Всемирная спиртолитическая

IX

Казнить Калдырева не пришлось. Знаменитый атаман, гроза всех местных спиртчекистов, совработников и спиртзаготовителей, не дождавшись суда, скоропостижно скончался от переедания, обожравшись своего любимого «Кискаса», который продолжали тайно передавать для него в тюрьму немногочисленные оставшиеся на свободе сообщники. Героический, прославленный в боях чопиковский бичбат расформировали, а бойцов распределили по другим частям и подразделениям. Уезжавших на переформирование в Новосимбирск бичбойцов провожал весь райцентр. На вокзале состоялся торжественный митинг. Играл духовой оркестр, звучали восторженные речи, выступали артисты Курниковской школы циркового искусства. Десятки бичей были награждены высшими наградами молодой спирткоммунии. А их доблестному командиру, кроме ордена Синего Пламени и золотой печатки с профилем Губанова, предчека Витька Вракин вручил алую ленту с вышитой золотом надписью: «Краскомспирту Ермакову от благодарных курниковских товарищей. За выдающиеся заслуги перед народом и революцией».

Растроганный до глубины души Чопик с трепетом принял подарок. Сказал, прослезившись:

— Спасибо, друзья! Для меня это высшая оценка проделанной нами огромной работы по укреплению народной советской спиртолитической власти в вашем отдельно взятом районе. Клянусь, что я и мои товарищи никогда не уроним высокого звания борцов за пьяное счастье всех спивающихся и продолжим бескомпромиссно сражаться с жалкими наймитами мировых спиртмонополий до полной победы вселенского кирогаза!

Тепло попрощавшись с Вракиным и пообещав непременно навестить его после победы по пути домой, дружная спиртармейская пятерка покинула гостеприимный таежный край…

Полученного в дорогу от чекистов спирта хватило на неделю. Еще три дня похмелялись, пропивая новенькие ордена и ценные подарки. Проспавшись, комбат сходил в косметический салон, вытатуировал на груди точные копии свежепропитых орденов и написал рапорт с просьбой об отправке его на передовую.

За прошедшие полгода на фронте произошли серьезные изменения. Грубые просчеты, допущенные высшим командованием республиканской армии при планировании и проведении летних наступательных операций на западном и восточном фронтах, привели к разгрому двух десятков отборных спиртдивизий и оставлению целого ряда ранее освобожденных от федератов территорий.

В центральных областях остались лишь небольшие очаги спиртопотребления, отрезанные от главных сил республиканцев. Перешагнув через Урал, противник вторгся в пределы Западной Сибири и занял оставленный красными Омск. На востоке после тяжелых кровопролитных боев удалось остановить мощное контрнаступление вошедших в соглашение с красноярскими и иркутскими областниками федератов, закрепившись на линии Енисейск-Ачинск-Абакан в трехстах километрах от Томска и Кемерова.

Уцелевшие в боях с натовскими интервентами и местными националистами украинские, белорусские и молдавские спиртреволюционеры ушли в запой. Судьба революции висела на волоске; осажденная со всех сторон врагами республика держалась из последних сил, и помощи ждать было неоткуда.

Ермаков рвался на фронт, считая, что именно там он сможет принести наибольшую пользу в деле борьбы за освобождение всех пьяных и обдолбанных граждан от ненавистного ига безалкогольного либерально-демократического рабства. Но время героических подвигов уходило в прошлое, и командование рассудило иначе. Из Новосимбирска легендарного краскома и его боевых друзей направили в расквартированный в райцентре Дыркино Кемеровской области Запасной дебильно-тактический полк Кемеровской шахтерской каменноугольной спиртдивизии.

Чопик получил назначение на должность заместителя командира полка, Сергей — комиссара; остальных записали рядовыми в интендантскую роту. В середине сентября застигнутые в дороге первыми осенними утренниками друзья прибыли к новому месту службы. Встретили их с распростертыми объятьями: определили на квартиру, организовали баньку с водочкой и девочками, хорошим закусоном и легкой танцевальной музыкой. Командир полка — Степан Степаныч Правдило, за особое свое пристрастие к выпивке получивший от подчиненных прозвище Стакан Стаканыч, оказался на редкость добродушным и общительным человеком.

Старый алконавт, рабочий-ассенизатор, член СПХП с дореволюционным стажем, он являл собой яркий пример мужественного и стойкого борца за народное счастье, образец бескорыстного и преданного служения делу всемирного марксизма-спиртолитизма. Слепой на оба уха, больной простатитом, циррозом и язвой двенадцатиперстной кишки, переживший три инсульта и трижды подвергнутый насильственному кодированию от пьянства, он в свои шестьдесят пять оставался по-прежнему бодр и весел, полон жизненной энергии и неподражаемого пьяного оптимизма.

В начале революции он по собственному почину сколотил добровольческий отряд чистильщиков-коммунальщиков. В отряд вошли его друзья и собутыльники — слесари-сантехники кемеровских ЖЭУ, печники, бомжи, ассенизаторы из городского спецавтохозяйства. Чистили в основном дачи и квартиры богатых бизнесменов и чиновников. Не обходили вниманием оптовые склады, подпольные цеха по розливу левой водки и дорогие супермаркеты. Позднее вошли в состав вновь создаваемой народной спиртармии Среднесибирской рабоче-крестьянской пьяной республики. Ставший командиром полка Правдило показал себя прекрасным организатором (особенно по части спиртреквизиций), талантливым полководцем (главным образом по болотам и бездорожью вследствие отсутствия элементарных навыков работы с картой и компасом) и лихим, бесшабашным пьяницей.

Участвовал в боях за деревню Ершовку (трофеи: 450 литров самогона, два самогонных аппарата, шесть самоваров медных с медалями, часы настенные с кукушкой одна штука, валенки войлочные б/у с калошами — десять пар, корова дойная супоросая 0,5 штуки), в Битве за урожай (трофеи: зернового спирта ректифицированного 1,5 тонны, картофеля отборного семенного две машины, семян подсолнечника жареных десять мешков, трактор ДТ-80 без движка — один, велосипед агронома Пентюховского «Уралец» с катафотами — одна штука), в героической обороне Новосимбирского ликероводочного завода памяти Красных тмутараканьских беспредельщиков (трофеи взявших завод федератов: пустых 80-тонных цистерн из-под спирта питьевого этилового — 40 единиц, демонтированных линий розлива водки — две, вывезенных из цехов помоев и каловых масс — пять грузовиков с прицепами, площадь поверхности разбитого оконного стекла на фасадах 1,5 тысячи метров квадратных и т. д., и т. п.).

Прошлой зимой, нажравшись до поросячьего визга на праздновании 23 февраля и провалявшись больше суток в сугробе, Правдило сильно обморозился. Но, даже оставшись без обеих ног, он не захотел уйти в отставку и, выправив себе хорошие протезы, добился назначения на должность командира запасного полка. Теперь, на досуге, скучая от безделья в захолустном провинциальном городишке, вконец обезноженный бывший ассенизатор предавался беспробудному пьянству и банному разврату, развлекаясь игрой в шахматы на щелбаны со своим ординарцем Петром Зюзиковым по прозвищу Петька Шнырь. Играл тот неважнецки и постоянно проигрывал, за что и был особенно горячо любим своим командиром. Простой рабочий парень, невероятно худой и широкоплечий, с большими корявыми ручищами и неизменно ехидной улыбочкой на загорелом мужественно-скуластом лице, он любил в жизни только три вещи: водку, женщин и Правдило, к которому питал личную преданность. Вооруженный до зубов, увешанный с ног до головы пистолетами, автоматами, финскими ножами, подсумками с «Прусским Севером» и гранатами, в набитой снаряженными магазинами и крадеными конфетами «разгрузке», он неотлучно, в перерывах между запоями и недельными секс-турами по дальним городским окраинам, находился рядом с обожаемым командиром, готовый к защите его драгоценной жизни от любых реальных или мнимых посягательств. Кроме того, он был совершенно незаменим как специалист по части организации командирского досуга, а также в деле добывания самых невероятных и дефицитнейших деликатесов, наподобие маринованных лягушачьих лапок, жареных бычьих яиц или обожаемой Стаканычем кабачковой икры.

После пьянки и опохмелки Правдило первым делом предложил своему новому зампоспирту сыграть с ним партейку в шахматы. Но никогда не питавший теплых чувств к высокоинтеллектуальным видам спорта, всем прочим спортивным играм предпочитавший «очко», «козла» и «тыщу», Чопик переадресовал эту просьбу к более спортивному Сергею, отрекомендовав его как большого интеллектуала и знатока разных шахматных хитростей.

Комиссар не ударил в грязь лицом, в первой же партии легко и непринужденно обыграв Правдило при помощи незамысловатой четырехходовой комбинации, именуемой в народе «детским матом», чем привел не ожидавшего от него подобной прыти комполка в необычайный восторг.

— Нет, это выше всяких похвал! — восхищенно восклицал Стаканыч, расставляя на доске фигуры с намерением немедленно продолжить игру. — Здорово, ей-богу, здорово! А вы, молодой человек, где, позвольте вас спросить, так хорошо научились играть?

— Два года в шахматной студии. Ну, папа помогал немного, — серьезно отвечал Сергей, настраиваясь на игру.

— М-м! — одобрительно замычал Правдило. — Шахматная студия — это хорошо! А папа у вас кто же? Поди-ка мастер спорта, не меньше, я полагаю?!

— Он умер, — коротко парировал комиссар, поднимая с доски свою королевскую пешку и переставляя ее на две клетки вперед. — Так вышло.

— Да. Да-да! — согласился Правдило, собираясь с мыслями для обдумывания ответного хода. — Так бывает. А я, знаете ли, в студию не ходил. Я до двадцати лет вообще в шахматы не играл. А потом в Спецавтохозяйстве, в гараже научился. Ну, на досуге, в перекур там, на обеде; кто в картишки, кто в доминошки, в шахматы вот тоже. На любителя, конечно, но под водочку — очень даже ничего! По рублю, по трешке, даже по червонцу ставили. Я у всех выигрывал. И на юге тоже, в Абхазии, когда на море отдыхал, в Сочах, там, в Туапсе, в Гаграх — я, пока работал, почти каждое лето на юг ездил — с грузинами по червонцу, по четвертному, и в шашки, и в шахматы, и в теннис настольный, и на бильярде. Трезвый не бывал, на вино всегда хватало. Хорошее у них вино. Свое, домашнее, с нашим не сравнишь. А и дешевое до чего!..

Он даже крякнул от удовольствия при воспоминании о дешевизне домашних грузинских вин. Лицо его расплылось в улыбке.

— Я на деньги играть не стану! — не глядя на партнера, спокойным голосом предупредил сосредоточенно разглядывавший доску Сергей.

— Деньги — это грязь! При коммунизме денег не будет.

— Хорошо! — согласно закивал Стаканыч. — Будем играть на щелбаны. Как по-вашему, молодой человек, щелбаны при коммунизме исчезнут окончательно или нет?

— Не факт! — сухо парировал тот. — Но давайте на щелбаны. Сколько я вам, кстати, должен?

— Чего? — не понял Правдило.

— Вам мат! — невозмутимо заметил комиссар. — Сколько щелбанов?

— Ладно, чего уж так сразу-то?! — хитро забегал глазками комполка.

— Ты бы хоть предупредил сначала, что мат, а потом уже про щелбаны. Давай со следующей игры начнем?!

— Давай! — согласился Колесов и принялся расставлять на доске «съеденные» в предыдущей партии фигуры.

— А известно ли вам, юноша, что шахматы — очень древняя игра?

— нравоучительно спросил Стаканыч начавшего новую партию Сергея.

— Известно ли вам, что шахматы были любимой забавой древних египтян и что еще за две тысячи лет до новой эры в Египте был издан закон, запрещавший играть в шахматы всем, кроме фараона и немногих избранных представителей знати и жрецов?

— Разумеется! — не моргнув глазом отвечал Серега, едва сдерживая улыбку. — Кажется, даже на стене одной из пирамид найдено изображение фараона Рамзеса Второго, сидящего за шахматной доской.

— Да, да! — подхватил Стаканыч поспешно. — Читал в журнале когда-то давно, не помню в каком. Кажется, они там на пару с Юлием Цезарем или Антонием Македонским играют?!

— Ага! — подтвердил помполит, делая очередной ход. — С Цезарем. Однако вам мат!

Правдило проиграл и эту, и все последующие сыгранные в этот день партии. Впрочем, он не очень огорчился. Найдя в лице нового комиссара внимательного слушателя и приятного собеседника, Стакан Стаканыч решил продолжить свое неформальное общение с ним и взял себе за правило каждый вечер по нескольку часов подряд проводить за игрой в шахматы с этим, как он его называл, «гениальным гроссмейстером». Он редко выходил победителем в состязании умов, и поэтому вскоре ему пришлось отказаться от игры на щелбаны — его широкий рабочий лоб не мог больше выдерживать все возраставшие нагрузки. Сопровождались эти «матчи века» обильными возлияниями и безудержным весельем потешавшихся от души над игроками возглавляемых Чопиком собутыльников. Обычно присутствовавшие делились на две команды, каждая из которых азартно болела за своего гроссмейстера, морально поддерживая его на протяжении всего матча. Предприимчивый Чопик даже придумал устроить некое подобие тотализатора, предлагая всем желающим делать ставки на игроков: удастся ли сегодня Стаканычу хотя бы раз выиграть у Сереги; сможет ли он в стопроцентно выигрышной для себя ситуации довести дело хотя бы до ничьей; досидит ли пьяный в зюзю командир до конца пятнадцатой партии, сумеет ли Серега поставить мат своему противнику, играя с завязанными глазами, и тому подобное.

Спорили на водку, на сигареты, на одежду, на оплеухи, на раздевание, частенько проспорившие слишком болезненно воспринимали свой проигрыш, и тогда безудержное веселье плавно трансформировалось в веселый мордобой, с битьем стекол, ломанием мебели, нанесением тяжких телесных повреждений и прочими пьяными выкрутасами.

В один из таких вечеров в послематчевой потасовке серьезно пострадала шахматная доска, разбитая осерчавшим из-за очередного проигрыша Стаканычем о голову слишком задорно смеявшегося над его горем Санька. При этом часть фигур была раздавлена бросившимися разнимать сцепившихся болельщиками, а часть насильно скормлена Чопиком и Шнырем случайно облевавшему их с перепугу обожравшемуся тушенкой и самогоном Жирабасу.

На следующий вечер, решив, что с шахматами покончено, Сергей собрался вместе с Чопиком и компанией на организованное Шнырем в кабаке «Дырокол» зажигалово. Но его ожидало жестокое разочарование: в обычное время явился посыльный от Правдило и объявил о том, что комполка приглашает своего юного друга и его товарищей на новый шахматный матч. Явившиеся на зов командира гроссмейстер и спиртболельщики застали его расставляющим на новенькой блестящей лаком и краской доске точеные прекрасно отделанные шахматные фигуры.

— Откуда такие? — удивленно присвистнув, спросил боец идеологического фронта, присаживаясь к столу и беря в руки резного слона с задранным кверху хоботом и с сидящим в укрепленной у него на спине башенке погонщиком.

— Сам сделал, — серьезно, без тени улыбки на сером небритом лице ответил Стаканыч. — Нравится?

— Нравится! — кивнул Серега, любуясь изящной вещицей. — Не знал, Стаканыч, что ты такие еще штуки умеешь! Откуда?

— Откуда?! — довольно ухмыльнувшись, передразнил комполка сидевшего с раскрытым ртом комиссара. — Оттуда! Отец научил! В детстве еще. Ну же и батя у меня был! Три судимости за разбой и за грабежи. Два побега, пятнадцать лет магаданских университетов. Но душевнейший человек, я тебе доложу! Золотой человек. И руки у него золотые! Время как раз после войны было. Пятидесятые годы. Семья большая, жили бедно. Денег не хватало ни на что. Так он и мебель всю сам делал, и сапожничал — даже на заказ сапоги тачал; и скорняк был хороший, и челноки-плоскодонки один без посторонней помощи шил; и на ремонте подрабатывал — крыши крыл, срубы ставил и все что хошь! Да проще сказать, чего он не умел! И меня, мальца, поднатаскал. Позовет меня, бывало, рядом с собою посадит: смотри, скажет, сынок, учись! Потом вырастешь, спасибо скажешь! А мне что? Интересно! Вот и нахватался всяко-разно. Красота!

— Шик! — подтвердил Чопик, с интересом разглядывая невиданную им доселе красоту. — И это все ножом и руками?! Класс! Это сколько ж можно на этом деле бабок сделать! А? Слушай, Стаканыч, да тебе бизнесом заниматься, резьбой всякой по кости, по дереву. Это щас самый бэнч! Бабла бы имел скока хошь, и на водку, и на жрачку, и на все про все хватало бы!

— Не-е! — отрицательно покачал головой Правдило, погружаясь в изучение возникших у него в голове по ходу игры комбинаций. — Не хочу! Если бы другое чего, то куда ни шло, а это… Это для меня искусство, а не ремесло. Это для души, а не на продажу. На хлеб да на пропой я и так всегда заработаю, а вдохновение — его ни за какие деньги не купишь — нету такой цены! Сейчас, когда все средства производства принадлежат капиталисту, труд для рабочего человека — не труд, а каторга: такие для труда созданы нам условия. А труд должен быть в радость. Вот я режу — никто меня не заставляет, и мне на душе хорошо и радостно. Ведь радость жизни заключается в свободном, честном, творческом, полезном и созидательном труде. Труде, дающем человеку средства к безбедному существованию, заполняющем время между сном и отдыхом, спасающем от лени, скуки и прозябания и, наконец, развивающем личность и духовно-нравственно, и умственно, и физически. Смысл жизни честного человека — в труде. Вот посмотри, в чем смысл жизни богатых и сытых? У них же нет никаких интересов в деле подлинно творческого развития своей личности: им не нужно ничего творить и мастерить — у них все есть. И все покупное. У них скучная, однообразная жизнь: офис, баня, ресторан; пикник с шашлыками, Канары и Турция, бизнес-коммерция. Они не знают и не хотят знать элементарных вещей; как доить корову, как выправить косу и развести пилу, как устроен и как работает их любимый телевизор, как подшивают валенки и как пекут для них хлеб, без которого даже им не прожить! Они ничего этого не умеют.

Они не знают радости простого труда, им неведомо чувство морального и физического удовлетворения, получаемого от работы, когда горят нестерпимо мозоли на натруженных ладонях, державших весь день на огороде гладко отполированный руками черенок лопаты.

Или когда сидишь на привале у костра на берегу маленького лесного озера с истертыми в кровь ногами, искусанный мошкарой и комарами, и с наслаждением уплетаешь за обе щеки обычную перловую кашу и черный хлеб с пропахшим дымом чаем, кажущиеся изысканным лакомством после тягот многочасового пути через лесную чащобу и зыбкую болотину.

Или когда, возвращаясь домой после смены, злой, голодный, уставший, потный, вонючий, физически ощущаешь необычайную легкость во всем теле и невероятный подъем духа, несмотря на то, что за день перетаскал на своем горбу какую-то там тысячу мешков с сахаром и мукой!

А дети у них? Это ведь натуральные дебилы и недоумки! У них есть все: компьютеры, дорогие электронные игрушки, даже машины. Игра для них — скука и рутина. Разве могут они понять прелесть и радость творчества, когда сам придумываешь себе игры, когда сам мастеришь себе игрушки: кораблики из досок с мачтами из ржавых электродов и парусами из рваного полиэтилена, настоящие рыцарские мечи из реек от деревянных ящиков из-под фруктов, футбольный мяч из набитой снегом или опилками пивной бутылки?

Разве дети из бедных семей не здоровее, не сообразительнее, не изобретательнее, умнее, чище и добрее тех капризуль и нытиков, растущих недоумками, дегенератами-белоручками, бессердечными эгоистами, не приспособленными к созидательному общественно полезному труду лентяями и потребителями, слезами и просьбами выманивающими у родителей все, что ни пожелают?

Разве они не лучше приспособлены к жизни?! Разве они не смелее и инициативнее, не настойчивее и последовательнее в достижении своих целей, не мужественнее в преодолении житейских трудностей?!

А разве совесть простых людей труда не чище и не спокойнее, чем у тех, которые при деньгах? По-моему, если поддатый бедняк ворует у трезвого богатея-бизнесмена или у государства бизнесменов и чиновников, он возвращает себе хотя бы частично то, что они отняли и украли у него, взимая с него грабительские налоги, выплачивая ему мизерную зарплату, спекулируя на еде, лекарствах, одежде и выпивке. То есть он экспроприирует своих экспроприаторов, и совесть его чиста. А богатый? Все, что он имеет, нажито не тяжелым трудом, а отобрано у других: у обманутых им маленьких детей, у беременных женщин, у немощных инвалидов и стариков, у горбатящихся на него за гроши в презрении и унижении простых работяг. Верх цинизма: богатый ненавидит и презирает работающих на него бедняков, обогащаясь их трудом, считая их при этом безответным быдлом и грязным скотом, существующим лишь затем, чтобы раболепствовать перед ним, удовлетворяя все его барские прихоти.

В чем смысл жизни капиталиста? Думаю, в том, чтобы грабить и унижать весь остальной народ. В том, чтобы иметь все больше и больше денег для изобретения все новых и новых удовольствий и развлечений.

А в чем смысл жизни рабочего, то есть, по определению, честного человека? В свободном созидательном труде; в творческом поиске новых путей выхода из сегодняшней нищеты и бесправия; в стремлении к достижению простого человеческого счастья, воплотившемся в мечте о светлом спиртолитическом завтра; в борьбе с встающими на пути к этому завтра препятствиями, в дружбе и солидарности с товарищами по труду, в любви к свободе и справедливости, к чести и верности, к правде и красоте, к пьянству и наркомании; в ненависти к праздности, высокомерию, чванству, эксплуатации человека человеком, к прибавочной стоимости и сухому закону! Скажите, разве это не хорошо?! Разве это не прекрасно?! Разве не здорово, разве не замечательно?!

Воодушевленный силой собственного красноречия Стаканыч обвел окружающих мутным, увлажнившимся от волнения взглядом.

— Хорошо! — согласился Чопик.

— Прекрасно! — подтвердил Калян.

— Здорово! — кивнул одобрительно Санек.

— Угу! — буркнул, протирая заспанные глаза, Жирабас.

— Замечательно! — резюмировал Серега, передвигая своего ферзя поближе к побелевшему от ужаса вражескому королю. — Вам шах и мат, Стакан Стаканыч! Однако, партия!

— У ты, черт! — Правдило удивленно вытаращил пьяные глазки на доску. — Правда, мат! Эх, Серега, злодей! Заболтал старика, голову заморочил, да и обмухлевал под эту лавочку. А ну, давай еще, пока водка есть, а то потом без допинга мне тебя ни в жись не обставить.

— Давай еще! — усмехнулся комиссар, расставляя фигуры.

— Давай, наливай! — скомандовал Чопик, пододвигая распоряжавшемуся выпивкой Каляну граненые стаканы.

— Давай, не зевай! — толкнул в бок снова задремавшего Жирабаса заметно оживившийся при слове «наливай» Санек.

— Угу! — буркнул, не открывая глаз и сладко причмокивая во сне под звон бокалов и стук переставляемых на доске фигур, растянувшийся на грязном холодном полу обжора…

За выпивкой и шахматами незаметно пролетели три недели. На смену тоскливому мокрому сентябрю явился порадовавший первым несмелым снежком октябрь. Седьмого числа проигравшийся в пух и прах Стаканыч придумал вдруг отмечать День Советской конституции. Никто из собутыльников понятия не имел о существовании этого праздника, но после объяснений о том, что была при советской власти такая конституция — самая гуманная и справедливая в мире, все единодушно поддержали предложенную комполка идею и погрузились в праздничные хлопоты.

Вечером весь личный состав полка в количестве сорока девяти человек собрался в заброшенной столовой Спиртпотребсоюза. Руководивший организацией торжественного мероприятия Петька Шнырь постарался на славу: было много выпивки, закуски, музыки, наркотиков. Ужравшиеся самогоном, обкурившиеся анаши, обширявшиеся героином, наглотавшиеся «марок» и «колес» спиртбойцы веселились до упада. Пели похабные частушки, танцевали хип-хоп и брэйк-данс, били стекла и ломали посуду, мебель, кроили друг другу черепа свинцовыми кастетами и обрезками водопроводных труб. Обкуренный, обдолбанный до невменяемости Стаканыч в ярко-оранжевой, увешанной металлическими клепками спецовке, с поставленным блевотиной огромным панковским хаером скакал по эстраде и, неистово накручивая заезженные дымящиеся от перегрузок деки, орал, брызгая пеной, как заправский диджей:

— Дарова, пацаны! Рад приветствовать вас на нашем супермегаданс-шоу! Сегодня для вашего удовольствия лучшие хиты сезона, море драйва, океан спирта, два этажа, три танцпола, мегаватты света и звука! Никакой попсы! Только панк и трэш! Долой галстуки! Долой этикет и хорошие манеры! Долой лимонад и сухой закон! Бодун — ничто, жажда — все! Не дай себе подохнуть! Не тормозись — ширнись! Сделай кисляк попроще! Не парься — лови ништяк без облома! Бухают все!!!

Рядом с пластмассовой гвоздичкой в руках прыгал гашеный Чопик и, скандируя: «Ты клевый малый, эй! Ты самый-самый, эй! — пытался целовать командира взасос пьяными слюнявыми губами. Его оттаскивали назад, уговаривали не мешать диджею, но он всякий раз вырывался из цепких объятий собутыльников и лез целоваться снова и снова!

К двум часам ночи на ногах остались только самые стойкие. Большинство празднующих попадали, где кого застал наступивший внезапно всеобщий коматоз, и уснули крепким наркотическим сном. Смолкла музыка, погас свет, усталый диджей громко захрапел, растянувшись на залитом водярой, заваленном остатками мясного салата столе.

Мучимые сушняком, почувствовав непреодолимое желание догнаться во что бы то ни стало, Ермаков и его поддатые друзья принялись рыскать среди груды безжизненных тел и ломаной мебели в поисках вожделенного сорокаградусного допинга. Они обшарили спящую столовку сверху донизу, снизу доверху, слева направо, справа налево, снова сверху донизу и ничего не нашли. Десять алюминиевых молочных фляг с метанолом, сорок двадцатилитровых канистр с самогоном, две двухсотлитровые бочки пива и полтораста ящиков водки — словом, все сделанные Петькой праздничные запасы спиртного оказались уничтоженными за каких-нибудь семь-восемь часов безудержного веселья.

— Вот, блин, твари ненажирущие! — досадливо поморщился краском, мутным взглядом окинув спящих на полу и столах жалобно стонущих в парящей блевотине и смрадных фекальных лужах сослуживцев. — Все вылакали! Что делать-то будем, а? Душа веселья просит!

— Не знай! — пожал плечами Шнырь, икая и почесываясь — Пошли по ямам, что ли, поищем. А тут больше ловить нечего! Шабаш!

Спотыкаясь и пошатываясь, искатели приключений вышли на улицу. Кругом было темно и холодно. Дул резкий промозглый ветер.

— Пошли! — махнул рукою адъютант и развязной пьяной походкой направился в сторону соседнего дома, туда, куда указывал прикрепленный на придорожном столбе указатель с надписью: «Яма 50 м. Спирт. Кокс. Анаша. 25 часов в сутки. Членам СПХП и постоянным клиентам скидка 3 %».

Крепко обнявшись, нестройно горланя «Ромашки спрятались, поникли лютики…», Чопик с Жирабасом неспешно поплелись следом. На небольшом отдалении от них семенили, тяжело дыша и запинаясь, Калян и Санек, тащившие под руки едва державшегося на ногах, пускавшего пьяные пузыри комиссара.

Зайдя в подъезд, поднялись на второй этаж. Постучались в обитую драным черным коленкором дверь.

— Кто там? — рявкнул из-за двери злой старушечий голос. — Нет никого! Шляются тут всякие, людей пугают!

— Это я, Петька Шнырь, — отозвался адъютант, становясь так, чтобы в дверной глазок можно было легко разглядеть его хитро прищуренный профиль. — Баб Люд, открывай давай! Не дури!

— Чаво надо? — противно скривилась, кивнув седой лысой головой, выглянувшая в коридор сухая, длинная как жердь, с желтым лицом старуха в линялом затасканном халате и рваных тапках на босу ногу.

— Петька, ты, что ли?

— Я, баб Люд! — расплылся в улыбке Зюзиков. — Баб Люд, спиртику не продашь? Трубы горят, мочи нет, а кончилось все.

— Так ведь нет ничего, — треснувшим голосом отвечала старуха, позевывая. — Ты ж сам с вечера все, что было, скупил. И брагу, и самогон, и траву. Все подчистую выгреб, не осталось ничего.

— Баб Люд, ну выручи, а! — шире прежнего заулыбался Петька. — Помираем с братвой без допинга. Нам бы догнаться, хоть чего, хоть капельку, а?!

— Чего заладил! — нервно затрещала старуха, скривившись еще больше. — Сказала, нет ничего. А и было бы, так и тогда бы не дала. Ты еще за прошлый раз не рассчитался. Забыл, как на двадцать литров канистру в долг брал. На той неделе деньги принести обещал. Где они?

Шнырь воровато потупил глаза.

— Слышь ты, старая! Харэ динаму крутить! — выступил вперед потерявший терпение Чопик. — Тащи бухло по-резкому, а то ща экспроприирую, поговоришь у меня.

Он протянул к бабке руку, собираясь схватить ее за шиворот, чтобы освободить проход в коридор, но старая карга, быстро отпрянув назад, скрылась в темноте прихожей, и у нее из-за спины холодно блеснул металл нацеленных на непрошеных полуночных гостей ружейных стволов.

— Кому сказали, нет ничего! — прохрипел по-стариковски невидимый за бабкиной спиной стрелок. — Вали отседова, фраер! А то я те щас такую экспроприацию с перфорацией покажу, не возрадуешься!

В испуге отскочив от захлопнувшейся с треском двери, пьяные спиртзаготовители кубарем скатились вниз по скрипучей обшарпанной лестнице и в одно мгновение очутились на крыльце.

— У, сука старая! — зло выругался ординарец, смачно сплевывая на входные двери подъезда и разглядывая медленно стекающую вниз по полотну перемешанную со склизкой зеленой соплей харкотину. — Пошли дальше, братва! Полно мест. Что-нибудь да найдем!

Зябко поеживаясь на холодном ветру, приятели поплелись вдоль по улице по шатким, мокрым и склизким деревянным мосткам…

Вопреки всем Петькиным заверениям «найти что-нибудь» не удалось ни на другой, ни на всех следующих за ней ямах. Везде при появлении веселого правдиловского адъютанта обнаруживалось подозрительно-презрительное отсутствие спиртного или упорное нежелание хозяев отпускать выпивку в кредит не расплатившемуся по старым долгам клиенту. Все попытки насильственного отъема спирта терпели неудачу: милитаризованные до зубов ямщики встречали их в буквальном смысле слова в штыки, неизменно обращая в бегство вооруженных одними понтами насильников. В нескольких местах на них спускали цепных собак, а поднятый с постели заспанный председатель Горспиртпотребсоюза, не вдаваясь в полемику, поспешил вызвать по мобиле свою спиртчековскую «крышу», не замедлившую оперативно прибыть на место происшествия и доходчиво разъяснить нарушителям председательского спокойствия их права и обязанности на рынке общественного спиртопотребления.

Битый час прошлявшись по пустынным улицам спящего городка, усталые, злые, с подсвеченными фонарями лицами, чопиковцы очутились перед домом церковного старосты, расположенным напротив храма Спаса на Дрожжах.

— Ладно, хрен с ним! — Зюзиков потер ладонью ушибленный при падении с высокой лестницы зад. — Не хотелось, конечно, но ничего не поделаешь! Придется, братишка, идти на поклон к классовому врагу.

— Почему к врагу? — спросил Чопик с любопытством. — Лояльное революционной власти трудовое духовенство и вольнонаемные сотрудники религиозных организаций, представляющие традиционные конфессии, не являются, по конституции, классово чуждыми элементами для спивающегося пролетариата.

— Так-то оно так, — согласился Шнырь, открывая калитку и проходя во двор большого, в шесть окон по переду, обшитого сайдингом крытого металлочерепицей домины. — Этот гад при федератах в Антиалкогольном комитете работал, бомжей и наркоманов отлавливал, принудительным торпедированием занимался. Сам инвалид больной, через трубку ссыт, а как людей мучать, так первый парень на деревне. Но… Дети, внуки, геморрой. В общем, два года условно и амнистия к первой годовщине революции. Теперь в иконной лавке свечами торгует, а по ночам спиртиком спекулирует. Возьмем у него.

Подойдя к окну, он забарабанил кулаком в раму:

— Эй, хозяин, открывай! Людям спирта хочется!

— Чего орешь?! — осадил его выглянувший в раскрывшееся окно плюгавенький лысый человечек с большой противной бородавкой на щеке и толстогубым гнилозубым ртом. — Где ты людей увидел, гнида подвальная?

— Ты че, охренел в натуре! — взорвался оскорбленный до глубины души таким радушным приемом Шнырь. — Не видишь, кто с тобой разговаривает?! Водяры давай, задница твоя спекулянтская! А то красные спиртолитические герои выпить хотят!

— Пусть красные герои быка подоят, если сушняк замучил, а я по пятницам не подаю! — грубо ответил хозяин, спеша закрыть окно. — Канайте отседова, голодранцы, пока Чека не вызвал!

— Ах ты гнида! — взвизгнул Петька, хватаясь за подоконник и подтягиваясь на руках, с явным намерением влезть в окно. — Спирту давай, а то зашибу на хрен к чертовой матери, инвалид хренов!

— Нате вам, черти! — насмешливо бросил инвалид и, быстро повернувшись спиной к лазутчику, спустил штаны. Раздался звук, похожий на треск рвущегося гнилого холста, и отброшенный назад мощной ударной волной Шнырь без сознания свалился на поддерживавшего его снизу Жирабаса. С криками «Газы!!!» красные спиртолитические герои пулей вылетели со двора, унося с собой безжизненные тела адъютанта и контуженного им Жирика.

— Вот контра, блин! — с трудом выдавил пришедший в себя Петька, поднимаясь с земли и отряхивая с фуфайки прилипшую к ней грязь. — Это он специально не дает. Знает, что за прошлые разы не рассчитались. Ладненько. Не хотите по-плохому, по-хорошему будет хуже! За мной, мужики! Знаю, где бухла добыть.

Он быстро зашагал в сторону мрачно черневшей на противоположной стороне улицы церквушки.

— Ты чего? Куда? — догнав его, осторожно поинтересовался Чопик.

— В церковь, — зло буркнул ординарец, не оборачиваясь. — За вином.

— Да откуда ж там вино? — удивленно взглянул ему в лицо зампоспирт. — Это ж не магазин.

— А крещение, а причастие?! — отвечал Петька, подходя к дверям и вынимая из-за пазухи обрезок стальной трубы. — Да у них в алтаре до потолка все ящиками с кагором заставлено. Ребята, которые креститься ходили, видели. Ща по-быстренькому возьмем и по бабам! А ну, навалились!

Ловким ударом он сбил висевший на дверях замок.

— А, может, лучше туда? — осторожно кивнул в сторону видневшегося неподалеку магазина подошедший сзади Санек. — Там и выбор побогаче, и гемора меньше!

— Саня, не гони! — прервал его Чопик. — Петька дело говорит! Магазин народный, государственный. За него чуть что — сразу срок! А церковь у нас отделена от государства, и вообще религия — опиум для народа! Понял?!

— Не знай! — неуверенно пожал плечами Санек. — Нам на зоне батюшка говорил, когда крестились, что в храме воровать западло. Это уже не кража, а беспредел какой-то! Грех, в общем!

— Ну тя на фиг! — отмахнулся от него Ермаков, входя в раскрытые двери. — Беспредел — это когда родители грудных младенцев несмышленых крестят, не оставляя им права выбора — верить или нет. А у нас не беспредел, у нас культурная революция и борьба с религиозным мракобесием. Пошли.

Усадив пьяного Серегу на устроенную возле входа в церковь деревянную скамеечку, Санек и Калян вошли внутрь. Там уже вовсю хозяйничали Петька с Чопиком. Шарили в алтаре, тащили к дверям ящики с кагором, били витрины примостившейся в углу иконной лавчонки, набивая карманы золотыми и серебряными цепочками и крестиками.

— Не, я, конечно, понимаю, что нужно людям во что-то верить! — говорил Зюзиков, скидывая с полок на пол расставленные, как на выставке, золоченые томики молитвенников, псалтырей, Ветхого и Нового Заветов. — Без веры само существование человека теряет всякий смысл. Да и страшно как-то без веры, когда кругом такой беспредел и ужасы беззакония. Люди — слабые существа. Всего боятся. И жизни, и смерти, и боли, и одиночества. И всего непонятного и необъяснимого. Вот и придумывают себе богов, и верят в них до посинения. А как же?! Кто еще, кроме Боженьки, поймет, поможет, защитит, обогреет, наставит на путь истинный?! Но ведь недаром же говорят: на Бога надейся, а и сам не плошай! Учиться нужно, просвещаться, чтобы своим умом жить, на себя одного надеяться и самому о себе заботиться. А люди у нас думать не умеют и учиться думать не хотят. Прозябают в невежестве и суеверии. Ищут, кто бы за них думал и все решал — рабская психология. Вот и подменяют знание и логическое мышление верой в сверхъестественное, дающее простые ответы на все вопросы; объясняющее популярно все происходящее; прогоняющее животный страх перед ожидающей впереди неведомой загробной вечностью.

А в результате вместо того, чтобы бороться с истинными причинами всех своих бед и переделывать этот сволочной мир под себя, всю жизнь проводят в молитвах и бездействии, безвольные, бессильные, забитые и невежественные, не способные ни к борьбе, ни к самостоятельному мышлению. Так и помирают с верой в светлое райское будущее, превращаясь в навоз и удобрения, вместо того, чтобы летать к далеким звездам и расщеплять атомы в поисках истинного смысла бытия.

— Согласен, — поддержал его Чопик, деловито снимая со стены большую старинную икону и срывая с нее чеканный потемневший от времени серебряный оклад. — Неверующих людей не бывает. Ведь даже атеизм, отрицающий существование богов, это ведь не что иное, как вера в то, что Бога нет! Значит, верят все, только по-разному. Глупые, ограниченные, темные и безвольные верят во все сверхъестественное. Умные, честные, добрые, справедливые, сильные и смелые, кто не признает над собой никакой власти и стремится к свободе и справедливости, заботясь о пользе народа, те в другие вещи верят и других богов почитают. Народ и Правда, Честь и Совесть, Свобода, Равенство и Братство, Счастье всех людей — вот наши боги. И верим мы в то, что народ и счастье его — наивысшая ценность в мире. А свобода — главная потребность народа, без которой он не может жить, как без хлеба, воды, спирта и воздуха. А Равенство — закон природы, который никому нарушать не дозволено. А Братство всех спивающихся — источник силы, правды, и справедливости. Вместо того, чтобы скулить по церквам да кадилами махать — бороться надо за счастье и свободу для народа. Потому что без борьбы нет свободы, а без свободы — счастья. А счастье народное в том, чтобы жить по совести, а не по закону; работать на себя, а не на дядю; учиться на врачей и учителей, а не штаны протирать в семинариях; пить не воду, а спирт и водку с пивом. Правильно я говорю, мужики?

— Правильно! — подхватили в один голос Санек с Каляном, уминая ногами брошенные на пол согнутые вчетверо серебряные и золотые оклады. — Счастье жизни — в свободе спиртопотребления!

— А ты, Жирик, как думаешь? — обернулся краском к вышедшему из алтаря Жирабасу. — Есть Бог или нет?

— Не знаю! — тяжело отдуваясь и отирая ладонью потное, красное от напряжения одутловатое лицо, отвечал Жирабас. — Про Бога не знаю, а тушенки тут точно нет.

— А ты доски оторви да под полом посмотри! — посоветовал прошмыгнувший мимо с взятыми в ризнице паникадилами и ризами Шнырь. — Может, там спрятали.

— Да я уже посмотрел, — ответил Жирик, рассеянным взглядом скользя по скорбным желтым лицам разбросанных на полу святых и преподобных мучеников. — Нету ничего!

— Ну и черт с ним! — махнул рукой ординарец. — Давай, мужики, пошли. Поздно уже! А тушенку на побрякушки сменяем. Тут этого добра до хохота: и на бухло, и на баб, и на траву хватит.

Подхватив увязанные в узлы вещи, экспроприаторы направились к выходу. Внезапно в дверном проеме выросла маленькая сутулая фигурка закутанного в фуфайку человека. Друзья без труда узнали в нем негостеприимно-вонючего церковного старосту.

— А ну, назад, христопродавцы проклятые! — закричал он, поднимая высоко над головой правую руку. — У меня граната. Дернетесь — взорву всех как пить дать! Поняли, нет?

— Ты меня на понял не бери! — угрожающе наклонив голову, выступил вперед Чопик. — Я таких, как ты, гадов, в детстве в подъездах потниками душил, на подтяжках вешал, из рогатки в упор расстреливал. Уйди с дороги, а то!..

— А ну стой! — отступил на шаг назад старикашка. — У меня чека вынута. Предупреждаю!

— Дядя. А в церкви с оружием нельзя, грех! — вежливо заметил Санек.

— Молчи, гнус! — оборвал его староста. — Волыны на пол и грабли в гору, кому сказано, бляди?!

Старик не успел договорить. Неслышно подошедший сзади Шнырь с силой опустил на его плешивую голову толстенную выдранную из оклада икону. Широкая деревянная доска разлетелась на куски, а незадачливый гранатометчик с глухим стоном свалился на пол. Маленький зеленый мячик ручной гранаты, выскочив из разжавшейся ладони, покатился под ноги растерявшимся христопродавцам.

— Атас! — крикнул Санек и бросился в сторону, за стойку иконной лавки. Калян с Жирабасом застыли как вкопанные на своих местах. Мгновенно оценив ситуацию, Ермаков метнулся к гранате и, подхватив ее на ходу, выбросил на улицу через распахнутые настежь двери. Раздался звонкий хлопок взрыва. Осколки, со свистом пролетев над головами экспроприаторов, ударили в оштукатуренные расписанные камкой стены.

Оправившись от шока, друзья всем скопом накинулись на лежащего старосту и принялись пинать его ногами куда ни попадя. На улице залаяли собаки; послышались взволнованные голоса сбегавшихся к месту взрыва людей.

— Ходу, братва, ходу! — крикнул Чопик, выскакивая на крыльцо и ища взглядом оставленного на скамейке Серегу. Сереги не было.

— Куда комиссара дели? — набросился он на подбежавшего сзади Каляна.

— Не знаю, тут на скамейке лежал! — искренне удивился водила. — Может, свалился куда, поискать надо.

Подойдя к скамейке, Чопик заглянул за спинку. Серега лежал в сугробе под крыльцом, запрокинув назад голову и широко раскинув руки.

— Петька, помоги! — бросился зампоспирт к усевшемуся у порога на корточки со спущенными штанами Шнырю. — Серега свалился!

— Да брось ты его! — ухмыльнулся ординарец, подтирая задницу и выводя на стене перемазанным калом пальцем шестиконечную звезду. — Ничего с ним не случится. Проспится — сам приползет! Погнали давай!

Застегнув штаны, он сбежал с паперти. Остальные спиртбойцы поспешили за ним, скрывшись в темноте соседнего переулка.

— А, блин, ссули! — краском тревожно прислушался к заливистому лаю приближающихся милицейских свистков. — Да пропади все пропадом!

Он отбросил в сторону узел с реквизированной церковной утварью и, за шкирку вытащив спящего корефана из сугроба, взвалил его себе на спину…

Через минуту зампоспирт вместе со всеми лежал в переулке под забором и с интересом наблюдал за происходящим на пустыре возле ограбленной церкви. Мимо притаившихся экспроприаторов с криками «Бей картавых!» пробегали вооруженные топорами и дробовиками мужики. Где-то истошно вопила баба, глухо басил набатный колокол.

— Интересно, а погромы будут? — сделав притворно-испуганное лицо, спросил Ермаков.

— Будут, будут! — спокойно заверил его примостившийся рядом Петька. Вся компания прыснула от смеха…

Дождавшись, когда все утихнет, выбрались из-под забора и дворами пробрались на другой конец города, где выменяли часть обобществленного ржавья на спирт и анашу. Оставшиеся до рассвета несколько часов провели на квартире у Чопика, мешая кагор с самогоном. Утолив мучавшую их жажду и почувствовав себя хорошо, гашенные вдупель, улеглись спать. Только Чопик с Петькой долго сидел на кухне, покуривая «Бредомор» и беседуя на отвлеченные темы.

— Вот интересно, — говорил Зюзиков, лениво посасывая измятую нетерпеливыми корявыми пальцами папироску. — Советская власть церковь от государства отделила? Отделила! Церкви позакрывала? Позакрывала. Попов пересажала? Пересажала. Вырвала народ из цепких лап невежества и мракобесия, раскрепостила скованное церковными догмами людское сознание. Пробудила в людях стремление к учебе, к знаниям. Вырастила несколько поколений свободных от предрассудков, устремленных в будущее атеистов. Казалось бы, навеки должны уйти в прошлое поповское морализаторство, ханжество и лицемерие. Так нет же! Глазом не успели моргнуть, как все вернулось. Церковники недобитые снова за старое принялись. Смотри, брат, что творится кругом. Снова народ толпами валит в церковь за духовным очищением. Снова раболепствуют перед тем, чего никогда не видели и о чем имеют самое отдаленное представление. Люди голодают, холодают, прозябают в нищете и невежестве, а повсюду открываются новые церкви вместо школ, новые приюты и богадельни вместо больниц, монастыри вместо санаториев. У правительства денег нет на хлеб для умирающих с голоду беспризорников, но есть золото для украшения культовых сооружений, для щедрых подарков церковникам. Снова в семинариях самый высокий конкурс для поступающих, а святоши в почете у власти. Лоснятся от жира и не брезгуют копейками бабушек-пенсионерок, несущих им последнее. Дурдом какой-то!

— Дурдом. Согласен! — поддакнул Чопик, попивая спирт и пуская кольца табачного дыма в лицо пьяному собеседнику. — Видать, время сейчас такое. Народ устал от крови и ужасов, разочаровался во всем и никому не верит. А тут такие прекрасные заповеди: «Не убий!», «Не укради!», «Почитай отца с матерью!..» Вот и тянулся к попам с их демагогией. Тычутся, как слепые котята, не замечая, как дела поповские разнятся со словами!

А ведь далеко не все служители культа, если внимательно поглядеть, святые, далеко не все столпы благодетели и благочестия, примеры для подражания и преклонения. Вот говорят такие: «Не убий!», «Возлюби ближнего своего, аки Господа!» А сами первые пекутся о поощрении всякого зверства и варварства. Благословляют фашистов на убийство евреев и коммуняк, кропят их оружие святой водой; заранее обещают им полное отпущение грехов!

Учат опять же: «Не стяжай себе богатства на земле!» А сами? Погляди, все в золоте, на службу на мерсах ездят. А квартиры у всех какие, а коттеджи?! Евроремонты, джакузи, полы с подогревом, мебель на заказ. И жены в соболях, и по святым местам каждый год, чтоб было что вспомнить на пенсии.

Народ учат: «Не укради!», «Подохни с голодухи, а чужого куска не тронь!» А сами-то что? Сами-то на свои кровные живут-пробиваются? Хрен! На свои! Правительство им пособляет? Пособляет! Банкиры, безнесмены, торгаши разные, нефтяные и газовые, пособляют? Пособляют! Бандиты от них тоже не отстают. Сам знаешь, откуда у них денежки? Сам знаешь, у народа крадены! Каждая копейка — чья-то слеза. Каждый рубль — капля чьей-то крови. Чье-то горе, гибель и разорение! Грязные у них деньги, проклятые! И они это знают, и через подачки свои искупление купить стараются. А служители культа от Божьего имени берут, не стесняясь. А ведь, чай, не маленькие — понимают, откуда чего берется!

Ну, и кто они после этого? Воры самые натуральные! С ворами и дружбу водят. Хвалят их на разные лады, говорят, что власть их от Бога, велят во всем им подчиняться и не роптать. Матриарх резидента благословляет на служение отечеству. Служитель задрипанный на открытии нового ресторана стены водичкой кропит. Епископ у губера на рождественском балу за двоих ест и пьет. И так во всем. Ни одной заповеди не соблюдают. Говорят: «Не богохульствуй!» А сами в церквах свечками и крестиками торгуют, как в магазине. Говорят, что все происходящее вокруг: все насилия, грабежи, убийства и несправедливости — все это угодно Богу. Им самим устроено и ниспослано нам в наказание за грехи. Даже если зарезали грудного младенца, даже если невинный ребенок остался сиротой, то и тогда — все происходящее с ним, если и не возмездие за грехи, то как минимум — испытание, призванное укрепить веру и дух испытуемого, его любовь к всемогущему Боженьке.

Ну не глупость ли? Ведь сами же проповедуют милосердие и всепрощение. Говорят, что Боженька всех любит? Выходит, чем крепче любит, тем круче лупит?! Черта с два! Не от Боженьки все беды на земле, а от поповских бреден; от тех, кому эти бредни выгодны. От богатых буратин, которые народ обдирают и попам за их пропаганду долю дают. И всем хорошо, а попам — больше всех: буржуи бедняков доят, народ — никого, а попы — и тех, и других обирают и живут припеваючи. Вот и выходит, что им-то нынешнее положение выгоднее всего. И пока их не обнулим подчистую — не добьемся полной победы освобожденного спиртопотребления над гидрой всеобщей добровольно-принудительной трезвости.

— Да уж, это точно! — согласился Петька, опрокинув в себя полный стакан самогонки и занюхав его рукавом своей сальной фуфайки. — Все они нечисты на руку! Наш, здешний, не исключение — любит жить в свое удовольствие. Каждый день после службы в джинсы или в костюмчик нарядится и в кабак, и там до упора зажигает будь здоров, тока звон стоит. Вино пьет, икру с ананасами жрет, музыку заказывает; ширево всякое, дерется, морды бьет, блюет под столами, матерится, девок лапает. А потом мастера возьмет и в нумера! Может, оно, конечно, в семье и не без урода, только мы других не видывали, сравнить не с чем нам! А он, как ни крути, у себя какое-никакое, а лицо фирмы — так что должен соответствовать!

— А и ну их к такой-то матери! — сплюнул замком в набитую до краев окурками приспособленную под пепельницу эмалированную кастрюлю. — Давай-ка, братан, выпьем еще!

— Давай! — согласно кивнул, икая, Шнырь. — За мир во всем мире!

— Ага, и за дружбу между народами!

— И за цинис между конфессиями!

Чокнувшись стаканами, приятели вылили в себя остатки принесенного с собой горячительного и, держась за стены, побрели в комнату, где, лежа вповалку, уже вовсю храпели утомленные ночными приключениями собутыльники. За окнами серело скучное октябрьское утро. В нетопленой избе было тоскливо и холодно. Хотелось блевать. Отыскав свободный угол, Чопик свалился без чувств и, прислонившись спиной для тепла к разметавшемуся рядом на полу Жирабасу, заснул крепким богатырским сном.

***

— Так, я вас слушаю!

Доброжелательно и участливо улыбаясь, доктор смотрит на Сергея в упор спокойным внимательным взглядом. Даже слишком внимательным, слишком участливым. Притворяется, конечно, есть ему дело до чужих проблем! Улыбается, а у самого в глазах написано: «Ну, чего скажешь, дружочек? Думаешь, простыл? Фи-и-и-гушки! Это простати-и-ит!»

— Да вот, я в прошлом году по перволедью на рыбалке на озере был. В полынью спьяну попал, ну и вымок весь. Всю ночь в мокрых брюках и валенках по лесу к поезду шел. А дело в ноябре, ночи холодные, мороз уже. Домой-то приехал, неделя прошла — чувствую, простыл. И вот с тех пор, как просквозит, так у меня это и обостряется. А потом снова отпускает. Простыну — снова болит.

— А где болит-то? — расплываясь в белозубой сочувственной улыбке, по-приятельски развязно спрашивает доктор, пододвигаясь поближе.

— Вот здесь, — отвечает Сергей, прикасаясь ладонью к низу скрытого под брюками живота. — А когда по-маленькому схожу, то и там тоже…

— Так, хорошо. Значит, болит внизу живота, — говорит доктор, продолжая ласково улыбаться. — А как болит-то? Какие при этом ощущения?

— Ну, жжение, рези. Особенно, как помочусь — схожу. А потом вроде успокаивается опять. А схожу — и снова…

— Так, хорошо. А еще такой момент: у вас вот, когда это обостряется, у вас бывает учащенное мочеиспускание или задержки, наоборот?

— Да, бывает, — неуверенно пожимает плечами пациент. — Я в прошлом-то году, как почувствовал, что заболел, так сразу ко врачу и сходил. А уролога-то не было тогда — в отпуске; а терапевт мне говорит: «Не может у вас быть никакого цистита. Проверьтесь на это…»

— На что «на это»? — с ехидцей спрашивает медик, заглядывая в глаза умолкнувшему в смущении пациенту.

— Ну, на венерические…

— Вот, на венерические! — подбадривает его служитель Эскулапа. — Ну, и как?

— Ну, я сходил — проверился…

— И ничего?

— И ничего. А что с ней спорить?! Я и отступился.

— Ну, и ничего! — радостно разводя руками, говорит доктор бодрым, веселым голосом. — Ведь не нашли же ничего?! И хорошо! А с половой жизнью как?

— Да так…

— Что значит «так»?

— Ну, тут вот меня в прошлом месяце прихватило опять, и я даже, честно говоря, оконфузился, — дрогнувшим голосом, краснея, отвечает Сергей.

— Ага, оконфузился! — радостно восклицает дотошный врачеватель и дружески хлопает пациента рукой по коленке.

«Чему он так радуется? Как будто самая большая радость в жизни для мужика — это облажаться в постели. Идиот!»

А доктор уже переменил выражение лица на менее беззаботное, но не менее жизнерадостное:

— Так. Будем говорить прямо. Речь идет о простатите. Скорее всего. Мы сейчас возьмем у вас анализ, а потом вы сходите сделаете УЗИ. Этот анализ, который я хочу вам сделать, он дает результат пятьдесят на пятьдесят, поэтому, чтобы быть уверенным наверняка, нужно еще и УЗИ. Но УЗИ платное!

«Ну вот. Уже теплее. С этого и нужно было начинать».

— Почему платное? — спрашивает Сергей, стараясь выглядеть как можно более спокойным.

— Запись только на конец августа! Вы что, будете ждать? — нервно встревает до сих пор не проронившая ни слова медсестра. — Пожалуйста!

— Нет! — рассудительно замечает жизнерадостный доктор. — На простатит УЗИ все равно платное.

«Ну конечно. Репродуктивное здоровье нации интересует государство постольку-поскольку. Нету денег — не лечись. Ходи импотентом».

— Я ведь не отказываюсь. Просто по деньгам рассчитываю. Чтобы еще и на лекарства хватило, и на все. Я ведь сейчас безработный, у меня лишних денег нет.

— Семьсот пятьдесят тысяч рублей! — вежливо объясняет доктор. — Заплатите в кассу и отдайте направление в 205-й кабинет. С десяти до часу в любой день. Только не забудьте предварительно выпить литр жидкости. И один день накануне не жить половой жизнью. Давайте поглядим!

— Хорошо! — кивает головой Колесов и, поднявшись со стула, покорно плетется за ширму, на ходу расстегивая ремень…

Может, стоило сказать ему правду? Все-таки между ночным марш-броском через залитую холодным осенним дождем тайгу и многодневным лежаньем на холодном бетонном полу заиндевевшего спиртчековского карцера имеется существенная разница. Залечит чего-нибудь не то — мучайся потом. А как сказать? У него ведь даже полис не поменян. Начнут копаться, узнают, что полис недействителен, — прогонят к чертовой матери. Нет уж. Хрен с ними, с отбитыми почками и с отмороженными пятками. А простатит, это ведь такое дело!.. Простатит…

От обиды хочется плакать. Слезы наворачиваются на глаза. В голове вверятся глупые самопальные строчки:

И знакомый, ставший вдруг холодным и насмешливым голос вторит им с раздражением: «Э-э. Да у тебя, дружочек, похоже, простатит! Поздравляю, это не вылечивается!»

Выдавив сквозь крепко стиснутые зубы: «Спасибо. До свидания!» — он выходит из кабинета в коридор, осторожно прикрыв за собою дверь…

Как все-таки сильно постарела мама! Седые, поредевшие волосы, заплаканные, блестящие лихорадочным блеском испуганные глаза; воспаленные веки; обрюзгшее, покрытое красными пятнами лицо, нервно дрожащие сухие морщинистые губы, — эти последние полгода не прошли для нее бесследно. Стенокардия, гипертония, аритмия, бессонные ночи, стояние в очередях у ворот СИЗО, извещение о смерти мужа, арест любимого сына. И вот уже никогда не жаловавшийся на здоровье человек лежит на железной казенной кровати в больничной палате с диагнозом «обширный инфаркт миокарда». Желтое застиранное постельное белье, капельница, запах витаминизированной мочи и лекарств.

Зачем она плачет! Он никогда не мог смотреть, как она плачет! Ему всегда казалось, что он — главный и единственный виновник ее слез. Он всегда огорчал ее. Не нарочно, конечно. Наоборот, он старался все делать так, чтобы доставлять ей как можно меньше неудобств и неприятностей. Но все выходило наоборот. Вот и теперь он, сам того не желая, стал причиной ее болезни. Может быть, она думает по-другому, но ее упреки заставляют подозревать обратное.

— Сережа, ты сделал это? — приподнявшись на локте, она заглядывает ему в лицо. Ей очень хочется услышать отрицательный ответ. Он читает в ее глазах смешанную со слабой надеждой смутную все возрастающую тревогу. — Ты сделал это? Скажи мне! Почему ты не хочешь сказать? Не молчи, скажи, да или нет?!

Сергей молчит. Что он может сказать ей? Что проведенные в тюрьме месяцы стали для него адом? Что он сутки поводил без сна и отдыха, высиживая на допросах у следователя, пинавшего его ногами и тушившего об него окурки сигарет? Что не было дня, чтобы его не били по два-три раза, требуя дать признательные показания; били долго, изощренно: по почкам, по печени, по ногам, по голове. Били резиновыми палками, железными цепями, электрическими проводами; били до слез, до крови, до потери сознания. Или рассказать, как выдержал две недельные голодовки в холодном сизовском карцере — маленькой, полтора на полметра, бетонной темной коробке с железной дверью и крошечным зарешеченным окошком под потолком?

Ночью от холода дерьмо в параше замерзало, превращаясь в лед. Чтобы согреться, он ходил из конца в конец камеры: два шага вперед, поворот, два шага назад, поворот и снова два шага вперед, поворот, два — назад, поворот… Под утро становилось совсем невмоготу. Он начинал бегать на месте, ему становилось жарко, он потел. Но измученный голодом и бессонницей организм не мог долго выдерживать такие нагрузки; он садился в уголок на корточки и засыпал, прислонившись голой спиной к стене. Просыпался на холодном бетонном полу и, стуча зубами, бегал до тех пор, пока не засыпал снова…

Его сломали, пригрозив арестовать мать и сестру, как участников контрреволюционного подполья. Он подписал изобличающие отца бумаги и публично отрекся от него на показательном процессе по делу «Профессорской антиалкогольной группы». Да, он отрекся от отца. Но на процессе он проходил уже как свидетель и в конце концов его освободили, оставив в покое. И ему плевать, что, выйдя из СИЗО, он неделю мочился кровью, а теперь вообще не может нормально мочиться. Главное, что маму не тронули. И больше не тронут. То, что с ним произошло, — неизбежный по нынешним временам перегиб, и он принимает его как данность. Он жив. Он нужен матери и сестренке, он нужен стране и революции. Он должен жить и бороться. И все будет хорошо. Все будет нормально. Нужно только сейчас пережить весь этот кошмар, выстоять, собраться с силами и, несмотря ни на что, не оглядываясь назад, двигаться вперед, чтобы победить. Победить вместе со всеми.

— Сережа, я жду! — усталый надтреснутый материнский голос выводит его из задумчивости. — Скажи мне, что это неправда!

— Это правда, мама! — выдавливает он из себя, поглаживая худые, испещренные тоненькими синими ниточками вен руки. — Это правда. Я сделал это. Так было нужно.

— Как ты мог?! — тихо шепчет она и, высвободив ладони из его рук, закрывает ими лицо. Плечи ее вздрагивают, из груди вырываются глухие стоны.

Зачем она плачет? Он не может глядеть, как она плачет. От этих слез у него болит сердце… Как же болит сердце!..

Сергей проснулся от сильной рези в левом боку. С трудом поднявшись на ноги, прошел в кухню, перешагивая через тела спящих на полу товарищей. Выпив спиртовой настойки пустырника, присел за стол. Посидев немного, вышел на двор подышать свежим воздухом. Там его и нашел посыльный, отправленный Правдило с приказанием комиссару срочно явиться к нему на квартиру, служившую одновременно и штабом полка.

Не дожидаясь, когда успокоится сердце, он отправился на зов беспокойного командира.

Зашел, постучавшись, представился по форме; огляделся по сторонам. В большой, жарко натопленной горнице было пусто и уныло. Как всегда, грязь, слякоть, голодные тараканы, подремывающие на отставших от стен рваных обоях.

За столом напротив бать… комполка сидел вполоборота, облокотившись одной рукой на столешницу, нога на ногу щупленький, маленький, патлатый, с куцей растрепанной бороденкой, прыщавый молоденький попик в мятом клобуке, в мятой рясе, с крестом на груди. Присев у двери на стуле, Сергей прислушался к тихому, вкрадчивому голосу посетителя.

— Ну как же! — говорил батюшка, прямо и спокойно глядя в лицо Правдило. — Ведь ваши же люди вломились посреди ночи в храм, избили сторожа, нецензурно выражаясь, требовали выдать церковные ценности, грозились подвесить его за непотребные части тела. Разбили стекло в сторожке, под алтарем золото искали. Иконы с иконостаса сняли, оклады выдрали и ногами на полу уминали, чтобы сложить вчетверо! Да ризу утащили, да крест большой, да дароносицу серебряную… И ведь ладно бы украли только, так ведь глумиться-то зачем?! В притворе нагадили кругом и ручку на входной двери калом, извиняюсь, обмазали. Мы, между прочим, в правовом демократическом государстве живем и теперь не двадцать девятый год, чтобы такие вещи вытворять.

— Так, и что? — перебил Правдило вежливо, но твердо. — Что вы хотите? Конкретно вы можете сказать: кто, откуда, зачем? Где сейчас похищенное? Можете вы дать приметы грабителей или нет?

— Нет, — отвечал попик спокойным, но тоже твердым голосом. — Не могу. Но я к вам для того и пришел, чтобы попросить вас помочь мне разобраться в этом деле. Я понимаю, что время теперь непростое, и водка дорогая, и зарплату годами не выплачивают, но вряд ли могут найтись оправдания для такого варварского поступка, и уж тем более он не может остаться без последствий…

— То есть вы хотите, чтобы я нашел виновных и примерно их наказал? Так я вас понимаю? — холодно-вежливо спросил Стаканыч, вперив в лицо собеседнику холодный застекленевший взгляд. — Это вы имели в виду?

— Это было бы очень хорошо, — отвечал посетитель все тем же спокойным ровным голосом. — Я уже узнавал. Кое-что они сразу на спирт обменяли; кое-что, видимо, еще у них. Если бы вы вернули все это, то я был бы вам очень признателен.

— Значит, если вернут, то это вас вполне удовлетворит? — продолжал допытываться комполка.

— Вполне. — Попик внезапно как-то странно поморщился. — Окно в стороже мы уже застеклили, так что да… Бог простит…

— А если нет?

— Простит, простит… Но если вы не примете мер, то я вынужден буду обратиться за помощью в вышестоящие инстанции, — подытожил служитель культа, поднимаясь со своего места и расправляя на животе складки рясы.

— Хорошо. — краском тоже поднялся из-за стола. — Подождите пару дней. Мы выясним, по возможности, обстоятельства происшедшего и сообщим вам. — Вот, кстати, — он указал рукой в сторону сидевшего в углу Сергея, — товарищ Колесов, наш комиссар, вам, если что и доложит.

— Хорошо, — мельком взглянув на Сергея и вежливо раскланявшись, попик попятился к выходу. — Надеюсь на вашу порядочность.

— Где Чопик? — спросил Стаканыч резко, едва странный визитер скрылся за дверью кабинета. — Ты чего приперся сюда?

— Чопик в коме, я за него, — спокойно парировал комиссар.

— Проспится — враз ко мне! — небрежно бросил комполка, присаживаясь на полати возле окна и закуривая козью ножку. — Ну это ж надо до такого додуматься, а? Другого места не нашлось для проказ. Какого лешего его в церковь-то понесло. Ты-то где был, что за своими корешами и не углядел, умная головушка…

— Отрубило меня, — начал было оправдываться Серега, ерзая на стуле. — Не знаю, с чего! Все вроде нормально было. И выпили-то ни хрен

— по три литра на брата. Я все трезвый сидел, а потом помню, как на улицу вышли, девок искать, тут меня и накрыло. Очухался под забором

— что дают, куда бежать?..

— Ладно, проехали, — разгоняя ладонью густое облако едкого табачного дыма, отмахнулся Правдило. — А батюшка вишь какой — с гонором. Другой бы по нынешним временам язык-то прикусил да и сидел себе тихо, помалкивал, чтоб чего не так. А этот на-ка, приперся, черт прыщавый, и мне еще тут права качать… Давай лучше выпьем, что ли? Вон на печке возьми, лежит.

Колесов слез со стула, пошарив рукою на лежанке, нащупал большую бутыль с самогоном, вынув стопки из висевшего на стене шкафчика, присел на лавку рядом с командиром.

— Слушай, а че это ты, Стаканыч, меня-то сюда приплел? Я тут при чем? Ходить ему докладывать, была нужда?! Я вообще ни при делах, что к чему…

— Ладно тебе! — примирительно ухмыльнулся Правдило, поднимая налитый Сергеем стакан. — Давай! За все хорошее!

И выпив залпом порцию мутноватой белесой жидкости, добавил непринужденно, закусывая луковицей: — Какая тебе, блин, разница! Жалко, что ли, постоять для мебели? Надо же было что-то ему пообещать, чтоб развязаться с ним?! Ушел, и ладушки. Думаешь, я ему чего искать стану? Ага, щаз, бегу и падаю. Делать мне нечего — за каждым попом с извинениями бегать и каждой бабе кур резаных да самогонку, что Петька выжрал, компенсировать. Пусть спасибо скажет, что он к нему домой не приперся и не экспроприировал. Пусть сидит и ждет. А нас через неделю-другую отсюда фьють, и поминай как звали, ищи ветра в поле… Давай еще…

Он протянул Сереге опустошенный стакан, дождавшись, когда тот вновь наполнит его до краев, выпил, как и предыдущий, на одном дыхании.

— Религия, брат, она ведь, правильно говорят, опиум для народа. Тяжела и сложна русская генетика. Тяжела и сложна веками формировавшаяся ее первобытная сила. Крепко держит она каждого русского человека в цепких когтях своих условностей, глубоко засев в его подсознании, и никто никогда не бывает вполне свободен от ее предрассудков. Как ни стараемся мы избавиться от ее влияния, как ни гоним прочь от себя, как ни пытаемся подавить и заглушить в себе, все равно прорывается наружу сквозь все запоры и от рождения до самой смерти сопровождает нас, подспудно присутствуя во всех наших мыслях, словах, поступках. Не оставляет ни на минуту русского по-детски наивного сердца, жмется по темным закоулкам его души тошнотворным сомнением и время от времени прорывается наружу, заставляя думать странные вещи, говорить всякие сопливо-душеспасительные глупости и бить поклоны перед алтарем в порыве богослужебного энтузиазма.

Если ты русский по духу, если есть в тебе хоть капля святой и дремуче-первобытной русской крови, то ни за что тебе не избавиться от ее властного голоса, потому что рабство мысли у тебя в крови и что бы ты ни делал, как бы ни старался перебороть себя, но ни в науке, ни в цинизме разврата и подлости, ни в пьянстве не найдешь от нее избавления. И вот говорит тебе этот голос: «Вера — основа всей русской духовности! Церковь — основание всего государства! Священник — посредник между Богом и человеком! Не посягай, не смей, не тронь. Устрашись, уверуй, пади ниц и трепещи, благоговей перед величием Создателя. Смирись, прими существующий порядок вещей, страдай молча, благодари Бога за ниспосланные тебе страдания и благословляй своих мучителей!»

И ведь знаешь, что религия — враг прогресса, что церковь — институт оболванивания масс, что служитель твой зачастую — вор, обжора, бабник и сам не верит в то, что тебе проповедует! Взять бы да и выбросить весь этот хлам, к чертовой матери, треснуть его по башке да и послать к чертям. Ан нет. Не тут-то было. Шепчет голос: «Уверуй, устрашись, смирись, пади во прах и пресмыкайся!»

И вместо того, чтобы попа на лесоповал, а церковь на кирпичи, идет человече к батюшке на поклон, ручку ему целует, свечки ставит, на образа крестится… Темнота… И глупость несусветная. Дурацкое, скажу тебе, зрелище — доктор наук, профессор какой-нибудь, физик-ядерщик, и со свечкой в Божьем храме на Рождество. Ведь знает же все прекрасно, что нету там ничего, только «атмосфера одна», а все надеется. Что поделаешь, раз мамаша у него Фекла деревенская и инстинкт этот многовековой он в себя впитал вместе с ее молоком крепко-накрепко. Еще давай!

Сергей налил еще по одной; выпив, занюхал рукавом ватника, сказал, закуривая:

— Что-то ты, Стаканыч, не то говоришь! Какая на хрен генетика?! Все, говоришь, под ней ходим темные да забитые. А кто сто лет назад попов стрелял да церкви рушил, не русский мужик, че ли? Не деревенские парни — комсомольцы-энтузиасты? А Чопик, по-твоему, как, елеем попу дверные-то ручки мазал? Он что, тоже забитый да пресмыкающийся? Не стыкуется как-то!

— Все стыкуется, — отмахнулся Правдило, почесывая пальцами грязные босые пятки. — Комсомольцы-то комсомольцы, а только мне дед по пьяни, слышь-ка, тоже чего рассказывал, как он в 41-м под Москвой в похоронной команде по полям этих комсомольцев собирал, ага, у сердца, в кармане нагрудном, комсомольский билет лежит, а на шее крестик, из консервной банки вырезанный, на веревочке. То-то же! Да и мужики те, что церкви рвали да попов обижали, они ведь тоже одной-то рукой курок нажимали, а другой втихаря крестные знамения в темном месте творили. Потому не против Бога шли, а против попов-кровососов и смычки церкви с государством. И Ермаков твой из той же колоды: попадись ему тот батюшка на Пасху да на трезвую голову — еще бы ручки полез ему целовать и благословения просить. Сильно Боженька у людей в башке засел — молотком не вышибить. Попов не любят, в церковь не ходят, причащаться не причащаются, исповедоваться самим себе не хотят, а в Бога, поди-ка ж ты, веруют! И иконки дома у всех, и крестики на шеях через одного, и яйца на Пасху красят, так их растак…

Стаканыч в сердцах выругался и, отставив в сторону пустую бутыль из-под первача, скомандовал заплетающимся языком:

— Давай, доставай другую! Там в столе справа. Болею чей-то я после ваших праздников. Ладно попу все глаза засрали; хорошо еще комполка не ухайдакали, а то было б делов! Доставай скорей!

Сергей проворно соскочил с лавки, извлек из дверцы письменного стола новую бутылку «самосвала», откручивая на ходу пробку, вернулся на свое место:

— Пасха Пасхой, а свободу вероисповедания никто не отменял! — сказал, разламывая на равные части сухую, покрывшуюся белесым налетом корочку черного хлеба. — Она и в старой конституции прописана, и в новой тоже не на последнем месте стоит. Хотят люди в Бога верить — пускай себе, если не мешают никому. Попы, конечно, тоже люди, но бабушки-то не виноваты. Им ведь не объяснишь, что Чопик против попов да церкви, а не против Бога сделал. Заладят: «Батюшка у нас хороший» да «пошто оклады-то ломали?» Чопик для них — представитель новой революционной власти. И своим поведением он эту власть или укрепляет, или компрометирует. Свое отношение к нему и к его поступкам они проецируют и на систему, которую он собой олицетворяет! А вообще, срать в общественном месте, стекла да морды бить — это всегда хулиганство и членовредительство! И не для того мы революцию делали, чтобы старые нравы в новую жизнь тащить. Попов отменим и церковь тоже — дело ясное. А вера… Жизнь ее сама отменит, ежели ей места в жизни не останется. Есть же вон беспоповцы — пущай себе верят, если очень хочется.

— Вот, Серега, гляжу я на тебя и вижу, что сидит передо мною яркое подтверждение моей теории о тяжелой нашей наследственности. Попов отменяешь, а веру оставляешь! А ты не знаешь, что где вера есть, там все равно рано или поздно служители культа появятся. За бабушками право на свободу вероисповедания признаешь, значит, попам на будущее по-любому карт-бланш даешь! Чтобы разом от старья избавиться да по-новому зажить — на разу надо заразу эту с корнем выдрать и выбросить. Как — другой вопрос. А только надо. Потому что не дело это, когда у нас в уставе СПХП сказано, что верующий может быть членом партии, а партиец в церковь ходить. Это уже не спиртолитический материализм, а черт знает что! Они бы еще трезвенникам в партию вступать разрешили, мать их за ногу!..

Правдило зло сплюнул на пол, загнув трехэтажную трудно запоминающуюся конструкцию, и потянулся за новой порцией лекарства.

— Чего ты, Стаканыч, ругаешься? Так просто или по делу? — на пороге возникла широкая громоздкая фигура весело ухмыляющегося, сияющего расплывшимися под обоими глазами черными фонарями Зюзикова. Скинув у двери залатанные валенки, он быстро прошлепал к печке и, прижавшись ладонями к теплым беленым кирпичам, бросил небрежно через плечо:

— Серж, налей!

— А мы тут, вишь-ка, с комиссаром спор затеяли, — отозвался Правдило. — Прилюдное испражнение в общественном месте и битье стекол — это хулиганство или террористический акт? Ну, короче, политика это или уголовщина? Как, по-твоему?

— Все зависит от идеологии. Есть под тем, что ты делаешь, идеологическое обоснование или нет. — Шнырь присел на корточки и прижался к печке спиной. — Ой, блин, кол басит с похмела-то! Вроде ж не холодно ни хрена, а знобит — писец! Мы вон по молодости лет тоже, когда в панках ходили, так и стекла в трамваях били, и помойки переворачивали, и гадили при всем народе где ни попадя. Зайдешь, бывало, на остановке в ожидалке, штаны снимешь, кучу навалишь и дальше пошел. Бабки на тебя ворчат, палками грозятся, девки удивляются — хулиганы, а нам и дела нет. Идешь и кричишь: «Я панк, я грязный панк!» Весело… Потому что это для них мы хулиганы, а для нас панкота — идеология, одним словом, логическое обоснование наших действий.

— Значит, с Чопиком в церкви это вы идеологическую диверсию вчера устроили? — Сергей с насмешкой взглянул на пригревшегося у печи ординарца. — Тогда понятно, почему бабки местные вас не поняли — где уж им до ваших идеологических обоснований…

— Ладно тебе, Серый, брось давай! — примирительно кивнул Правдило. — Дело это — тьфу! Дрянь. Не стоит нашего внимания. Хорошо еще староста не пришел: боится, гад, знает, что пошлем. Вот если вздумает жалобу в район писать, тогда, может, и с проверкой приедут. Указ ведь, сам знаешь, вышел, чтобы против погромов и так далее. Дескать, погромы сужают социально-экономическую базу революции. Ага, спохватились, когда всей республике месяц, от силы полтора осталось.

Пишут чушь всякую. Нет чтоб разобраться сначала, где погром, а где экспроприация, где хулиганство, а где борьба со скрытыми врагами советской власти. А если и погром?! Кто когда задумывался, что ли, отчего погромы-то бывают? Нет. А туда же — прижать, хватать, не пущать… А погромщика того, может, не карать нужно, а перевоспитывать да переубеждать ласково. Потому что погромы все не от злокозненности, а от простоты народной да от невежества.

Мы люди простые. А простые люди — самые что ни на есть справедливые. А справедливые они потому, что честные и добрые. А добрые да честные опять же от простоты своей, стало быть, от безыскусственности и неиспорченности, согласен?

— Согласен, — подтвердил комиссар заплетающимся языком. — И поп наш дрянь, и дело дутое. А все-таки, если в масштабе страны, так разве же простота да невежество — это оправдание, когда столько со всех сторон насилия и жестокости? Все же должно быть согласно революционной законности, по правилам советского правосудия. А если, к примеру, человека на улице за очки золотые там, или за картавую наружность, или просто для смеха прибили, разве ж это не произвол и беззаконие?

— Вот сразу видно, что ни хрена ты, брат, жизни в своем институте не видал и народа нашего не знаешь совсем. Картавых ему жалко! Посмотрите на него: гуманист выискался! — возразил ему со смехом Стаканыч, расплескав на колени спирт из полного до краев стакана и едва не свалившись на пол с шаткой лавочки. — Это ж издержки производства. Это все революционное творчество масс, от простоты народной! Понимаешь? Народ-то у нас простой, темный, можно даже сказать, забитый. Люди все больше неграмотные, ученьем не испорченные, прямо скажем, невежественные. Консерваториев не кончали и в музыкальных школах по классу скрипки или там виолончели какой пиликать не обучены. Вон хоть наш полк возьми! Шесть, семь, восемь классов. Все, потолок. Щас ликбез организовали, так совсем хорошо стало, а то ведь и такие были, кто читать и писать не умел! Из студентов теперь ты один. Был с Нижнего Васька-химик, да и того за крысиную его привычку чужой герыч тырить израсходовали всего!

А почему так? А потому что у одних мозгов для книжек не хватает — ну ни к чему оно ему! А у кого голова посветлее — денег на учебу нет. Вот и бьют мужички всех подряд, кого ни попадя. А особливо интеллигентов, которые в очках и шляпах! За то, что они им всю жизнь житья не дают и в нищете да невежестве за скотов безответных держат. Ты думаешь, это они злобу свою и ненависть за все свое житье-бытье на ком попало вымещают? Черта с два! Ничего подобного. Это они по простоте своей по мужицкой, от невежества да от забитости. Они по-другому протест свой выразить не у-ме-ют! Потому что их никто не учил. Вот и не ведают, что творят. А право свое убивать и грабить они себе сами завоевали и не отдадут уже никому и ни за что! Для них буржуя обнулить, что стакан спирта выжрать, — удовольствие одно… От невежества!.. И поделом! Не надо, значит, было народ в темноте и бесправии держать. Что посеяли, то и получайте!

— Да, а у нас в Мещанске вот в позапрошлом году, когда коммунию делали, так тоже сильно богатеньких буратин поприжали и много чего под это дело у них поотнимали, — вмешался в разговор успевший уже усосать из горла добрую половину содержимого очередной бутыли с самогоном и сразу же окосевший Шнырь. — Собрались с пацанами, короче, перетерли и объявили: Власть с приветом! Хлеб голодным! Спирт народам! Полная, стало быть, свобода и всемирный беспредельный спиритолитический кирогаз. Да здравствует отечественный панк-рок и экспроприация экспроприаторов! Бей козлов, грабь награбленное, обобществляй все, что можно! Ну и че, по всем домам прошлись, все, что было, изъяли, на склад свезли, барыгам продали, а деньги пропили. Три недели гуляли, такой фестиваль был, что еп твою мать! Потом еще неделю похмелялись. А там и федераты подошли, и всю коммунию прикрыли к чертовой матери. А че? Так и надо! Все отобрать и поделить. А то у людей вечно на «шило» денег не хватает, а они там сидят, гады, жируют — телики, компьютеры, айфоны, айпады, ерунду всякую себе покупают и трясутся над ней — как бы кто не пришел и не отнял! Сволочи! Нет чтоб с людьми поделиться по-братски! Вот и получается, что правильно Стаканыч говорит: раз делиться не хотят — пускай от своей жадности и страдают. Сами себя наказали, жаловаться не на кого!

— Вот-вот! — хмыкнул досадливо Сергей. — Я о том и говорю. Экспроприация экспроприацией, а нет, чтобы все народу раздать — пусть люди пользуются. Так нет же, все продать надо и пропить, чтобы не осталось ничего. И ходить по пьяни морды быть направо и налево для смеха. Ведь эти же вещички буржуйские — все на наши народные, из нас высосанные, нами кровно заработанные денежки куплены. Неужели же лучшего им применения не найти, кроме как на пропой? Ладно бы все вместе пропивали, а то вон собрались какие-то и втихаря оприходовали. Это уже не спиртолитическая революция, а злоупотребление служебным положением в военное время. Привлекать за такое надо, а не восхищаться, какие они хитрые да ловкие, блин!..

— Брось давай, говорю! — урезонил комиссара разговевшийся комполка. — Никакое это не злоупотребление, а самое что ни на есть перераспределение. Было ваше, стало наше. Есть три основополагающих пролетарских революционных заповеди: драть все, что движется, воровать все, что не приколочено, и пить все, что горит. На этом стоит Перфорация, на этом зиждется национальное самосознание нашего народа. И питие — главнейшая из этих заповедей. Народ у нас пил, пьет и будет пить впредь, при любом исходе нынешней борьбы за свободу пьянства и алкоголизма. Ибо пьянство — излюбленное народное занятие. Белая горячка — естественное состояние нашего человека. Нажраться до невменяемости, побить посуду, поорать пьяных похабных песен, пощупать девок в темном углу, набить друг другу морды, поблевать с крыльца, а потом со всего размаху грохнуться вместе с разорванной гармошкой в лужу, мордой в самую грязь и проспать до утра под забором в обоссанных штанах — любимые забавы наших людей. Враги решили отнять у нас нашу культуру, нашу историю, наш образ жизни, и теперь мы ведем с ними непримиримую борьбу. И неважно, что пьяные мы от темноты своей и невежества, от жизни этой проклятой, оттого, что спаивали нас все пятьсот последних лет, чтобы легче было пьяным народом управлять. Важно, что прежде пили мы по глупости, по незнанию, оттого, что книжек читать с детства не приучены были, на спорт никакого здоровья не имели; целыми днями, как рабы, на хозяев вкалывали до седьмого пота, а дома жена и дети голодные и беспросвет. Важнее, что теперь, как революцию сделали, поняли, что и для чего нужно пить, как, когда, с кем и сколько. Смысл пития узнали и всю истинную прелесть его расчухали. Увидали, что пьянство — не способ уйти от житейских проблем, а физиологическая потребность организма; что водка — не страшный яд, а пища для ума и источник вдохновения, катализатор научно-технической творческой мысли, что алкоголизм и белая горячка — будущее всего человечества и рай на земле! Сколько лет от нас правду скрывали! Ну, да теперь все, шабаш!

И нельзя мужика за воровство и хулиганство к стенке ставить, если по пьяни оно и с перепою, для догона или для опохмелки. Я вот как отца, да деда, да дядьев своих вспоминаю — так сердце кровью обливается! Какие люди были! Калдыри из калдырей. Бивень на бивне, кочергисты такие, что не перепить! Всю жизнь в дрова, вечная готовальня. Но не тунеядцы, не бездельники. Работяги из работяг; пахали как кони, не угнаться за ними ни в поле, ни в пьянке. И такие были у них мозоли на руках, что иглой, бывало, ткнешь — не проколешь, обломится! И ведь не от хорошей жизни пили, а потому что душа у них ранена, оттого что боль в душе, тоска нестерпимая. До конца дней своих от нее избавиться не могли. Так и померли с нею, и детям своим, и внукам ее завещали. Чтобы помнили, чтобы пили как лошади и берегли, как поллитру белой, родную землю, святую нашу матушку-Перфорацию.

Нет, что ни говори, а народ у нас замечательный! И не глупый вовсе, хоть и темный. Он народной своей вековой мудростью мудр. И мудрость эта, и совесть, и справедливость, и искренность его от земли родной ему дадены и в крови у него заложены, и не вытравить их из нее никому и никогда.

Сам же сказал, что заглушили в нем все доброе и хорошее, загнали глубоко, забили, затыркали, мозги ему запудрили и глумятся над ним, дурачьем и быдлом его зовут. А ведь согласитесь, что не от большого ума большая гадость в жизни случается. Ведь не мужик же простой бомбу ядерную, к примеру, выдумал, или банки там разные, да сухой закон, да газовую камеру! То-то же. Потому что мужик, он до такой подлости опуститься не может, потому что не способен, опять же по простоте своей! И в сравнении со всеми ужасами цивилизации наше простецкое пьянство и «невежество» — детские шалости и легкое недоразумение. А ты тут, понимаешь, из-за какой-то ерунды целую демагогию развел!

Выговорившись по самое не хочу и почувствовав в голове непреодолимую тяжесть от обильных возлияний, Правдило отставил в сторону пустой стакан, который не выпускал из рук на протяжении всей своей вдохновенной речи, тяжело сполз на пол со скамьи и, на четвереньках добравшись до поганого ведра, принялся блевать, поминутно охая и ахая.

— Ладно, хорош, Серега, спать давай! Поздно уже, — присаживаясь на кровать и стаскивая с ног вонючие, заношенные до дыр носки, предложил Зюзиков. — Это все болтовня одна. Толку от нее никакого — пустой базар. Я не Стаканыч, ПТУ не кончал, но и то понимаю, что чистыми руками революции не сделаешь. Белые перчаточки на любой работе испачкать недолго. Особенно если работа у тебя — дерьмо разгребать. Нечего гонять — кто там и чего о нас потом подумает. По мне, так вообще, что бы ты ни сделал, а если совесть тебя не мучает, значит, она чиста! Согласен?!

— Согласен! — проикал комиссар, подползая к дверям и пристраиваясь рядом с склонившимся над парашей комполка. — Издержки производства… детские шалости…

— Во! О чем и базар! — удовлетворенно констатировал Шнырь, запинывая валенки под кровать и укладываясь на постели, не раздеваясь, прямо в фуфайке и стеганых ватных штанах. — Впредь до полной победы спиртолитической революции необходимо считаться с общественным мнением, чтобы не было скрытой оппозиции и брожения тылов — это в тезисах Соврабспирта сказано. Но потом, когда победим, сантименты к лешему и всех недобитков в одну траншею и бульдозером их, бульдозером! Круто, а?!.

Заложив руки за голову, он мечтательно закатил к потолку свои хитро прищуренные пьяные глазки: — И по фигу тогда все эти тылы и мнение мировой общественности… Красота…

Серега не слушал его. Отодвинув в сторону свалившегося без чувств Правдило, он смачно блевал, судорожно хватаясь руками за края грязного вонючего ведра…

Случай с ограблением дыркинской церкви и избиением церковного сторожа, столь обыденный и незначительный по меркам суровой повседневности гражданской войны, мог бы остаться незамеченным в общем потоке творимых ежедневно вокруг неприглядностей, если бы не подстатившееся на ту пору в соседнем райцентре Козявкино чрезвычайное, из ряда вон выходящее происшествие. В середине октября группа наркоманов-спидоносцев из расквартированного в городе 1-го педерастического полка Голубой Нижегородской дивизии ограбила приют для детей-дебилов, больных наркоманией и алкоголизмом. Забрав предназначенные для лечения несчастных сирот героин, морфин, марихуану и три двухсотлитровые бочки медицинского спирта, полученные по линии американского Красного Креста в дар от фонда Соплеса в рамках Программы развития детской преступности, наркомании и беспризорности, голубые учинили в приюте погром, сопровождавшийся битьем стекол, выкручиванием лампочек в туалетах и уничтожением приготовленной детям на обед перловой каши.

О случившемся стало известно журналистам, и в ряде местных газет появились разоблачительные статьи о творимых военными в отношении мирных граждан насилиях.

Возмущенная общественность в лице врачей, учителей и педофилов-любителей создала Комитет защиты спиртолитической законности, требуя проведения расследования всех случаев нарушения права наркозависимых граждан на свободу спиртопотребления. А Общество защиты прав детей и животных провело пикетирование здания Спиртсовета под лозунгом «Руки прочь от детей-недоносков!».

Дело получило широкую огласку по обе стороны фронта, и при штабе 4-й Сибирской спиртармии была создана чрезвычайная революционная спирткомиссия, занявшаяся приемом жалоб от населения на некорректное обхождение военных, расследованием всех случаев погромов, вымогательств и экспроприаций, привлечением к уголовной ответственности виновных в злоупотреблениях бойцов и командиров.

В соседних с правдиловским бичполком частях полетели головы нерадивых отцов-командиров, беспечно закрывавших до поры до времени глаза на сомнительные проделки своих поддатых подопечных.

Ограбившие приют для больных алкоголизмом дебилов наркоманы и некоторые другие особенно злостные нарушители спиртолитической законности по приговору военно-полевого суда были расстреляны. Остальные отделались направлением в штрафные батальоны и лишением ежедневного спиртпайка на более-менее длительные сроки.

Ермакова с подельниками, учитывая их прежние революционные заслуги, незначительность совершенных ими проступков и нехватку на передовой опытных верных идеям спиртолитизма военспецов разжаловали в рядовые и перевели в соседний 5-й ударно-отбивной бичполк, где как раз отсутствовал положенный по штату взвод истребителей танков.

Напрасно возмущенный до глубины души Чопик отпирался до последней возможности, отказываясь признать свою вину. Напрасно юродствовал, доказывая свою невменяемость по причине тяжелейшей хронической алкогольной интоксикации всего организма. Напрасно убеждал штабную комиссию в том, что попик — закоренелая контра, и грозился подвесить его за известное место на колокольне…

Все похищенное, за исключением уже припрятанного местными спекулянтами, было разыскано и возвращено с извинениями пострадавшей стороне, а поданная в Военно-полевой суд при штабе фронта апелляционная жалоба отклонена.

Жаждавшая мести общественность была удовлетворена произведенной над «подлыми беспредельщиками» экзекуцией, и вся честная компания пешком отправилась за 20 верст в соседнюю захолустную деревеньку к новому месту несения службы.

Серега, чья невиновность была вполне доказана, отказался оставить своих проштрафившихся друзей и занять освободившуюся должность зампомспирта запасного правдиловского полка.

— Я же с ними с-под самого Бородянска! Мы же вместе и огонь, и воду прошли! — говорил он Правдило, объясняя свой отказ. — И холод, и голод, и ломняк, и сушняк, и понос, и икоту, и «белку» — все преодолели, все превозмогли, и дружбы своей, несмотря ни на что, нигде и никогда не предали. Что ж мне, из-за такой ерунды от братвы отрекаться, когда не сегодня-завтра последний и решительный бой, когда на поле брани решается судьба революции и всемирного кирогаза?! Это ж прямая измена и полный беспредел! Хошь обижайся, Стаканыч, хошь нет, а до такого сволочизма не допущу! Не для того я в братство морского полосатого волка вступал, чтоб как крыса теперь с корабля бежать. Если и потонем, то все вместе.

— Понимаю, не сумлевайся! — отвечал комполка, крепко пожимая Серегину руку. — Ты, по всему вижу, мужик что надо! Наш человек, реальный! Правильно! Не за теплыми местами в революцию мы пошли и недаром столько лет в университетах революционных все премудрости революционной науки изучали. Главную истину усвоили накрепко: «Спирт — всему голова!» Главную цель обозначили ясно: всемирный кирогаз и торжество спиртолического беспредела во всем мире! Главное правило в жизни постигли через кровь и страдания: «Сам помирай, а товарища похмеляй!» И через это дело я тебя, браток, очень уважаю и решение твое одобряю полностью. Братва — это святое. Братва — это все. Вместе мы сила! Помни об этом и удачи тебе!

Правдило было даже прослезился, расчувствовавшись, но тут же справился с минутной слабостью и, смахнув рукавом навернувшуюся на глаза слезу, крепко обнял Сергея за плечи. Облобызав его троекратно, добавил уже прежним спокойным голосом:

— Эх, черт, жалко тебя отпускать, засранца! Нравишься ты мне, спасу нет. Ну, да делать нечего. Беги за ребятами, будем отвальную делать. И в дорогу вам бухло приготовлено — я уж Петьке сказал. Не дадим вам без водяры загнуться… А все-таки жаль… очень, брат, хотелось мне с тобою еще в шахматы поиграть. Ну, да делу время, потехе час. Вижу, не до игрушек теперь…

Через несколько дней после отъезда Чопика из Дыркина, при начале внезапного наступления Восточного фронта федератов, в селе при поддержке явившегося со своими головорезами, по предварительному сговору с местными заговорщиками, атамана Фофана вспыхнуло восстание. Оказалось, что в церкви под алтарем притаившиеся до поры до времени контрреволюционеры прятали оружие и боеприпасы, включая реактивную установку «Град», танк Т-34 и два трехдюймовых орудия 1915 года выпуска в отличном состоянии. А пьяный попик с паперти кричал собравшейся на площади перед храмом разъяренной толпе: «Пей портвейн, спасай Расею!» — и благословлял избиение «краснопузых христопродавцев-алкоголиков».

Часть спиртармейцев полка перешла на сторону восставших. Остальных разоружили и после жестоких пыток и издевательств (заставляли есть пирожные с кремом, пить лимонад и натуральные соки, мыть руки после отправления естественных потребностей и т. п.) закодировали от пьянства по новой, недавно разработанной в Мосхве методике академика Упыревского.

Окруженный в своей избе вместе со всем штабом Правдило отбивался от наседавших бандитов до последней поллитры. Когда враги подожгли дом, смертельно пьяный комполка вдвоем с ординарцем выскочили на улицу и, отстреливаясь, бросились под гору к берегу Ангары. Все лодки были заранее угнаны бандитами на другой берег. Раненный в оба ножных протеза, с перебитой осколком пивного стекла рукой, Правдило погиб, утонув в холодных волнах могучей сибирской реки, тщетно пытаясь переплыть ее в самом широком месте. Петька Шнырь, до конца оставшийся с командиром, прикрывал его, отстреливаясь из рогатки от рвавшихся к берегу врагов, и, расстреляв патроны, покончил с собой, приняв смертельную дозу метадона в смеси с героином и паркопаном…

Одновременно с Дыркиным волна контрреволюционных волнений прокатилась по другим расположенным в прифронтовой полосе населенным пунктам. Не имея возможности закрепиться в охваченных восстаниями районах, разрозненные части 4-й Сибирской спиртармии под натиском превосходящих сил федератов откатывались все дальше и дальше на восток, к последнему оплоту революции — столице республики Спиртограду. Над первым в истории человечества государством мудил и алкоголиков сгустились грозовые тучи. Наступали тяжелые дни разгрома и агонии, начиналась прелюдия последнего акта разыгравшейся на бескрайних просторах Херийской Перфорации драмы.