усталому, сонному Чопику с расспросами не по-праздничному серьезный и настороженный Витька Вракин. — Калдырев здесь?

— Все пучком! — махнул тот рукой в сторону вагона, из дверей которого выводили под руки пьяного, жалобно стонущего атамана всея тайги. — Принимай гостей.

И не оглядываясь, побрел к зданию вокзала. Предчека остановил бойцов, тащивших на себе раскисшего Пантелея, заглянул в его мутные бессмысленные глаза, ничего не сказав, сплюнул злорадно-презрительно себе под ноги и отправился догонять Ермакова.

На привокзальной площади возле предупредительно поданной к самому крылечку «каракатицы» комбата с председателем окружили неведомо как прознавшие о сенсационном происшествии журналисты районных газет и областных телерадиокомпаний. На опухшие от пьяной бессонницы головы героев посыпался град глупых, один другого нелепее вопросов.

— Скажите! — расталкивая друг друга локтями и жадно пожирая блестящими от возбуждения глазами усталых краскомов, наперебой кричали дотошные работники пера и микрофона. — Скажите, правду говорят, что сегодня ночью была разгромлена банда борца за народную свободу Пантелея Калдырева, а сам атаман при этом погиб?.. Правда ли, что усилиями районной Спиртчека, при помощи агентов израильской разведки в районе ликвидирован злостный жидомасонский заговор, возглавляемый одним из высокопоставленных руководителей курниковской спирткоммуны? Как вы оцениваете шансы сборной Перфорации по футболу на выход в полуфинал чемпионата мира в Багдаде, в свете последних событий на фронте борьбы с мировым сионизмом в отдельно взятом Курниковском районе?..

Не обращая внимания на наседавших со всех сторон наглых журналюг, Чопик залез в «каракатицу» и, усевшись поудобнее на заднем сиденье, устало закрыл глаза.

Пристроившийся рядом предчека зло выругался, отпустив по адресу назойливых писак несколько смачных трехэтажных эпитетов, и велел шоферу ехать в баню.

Там было тихо и мусорно. Гости уже разъехались по домам, и сонная прислуга копошилась тут и там, спеша убрать красноречивые следы буйного ночного веселья. Выносили ломаные пальмы, столы, стулья, подметали битое стекло и использованные шприцы, смывали с кафеля и мрамора следы крови и блевотины…

Чопика осторожно раздели, отмыли от грязи и пота, пропарили в парной, сделали ему эротический массаж всех частей тела. Ставший вдруг особенно ласковым и внимательным Витька Вракин все время неотступно следовал за своим героическим товарищем, поминутно выражая свое восхищение его организационными и конспиративными способностями.

— Не, Чопа, это ты круто с поездом придумал! — не переставая, твердил он спавшему на ходу комбату. — За две недели сделать дело, с которым мы тут за год разобраться не могли. Пантелей, зараза, хитрый гад! Пантелея развести — суметь надо! Он ведь никому не верит. А тебе поверил! И Фунтик с Фуфелом поверили. Теперь сидят на нарах и строчат повинную. Почитаешь, чего они там про Калдыря пишут — обхохочешься! Им это вряд ли поможет; а вот тебе, братишка, за все хорошее от меня лично и от всей курниковской спирткоммунии большое спиртолитическое спасибо. Думаю, будем представлять тебя к ордену Синего Пламени. Можешь быть доволен!

Комбат только рассеянно улыбался, слушая лестные вракинские откровения. Он действительно был доволен. Доволен тем, что лет десять назад по пьяни включил телевизор и вместо полуфинала чемпионата Перфорации по хоккею с мячом посмотрел с середины кинофильм «Шестой» режисера Самвела Гаспарова. Доволен тем, что теперь, десять лет спустя, вспомнил об этом фильме в нужный момент и сумел на практике применить почерпнутые из него идеи, творчески развив их на основе научного марксизма-спиртолитизма. Доволен тем, что сумел обмануть, переиграть такого хитрого и опасного врага, как Пантелей Калдырев, заслужив слова благодарности и восхищения из уст самого Витька Вракина — лучшего из всех виденных им когда-либо, за исключением Феди Шилова, спиртчекистов.

После полудня Вениаминыч уехал к себе в Спиртчека — принимать доклад Блевакина о ходе антитеррористической операции, начатой частями ЧОНа во всех считавшихся бандитскими гнездами деревнях района и имевшей целью окончательную ликвидацию бандитизма и подпольного самогоноварения на всей территории коммуны.

Его сменили приехавшие с квартиры Калян, Серега и Жирабас. Им так же, как и их доблестному командиру, провели весь комплекс оздоровительных процедур. При этом ошалевший от обилия обнаженной женской натуры и смущенный непривычным для него пристальным женским вниманием Жирик никак не мог расслабиться, и опытным массажисткам пришлось изрядно попотеть, чтобы добиться от него желаемого конечного результата. Позабыв о делах, друзья погрузились в пучину удовольствий и развлечений, пропьянствовав весь остаток дня и всю ночь.

С утра пришедший в себя Чопик отправился навестить предчека в его офисе на Малой Спиртолитической. Пешком добравшись до места, вошел в здание Спиртчека. Предъявил с трудом державшемуся на ногах обкуренному дежурному свой спецпропуск и поднялся на второй этаж. В кабинете Вракина первым делом бросилась в глаза знакомая уже неказистая фигура атамана Калдырева. Посеревший, осунувшийся, с разбитым лицом и нервно трясущимися руками, он сидел на стуле, облокотившись на край стола и подавшись всем телом вперед, не отрываясь, смотрел на экран установленного прямо перед ним на тумбочке у противоположной стены телевизора. Лицо его было ужасно: из перекошенного рта капала на столешницу липкая тягучая слюна, губы дрожали, нашептывая что-то злобное и бессвязное, вылезшие из орбит глаза дико вращались, и пот градом лил со лба по впалым небритым щекам. По телевизору показывали рекламу сухого корма для кошек «Кискас», и Калдыреву, судя по всему, созерцание этого ролика причиняло неимоверные страдания. Рядом с ним на полу стояло полное до краев помойное ведро, в которое он время от времени сблевывал, отвлекаясь ненадолго от просмотра рекламы.

У него за спиной на подоконнике вполоборота к окну сидел с папиросой в руке сонный Витька Вракин и, стряхивая пепел в набитую окурками поллитровую стеклянную банку, делал внушение подследственному страдальцу.

— Слушай, Пантелей, — говорил он спокойным вкрадчивым голосом, кивая в знак приветствия появившемуся в дверях комбату. — Кончай дурака валять! Колись, пока не окочурился! Ты же старый наркоман, знаешь, что такое ломка. А я знаю, что больше водки, рыбалки и курева ты любишь кошачью жратву. Ты у нас, Пантелей, большой оригинал. Но это тебя и погубит. Еще пару часов без «Кискаса», и хана тебе: подохнешь, как последний засранец, на говно изойдешь, в блевотине захлебнешься! Тебе молчать резона нет. От банды твоей одни воспоминания остались. Четыреста сорок восемь трупов в карьере лежат неубраны. Вон, товарищ Чопик подтвердит — сам считал. А сейчас Блевакин по деревням всех твоих прихвостней доколачивает. Сам решай: говорим с тобой по душам — пакетик «Кискаса» с пивом твой. Или продолжаем упорно молчать. Тогда… Ну ты понимаешь!..

Спрыгнув с подоконника, председатель подошел к сейфу; открыв его, вынул початую пачку «Кискаса», положил на язык несколько сухариков подозрительного коричневого цвета и принялся с аппетитом их пережевывать.

— Хошь? — спросил он у присевшего в уголке Чопика, протягивая ему пакет. — Вон у него изъяли, при обыске. В штанах прятал. Вкусно — страсть!

Краском вежливо отказался, осторожно отстранив рукою предложенную ему «прелесть». Оторвавшись от экрана телевизора, Калдырев окинул мутным звериным взглядом Витьку, прохрипел, зло сверкнув глазами:

— Ты меня, мусор, на понт не бери! Помру — не твое собачье дело! А вот тебе по-любому, гад, от братвы крантец! И тебе, и дружку твоему Блевакину, и вон этому (он кивнул головой в сторону молча сидевшего на своем месте Чопика), и стукачам вашим Фунтику с Фуфелом. Все кровью умоетесь. Пожалеете, что на свет родились! Все подохнете без прощения!..

— Эт вряд ли! — флегматически парировал Вракин, пуская в лицо атаману густую струю едкого махорочного дыма. — Нету у тебя больше никакой братвы и не будет! А на Фунтика с Фуфелом не рычи. Мы их и без тебя оформим. Не стучали они на тебя. Потому что не стукачи, а лохи. Купились на фуфло и тебя подставили. Опасно недооценивать противника! Ты нас за идиотов держал, думал, мы только и можем, что водку жрать да по лесам от тебя бегать сломя голову. А мы тебя и шестерок твоих давно раскусили и под колпаком держали. Честно скажу, долго не могли решить, что с ними, с козлятами, делать, но товарищ Ермаков, спасибо ему, нам помог: подсказал, как и куда кого использовать для общей народной пользы. Мы бы тебя и без него словили, только попозжа, и повозиться пришлось бы — ты ж у нас ловкий, подлец, изворотливый!

Ничего не ответив предчека на его язвительную речь, Калдырев исподлобья взглянул на спокойно зевавшего в углу Ермакова; сказал, мрачно скривив губы в недоброй зловещей усмешке:

— А… Ты, значит, придумал? Молодец! Красиво! Точно по нотам! То-то я гляжу, как все ладно да складно! Даже не верится! Витьке-то до такого век не додуматься. Сразу видать — со стороны кто-то помог — надоумил дурака. Ну, да Бог с тобой! Придет время — с каждого спросится. И воздастся каждому, хто чаво заслужил. Вспомнят еще Пантелея-то. Он ведь за народ, за свободу народную, за пьяную мужицкую вольницу, за жизнь без начальства и без притеснений, супротив узаконенного комиссарского беспредела. Мне еще народ памятник поставит. За заслуги перед отечеством. А вас, дураков, и не вспомнит даже, когда ваше же начальство кинет вас всех и продаст с потрохами, чтобы шкуру свою спасти, как прижмут посильней. Вот помяните меня потом! Мое слово вещее!

— Ты тут, Пантелей, не грозись! — прервал Вракин длинную калдыревскую тираду, смачно похрустывая кошачьими сухариками. — Тоже мне предсказатель выискался! Пускай Гидрометцентр предсказывает. Ему за это деньги платят. А твое дело бандитское — облажался и сиди молчи! Кого народ любит — это еще поспрошать надо — соцопрос провести и все такое. И кому он после дела памятники ставить будет — не факт. Мы тоже за народ, и народ нас оценит — это ты верно сказал. Потому что не за ради памятников и наград воюем, а по зову души и сердца для всеобщего блага и пьяного счастья всех спивающихся! И ты за нас не боись! Не переживай! Мы тоже не лыком шиты и своей головой думать приучены. И нам не все в нашем руководстве нравится. Но это уже издержки производства — ничего не поделаешь! Придет время — победим мировую контру, установим народную власть, тогда и у себя разберемся — кто есть кто! Не сумлевайся! Ты лучше о себе подумай, нечего о чужих бедах печалиться. Будешь, гад, писать или дальше желаешь помучиться?..

Подойдя вплотную к обезумевшему вконец атаману, он выжидательно уставился на него и сказал твердо, бескомпромиссно:

— Пиши, мать твою, так-растак! Машинистка в штопоре, а я за тебя ничего писать не стану — много чести тебе, бандюку, чтобы я, предчека, за тобой, говнюком, дерьмо твое подтирал!

— Ладно, давай! — вытирая рукавом рваной рубахи капавшие изо рта слюни, зло буркнул Пантелей. И, придвигаясь поближе к столу, тяжело выдохнул: — Спрашивай!

Вракин подал ему шариковую ручку:

— Фамилия, имя, отчество, дата рождения.

— А «Кискас»? — заискивающе глянул на него Калдырев, водя по бумаге дрожащей рукой.

— На, держи! — снисходительно хмыкнув, предчека бросил ему пакетик с кормом. — Формула этилового спирта?

— Чего? — переспросил Пантелей, с жадностью уплетая за обе щеки любимые сухарики.

— Формулу этилового спирта пиши, говорю! — рявкнул Вракин, краснея от возмущения.

— Не знаю! — буркнул атаман, давясь «Кискасом».

И вдруг, повернувшись к Чопику, спросил с чувством:

— Слышь, братан! Ты мне тока одно скажи — куда вы спирт девали. Миллион тонн — не шутка ведь! Неужто сами выдули?!

— На станции, в цистернах стоит твой спирт — никуда не делся! — отвечал Чопик, поднимаясь со стула, чтобы размять затекшие ноги. — Из Новосимбирска за ним состав пришел. Завтра отправляем.

— А золото, золото где? — не скрывая волнения, буквально простонал Пантелей.

— Нет золота! — успокоил его Ермаков, ухмыльнувшись.

— А было?

— Было!

— Куда ж дели-то?!

— Пропили, — просто, без подвоха, ответил краском и, закурив папироску, подошел к окну. — Три дня, почитай, весь район разносолами угощали! На праздники-то!

— Понятно! — так же просто ответил Калдырь и, вздохнув, уперся вновь помутневшим увлажнившимся взглядом в свои бумаги. Сказал решительно, наморщив лоб:

— Давай, Витька, диктуй! Нечего тут! Распишем, что к чему, и дело с концом!

— На-ка вот почитай! — Сергей протянул развалившемуся на диване Чопику маленький замызганный сложенный вдвое клетчатый листочек.

— Слушай, Серега! Дай отдохнуть! Задолбал со своими стихами — ни днем ни ночью покоя нет! — возмущенно шикнул комбат и отвернулся к стене.

— Да эт не стихи! — сделав обиженное лицо, пояснил Колесов, придерживая командира за руку. — Почитай, говорю, от Санька записка.

Подскочив, словно ошпаренный, Ермаков уселся на диване. Свесив вниз ноги, округлил на Сергея мутные, красные от недосыпа глаза.

— От кого? — спросил он, икая.

— От Санька!

Взяв записку, Чопик погрузился в изучение исписанного мелким неровным почерком листика.

«Здравствуй, Чопа! Здравствуйте, Калян, Серый и Жирабас, — прочел он, с трудом разбирая жирные каракули. — С волнением узнал о вашей победе над злобным врагом всемирной спирткоммунии, кровожадным бандитом атаманом Калдыревым. Искренне радуюсь вместе с вами и поздравляю с успехом. Извините, что не мог быть с вами в этот ответственный момент нашей истории. У меня все хорошо. Впервые встретил человека, с которым мне легко и просто. Устал и хочу отдохнуть от крови и смертей. Не ищите меня, пожалуйста, и не обижайтесь, что покидаю вас в такую минуту. По-прежнему мысленно с вами. Да здравствует победа мирового спиртолитизма! Да здравствует всемирное братство всех спивающихся! Искренне ваш, Саня П.»

— Откуда это? — рявкнул страшно помрачневший Чопик, ткнув Сереге в лицо смятую в гневе эпистолу.

— От Санька! — пролепетал политрук, растерянно глядя в злое налившееся кровью лицо комбата.

— Кто принес?! — прохрипел тот, сверкнув глазами.

— Не знаю, — пожал плечами Сергей, опасливо озираясь по сторонам в поисках наиболее удобного пути для вероятного отступления. — Хозяйка дала, когда с бани приехали…

Кубарем скатившись с постели на пол, краском стремглав бросился вон из комнаты и скрылся за дверью расположенной по соседству кухни, где гремела посудой невидимая отсюда хозяйка дома.

Сергей остался стоять на месте, с тупым выражением лица разглядывая лежащие под кроватью стоптанные командирские тапочки и прислушиваясь к доносящимся из кухни обрывкам резких рубленых фраз, состоящих преимущественно из разного рода междометий и выражений ненормативной лексики.

Вскоре командир вернулся. Злой, красный от возбуждения, трясущимися руками натянул на ноги сапоги и надел трофейную китайскую портупею. Бросил на ходу растерянно хлопавшим глазами товарищам:

— Пошли, живо! Нашелся гад! Брать будем, чтоб его так-растак!

Быстро одевшись и вооружившись, озадаченные бойцы неровной цепочкой засеменили за ним к выходу через кухню мимо дрожащей от страха, забившейся в угол за печку с недомытой тарелкой в руках Марьиванны.

Ничего не объясняя, Ермаков потащил друзей в расположенный на другом конце райцентра временный штаб спирткарательной чоновской экспедиции. Спустя полчаса все четверо на предельной скорости мчались по ночному городу в выпрошенной у Блевакина его раздолбанной командирской «каракатице».

— Чопа! Скажи хоть, куда едем-то! — спрашивал мрачного краскомспирта Сергей, проверяя работу частей и механизмов своего любимого ТТ. — Братва волнуется. Что происходит? Непонятки какие-то! Колись давай, командир, не лепи горбатого!

— Санька едем брать! — зло буркнул Чопик, вцепившись руками в баранку и не отрывая взгляда от дороги. — Арестуем как дезертира и шлепнем к чертовой матери именем революции, чтоб неповадно было!

— Все равно непонятно! — озвучил Сергей общее мнение о происходящем.

— Откуда узнал? Как, чего? Говори давай, чтобы все знали! Хватит в молчанку играть! Нехорошо, брат! Не по-спиртолитически!

— Хозяйка сказала, — немного успокоившись, объяснил краском. — Помнишь, Васька-бич нам про бабу говорил, с которой Санька видел в тот вечер, когда он пропал? Это ее племянница. Сегодня с утра приезжала за спиртпособием на детей и к Марьиванне заходила. Письмо передала и просила не говорить, кто принес. А сама все уши ей прожужжала о том, какой «он» хороший и как они с «ним» распишутся, когда все уляжется! Мне эта сучка сразу не понравилась, как она тут вокруг Санька крутилась, подолом трясла да глазки строила. Да и Саня тоже хорош! Других баб для него не нашлось. На старую корову с двумя детьми и золотыми зубами обзарился. Болван. Снюхался со спекулянткой-самогонщицей. Тьфу на него, говорить-то даже противно!..

Комбат обложил снюхавшегося со спекулянтами кореша сложными трехэтажными конструкциями и замолчал, резко оборвав разговор.

Больше во всю дорогу он не проронил ни слова. Калян с Сергеем пытались отвлечь его от мрачных мыслей, предлагая закурить и мусоля без конца сальные анекдоты, но он упорно продолжал отмалчиваться, не реагируя на их титанические усилия.

Уже стемнело, когда «каракатица» въехала на окраину поселка Куролес и, поплутав в тесных извилистых переулках, остановилась перед воротами дома № 12 по Винно-водочной улице. Выбравшись из машины, все четверо прошли во двор и, пригнувшись, бегом проскочили под стеной жалкой хибары ко крыльцу.

— Вы двое со мной! — прошептал Чопик властно Сереге с Каляном. — Жирик на окнах, чтобы не скаканул никто. Будут отбиваться — стрелять без предупреждения! Все, пошли!

Он осторожно постучал в окно и замер, прижавшись к стене с револьвером наизготовку. В сенях послышалось неторопливое тихое шлепанье чьих-то босых ног, и усталый женский голос спросил недовольно:

— Кто там? Кого в такое время черти носят?!

— Свет, это я. Спиртику продай! — прогундосил из-под стены Ермаков нечеловечески пьяным голосом.

— Лexa, ты, что ли? — отозвались из-за двери. — Чего? Опять?

— Свет, открой! — взмолился хитрец пуще прежнего. — Трубы горят, мочи нет! Хоть сто грамм налей, а то до утра не дотяну! Сдохну без допинга!

— Что ж ты сразу-то скока надо не взял? — проворчала обладательница усталого голоса, щелкая изнутри дверными засовами. — Ведь говорила тебе — бери больше, чтоб потом не ходить. Нет, не послушал. Теперь шляешься, людей пугаешь со своим спиртиком. А у меня дети спят и посуда из-за вас не моется, алкаши проклятые!..

Сиротливо скрипнув несмазанными петлями, приоткрылась массивная деревянная дверь, и в темном проеме показалось одутловатое женское лицо.

Комбат с силой рванул дверь на себя и, сбив с ног не успевшую даже охнуть от неожиданности хозяйку, бросился вверх по лестнице в душную, пахнувшую мочой и плесенью темноту сеней.

Серый с Каляном кинулись следом и в мгновение ока очутились в большой ярко освещенной кухне, лицом к лицу столкнувшись с вышедшим сюда на шум из спальни Саньком.

Испуг, смешанный с удивлением, отразился на заспанном лице беглого спиртармейца; быстро смекнув, что к чему, он метнулся было к окну, но тут же отпрянул назад, заметив за стеклом мощную фигуру изготовившегося для прыжка Жирабаса.

Три пары рук крепко схватили беглеца за плечи. Опрокинув стоящий на табуретке таз с залитой кипятком грязной посудой он плюхнулся на пол, тщетно стараясь прикрыть лицо от сыпавшихся со всех сторон ударов.

Минуты две-три его колотили руками и ногами. Били от души: сильно, метко, расчетливо. Потом подняли с залитого кровью и водой пола и усадили на стул возле окна.

— Ты сука! Сволочь! Скотина! — орал разъяренный Чопик, тряся беднягу за шиворот и тыча ему в зубы пистолетом. — Гнида, мразь, урод комнатный, козел вонявый, дезертир! Да я тебя щас своими руками без суда и следствия по закону революционного времени, как предателя интересов трудового спивающегося народонаселения, по всей строгости пролетарского правосудия!..

Санек молча слушал эти угрозы, понуро опустив голову и не смея взглянуть на страшное в гневе лицо командира.

— В глаза мне смотреть! В глаза, я сказал! — рвал глотку пришедший в неистовство Чопик, хватая Санька за подбородок и силой принуждая его поднять голову:

— Падаль, чмо, лох, сука-а-а! Да ты знаешь, что ты, блядь такая, натворил?! Ты же, гнус, на всех на нас положил, ты же братву кинул по беспределу и братство наше морское предал, как последний раздолбай! Да тебя за это шлепнуть мало! Жопу тебе крестом порвать! Упырь драный, мать твою!

Не реагируя на чопиковскую брань, дезертир продолжал молчать, отведя глаза в сторону, чтобы не видеть направленного на него в упор горящего зловещим огнем командирского взгляда.

Где-то за стеной заплакали проснувшиеся от шума дети.

В кухню ввалился запыхавшийся Жирабас, волоча за собой упиравшуюся изо всех сил хозяйку дома.

Длинная, худая, с прыщавым, коричневым от загара пропитым одутловатым лицом, жилистыми руками, плоской грудью и растрепавшимися по плечам волосами, она отчаянно сопротивлялась, царапаясь, матерясь и отбиваясь от конвоира, который с трудом удерживал ее в своих мощных объятиях, несмотря на кажущееся подавляющим превосходство в силах.

— Ой, что же это делается, люди добрые! — заголосила она с надрывом, едва очутившись в комнате и заметив сидящего на стуле избитого, со скрученными за спину руками сожителя. — Убивают! Ироды! Средь бела дня в собственном доме убивают, душегубы проклятые, ой, мама родная, да что же это?! О-о-ой!..

— Заткнись, дура! — жутко рявкнул на нее Ермаков. — Спекулянтка, подстилка дезертирская!

Он оставил Санька и сделал шаг в направлении продолжавшей голосить бабенки, намереваясь силой принудить ее к молчанию, но в то же мгновение, ловко извернувшись невероятным образом, она что есть мочи вцепилась зубами в пухлую руку Жирабаса. Тот взвизгнул от боли и выпустил пленницу, которая стремглав бросилась с кулаками на подошедшего краскомспирта. Обалдевший от такой наглости, Чопик не без труда при помощи подоспевшего на выручку Каляна успокоил скандалистку точечным ударом чугунной сковородки по голове.

Раздался дикий душераздирающий вопль. Вскочив со стула, оставшийся без присмотра ординарец в два прыжка очутился возле возившегося с растянувшейся на полу без признаков жизни Светкой Чопика и что было сил треснул его по уху сорванным с плиты большим эмалированным чайником.

Охнув, комбат медленно осел на пол. Оттолкнув с дороги растерявшегося Каляна, Санек метнулся к выходу, но был остановлен вставшим на пути Жирабасом. Отброшенный к противоположной стене мощным пинком заскорузлого кирзового сапога, он, громко ойкнув от боли, скрылся за очутившейся рядом дверью с изображением плещущегося под душем улыбчивого карапуза.

— Открывай, сволочь! — заорал пришедший в себя после удара Ермаков, барабаня руками и ногами в запертую изнутри дверь. — Именем революции тебе приказываю! Открой, не то хуже будет!

— Не подходи, гад! — завопил истерически спрятавшийся в ванной беглец. — У меня тут мойка! Я себе вены вскрою!

— Я тебе щас сам вены вскрою! — оборвал его краском, зло потирая ушибленное ухо. — Открывай, пентиум, или я стреляю! Считаю до трех! Раз…

— Не подходи! Я горло перережу! — пискнул Санек в отчаянии.

— Два… — процедил сквозь зубы решительно настроенный Чопик.

— Три… Все, ребята, хорош! — отступив на два шага назад, он разбежался и с силой навалился плечом на хлипкую, едва державшуюся на петлях дверь.

С треском разлетевшаяся на части коробка завалила спрятавшегося в углу под раковиной Санька гнилыми досками. Ворвавшийся в ванную комнату товарищи вырвали из рук полуоглушенного пентиума опасную бритву и за шкирку выволокли его назад в кухню.

— Ну, гад! Теперь молись, чтобы легкой смертью умереть у меня! — пригрозил командир, скручивая бедолагу по рукам и ногам снятыми с друзей кожаными ремнями и не забывая со смаком попинывать его под ребра в область печени и по заднице.

— Суки, волки позорные! Всех урою! Кровью у меня ссать станете! Бля буду! — принялся было за свое Санек, но чекисты быстро пресекли его сопливые словоизлияния, сунув ему в рот скрученный из рваной мочалки кляп.

Подняв связанного, Серый с Каляном вывели его во двор. Отпихнув в сторону очнувшуюся спекулянтку, слезно причитавшую вслед арестованному и пытавшуюся хватать уходящих за ноги, Чопик с Жирабасом проследовали к оставленной у ворот «каракатице», прихватив с собой четыре фляги с экспроприированным на нужды революции спиртом.

Настроение у всех было скверное.

В полном молчании добравшись до города и сдав Санька на попечение дежурного райспиртчековской КПЗ, они отправились в ближайший притон — внутривенно и внутримышечно лечить свежеприобретенные синяки и ссадины и не менее, а может, даже и более мучительные душевные раны.

Через неделю после успешного завершения операции по ликвидации контрреволюционного калдыревского подполья на всей территории района отважная бичбатовская четверка, благополучно вышедшая из очередного жуткого коматоза, собралась на закрытое заседание товарищеского суда над заключенным под стражу Саньком.

Участвовавшие в рассмотрении дела Ермаков, Вракин, Дубасов, Блевакин, а также некоторые ответственные совспиртработники и особо авторитетные чопиковские бичбойцы единогласно признали подсудимого виновным в дезертирстве с театра военных действий в период наивысшего накала классовой борьбы за пьяное счастье всех трудящихся и в преступном пособничестве злостным врагам народа спекулянтам-самогонщикам.

Подсудимый не пытался оправдаться и, полностью раскаявшись в содеянном, признал себя виновным по всем пунктам обвинения. В своем последнем слове он просил только проявить к нему снисхождение, как к заслуженному борцу с трезвостью и герою-орденоносцу, приговорив его к не к высшей мере наказания, а к десяти годам лагерей без конфискации или к отправке в родной бичштрафбат, где он смог бы кровью смыть с себя позор страшного предательства, принести пользу делу освобождения южноафриканских негров от гнета режима апартеида, заслужить прощение Родины и своих старых боевых друзей.

Суд удалился на совещание. Чопик, Дубасов и большая часть спиртработников настаивали на безоговорочном осуждении предателя и требовали назначить ему высшую меру наказания в виде вшития торпеды в задницу. Им возразили сочувствовавшие Саньку спиртчекисты и бичбойцы, к которым присоединились всегдашние чопиковские союзники и единомышленники Калян и Сергей.

Особенно горячо защищал провинившегося товарища Серега, просивший братву «проявить понимание и подвергнуть Санька менее строгому взысканию, учитывая его боевые заслуги и низкую сознательность».

Он же указывал собравшимся на наличие в деле таких смягчающих вину обстоятельств, как хронический запой, глубокая алкогольная интоксикация и минутное душевное колебание, приведшее к возникновению в организме естественной в условиях длительного воздержания неподконтрольной воле и разуму симпатии к лицу противоположного пола, обозначаемой идеологами буржуазной морали термином «влюбленность», а в переводе на нормальный русский язык именуемой «физическим влечением сексуального характера».

— Ну и какого хрена ты его защищаешь?! — негодовал на политрука возмущенный до глубины души таким оборотом дела Чопик. — Что ты его, падлу, выгораживаешь?! Разуй глаза, брат! Он же контра матерая и дезертир невидимого фронта в одном флаконе! Он враг, и точка! Усвой это и не выискивай смягчающие обстоятельства там, где их и в помине нет!

— Никого я не выгораживаю! — холодно возражал ему Колесов, спокойно выслушивая эти гневные упреки. — И ничего я не выискиваю, а просто пытаюсь проанализировать причины такого его поведения и логическим путем установить степень его вины во всем произошедшем. Вот давай вместе подумаем! Отчего человек пьет? Отчего так безответственно ведет себя в столь сложный момент всеобщей спиртолитической борьбы? Поведение человека зависит от его психологии, от особенностей характера, часто неподконтрольных ему и даже враждебных его позитивной революционной воле.

Все идет из детства. Характер формируется в детском возрасте. Было у ребенка спокойное, сытое, веселое детство, были у него добрые и любящие родители, дорогие игрушки, отдых на Черном море каждое лето, с цирком и каруселями, с лимонадом и мороженным; не били его ремнем, не пугали, что сдадут дяденьке милиционеру — вырастет из него спокойный, добрый, честный, веселый, трудолюбивый и ответственный человек.

А было безотрадное, тревожное, с вечно нетрезвыми мамой и папой, с ремнем, с плесневелыми черствыми корками вместо пирожных, с матерной бранью и ночевками в сыром подвале — получим мы закомплексованного, настороженного, недоверчивого, циничного, беспринципного эгоиста и проходимца, который всех боится, никого не уважает и ни перед кем ни за что никогда не отвечает. И это не его вина, а его беда. И не ругать его за это нужно, а перевоспитывать, дружеским участием, искренностью и добротой помогать ему по капле выдавливать из себя все свои комплексы, становясь нормальным, душевно и физически здоровым, свободным от пороков и недостатков, веселым и жизнерадостным, простым и честным советским алкоголиком!

А у того же Санька, какое у него было детство? Кто из вас знает? Никто не знает? А я знаю! Он мне рассказывал. Отец алкаш. Мама

— уборщица — простая, полуграмотная, добрая, но забитая женщина. На трех работах с утра до вечера да по больницам с сердцем месяцами безвылазно. Саня со школы придет: мать в больнице, печь топится

— заслонка настежь распахнута, искры на пол сыплются, и пьяный отец посреди кухни валяется. А в комнате братик младший плачет голодный, и в холодильнике таракан повесился. В школе его за это дразнят, отцом-пьяницей и бедностью-нищетой в глаза тычут. А он обижается

— дерется, уроки прогуливает. Стал плохо учиться, воровать начал по мелочи, попался, получил привод в ДКП, и пошло-поехало!

А знаете вы, что наш Санек из детства чаще всего вспоминает? Не знаете? И не догадаетесь ни за что! Приходит он однажды из школы домой, а в прихожей отец пьяный с ремнем выходит и с порога ему:

— А, — говорит, — выродок! Иди сюда! Ща я тебя вешать буду! (Парня, вишь-ка, мать родила, пока батя в армии был. Вот он его и невзлюбил: за родного не считал и все жену попрекал, как наквасится.)

Саня чего — пацан малой, четырнадцать лет. С отцом-бугаем ему не справиться. А бежать некуда. Ну, он взял, окно выбил да со второго этажа в чем был и выпрыгнул в снег. И зимой, по морозу, к матери на работу в одной рубахе и босяком!

Прибежал; зубами стучит, заикается, дрожит весь. Женки его чаем напоили да водичкой в лицо побрызгали — вроде отошел маленько. Отошел-то отошел, а, думаете, какой у него после этого в душе мрак и беспросвет! Такие вещи даром не проходят! Это вам не испуг воробья на крыше, не пальцы в розетку, а тяжелейшая психологическая травма, незаживающая душевная рана на всю оставшуюся жизнь со всеми вытекающими! Вот так! А вы говорите «контра». Никакая не контра, а жертва буржуазной демократии и капиталистических винно-водочных монополистов, эксплуатирующих здоровье бедняков-работяг, спаивающих пролетариат сверх меры для извлечения максимальной прибыли из их наркозависимости, превращающих их в жестокосердных, эгоистичных, равнодушных ко всему, кроме выпивки, деградантов-алкоголиков, не способных ни к труду, ни к борьбе, в пьяное быдло, которое легко держать в повиновении и за счет которого так легко обогащаться, набивая карманы свежеотнятыми у него же миллионами.

Не споили бы они Санькиного отца, был бы он нормальным мужиком: пил бы в меру, работал, жену любил, с детьми занимался, для дома для семьи старался — было бы у Санька счастливое детство, был бы он другим человеком, и не случилось бы с ним того, что случилось!

Присутствующие с интересом выслушали Серегину лекцию на тему «среда обитания определяет сознание» и в большинстве своем восприняли ее положительно. Некоторые даже прослезились. А Витька Вракин сказал, одобрительно кивнув комиссару в знак поддержки и согласия:

— Не, это я с Серегой согласен. У меня батя тоже выпить любил. Так вроде‘Ничего мужик, а выпьет — все, труба! Чуть что не по нем — сразу скандал. Сядет, бывало, за стол. С матерью слово за слово перечикнутся, и как даст кулаком по столу — так весь винегрет по стенам в разные стороны! И гонял мамку тоже, когда бутылки от него прятала, чтоб сильно не напивался. Бывало, конечно, чего греха таить. Я как мамкин крик вспомню, как он ее метелил по-свойски, так все внутри холодеет и мурашки по коже волнами. Но для дома, для семьи тоже старался по-своему. Он у меня на лесосплаве работал. Сезонами. Домой приедет, деньги в карманах пачками. Мамке даст. «Это на житье», — скажет. Нам с братом накупит всего — одежды там, конфет, лимонада, мяч футбольный, велосипед. Еще и деньгами даст: «На мороженое». А остальное себе: «На пропой»! Это — святое! Это свое, кровью заработанное, и трогать его не моги — зашибет! А скандалил отчего? Да оттого, что неграмотный! Культуре пития не обучен был!

— И у меня батяня водку по-черному жрал, — вступил в разговор проникшийся сочувствием к Серегиной речи Калян. — Весь в деда был, говорят. А дед в жизни три вещи любил: водку, баб и мордобой. Здоровый был, как бугай. Собутыльников одним ударом вырубал и через ворота со двора на улицу выбрасывал. Умер от цирроза — царство ему небесное! А батяня тоже, пока язву не заработал, все угомониться не мог. Потом, правда, кодировался даже. Два раза ездил. Без толку! Год не попьет — и снова за старое. Немного, конечно, сбавит обороты, чтобы не загнуться совсем, да не больно тоже…

А одно время они с матушкой на пару квасили. Пьяные валялись, из дому вещи пропивали. Весь поселок над ними смеялся. Раз ночью сплю; вдруг слышу — дымом пахнет. Я в кухню. А там горит уже. Батя, видно, курил перед сном — бычок-то и обронил. Я назад. На веранде окна выбил, сестренку на руках на улицу вынес, маманю пьяную тоже. Соседи прибежали, давай тушить: цепочкой встали от дома к колодцу и ведра друг по дружке передают. Я тоже со всеми стоял, пока не потушили. Тока кончилось все, раз — батяня на улицу выходит. «А че, — говорит, — горели, что ли?..» Я где стоял, там и сел — думал, его тоже вывели.

Я еще пацан совсем, мне двенадцать лет всего. У меня истерика: на диван упал, забился, изо рта пена пошла. Скорую вызвали, в больницу увезли. И знаете, мужики, что самое обидное? Я в больнице месяц провалялся. Сами знаете, как в больнице у нас кормят! А ко мне за месяц никто, ни батя, ни маманя, никто не пришел! Ни разу! А больница у нас — на соседней улице, метров пятьдесят от дома. И хоть бы один проведал! Нет, квасили. Я до сих пор как выпью, так вспомню. Аж до слез. И как вспомню, так еще больше напиться хочется. Но бить меня батяня не бил никогда. Врать не стану — кулаками не баловался и мне завещал.

Прослезившись при воспоминании о душевной простоте своего покойного родителя, Калян смолк, предоставив желающим также высказаться по обсуждаемому вопросу.

— А нас в детдоме воспитатели сильно били, — грустно поморщился Жирабас, вынув изо рта желтый обсосанный кусок сахара. — И жрать не давали, кто хулиганил много. Меня воспиталка все ремнем хлестала. И пряжкой по голове — специально, чтоб побольней. Вон, до сих пор шрамы остались! — он наклонил вперед свою коротко стриженную голову, выставляя на всеобщее обозрение страшные следы побоев пятнадцатилетней давности. — А еще за завтраком в угол поставят, и до самого вечера. Без обеда, без ужина, без ничего. Вообще нас на пшенке держали. И котлеты из путассу каждый день. Я путассиные котлеты больше всего любил. И суп гороховый тоже любил — там тушенка! Тока в нем жуки зеленые вечно плавали и горох горчил, но все равно вкусно. А тетки-поварихи каждый вечер, как с работы домой пойдут, так с кухни жратву кошелками тащат: мясо, куру, тушенку, сгущенку, масло…

Когда пожар случился, так пожарные продукты из столовой ящиками вытаскивали. Много ящиков, и коробки, коробки, коробки… А потом их все списали как сгоревшие и себе прихапали.

— Ладно, Жирик, кончай демагогию! — бесцеремонно прервал его взявший на себя роль председателя собрания Чопик. — Давайте, братва, решать, что с Саньком делать?! Какое ему за его раздолбайство наказание назначить?

— Чего думать! — подхватил Вракин. — Признать частично виновным и наложить взыскание в виде лишения половины месячного бичбатовского спиртпайка. Голосуем, что ли? Кто за?

Поднялся лес рук.

— Кто против?

Поднял руку один предспиртсовета.

— Воздержавшиеся?

— Я воздержусь, — неуверенно пожав плечами, отозвался со своего места Ермаков.

— Ты чего так? — спросил расплывшийся в добродушной ухмылке Вениаминыч. — Вроде больше всех возмущался. Требовал подвергнуть самому суровому наказанию, и вдруг на тебе — ни нашим, ни вашим. Моя хата с краю…

— Да не знай! — смущенно улыбнулся комбат, вновь пожимая плечами. — Серега, гаденыш, философией своей все мозги запудрил. Вроде Санек и виноват. Но вроде как и не виноват. Ладно, хрен с ним, пусть живет. Свой ведь пацан-то, нашенский. Жалко его.

Собрание одобрительно загудело.

Только Дубасов недовольно хмыкнул:

— Я категорически возражаю! Вы не имеете права! Он дезертир и должен быть наказан по всей строгости военного времени. На каком основании вы принимаете такое решение?

— На каком основании? — презрительно скривил губы Вракин. — А вот послушай, я тебе расскажу. Был у нас в районе случай. Парень молодой нажрался на танцах, как свинья. Пошел домой. Но до дому не дошел. Заблудился, наверное, — ночь на дворе, темно. Залез в дом к соседке-пенсионерке и там ее за милу душу раз шесть за ночь в особо извращенной… короче, по-всякому. А бабушке-то восемьдесят лет! Утром проснулся, очухался и домой похмеляться побежал. Там его и взяли, тепленького. На суде бабку спрашивают: «Ну так что, бабушка, что с ним, с засранцем, делать-то?» А она возьми да ляпни спросту: «Вы уж ему много-то не давайте! Он ведь меня хорошо поёб!» И все! Оправдали с учетом смягчающих обстоятельств.

— Чего? — глупо вытаращился Дубасов. — При чем здесь эти ваши дурацкие истории?!

— А при том, — серьезно продолжил предчека, смерив собеседника холодным презрительным взглядом, — что в каждом деле есть обстоятельства, смягчающие вину подсудимого. В данном деле таких обстоятельств более чем достаточно. Это, разумеется, при наличии классового подхода. А у вас всегда были проблемы с пониманием теории классовой борьбы.

— Это неслыханно! — возмутился предсовета. — Ваше поведение вызывающе. Вы покрываете преступника, исходя из соображений классовой солидарности, пренебрегая нормами, прописанными в Уголовном кодексе.

— Мы судим по совести, а Уголовным кодексом свергнутого нами режима пользуемся вместо туалетной бумаги для известной всем надобности, — ответил Вракин холодно и отвернулся от покрасневшего до корней волос оппонента.

Дубасов вышел вон, громко хлопнув дверью. Члены суда отправились в зал заседания к дожидавшемуся решения своей участи Саньку.

— Ну, брат! Держи краба! — буркнул Чопик, протягивая поднявшемуся навстречу пришедшим со скамьи подсудимых товарищу свою тяжелую мозолистую пятерню. — Зол я на тебя, конечно. Но воля коллектива

— закон! Как братва решила — так тому и быть! Давай мириться!

С чувством обняв и расцеловав реабилитированного корефана, он отступил в сторону. Остальные последовали его примеру, сердечно поздравив друга с благополучным исходом судебного разбирательства.

— Да я, ребята, теперь, ваще!.. — радостно затараторил прослезившийся Санек. — Да я чего хотите! Я за вас!.. Только скажите, с радостью! Я исправлюсь, я обещаю, честное спиртолитическое! Вы только того, этого, окажите доверие, а я не подведу — оправдаю обязательно! Хотите, я Калдырева, гада, лично своими руками при всем народе на куски разорву?! Хотите? Нет, вы только скажите, за мной не заржавеет!..

— Договорились! — согласился Вракин, прикинув что-то в уме. — Хочешь Калдырева казнить — будет тебе такая возможность. Рвать, конечно, никого не нужно, но кодануть падлюку — хоть сто порций — это пожалуйста! Пока задница у него не посинеет.

— Спасибо! Спасибо! — рассыпался в благодарности Санек, обеими руками обняв руку предчека. — Сделаю! Все сделаю! Изображу в лучшем виде, не пожалеете!

— Ладно, давай! — хлопнул его по плечу зашедший сбоку Чопик.

— Пошли пиво пить! День-то какой!

— А покрепче чего?! — вставил протиснувшийся поближе к друзьям Калян. — Негоже такое дело без водочки да без «ершика» отмечать. Праздник ведь. Возвращение, я бы сказал, блудного сына! А?

— Можно и водочки, — согласился комбат. — И водочки можно, и спиртику, и кофе, и какаву с чаем! Гулять так гулять! Кто старое помянет — тому глаз вон!

Весело смеясь, болтая о пустяках и обмениваясь колкостями, вся компания вышла из здания спиртчека на улицу и, прихватив с собою проходивший мимо табор цыган с медведями, двинулась по направлению к соседнему ресторану.