Всемирная спиртолитическая

V

К исходу второго дня наступления стало ясно, что без привлечения дополнительных сил Перекопа не взять. После очередной безуспешной, пятнадцатой на сегодня, атаки 1-я Чонгарская имени генерала Врунгеля ударно-штурмовая дивизия отошла на исходные, оставив на проволочных заграждениях Турецкого вала свыше пяти тысяч смертельно пьяных бойцов.

В Мосхву полетели тревожные телеграммы командующего Южным фронтом федератов генерала Минералкина: «…Окрыленные первыми успехами войска охвачены поголовным пьянством. Фронт неудержимо разлагается. Украинские части дезертируют, союзники от участия в наступлении отстранились. Без дополнительных подкреплений на успех операции рассчитывать нельзя…»

В Кремле собрались на совещание члены Правительства трезвости и реформ.

Решено было срочно направить Минералкину два полка Противоводочной обороны из резерва Генерального штаба, 5-ю отдельную агитбригаду циррозников-исправленцев и ударную роту курсантов Высших антиалкогольных курсов.

Одновременно от Пентагона через американского военного атташе в Одессе добились принципиального согласия на участие 7-го флота США в блокаде крымской группировки противника с моря и в нанесении по ней ракетно-бомбовых ударов с воздуха.

Частям Южного фронта была поставлена задача — в трехдневный срок, к 21 августа — Дню победы над разумом, овладев Перекопом и Чонгарскими укреплениями, ворваться в Крым, занять Керчь и Севастополь и ликвидировать остатки бывшего красного Юго-Западного фронта, не дав им возможности уйти на Кубань на соединение с главными силами Спиртармии.

В Мосхве рассчитывали, что против пятидесятитысячной армады Минералкина Крым сможет выставить 15–20 тысяч спиртармейцев и крымско-аборигенских конников.

На самом деле весь восьмикилометровый участок прикрывавшего полуостров Турецкого вала обороняла одна-единственная отдельная Крымская добровольческая психдивизия имени Я-Кира и Ты-Ксеркса — семьсот сорок два штыка при десяти трехдюймовых орудиях и одном почтовом штабном дирижабле, — набранная из числа пациентов местных психушек, больных тяжелыми формами шизофрении и кретинизма, сплошь олигофренов и даунов.

Правда, в их распоряжении имелось еще полторы сотни пулеметов системы «Максим» без затворов, а на Литовском полуострове со стороны Сиваша их прикрывала десятитысячная Зеленая дивизия крымских аборигенов-самокатчиков «Вечный газават», но при этом отсутствовали какие бы то ни было резервы на случай возможного прорыва противника через перешеек.

Отступившая в Крым с Украины стотысячная группировка бывшего командующего Юго-Западным фронтом генерала Кочергина к этому времени совершенно разложилась и деградировала, погрязнув в пьянстве, разврате и грабежах.

Среди спиртармейцев началась эпидемия сифилиса и дизентерии. У многих обострился аутизм.

Из-за нехватки спирта и сала расцвели буйным цветом повальный онанизм и клептомания. Черноморский флот, погибший еще в начале натовской миротворческой операции в очередной раз прекратил свое существование. Совет Рабоче-крестьянской опохмелки принял решение о переброске в Крым дополнительных сил с Тамани для предотвращения потери полуострова, которая неизбежно обнажала фланги Тмутараканьской армии, и без того изнемогавшей в боях с прорвавшимися сюда от Ростова-на-Дону превосходящими силами федератов.

Командир отдельной психдивизии, инвалид по зрению, заслуженный даун Херийской перфорации, военврач третьего ранга Стрептоцидов получил приказ начальника Генерального штаба Ненашева — любой ценой, вплоть до самопожертвования, оборонять Турецкий вал и Ишуньские позиции до подхода подкреплений, на переброску которых с Кубани в Крым через Керчь отведено было семь дней сроку.

— Какие, на хрен, семь дней, так-растак! — негодовал Стрептоцидов, расхаживая взад и вперед по своей штабной палате и нервной рукой расстегивая ворот больничного халата, накинутого на голое тело.

— Какая, на хрен, оборона! Вы понимаете, Серж, что это нереально? Я вам говорю! Не-ре-аль-но! Это безумие! Самоубийство! Люди истощены, измотаны до предела, они не выдержат без спирта и анаболиков. Это же психи! Психи — вы понимаете?! Это же все тяжело больные люди. Им нужен специальный режим, лечебные процедуры, медикаменты… А они сейчас роют окопы в полный профиль и ямы-ловушки под Ишунью. Как вы думаете, это сильно способствует их выздоровлению?

Военврач остановился перед своим рабочим столом; возмущению его не было предела. Сняв очки, он протер их подолом грязного, замызганного халата; поскреб пальцами голый живот и сделал несколько больших глотков из стоявшей на столе банки со спиртом.

— Трудотерапия, — спокойным, уверенным голосом вставил сидевший в углу на стуле Сергей, — лучшее средство от всех болезней. Особенно нервно-психических. К тому же, при всем моем к вам уважении, мы не можем делать скидок никому, даже олигофренам и даунам. Они добровольно записались в Спиртармию и теперь являются такими же бойцами революции, как и мы с вами. Приказ нужно выполнить! От этого зависит жизнь десятков тысяч людей, судьба фронта и революции! Оставим эти сантименты и займемся делом! Мы ведь не помирать собрались. Нечего тогда и плакаться. Мы будем сражаться, чтобы выжить, спасти других и спастись самим.

— Хорошо, — ответил рассеянно Стрептоцидов, отхлебывая из банки со спиртом, — вы правы, товарищ Колесов. Нужно выполнить приказ. Отправляйтесь сейчас за спиртпайком и на позиции. На вас вся надежда, на вас и на ваших батарейцев. Я прибуду позже, закончив с эвакуацией нашего психдиспансера и приватизацией принадлежащей ему недвижимости. Война, знаете ли, войной, а частная практика всегда была моей заветной мечтой.

Он замолчал, пьяно улыбаясь каким-то своим мыслям, спросил умиротворенным, успокоившимся голосом:

— Выпить не желаете? Правда, без закуски, но все-таки…

— Спасибо, не откажусь! — встав со стула, замполит протянул руку к полному до краев граненому стакану. — За победу всемирного кирогаза!

Выпив залпом, вышел на улицу.

Перейдя дорогу, остановился возле церкви, скособочившейся прямо напротив входа в психдиспансер, у троллейбусной остановки. Общественный транспорт еще работал, и Колесов решил не идти пешком в Упрспиртснаб фронта, а доехать на троллейбусе.

Громко кричали вороны, кружась над облупленными маковками церковных куполов, теплый тошнотворный ветерок лениво гонял по тротуару обрывки газет, серой аморфной массой толпились у паперти нищие…

— Подайте герою Всемирной спиртолитической, инвалиду безжалостных классовых боев, потерявшему здоровье в борьбе за всеобщее пьянство трудящихся… — хрипел в самой гуще нищенской толчеи чей-то простуженный пропитой баритон.

Сергей оглянулся. Слева от дверей, рядом с мусорной урной, на ступеньках сидел грязный, в оборванной одежде, с черным от загара лицом, со свалявшимися вшивыми волосами человек. В руках он держал костыли и кепку для подаяний.

На груди, приколотые к тому, что когда-то было ватным бушлатом, ярко блестели солдатский орден Зеленого Змия, значки «Мастер спирта» и «Десять психических атак».

Что-то тяжелое, муторное шевельнулось под сердцем. Политрук хотел отвернуться, но безногий уже заметил его, поймав на себе заинтересованный взгляд, и заторопился, зашамкал, глупо улыбаясь беззубым ртом. — Товарищ красный командир! Подайте геройски пострадавшему борцу с гидрой мировой спиртмонополии! Пожалейте инвалида войны, не дайте загнуться без допинга!..

Серый подошел к попрошайке, порывшись в карманах, сунул ему последнюю сотенную, спросил сочувственно:

— Не стыдно вам тут сидеть, товарищ? Унижаете свое революционное достоинство, просите милостыню, как не знаю кто, позорите высокое спиртармейское звание.

— А жить-то на что? — отвечал калека спокойно, пряча сотенную за пазуху. — Не с голоду ж помирать, как, по-вашему?

— Но ведь вы герой войны, орденоносец, у вас, как у инвалида, пострадавшего за народное счастье, наверняка большая пенсия. Вам должно хватать и на спирт, и на пиво, и на закуску.

— Да нету у меня никакой пенсии! — безногий небрежно махнул рукой. — Папироской не угостите, товарищ?.. Документы все в подлодке сгорели, когда нас над Киевом хохлы сбили, а без документов в собесе пенсию не назначают. Почем, говорят, мы знаем, что ты не проходимец какой, и вообще скоро, может, власть переменится, так ты, мол, сразу из героев в особо опасные преступники попадешь…

— А вы бы в военкомат сходили, в райкомспирт, в часть свою, где служили, написали, чтобы вам все бумаги выправили! — присаживаясь рядом на ступеньки, Колесов протянул собеседнику раскрытую пачку «Бредомора».

— Да ходил везде! И писал тоже, — сморщился тот, жадно затягиваясь едким вонючим дымом, — так ведь полка нашего давно нет — в прошлом годе еще все подлодки на металл порезали и китайцам продали. А в райкомспирте секретарь сказал: «Мы вас на войну не посылали, а откуда у вас ордена — это еще выяснить нужно. Может, вы их на базаре купили или украли. Не до тебя, говорят, война! Судьбы человечества решаются, а ты тут со своей пенсией!..»

— А живете-то вы где? — осторожно поинтересовался политрук. — Дом у вас есть, семья? Неужели же вам и помочь некому?

— Ак, а че? — слабо улыбнулся безногий. — Жена с детьми бросила. Нашла себе молодого, здорового, непьющего. Из квартиры выгнали за долги. Судебный пристав пришел с милицией и выставил на улицу, хоть бы хрен! На работу не берут без ноги, а воровать не могу — не приучен. Вот и сижу тут с утра до вечера. Противно, конечно, браток, аж тошнит порой, но на пиво с воблой хватает! А что делать-то больше? Нечего!

— А дальше-то как? — недоумевал собеседник вполне искренне. — Как жить-то будете?

— Как, как? Не знаю как! Сейчас-то еще все куда ни шло. И в подвале жить можно! А скоро вот вас, засранцев, отсюда федераты попрут, тогда и нам крантец! Думаешь, я один такой? Да нас тут полно таких, и у всех одна история. Ох и достанется нам! Помотаем соплей! Всех в ЛТП определят для опытов!

— Не боись, браток! — дрогнувшим от волнения голосом заверил безногого Колесов. — Мы врагу Крыма не отдадим, до вас федератов не допустим! Что сможем — все сделаем! И победа, она все равно за нами останется! Наше дело — правое. За нами — все алкоголики земного шара. С нами ленинский ЦК и Совет рабочее-крестьянской опохмелки. И Губанов, он тоже за народ! Скоро, погоди-ка, соберемся с новыми силами и погоним злодеев до самого Парижу! Вот тогда и пенсия тебе будет, и всеобщее уважение, и спирта хоть залейся, без всяких карточек! Это я тебе как летчик летчику говорю!

Он по-дружески похлопал калеку по плечу; отдал ему пачку «Бредомора», сунул в руку пару неиспользованных талонов на водку:

— Держи, товарищ! Мне на Перекопе спирта и так дадут, а тебе какое-никакое подкрепление для организма.

Инвалид бережно взял талоны, спрятал за пазуху. Сказал, понизив голос, глядя Сереге в лицо заблестевшими каким-то странным лихорадочным блеском глазами:

— Спасибо, братишка, на добром слове! Ты, я вижу, человек хороший; послушай, что тебе скажу! Ни хрена у вас не получится! Никого вы не победите! Никакого всемирного кирогаза не сделаете! Потому что Губанову со товарищи до народа дела нет. Их в Соврабкресте народ волнует — как баба онаниста. И ни черта они для народа не хотят и не сделают. Они думали на нашем горбу в рай въехать, кресла да портфели поиметь по-легкому. А как увидали теперь, какая силища со всех сторон навалилась на них, так и засуетились, забегали. Нас под танк кидают, чтобы шкуру свою спасти. Им Всемирная революция даром не нать! Вся их СПХП — полное фуфло. Они своего дерьма не стоят. Одно слово — оппортунисты!

Даже если мы победим да власть для них добудем кровью своей, то и тогда, братишка, лучше жить не станем! Потому у них только о себе душа болит, а нам они мозги пудрят своей демагогией! Так что беги отсюда, корешок, беги, пока время есть, не суйся в это дело, чтобы потом жалеть не пришлось!

Нету с нами Ильича, чтобы повел за собой к победе, — не родился еще! Это я тебе как бывший член партии говорю. Не пришло еще время! Не подросли еще наши вожди, а эти — тьфу, пшик, видимость одна. Пропадем с ними ни за грош, и себя погубим и страну. Других искать надо, слышишь, браток, других!..

Сергей в страхе отшатнулся от жарко, тяжело дышавшего ему в лицо густым перегаром инвалида.

— Что вы говорите, товарищ? Вы с ума сошли! Вы бредите! Как вы можете! — закричал он срывающимся голосом. — Отстаньте от меня. Это ужас какой-то!..

Он рванулся прочь, скатившись с крыльца, бросился к остановке.

— Слышь, браток, я тебе правду говорю! — кричал вслед безногий, размахивая костылем. — Не будет нам от них толку, одно убийство! Вот помяни мое слово!..

Не слушая его, политрук вскочил в подошедший как раз вовремя обшарпанный троллейбус, показал кондуктору свою красноармейскую книжку, отвернулся от дверей к окну.

Мрачнее ночи доехал до Спиртснаба. Выбив цистерну технаря, отправился с ней назад на Перекоп, в расположение полка.

Весь вечер пребывал он в расстроенных чувствах. Лежа на деревянных нарах в своем блиндаже, снова и снова переживал тяжелое впечатление от встречи с одноногим попрошайкой. Слова нищего не выходили у него из головы. Несмотря на всю дикость, всю чудовищность, было в них что-то, что не давало ему покоя, мучило, затрагивая какие-то потаенные струны его чувствительной ко всякому горю и убожеству, по детски ронимой души.

Санек тренькал на гитаре надоевший всем «Хлоп-стоп», Жирабас корчился в углу на горшке, пыжился и кряхтел, краснея и покрываясь потом от напряжения; Калян подшивал развалившиеся валенки, потягивая технарь. Сергей не замечал никого.

Отвернувшись к стенке, он перебирал в голове невеселые свои мысли, пробужденные к жизни сегодняшним странным разговором.

Что он там говорил о Губанове со товарищи, о креслах и портфелях?

Что имел в виду, когда сказал, что не пришло еще время и не подросли вожди? А про Ильича что нес? На кого намекал? Странно. Конечно, отчаялся человек, разуверился во всем. Да и есть ведь от чего: ни дома, ни семьи, ни работы, ни здоровья, ни пенсии. Но в чем-то он все-таки прав.

Сколько уже видел он таких несчастных обездоленных, брошенных на произвол судьбы? Сотни, тысячи, десятки тысяч…

И они никому не нужны. А другие, те, кто еще жив и здоров, у кого и дом, и работа, и все про все? Им-то чем лучше? Спирт по карточкам. Жрать нечего. Коммунальные платежи растут. Школы закрыты. Люди замерзают в холодных квартирах, сидят без газа и электричества, боятся выйти на улицу после шести вечера. А рядом в ресторанах гуляют бандиты и спиртманы, ломбарды ломятся от золота и проститутки ходят в норковых шубах. Секретари спирткомов и предчека ездят на пермашах и жрут спецпайки. Кормят людей обещаниями и ничего не делают, чтобы хоть как-то облегчить жизнь простых трудоголиков.

Говорят: «Война. Всем тяжело. Трудности временны. Жестокость оправданна».

А когда бездарно проваливают наступление на Украине, без боя сдают японцам Приморье и пилят на металлолом всю стратегическую подлодочную авиацию?! Как это оправдать? А когда героев войны выкидывают на улицу за долги по квартплате? А когда трибуналы приговаривают к расстрелу за прогул в институте, за кражу пары дырявых презервативов или за окурок, брошенный мимо урны, — как оправдать?

И ведь это не единичные случаи. Таких примеров он знает великое множество. В чем-то все-таки этот безногий прав — не все так просто и спокойно в Датском королевстве. Он и сам испытал на себе всю тяжесть несправедливого, незаслуженного и унизительного наказания.

Не его ли год назад вышибли из института за трехмесячный прогул? А ведь он всего лишь был в глубоком запое, то есть исполнял свои непосредственные потомственного алкоголика и пролетария обязанности — пил водку и блевал в унитаз с утра до вечера.

Не его ли за плевок в лицо ректору, этому контрреволюционному недобитку-трезвеннику, упекли в СИЗО, объявили контрреволюционером и вредителем, осудили и отправили на фронт?

Не его ли обвинили в умышленной порче разбитого вражеским ПВО самолета и списали в пехоту?

Год уже мотается он по стране, живет впроголодь, рискуя жизнью, дерется за лозунги, озвученные СПХП, во имя светлых спиртолитических идей. И чего он добился?

Что он видел?

Всюду голод, нищета, произвол.

Отец, бывший активист общества трезвости, расстрелян ЧК как враг народа. Он отрекся от отца. Но прав ли он?..

Мать-старуха не получает спиртпайка, как жена врага народа. А брата не принимают в спиртсомол и не берут в Спиртармию, потому что не отрекся.

В чем-то, конечно, безногий прав. Но что касается СПХП и ее генеральной линии!..

Это он зря! Контрреволюционные речи. Генеральная линия партии верна! Цели и задачи ясны и понятны! И Губанов за народ, и народ полон решимости довести начатое до конца! Нет, толк должен быть! Иначе зачем все это? Зачем все эти страдания и лишения? Конечно, есть среди наших вождей демагоги и бездари! Но карьеристы и соглашатели? Нет, этого не может, не должно быть! Он не верит в это!

Сергей гнал от себя крамольные мысли. Ему хотелось верить в непогрешимость руководства республики, в его честность и принципиальную революционную самоотверженность.

Ближе к полуночи размышления его были прерваны появлением Вована Степухина, командира штрафного батальона студентов-медиков Новосимбирского университета. Ворвавшись в блиндаж с ватагой своих поддатых подчиненных, он принялся расставлять на столе бутылки с портвейном, резать ливер, открывать банки с трофейными кошачьими консервами; растормошил задремавшего было Сергея, заставил его подняться, усадил за стол…

С Вовкой Степухиным по кличке Второгодник они познакомились неделю назад на сборном пункте полка: в распоряжение Стрептоцидова был передан штрафбат студентов-медиков из Новосимбирска, осужденных за различные преступления, начиная от пьяного избиения профессуры до дезертирства с трудового фронта, где по мобилизации многие из них копали колхозную картошку. Веселый, жизнерадостный, вечно пьяный, Степухин понравился Колесову; они подружились и каждый вечер проводили в совместных попойках.

Выставляли в складчину закуску и выпивку. Вован приводил знакомых студенток из своего санвзвода, Санек бренчал на гитаре, Калян травил похабные анекдоты, Серый с Вованом играли с девчонками в шахматы на раздевание, в двадцать одно и в буру на спиртталоны.

— Ты чего такой мрачный?! — толкнул комбат присевшего за стол замполита. — Случилось что?

— Да вот я все думаю, зачем все это убийство вокруг? Зачем все страдания? Для чего человек вообще на свете живет? — ответил Колесов тихо, выпив залпом стакан вина. — Почему живет, это понятно — потому что, раз родился, делать нечего — живи! А вот для чего — это другой вопрос… Ты, Вован, как думаешь?

— Жить надо, чтобы жить! — весело парировал Степухин, разливая по стаканам новую партию дешевого бурдомоя. — Пить, жрать, девок мацать! Чего проще-то?!

— Жить, чтобы жить… — повторил за ним Серега рассеянно. — Так это тогда чем человек от скотины отличается? Может, жить, чтобы жить хорошо? Так опять же что такое хорошая жизнь? Деньги, власть, дачи, машины, ковры, телевизоры… Так ведь это мещанство ублюдочное. Разве ж для этого человек живет? Разве жрать от пуза, все иметь и ничего не делать и есть цель существования? Человек, конечно, стремится! Ясное дело! А все равно чего-то другого хочется! Чего за деньги не купишь! Чтоб для людей стараться, для народа там и все… Или не так? Или для чего? А, Вован? Что скажешь?

— Пей давай, демагог хренов! — Вован подвинул к нему стопку, подал кусок ливера. — Вон, Нинку к тебе привел. Она девка знаешь какая! Ух! Давно с тобой познакомиться хочет. Правда, Нинок?

Он повернулся к сидевшей рядом и громко хохотавшей пьяным дурацким смехом неопределенного возраста и довольно потасканной девице с длинными осветленными волосами, с сиреневыми мешками под густо накрашенными глазами.

— Да! — ответила она, вперив в Сергея нахальный взгляд. — А то только и слышно кругом: Сергей Колесов, товарищ Сергей, Серега… А что за Серега и не знает никто. Страсть как интересно!..

— Вот, корефан, тебе и ответ! — ухмыльнулся комбат. — Истина в вине, а смысл жизни в бабах. Верно я говорю, ребята?

Все загалдели наперебой, спеша высказать собственное мнение по данному вопросу.

— Все бабы — шлюхи и твари! — зло бросил Санек, перекрывая шум множества пьяных голосов. — Им в жизни не надо ничего. У них только деньги да тряпки на уме. Я теперь обжегся больше ни одной потакать не стану! Меня на бабки больше не раскрутишь! После войны стану в свое удовольствие жить! Хватит с меня! Саня, купи то… Саня, купи это… Саня, дай денег! А где Сане денег-то взять? Родить? Да пошли они все!..

— Не, братан, ты не прав! — горячо возразил Вован. — Без женщин — никак! Хошь не хошь, а раз-два в неделю стабильно встает. Ой, я уж через это дело скока всяких проблем имел. От сифона да трипака шесть раз лечился. И с женой развелся. Надоела орать: то ей не так, это не этак! Деньги отбирает, пить не пей, гулять не гуляй! Ты, говорит, алкаш, и знать тебя больше не желаю. Да и пошла ты на фиг, думаю, а кто теперь не алкаш? Нынче все алкаши!

Он остановился; хлопнув очередной стакан портвешку, окинул собравшихся испытующим, вызывающим на откровенность взглядом:

— Так ведь, братва?

— Я не алкоголик! — подал голос успевший уже изрядно поддать Калян. — Разве я пью? Это я так. Мы ведь просто сидим, нормально, тихомирно. Разве я много пью? Литра три-четыре в день, если на спирт перевести. Не, я алкоголиком никогда не буду!

— Ой, да чё такого-то?! — поддакнул ему какой-то пьяный в стельку студент, грязный, небритый, с подбитым глазом и железными зубами во рту. — Я уж от этого дела до революции сколько лечился. И гипнозом, и кодировался, и зашивался по-всякому. Из больницы выйду, бывало, недельку не попью и снова. Меня брат повезет сдавать, я в магазин отпрошусь, одеколона вместо хлеба куплю — и в палату. Не, все это ерунда, все эти кодировки! Это все бесполезно, если тока сам не захочешь, атак…

— Да! — согласно закивал Степухин, жадно давясь ливером. — Фигня это все. Меня тоже и кодировали, и укол в вену делали — горячий который, и все без толку! Вышел, выпил сразу, так хреново стало: ломает всего. А потом раз — и отпустило. И все! Больше ничего, пьешь, уже как обычно, нормально!

— Эх, кабы не революция да не война, то сидеть бы нам всем теперь по психушкам да бошки ломать — коды свои разгадывать, — задорно загоготал Калян, откладывая в сторону починенные наконец валенки и придвигаясь поближе к столу. — А теперича красота! Гуляй не хочу, пей от пуза и контру щелкай да щелкай себе…

— А ты революцию с беспределом не путай! — зло выдал Сергей неизвестно откуда подскочившие на язык слова. — Революция — это, брат, наука! Песня души! Можно сказать, искусство, народное творчество! А война?.. Нахрен она нужна! Я жениться хочу. Чтобы у меня работа, семья, дом были; чтобы все нормально, спокойно. Мне войны даром не надо!..

— Не сознательный вы боец, товарищ Колесов! — свел все к шутке окосевший уже Вован. — Вместо того чтобы эти мещанские сопли тут разводить, когда решается судьба всемирного спиртолитического беспредела, сбегал бы лучше нам за спиртиком — догнаться надо, мочи нет…

Догнались «Прусским Севером», потом перешли на «Прусский лес». После третьего флакона Сергея накрыло, и он вышел на свежий воздух — облегчить желудок. Когда вернулся назад, в блиндаже дым стоял коромыслом. Калян затеял бороться с незнакомым студентом и, попав под тяжелые удары его кувалдообразных кулаков, зажатый в углу, громко охал после каждой зуботычины. Степухин, схватив в охапку Нинель, отплясывал с ней на пару нечто отдаленно напоминающее ламбаду, выделывая невероятные коленца и лапая хохотавшую во все двадцать два зуба подругу за разные интересные места.

Жирабас налегал на оставшийся без присмотра ливер. Санек бренчал на гитаре, пел похабные песни, успевая между самокруткой и стаканом погонять слюни с подсевшей к нему на скамеечку блядского вида поддатой студенткой.

Сергею вдруг отчетливо вспомнилась ночь в вагоне-ресторане поезда Москва-Симферополь, и его снова стошнило. Очнулся он на полу, в блевотной луже, среди грохота падающей мебели, звона бьющегося стекла, матерной брани и звуков борьбы. Избитый Калян тихо стонал, лежа в дальнем углу, и хлюпал расквашенным носом.

Упившийся до невменяемости Вован носился по комнате в поисках бритвы и кричал, что все вокруг козлы и любители пить на халяву, что все про него плохое думают и держат его за дурака; грозился вскрыть себе вены и требовал, чтобы все присутствующие последовали его примеру.

Потом, послав к чертовой матери пытавшихся успокоить его подруг, принялся пинками выгонять собравшихся на улицу, утверждая, что все здесь дышат его воздухом и что ему от этого душно.

Жалобно всхлипнула выбитая мощным пинком из Саниных рук раздолбанная семиструнка. Сочно хрустнула угловатая Степухинская челюсть. Мелькнула в воздухе «розочка», брызнула из распоротого вскользь предплечья кровь…

Грозившийся еще минуту назад вскрыть себе вены Вован сразу же протрезвел и, собрав манатки, быстро удалился на перевязку в сопровождении своих штрафников, на ходу бормоча извинения и расшаркиваясь.

Санек, прихватив свою поддатую слушательницу, бесследно исчез. Жирабас отправился в гости к студентам доедать прихваченные ими ливер и кошачьи консервы. Калян мирно посапывал возле параши; под ним медленно растекалась ароматная пьяная лужа.

Лежа в полутьме прокуренного, насквозь провонявшего перегаром и мочой блиндажа замполит часто икал, тщетно силясь побороть рвотные тошнотворные позывы.

Рядом полулежала, облокотившись на нарах, Нинка и, лаская его рукой, жарко шептала, наклонившись к самому уху:

— Ну, Сережа, милый! Давай! Ну! Ты чего?! Сереженька, миленький!..

Он чувствовал резкие прикосновения ее грубой заскорузлой руки, вдыхал запах щекотавших ему лицо давно не мытых волос, смешанный с запахом дешевого табака и тройного одеколона, слушал её жаркий требовательный шепот; понимал, что должен сделал то, чего она так добивается от него, и не мог… Или не хотел… Во всяком случае его элементарно тошнило!..

— Так ты будешь? Или не будешь? — спросила она, в раздражении отстраняясь от него. И не дожидаясь ответа, бросила зло, спрыгивая на пол босыми ногами. — Я пошла!..

Он промычал что-то нечленораздельное и притих.

Застегнувшись на все пуговицы и поправив волосы, Нинка не оглядываясь вышла вон.

Сергей громко икнул и, свесившись с лавки вниз головой, сунул в рот два спасительных пальца…

Еще не рассеялся в низине утренний туман, когда курсанты антиалкогольных курсов при поддержке бронетехники повели наступление на позиции стрептоцидовских олигофренов.

Мерно урча и пофыркивая солярой, осторожно выползли на поле перед притихшим в напряженном ожидании валом двенадцать тяжелых асфальтовых катков. В правильных интервалах между машинами без выстрелов, не спеша двигалась пехота.

— Здарова, корешок! — брякнул весело Вован, пристраиваясь рядом с Серегой в неглубоком окопчике. — Как оно?

— Привет! — буркнул Сергей, не отрываясь от бинокля, в который внимательно рассматривал медленно приближавшихся курсантов. — Нормально все.

— Ты на меня это, за вчерашнее не сердись! — примирительно улыбнулся комбат, доставая из-за пазухи видавшую виды мятую латунную подзорную трубу с полустертой надписью «М. И. Кутузов. 1812». — С кем чего не бывает! По пьяни-то! А?!

— Да че там! — политрук примирительно махнул рукой. — Проехали!

— Как Нинка? — поинтересовался Вован, хитро прищурившись и делая загадочное лицо. — Понравилась?

— Смотрите не подкачайте! — не ответив на вопрос, парировал краском. — Дело серьезное, не исчезайте никуда!..

— Не боись, корефан! — заверил Степухин. — Не подведем!

И, глянув в трубу, добавил, неопределенно пожав плечами:

— Пора бы!..

— Пора… — согласился Колесов, позевывая.

Первый снаряд ударил далеко впереди вражеской цепи, разбросав далеко вокруг комья поднятого взрывом высоко на воздух суглинка.

Поправив прицел, батарейцы накрыли курсантов беглым огнем.

Один за другим останавливались подбитые меткими выстрелами катки: один, второй, третий…

Вскоре все двенадцать машин горели ярким пламенем. Курсанты, оставшись без прикрытия, остановились, покатились назад, подгоняемые длинными хлесткими очередями ожившей в умелых руках Каляна выменянной вчера на спирт у местных цыган-наркодилеров зэушки.

— Молодцы, бабульки! — похвалил Сергей прекрасную работу артиллеристов, любуясь горящими по всему полю катками.

— Ща снова пойдут, — заметил Вован, флегматично почесывая вшивую макушку. — Пиши: «Раз…»

Забренчал полевой телефон. Наблюдавший за ходом боя со своего КП Стрептоцидов спросил, с трудом сдерживая волнение:

— Кто у вас там так метко стреляет? Здорово расколошматили!

— Нянечки первого неврологического отделения; командир батареи трехдюймовых орудий Марфа Ивановна Шизогонова, — бодро отрапортовал политрук.

— От лица командования выношу ей сердечную благодарность! — радостно отозвался комдив. — Так держать!

Сергей положил трубку, глянул в бинокль: на другом конце поля противник уже разворачивал цепь для новой атаки.

Впереди шли циррозники-исправленцы с плакатами «Пьянству — бой!» и «Исправленному верить!».

Следом опасливо семенили побитые всего полчаса назад курсанты.

Над ними с ревом проносились на бреющем полете американские бомбардировщики…

На головы притихших в окопах олигофренов обрушился град посылок с гуманитарной помощью. Позабыв обо всем на свете, радостно крича и улюлюкая, психи бросились делить пакеты с крупой, колбасу, конфеты, коробки с одноразовыми шприцами, презервативами и разноцветными воздушными шариками.

Воспользовавшись замешательством в рядах защитников вала, циррозники с криками «Пей скока-колу!» ринулись вперед через проволочные заграждения, стремясь как можно скорее добраться до вражеских траншей и завязать там рукопашную схватку.

Сергей с напряжением следил за тем, как стремительно сокращалось расстояние между противником и увлеченными дележом гуманитарки психами, как возились возле своих орудий престарелые санитарочки, как неспешно, хладнокровно забивал Калян новую ленту с патронами в коробчатый магазин своей зэушки.

— Ну же, ну! — шептал он, нервно кусая губы. — Огонь, огонь! Давайте, ну!..

Слева батарейцы ударили картечью по прорвавшимся за проволоку нестройным цепям циррозников; справа Калян полоснул по ним из обоих своих стволов. Покончившие с дележом гумпомощи психи, схватившись за дубье, погнали исправленцев прочь от своих окопов назад за проволоку.

Обратившись в паническое бегство, враги сотнями гибли на колючке, в предусмотрительно вырытых накануне олигофренами волчьих ямах, умирали от страха при виде оскаленных, искаженных нервным тиком, слюнявых, красноносых безумных лиц, дорвавшихся до халявы и мордобоя психопатов…

С огромными потерями противник откатился на исходные.

Через час все повторилось снова.

Весь день раздосадованные утренней неудачей федераты безуспешно штурмовали перекопские позиции.

Массированные бомбардировки с воздуха чередовались с яростными лобовыми атаками. Поредевшие курсантские роты, где ползком, где перебежками, добирались до проволочных заграждений и, не в силах продвинуться дальше и преодолеть встававшую на пути сплошную стену огня и стали, отходили назад.

К вечеру атаки прекратились. Утомленные бойней, враги занялись перегруппировкой сил. Олигофрены Стрептоцидова и студенты-штрафники, получив в виде премиальных цистерну спирта и вагон тушенки, пустились во все тяжкие.

Пьянка продолжалась всю ночь и все утро следующего дня. Несколько психов сгорели от метанола, а зампоспирт Стопкин погиб, захлебнувшись собственной блевотиной.

Около полудня после очередного артобстрела жаждавшие реванша федераты с удвоенной энергией бросились на штурм.

Впереди с развернутыми знаменами под звуки «Марша гладиаторов», печатая шаг, как на параде, двигались бойцы дивизии имени барона Врунгеля. За ними тащились нехотя циррозники и остатки уцелевших вчера курсантов. Позади ползли не спеша американские и английские танки с десантом японских Санта-Клаусов на броне.

Расстрелявшие накануне весь запас снарядов, нянечки и лаборантки не смогли сдержать железного натиска союзников и, сняв с орудий замки, поспешно ретировались в расположение Серегиной пульроты под прикрытие его спасительной ЗУ.

Приказав приготовить бутылки с зажигательной смесью и гранаты с веселящим газом, Сергей достал из кобуры свою командирскую ракетницу, осмотрел ее, зарядил красной ракетой и, отложив в сторону, дрожащими от волнения руками раскурил бычок «Бредомора».

Зазвонил телефон. Замполит поднял трубку, услышал на другом конце провода осипший от пьянки и от волнения голос Стрептоцидова:

— Товарищ Колесов! Слушайте меня внимательно. Сейчас мне доложили наблюдатели, что в Керкинитском заливе американцы высадили десант и движутся в вашем направлении, обходя вас с левого фланга. Прошу вас, остановите их любой ценой! От вас зависит судьба Крыма, судьба всего фронта! Очень вас прошу, остановите…

Внезапно связь прервалась. Напрасно Сергей прислушивался к доносившимся из трубки звукам — в динамике стоял сплошной треск. Оставив телефон, он бросился на левый фланг, туда, где в наспех отрытых неглубоких окопах залегли бойцы студенческого медштраф-бата.

— Вовчик, родненький, выручай! — закричал, тормоша за плечо приникшего к окуляру Степухина. — На тебя вся надежда, придумай что-нибудь! Ведь обойдут же, гады! Тогда всем хана!

— Спокуха, брателло! — дыхнул на него густым перегаром пьяный в зюзю комбат. — Все пучком! На вот, погляди, фигня какая!

Он протянул товарищу свою трубу.

— Видишь, идут? Американцы. Мне ща Стрептоцидов звонил, просил их встретить. Честь по чести. Хлебом-солью. Ну, мы чего. Встретим, конечно, ща подойдут поближе, тут мы их и… Оставь покурить.

Колесов отдал ему свой бычок, взяв трубу, глянул в указанном Вованом направлении: далеко на горизонте маячили угрюмые громады американских эсминцев и ракетоносцев. От берега Керкинитского залива, вдоль насыпи Перекопского вала, с тыльной его стороны вглубь полуострова прямо на позиции штрафников густыми цепями двигались свежие отборные роты американских морских пехотинцев, астронавтов-резервистов и людей-лягушек.

Они были так близко, что уже можно было легко различить звездочки на колыхавшемся перед строем американском флаге, перекошенные злобой, изуродованные гримом лица морпехов, отливавшие серебром громоздкие, неуклюжие бронескафандры астронавтов и черные, мокрые еще от воды гидрокостюмы людей-лягушек.

— Их тут тыщи три, не меньше! — сказал Сергей упавшим голосом. — Вовчик, милый, ведь не удержим?! Ведь нету же ничего!..

— Да ладно тебе! — сплюнул комбат и, надевая каску, добавил уверенно: — Нас мало, но мы с юрфака! Держись, братишка, не дрейфь! Своих смотри не проморгай, а мы уж тут…

Он поднял с края бруствера свою трехлинейку без затвора и, приладив к ней трехгранник длинного, покрытого густой бурой ржавчиной штыка, крикнул громко и задорно, перекрывая грохот разрывов долетавших с американских эсминцев тяжелых снарядов:

— Братцы! Второгодники! Мать вашу так-растак! Орлы революции! Столпы мировой науки, надежда отечественного здравоохранения! Настал решительный момент нашей беззаветной борьбы! Настал великий день торжества русской медицинской школы над человеконенавистнической лженаучной шизофренией западных агрессоров и их идиотических прихвостней! Сегодня весь фронт, вся республика с надеждой взирает на нас, вручив нам красное знамя священной борьбы за свободу наркологического беспредела, за пьяное счастье рабочих и крестьян! От нас зависит судьба Крыма! В наших руках судьба революции! Пусть ничто не остановит нас, пусть при виде нашего беззаветного порыва гнилые сердца заморских колонизаторов сожмутся от страха! Сегодня мы схватим врага за жабры, задушим его раз и навсегда! Умереть, но выстоять — вот наша задача! На победу и славу, братцы мои, зову вас! К упорству и беспощадной удали ради близкой победы! За землю, за волю, за Абрау-Дюрсо и «Альминскую долину»!.. Короче, пацаны, кто со мной, тот герой! Кто без меня — тот паршивая свинья! Вот такая вам сегодня от меня детская мотивация! Вперед!

Вскарабкавшись на бруствер окопа, с винтовкой наперевес Вован двинулся быстрым твердым шагом в сторону неприятельских цепей.

В ту же минуту в едином порыве сотни пьяных студентов, воодушевленных пламенной речью, выскочили наверх из окопов и с развернутыми знаменами и пением Гуадеамуса устремились следом за своим бесстрашным командиром.

На берегу заметили поднимавшихся в атаку штрафников.

Морские пехотинцы, приняв дозу скока-колы и закусив мятной жвачкой, под звуки банджо и саксофонов кинулись навстречу врагам, переходя с шага на бег.

С эсминцев ударили частыми залпами, и маленькие белые облачка шрапнели повисли над позициями студентов.

Но ни артобстрел, ни заходившие на берег для бомбометания на бреющем полете американские штурмовики, ни яростные крики десантников «U. S. А.» и «Fucking meat» не могли уже остановить бешеного натиска сорвавшихся в атаку медиков.

Подобно снежной лавине, подобно яростному огненному вихрю, налетели они на пускавших жвачные пузыри десантников, смяли их одним ударом и, не давая опомниться, погнали назад к воде, к качавшимся на волнах резиновым плотикам, нещадно избивая бегущих направо и налево чем ни попадя.

Весь берег покрылся телами сраженных астронавтов и морпехов, крики раненых смешались со стонами умирающих и потонули в победном громогласном реве рвавшихся вперед студенческих рот.

В несколько минут все было кончено.

Побросав знамена и фляжки с недопитой скока-колой, жалкие остатки американского десанта ретировались восвояси под прикрытием своих ракетоносцев.

Когда Сергей возвратился на КП, окрыленные успехом штрафников, воспрявшие духом олигофрены уже поднимались в контратаку, спеша на своем участке обороны закрепить достигнутый степухинцами успех.

Вооруженные топорами, вилами, ломами, лопатами, сковородами и березовым дубьем, нестройной безумной толпой обрушились на предвкушавших легкую, скорую победу врагов, разметали в дикой рубке остатки потешной дивизии и принялись молотить обезумевших от страха курсантов.

Те даже не пытались сопротивляться и, бросаясь под ноги психам с криками «Свои! Свои!», тщетно молили о пощаде.

Их хватали за грудки, били жестоким смертным боем, рвали в клочья грязными немытыми руками, грызли зубами, пытаясь пить лившуюся ручьями, хлеставшую фонтанами из разорванных артерий кровь…

Следом наступила очередь английских танкистов. Их вытаскивали из машин целовали до смерти взасос, обнимали до посинения, насильно кормили просроченной червивой перловкой из вчерашней американской гуманитарки. С танков снимали колеса и гусеницы; сливали горючее, которое тут же употребляли внутрь; завязывали узлами антенны и стволы танковых орудий…

Разгром был полный. Не дожидаясь, когда психи доберутся и до них, японские Санта-Клаусы бежали, сбросив шубы и избавившись от тяжелых мешков с подарками…

Вечером противник предпринял еще одну попытку овладеть перешейком.

Тучи дрессированных американских почтовых голубей обрушили на головы защитников вала потоки вонючего жидкого птичьего кала.

Заваленные тоннами едких голубиных фекалий, растерянные и деморализованные дебилы подверглись психической атаке вооруженных томагавками американских индейцев, поддержанных полуэскадроном конных калмыцких лучников и облаченных в самодельные средневековые рыцарские доспехи энтузиастов из военно-патриотического клуба «Прусская старина».

Исход завязавшейся кровопролитной схватки решил подоспевший на помощь к олигофренам Калян. Раненый еще во время дневной атаки в обе руки и в голову осколками битых бутылок из-под скока-колы, он не оставил поле боя и, приняв ударную дозу технаря, в самый трудный момент влупил по зарвавшимся ирокезам из своей зэушки, выкашивая длинными прицельными очередями толпы неприятелей.

Только когда все патроны были расстреляны, а поле покрылось телами убитых индейцев, смертельно пьяного, впавшего в боевое безумие Каляна после долгих уговоров удалось оторвать от гашеток пулемета и успокоить при помощи подмешанной в самогон лошадиной дозы димедрола с элениумом.

Ночью, воспользовавшись наступившей передышкой, в психдивизии хоронили погибших во время отражения американского десанта товарищей: двоих студентов отравившихся левым спиртом, одного психа, упавшего впопыхах на свои же собственные вилы и любимицу всего штрафбата белую лабораторную крысу Чичолину, задавленную в окопе кем-то из упившихся до невменяемости студентов.

Степухин произнес составленную на латыни проникновенную надгробную речь, в которой от имени всех студентов поклялся отомстить за смерть Чичолины, а Сергей велел выдать десять патронов для салюта. Оркестр играл «Пьяный марш», повар разливал по котелкам удвоенные порции спирта. Многие плакали, не скрывая захлестнувших пьяный мозг эмоций. Многие блевали стоя на карачках возле увешанной кумачами трибуны.

К утру от перепоя умерло еще десять человек.

Только успели их закопать, как с той стороны ни свет ни заря явились парламентеры из запасного хозполка «Сыны Давидовы» с «эксклюзивными», как выразился возглавлявший делегацию Рабинович, предложением от командования союзных американо-НАТО-украинских сил.

Парламентеров обыскали, реквизнули на предмет ржавья и пригласили в штабной блиндаж, где по русскому обычаю напоили чистым медицинским спиртом, смешанным для запаха с тройным одеколоном.

Выпив по второй, оттаяли, проникшись взаимной симпатией. Разговорились. Оказалось, хозяйственники, как и положено быть нормальным русским хозяйственникам, — из Одессы. В армию США попали по линии американо-изгаильского культурного обмена «Шалом на пролом». Занимаются продовольственным снабжением союзных войск: торгуют оптом и в розницу кровью Христовой; на вырученные деньги заказывают бородатым религиозным фанатикам теракты в Вашингтоне и Нью-Йорке; получают подряды на строительство разрушенных зданий, на вырученные от подрядов средства скупают акции нефте-газодобывающих компаний, меняют газ хохлам на сало, которое продают американской армии, а на эти деньги закупают в Науру сырье для производства крови Христовой, продав которую заказывают фанатикам Нью-Йорк и Вашингтон и т. д.

— Ну зачем вам это надо?! — искренне изумлялся этим россказням порядком захмелевший Сергей. — Вы же люди интеллектуального труда, культурная нация! Ведь есть же у вас Эйнштейн, Рострупович, этот, как его, Насер Арафат, наконец! Что вам не живется-то никак? Что вы все где-то бегаете, суетитесь, акции покупаете? Сидели бы себе дома, мацу ели и в ус не дули. Надо вам тут за сто верст от родины киселя хлебать, у американов на побегушках, как черт знает кто…

— Если вы думаете, що нам оно надо, таки вы сильно ошибаетесь! — делая обиженное лицо, оттопырил нижнюю губу поддатый Рабинович. — Но наши американские, гм, друзья просили передать вам последнее предложение о сдаче вами Перекопа в обмен на некоторые гарантии личной безопасности и всевозможные, как это у них принято говорить, бонусы: психам лечение в лучших психушках Воркуты и Магадана, студентам — продолжение учебы в Новосимбирске или, по усмотрению принимающей стороны, в местах не столь от него отдаленных. Вам лично — льготная путевка в Святую землю и бесплатное обрезание в знак дружбы и признательности. Времени на размышление — до полудня. В случае отказа наши американские, гм, друзья примут жесткие меры для наведения порядка в данной зоне американских национальных интересов с использованием всех находящихся в их распоряжении сил и средств.

— Передайте вашим американским, гм, друзьям, что ни о какой капитуляции не может быть и речи! На карту теперь поставлена судьба революции, и торг здесь неуместен! — возмутился замполит. — Пусть только сунутся, и мы им покажем, кто, где будет зимовать!

— Если вы думаете, что наши американские, гм, друзья испугаются, таки вы ошибаетесь! — скривился недовольно хозяйственник, поднимаясь из-за стола. — Я бы сказал, что они скорее огорчатся, чем испугаются, но так ли это важно?.. Подумайте, господин офицер, может быть, десять процентов от нашего гонорара и путевка на Красное море сделают вас немного сговорчивее?!.

Заложив за отвороты жилетки большие пальцы рук, он направился к выходу.

— Мы сейчас уйдем, но заместо нас придут талибы, и через полчаса те из вас, кто останется в живых, позавидуют мертвым! Это я вам как хозяйственник хозяйственнику говорю!

— Ну и хрен с вами! — в сердцах сплюнул Сергей, открывая новую канистру со спиртом. — Катитесь отседова, пока целы!..

— Саня, проводи гостей! — Он сделал знак рукой поджидавшему у дверей ординарцу. — И за спирт высчитай в пользу пульроты, сколько полагается…

Криво ухмыльнувшись, Санек юркнул в дверь следом за вышедшими наружу парламентерами.

— Слышь, Серега! Не нравится это мне! — встревоженно зашептал Вован, опрокинув в себя очередную стопку «чистогана», когда незваные гости исчезли в дверном проеме.

— Что это он там про талибов брехал? Какие такие талибы? Зачем талибы? А? Мы так вроде не договаривались. Ну, хохлы там, американцы, индейцы всякие, это понятно, но талибы!..

— Да брось давай! — лениво отозвался Колесов. — Ерунда это все, понты плюшевые! Откуда тут талибам взяться? Что ты, снабженцев не знаешь? Соврут не дорого возьмут! Не! Брехня все…

— Нет, не брехня! — наклонившись вперед, комбат лег грудью на крышку стола и, выкатив на Серегу воспаленные полубезумные с перепоя глаза, зашипел нервически, обдавая собеседника густым перегаром. — Нет, ты послушай, братан! Я сам слыхал, говорят, привезли их из Афганистана в опломбированных вагонах, через Турцию и Болгарию против молдаван, а теперь, как в Молдавии комуняк почикали, — на нас их бросают. Из Афгана их, слышь-ка, выгнали, так теперь американцы их в Крыму поселят и каждому дом, и землю, и корову дадут, и все, тока чтоб не воевали больше и терроризмом не занимались!..

— Ну и что? — хмыкнув сопливым носом, пожал плечами Сергей.

— Мы-то здесь при чем? Молдаванам уже не поможешь, а мы им даром не нужны: им Крым нужен, а наше дело Перекоп, так что нас они не тронут! Я так полагаю…

— А я вот что думаю! — Степухин схватил собеседника за плечо, придвигаясь к нему вплотную. — Им в Крым одна дорога — через Перекоп, и мы для них, при соответствующей идеологической обработке, как кость в горле! Враг номер один! Ща как обкурятся анаши да как попрут на нас, так всем бошки с яйцами поотрезают, к чертовой матери, и скажут, что так и было! И доказывай потом, что ты не при делах!

— Ладно, не боись! — примирительно похлопал политрук разволновавшегося Вована по потной, колючей, щетинистой щеке. — Где наша не пропадала! Прорвемся! Талибы против нас все равно что трактор супротив топора. Мы их в Афгане били, и в Крыму побьем! Давай лучше выпьем за наше боевое революционное братство! До полудня два часа. По литру усосем, еще и не то что талибов, зомби голыми руками порвем как тузик грелку!.. Не думай, брат, о беде, пока она не пришла!..

— Ага! — согласился медик, с усилием упираясь в столешницу дрожащими руками и медленно выпрямляясь на стуле. — Давай!.. За тех, кто в морге!..

Он потянулся к полному до краев стакану, но, потеряв равновесие, уронил его на пол, пролив спирт, и едва удержался от падения, схватившись руками за край стола.

— Не-е, братан! — ответил политрук, помогая собутыльнику попрочнее утвердиться на стуле и доливая поднятый с пола стакан. — Давай лучше за то, чтобы нам самим там не оказаться! Ну, по крайней мере, в ближайшей обозримой перспективе.

— Давай! — Вован поднял стакан. — За нас с вами и за хрен с ними!..

— Серж, куда шмотье девать? — спросил спустившийся по лестнице Санек с охапкой изъятых у парламентеров подштанников. — Все от «Версачи», лучшего качества, класс!

— Два комплекта мне, остальное психам, посмотри там, которые вчера отличились и которые похуже одеты, — распорядился Сергей. — И вот еще чего: пусть выдадут людям двойную дозу технаря — в полдень противник атакует — нужно встретить врага во всеоружии!

— Понял! — бодро шаркнул надетыми на босу ногу красными революционными калошами Санек и, развернувшись, взлетел по ведущим к выходу из блиндажа ступенькам.

— Давай держи! — замполит подал пьяному студенту полный стакан. — За Талибан, за Перекоп, за наш с тобой план стратегической обороны Крыма! Давай! Не сопьемся, так чокнемся!..

Звон стаканов слился с боем настенных часов, прозвонивших десять.

Талибы выбили их с позиций. В пять минут первого в небе над перешейком появился американский бомбардировщик. Через мгновение от него отделилась маленькая черная точка и камнем понеслась к земле, стремительно увеличиваясь в размерах. Потом резко затормозила, словно запнувшись о какую-то невидимую преграду… Большой, серебристого цвета сигарообразный предмет, плавно покачиваясь из стороны в сторону, повис над позициями психопатов на стропах раскрывшегося наконец парашюта.

Раздосадованные цепью постигших их неудач, янки решили прибегнуть к радикальному средству и сбросили на Перекоп водородную бомбу.

Со страшным шипением вырываясь из расколовшегося при падении на землю надвое корпуса бомбы, водород быстро распространился в радиусе нескольких сот метров вокруг, убивая все живое на своем пути.

Большинство лишенных всяких средств индивидуальной защиты олигофренов погибли в страшных мучениях, отравившись убийственно ядовитыми парами. Затем умерли собаки-поводыри взвода слепых дивизионных разведчиков и выводок белых лабораторных мышей-кастратов.

Когда в половине первого облаченные в надетые прямо поверх тюрбанов противогазы, пьяные в стельку, обкуренные до невменяемости талибы с криками «Какаху акбар!» ворвались на вал, их встретила лишь небольшая горстка новосимбирских медиков, успевших натянуть свои видавшие виды ватно-марлевые повязки, и человек пятнадцать из Серегиной пульроты, за неимением ничего лучшего обмотавших носы собственными, смоченными мочой, не первой свежести носками и портянками.

Силы были неравны. После короткого ожесточенного боя остатки психдивизии отошли под защиту Ишуньских укреплений. Здесь их ждал сам Стрептоцидов. Пьяный, злой и небритый, с синими мешками под пожелтевшими блестящими лихорадочным блеском глазами, в своем неизменном халате на голое тело, он выглядел жалким и растерянным.

— Какие на хрен резервы?! Какие?! — кричал он в ответ на вопрос явившихся к нему краскомов о подкреплениях. — Вы — все, что у меня есть! И больше ничего не будет, потому что никому ничего не на-до!..

— Ну дайте хоть бочку спирта и по две обоймы на человека! — не унимался Сергей. — Пока не поздно, перегруппируемся, соберемся с силами и выбьем талибов с Турецкого, к чертовой бабушке!..

— Оставьте ваши иллюзии! — почернев от ярости, заорал не своим, ставшим неестественно высоким и истеричным голосом главврач.

— Час назад звонили из штаба фронта: на Литовском разагитированные талибами крымские аборигены открыли фронт союзникам, федераты подходят к Джанкою; в Симферополе американский десант; в Керчи Кочергин пакует чемоданы. Все рушится! Слышите вы?! Все летит к чертям!..

Прооравшись, Стрептоцидов отвернулся и нетвердой походкой побрел к себе в блиндаж. Колесов со Степухиным оцепенели от неожиданности.

— Что же делать? — опомнившись, бросился следом за комдивом неприятно пораженный полученным известием Сергей. — Драться? Спасаться бегством?

— Не знаю! Делайте что хотите! — не оглядываясь, бросил комдив.

— У меня приказ стоять насмерть, пока не закончат эвакуацию Керчи, а там… Впрочем, мой вам совет — бегите, бегите, пока не поздно! Куда глаза глядят! Я вам разрешаю. Вам можно, а у меня приказ… приказ…

Он не договорил, не глядя ни на кого, спустился в блиндаж и плотно прикрыл за собой входную дверь.

— Что делать будем, брателло? — вопросительно поднял глаза на застывшего в раздумье Сергея Вован. — Дело-то дрянь!..

— Дело — дрянь! — подтвердил тот упавшим голосом. — Оборонять Ишунь нет смысла — через час-другой федераты с американцами встретятся у Джанкоя и отрежут нам путь отхода к Керчи. Стрептоцидов прав — нужно линять отсюда со страшной силой. Но без приказа… Гм… Нужно, пожалуй, взять у него бумагу с печатью на случай чего… Ты как?

— Давай! — кивнул головой комбат. — Пошли. А то…

Постучавшись в дверь, они осторожно протиснулись вовнутрь, тщательно вытерев ноги о брошенный у порога затертый до дыр резиновый коврик.

За столом, возле окна, уронив голову на заваленную окурками, объедками и бумагами столешницу, спиной к двери сидел без движения главврач. Руки его бессильно повисли вдоль тела; на полу под стулом пустой шприц на двадцать кубиков и россыпь пустых ампул из-под морфия.

Сергей бросился к комдиву, схватил холодную руку, пытаясь нащупать пульс.

— Прощай, кафедра, прощай, частная клиника на берегу моря! — резюмировал подошедший сзади Степухин. — Болван! Было бы из-за чего!

— Как глупо, как глупо!.. — прошептал замполит рассеянно, поднимая со стола смятую в комок телеграфную ленту, пробежал глазами: «Комдиву 1 срочно сов секр тчк Аборигены Чонгаре открыли фронт тчк Симферополе американцы тчк Обороняйте Джанкой последней возможности тчк Невыполнение приказа ответите лично двтч принудительным кодированием последующим торпедированием тчк командарм Кочергин».

— О! Семья! — Вован протянул Сереге лежавшую перед Стрептоцидовым мятую, заляпанную грязными пальцами фотографическую карточку.

На фоне раскинувшегося далеко до самого горизонта лазурного, залитого солнцем южного моря и высоких пальм приморского бульвара молодая красивая женщина в легком ситцевом платьице весело улыбалась, обнимая за плечи сидевших перед ней на маленьком складном стульчике прелестных сиамских близнецов в смешных платьицах и шортиках на помочах, с сладкой ватой в руках и большими яркими бантами в волосах.

По нижнему краю карточки красовалась выведенная аккуратным, с замысловатыми завитушками почерком надпись: «Дорогому папочке от Лелечки и Анечки. Ялта. 1991».

— Похоронить бы надо! — сказал Сергей, откладывая фотографию в сторону: — Человек все-таки…

— Похороним! — бросил студент, ловко шмоная по ящикам письменного стола в поисках чего-нибудь ценного. — А сами-то как?

Сняв с запястья комдива старенькую «Славу», он подался к выходу. — Ноги?!

— Есть штабной дирижабль. Но все на нем не поместимся, — подумав немного, сказал политрук, выходя на улицу. — Бросим жребий, вытяну я — летим мы с ребятами, ты — твои охламоны. Кто остается — идет на Джанкой, а там по обстоятельствам. Может, повезет — успеем в Керчь к последнему пароходу.

— Идет! — согласился комбат. — Дело говоришь, братан. Все по совести, по понятиям! Хитрая твоя башка! Люблю, за то что умный!..

Перед выстроившимися у дирижабля бойцами бросили жребий: тщательно размешав в холщовом мешочке бочонки от лото, вытянули по одному. Сергею достался двадцать первый номер, Вовану — двадцать второй.

— Перебор, — сокрушенно вздохнул Степухин и, стараясь сохранять беззаботное выражение лица, добавил, хлопая Серегу по плечу: — Лети, братан, как договаривались! Счастливого пути!

Колесов подал знак своим бойцам, и вокруг разложенной на земле бесформенной груды грязного тряпья и веревок закипела работа.

— Может, все-таки вместе? — осторожно поинтересовался у Вована, объявившего уже сбор своим приунывшим студентам. — Патронов нет, так хоть штыков поболе!..

— Чего там! — отмахнулся тот с делано ленивой ухмылкой. — Лети давай! Все не пробьемся, обнаружат и всей толпой порубают в мелкий винегрет!

— Помирать, так веема! — не унимался Сергей, с тревогой наблюдая за медленно, но неуклонно увеличивающейся в размерах, еще обвислой и от того зыбкой в боках громадой дирижабля. — Давай!

— А! Где наша не пропадала! — хмыкнул сибиряк, отхлебывая из походной трехлитровой фляги остатки технаря. — Мы ж с юрфака! Спиртику тока нам оставьте, скока сможете, а то, боюсь, не дойдем — жажда замучает! Солнце-то вишь как припекает, не скажешь, что август месяц!

Серега взглянул на повисший высоко в голубом безоблачном небе большой оплавленный зноем диск раскаленного добела крымского солнца, на хлопающий лениво мотающимися на ветру боками дирижабль, на штрафников, сбившихся в кучку поодаль от излишне серьезно хлопочущих у аэростата пулеметчиков, сказал тихо:

— Надо Иван Иваныча похоронить по-человечески. Проследи…

— Прослежу, — согласно кивнул Вован, — а ты, слышь чего, браток, если до наших доберетесь, сделай доброе дело — отпиши сразу в Новосимбирск, в университет, дескать, так и так, Вовка Степухин, двоечник и прогульщик, старый алкаш, погиб смертью героя на фронте борьбы за наркологическое раскрепощение всего человечества! Дескать, прошу восстановить посмертно на четвертом курсе юридического факультета и в рядах спиртсомола тоже!

Он поднялся, протягивая товарищу руку:

— Ну, давай, брат, прощаться. Не много мы с тобой вместе навоевали, но честно! Бог даст — свидимся! На том ли, на этом, но обязательно!

Они крепко обнялись на прощание.

— Серый, давай! — крикнул командиру устроившийся возле штурвала Калян, когда все пулеметчики заняли свои места в тесной кабинке аэростата. — Погнали уже!

Выпустив Вована из объятий, политрук прыгнул на подножку кабинки.

Санек отвязал державшие дирижабль веревки, и неуклюжая махина охотно оторвалась от земли, стремительно набирая высоту.

Сергей схватился обеими руками за поручень, с замиранием сердца глянул на уплывающую из-под ног куда-то в сторону землю, на стоящих с запрокинутыми головами студентов…

Снизу чей-то пропитой, с хрипотцой, голос затянул взволнованно:

подхватили два десятка сиплых голосов…

отозвались из корзины нестройным, жидким хором…

Аэростат взмыл высоко в небо. Голоса на земле смолкли в отдалении, и вместо людей под ногами у летящих копошились внизу только маленькие черные точки.

тянули вразнобой разом осунувшиеся и сникшие пулеметчики. На глазах у многих блестели слезы…

— Надо! — негромким, но твердым, слышным для всех голосом произнес Сергей. — Все по-честному!..

Он смачно высморкался и глянул прямо перед собой увлажнившимися глазами: слева по борту далеко внизу, там, где небо сливается с землей, широко раскинувшись по бескрайней выжженной солнцем степи, клубилось огромное серое облако, заслоняя полгоризонта своим одутловатым, рыхлым телом.

Потом прикрыл уставшие от нестерпимо яркого солнечного света глаза ладонью и, отвернувшись, присел на дно кабины: со стороны Джанкоя на встречу с американцами неслись, сметая все на своем пути, не видимые отсюда за поднятыми ими до неба клубами пыли, но от этого не менее реальные и осязаемые, несметные полчища федератов…

16 августа союзники прорвали оборону Спиртармии на Перекопе. В тот день крымские аборигены открыли федератам фронт в районе Чонгара, и вражеские войска двумя потоками хлынули на просторы северных крымских степей на соединение с 6-й Американской десантной дивизией.

Первым делом из отрезанного от остальной части полуострова Севастополя были вывезены члены Всеукраинского горилочного комитета с женами, детьми, мебелью, диванными собачками и набитыми салом чемоданами, а со станции Джанкой, под носом у наступавшего неприятеля, — сто тысяч тонн скопившегося там еще с июля украинского самогона.

17 числа началась общая эвакуация Крыма. Пьяных, вшивых, одичавших от запоя спиртармейцев грузили в Керчи на плоты и отправляли через пролив в Тмутараканьск, где уже спешно создавался новый фронт против прорвавшихся на Кубань из Ростова контрреволюционеров. На сооружение плотов шли, за неимением леса, доски с заборов, двери, оконные рамы, ванны, детали сборной корпусной мебели, пустые пластиковые бутылки из-под пива и даже наполненные воздухом кожаные бурдюки.

И все равно плотов не хватало. На причалах в керченском порту царили давка, хаос, неразбериха…

Многие, особенно хохлы-добровольцы из 1-й Всеукраинской ударной спиртдивизии имени Тараса Бульбы, не попав на посадку, прямо тут же на берегу сводили счеты с жизнью, выпивая раствор хлорной извести, столовый уксус или объедаясь салом до заворота кишок.

Многие, почитавшие себя счастливчиками, попав в число эвакуируемых, гибли в волнах пролива, настигнутые вездесущими американскими и британскими атомными субмаринами, безнаказанно расстреливавшими «тамагавками» составленные из сотен и тысяч утлых плотиков конвои.

20 августа союзники вошли в Керчь.

У горизонта еще качались на волнах остатки последних ушедших из города плотов, разбитых американцами.

Героическая крымская эпопея завершилась полным уничтожением всей Крымской армии.

Из ста тысяч бывших у генерала Кочергина бойцов до Таманского полуострова добрались не более десяти едва не умерших по дороге от острой алкогольной интоксикации и педикулеза.

Противнику достались богатые трофеи: сотни тысяч тонн спирта, поднятый со дна моря Черноморский флот, миллионы кубометров вывезенного революционерами с Украины сала.

Федераты получили выход к Черному морю и военно-морские базы по всему Черноморскому побережью Украины в аренду сроком на девяносто девять лет.

К концу лета революционные войска были полностью изгнаны с Украины.

Федераты вплотную подошли к Тмутараканьску с севера, почти совершенно отрезав Кубань от остальной территории республики.

На юге буржуазная Грузия объявила вооруженный нейтралитет и закрыла границу с Перфорацией, ощетинившись штыками Американского экспедиционного корпуса.

Генерал Кочергин решением СРКО за допущенные грубые просчеты в период украинской кампании был отстранен от должности, произведен в виде наказания в маршалы, награжден знаком «Золотой осел» третей степени и отправлен из осажденного Тмутараканьска в Ненецкий автономный округ для борьбы с белоненцами на Заполярном фронте.

Его сменил член Спиртвоенсовета республики генерал Ненашев.

Наведя порядок в выведенных из Крыма частях, он сумел в кратчайшие сроки организовать правильную оборону города от рвавшихся к неиссякаемым запасам прекрасных кавказских столовых и десертных вин контриков.

На Дальнем Востоке, споив приамурских партизан дармовой саке, японцы прорвались к Новосимбирску: против нанятой ими в Китае стопятидесятитысячной бичармии республика едва смогла выставить тридцать тысяч собранных со всей Сибири алкоголиков-добровольцев, наркозависимых детей-сирот, сознательных урок и бомжей-туберкулезников.

На Западе свежие Мосховские дивизии потеснили ослабленные летними неудачами спиртармейские части, вышли на линию Киров-Казань-Ульяновск и развернули наступление на Куйбышев, на стыке Уральской спиртармии с войсками Южфронта генерала Ненашева, еще Державшими Тмутараканьск, Саратов и Волгоград.

Лыжные ненецкие дивизии крепко держали на замке Ханты-Мансийский фронт, огненной дугой от Красноярска до Сыктывкара охвативший республику с севера.

Летняя украинская авантюра дорого обошлась Советам!

Кольцо окружения с каждым днем все сильнее сжималось вокруг первого в мире пьяного пролетарского государства.

За три летних месяца республика потеряла три пятых своей территории. 31 августа дальняя стратегическая авиация федератов впервые с начала войны бомбила ее столицу — город Спиртоград.

Юго-западный Тмутараканьский выступ отвлекал массу революционных войск с других участков фронта, где они были необходимы как воздух для затыкания повсеместно образующихся новых дыр.

Однако оставить город, с тем чтобы перебросить высвобождавшиеся при этом полки и дивизии в другие места, не представлялось возможным.

Все понимали, что сдача Тмутаракани автоматически влечет за собой потерю таких крупнейших стратегически важных центров наркомании и самогоноварения, как Краснодар, Саратов и Волгоград. А это в сложившихся условиях грозило обернуться катастрофой для экономики республики и совершенно подорвать ее обороноспособность.

Поэтому Совет Рабоче-крестьянской опохмелки считал необходимым оборонять город до последней возможности, чтобы выиграть время с целью наращивания на еще подконтрольной Совету территории страны производственных мощностей ликеро-водочной промышленности, способных бесперебойно снабжать армию и тыл спиртом.

Тем более что за линией фронта, на Ставрополье, в Тульской, Самарской, Брянской и ряде других центральных губерний, после прихода федератов развернулось широкое спиртолитическое партизанское движение, ориентированное на Спиртоград и получавшее от него всю необходимую для продолжения борьбы помощь.

Партизаны спаивали местную администрацию и милицию, изгоняли правительственные войска и брали под свой контроль целые города и районы, готовясь к решительным боям, надеясь на скорое соединение с откатившимися на восток красными армиями.

Оставалась еще надежда на возвращение республиканцев в потерянные летом Центрально-Нечерноземные районы страны, и крупнейшие города, расположенные в пределах тмутараканьского выступа, могли стать центрами сосредоточения войск для нанесения мощного контрудара по ослабленной здесь партизанским движением обороне противника.

Между тем в самом Тмутараканьске сложилась критическая ситуация. В окруженном со всех сторон городе не было света и газа, не работали водопровод и канализация, общественный транспорт и ночные стриптиз-клубы.

Не хватало хлеба и табака для женщин и детей, противозачаточных средств для стариков, героина для наркоманов и спирта для алкоголиков. Город наводнили беженцы, проститутки, рекламные агенты и диверсанты-вредители.

Пышным цветом расцвели бандитизм, пофигизм, пессимизм, гомосексуализм и мастурбация. Вспыхнули повальные эпидемии гонореи и диареи, столбняка и стояка, дизентерии и фенилкетонурии, у многих воспалилась хитрость.

Но самым страшным бедствием, обрушившимся на город, стало подпольное самогоноварение: враги революции из числа замаскировавшихся бизнесменов, воров в законе, спекулянтов, отставных чиновников и просто несознательных бабушек-самоучек и бичей-бражников в нарушение госспиртмонополии наладили в разных частях города нелегальное производство самогона и сбыт спирта и продуктов его переработки.

Число подпольных мини-спиртзаводов достигло восьми-десяти тысяч при населении города в сто двадцать тысяч человек. И производили они в десять раз больше спирта, чем производили до войны оба тмутараканьских ликеро-водочных завода, вместе взятые.

Некачественная, но дешевая продукция этих финансируемых зачастую федеральной контрразведкой мини-заводиков пользовалась большой популярностью среди горожан и оборонявших город спиртармейцев.

Доходы спиртспекулянтов постоянно росли. Смертность от употребления левого спирта увеличивалась в геометрической прогрессии. Самопал валил людей тысячами лучше всякой войны и эпидемий.

Народная милиция ничего не могла противопоставить валу нелицензированного спиртопроизводства, захлестнувшего город; погрязший в пьянстве генерал Кочергин не предпринимал никаких мер для нормализации обстановки.

Поэтому прибывшему ему на смену генералу Ненашеву пришлось приложить титанические усилия для исправления допущенных прежним руководством фронта ошибок.

Он спланировал, организовал и успешно провел целый ряд общегородских мероприятий, направленных на оздоровление ситуации со спиртопроизводством и спиртопотреблением, в том числе создал по образцу других городов губернскую Спиртчека, главной задачей которой и была определена борьба с нелегальным самогоноварением, ликвидация подпольных мини-спиртзаводов и торговых точек по сбыту спиртпродукции, а также выявление и пресечение каналов финансирования местных самогонщиков спецслужбами контрреволюционного правительства.

В белом-белом городе на белой-белой улице есть белый-белый дом. В белом-белом доме за белой-белой дверью есть белая-белая комната. В белой-белой комнате на белой-белой кровати под белой-белой простыней лежит белый-белый человек…

Чопик осторожно открывает глаза: «Где я? Кто здесь?» — Смутное чувство тревоги охватывает его ослабленный пьянкой организм: «Я умер? Я в раю?..»

Присевший рядом на кровати прекрасный ангел в белоснежных одеждах склоняет над ним свою белокурую голову, окруженную нестерпимо ярким, идущим откуда-то из-за спины сиянием. Теплая, ласковая ладонь ложится на покрытый холодной испариной лоб.

— Ну и нажрались вы вчера, товарищ Ермаков! — с грустью в голосе произносит ангел, укоризненно покачивая кудряшками волос. — До сих пор шмонит, как из помойки…

И, проворно соскочив с кровати, порхает к окну, раздергивая шторы. Мощная волна солнечных лучей врывается в комнату, заливая все вокруг нежным июльским теплом. Свежий ветерок приятно обвевает лицо, треплет сальные смоляные с проседью волосы.

— Поднимайся! Первый час уже! Люди на работе давно, а ты вылеживаешь! — недовольно выговаривает ангел, стаскивая с него влажную, пропитанную липким, вонючим потом простыню. — Пошли завтракать, на великах кататься поедем.

Дождавшись, когда ангел упорхнет в кухню, Чопик так же осторожно закрывает глаза… Резкая пульсирующая боль в голове и сухость во рту возвращают его к реалиям не райского, а вполне обыденного земного поствоскресного утра.

День работников наркологии, судя по всему, удался на славу.

— Ермаков! Ты встаешь или где? — властный ангельский голос заставляет его поморщиться. — Каша остынет — будешь холодную есть!

— Иду, Танечка! Иду, любимая! — со скрипом выдыхает из себя краскомспирт и делает робкую попытку подняться на постели.

Да, каша остынет! Надо вставать. Как она надоела, эта каша! Если бы не этот маленький казус в виде обязательной для ежедневного употребления манной каши по утрам, то у Танечки, пожалуй, и вовсе не было бы недостатков.

Она очень красива. Высокая, худощавая сорокапятилетняя крашеная блондинка с пережженными перекисью водорода, слегка жестковатыми кудряшками волос, чуть обвисшей кожей щек, на которых играет чахоточный неверный румянец, и с огромными голубыми, яркими и глубокими глазами.

Она скромна. Красит губы дешевой сиреневой помадой, курит дешевые сигареты «Антарктика», носит джинсы с белыми кроссовками и связанный своими руками голубой свитер с воротом-гольф и вытянутыми на локтях рукавами.

Она очень умна. У нее одиннадцать классов образования и курсы фельдшеров-лаборантов. Она знает основы органической химии, может самостоятельно производить забор крови и постановку микрореакции, делать анализ мочи и кала, микроскопию мазка.

Одним словом — сущий ангел!

Чопику она нравится. Он обожает смотреть на свое отражение в ее прекрасных голубых глазах, слушать ее чарующий, с легкой хрипотцой заразительный смех, любоваться ее игривой улыбкой, держать в своих ладонях ее суховатую, мозолистую руку.

У Танечки очень приличные родители. Оба с высшим образованием, оба врачи-наркологи высшей категории с двадцатипятилетним стажем и кучей ученых степеней. Оба трудятся в одном наркологическом диспансере и состоят в Обществе трезвости.

Они потомственные наркологи. И их родители, и родители их родителей — все и всегда были врачами-наркологами. И Танечка работает лаборантом в наркологическом диспансере, продолжая семейную традицию.

Там, в наркодиспансере, они и познакомились. Когда его, мертвецки пьяного, с разбитым в кровь лицом, разодранными до костей коленями и сломанной при падении с поезда рукой, привезли посреди ночи в наркодиспансер райцентра Ванюкино, никто не верил, что он выживет.

— В покойницкую! — коротко бросил полусонным санитарам осмотревший Чопика такой же полусонный дежурный врач. — И поставьте на ускоренную заморозку, чтоб не мучился…

— Мне бы спиртику, браток! — простонал ненадолго пришедший в себя краском санитару, катившему его в покойницкую на холодной железной каталке. — Да в реанимацию…

— Доктор сказал, в покойницкую, значит, в покойницкую! — жестко парировал тот, с ехидной ухмылкой пуская в лицо бедолаге вонючую струю табачного дыма.

И, сжалившись над обреченным, добавил сочувственно, сунув ему в рот обсосанный бычок: — На вот курни, бедолага! Да не дрейфь ты — мы тебя по-быстрому заморозим, без мучений.

Чопик только скрипнул зубами от отчаяния. Перспектива быть заживо замороженным в морговском морозильнике ему никак не светила!

Он зажмурился, жадно затягиваясь вонючей санитаровской махрой, представил, как лежит в темноте прямоугольного стального отсека и коченеет от холода…

— Это кто? — тихий взволнованный женский голос вернул Чопика к реальности бытия. — Куда его?

— Знамо дело, куда — в покойницкую! — равнодушно отвечал санитар. — Очень плох бомжик, не дотянет до утра. Доктор сказал, ентаксикация!

Ермаков повернулся на голос. Дорогу каталке преградила высокая худая как жердь женская фигура в белом больничном халате. Пара усталых, блестящих в полумраке больничного коридора теплым светом глаз смотрели на него с почти запредельной нежностью. Глаза! Ее прекрасные глаза! В них невозможно было не влюбиться с первого взгляда…

— А ты не вози! — сказала она, беря санитара за руку и кладя ему в карман халата несколько зеленых купюр. — Не вози! Одним жмуриком больше — одним меньше, кто ж его хватится?!

— А ну как хватятся? Что тогда? — недоверчиво покосился на странную просительницу порядком обескураженный служитель Эскулапа. — Вы, Татьяна Мамоновна, того-этого, не дурите!

— Спохватятся — скажи, ожил, падлюка, вскочил как ошпаренный да и убежал! — продолжала настаивать женщина в белом. — Юрк под лестницу, да через черный ход и убег! А я тебе спиртику налью, баночку трехлитровую! И морфина пару упаковок подкину, хочешь?!

— Ну, так-то вроде бы как и не положено, — замялся тот, не зная, на что решиться, — доктор узнает, уволит, к чертям, а у меня двое детей и жена — инвалид по зрению. Может, того-этого…

— Да-да, я понимаю! — поддержала ход его мыслей незнакомка. — Еще на вот возьми! — она протянула жадно заблестевшему глазами санитару снятые с руки золотые часики на кожаном розовом ремешке. — И браслет тоже! Он золотой, не позолоченный.

— Ладно! — сжалился наконец санитар, пряча в карман халата поданные девушкой вещи. Он помог Чопику подняться с каталки и встать на ноги. — Только забирайте прямо сейчас и сию же минуту увозите подальше, чтоб не видел никто.

И она забрала его. Увезла на такси к себе домой. Взяла отпуск за свой счет и сутками не отходила от его постели: делала спиртовые инъекции, ставила водочные капельницы и клизмы с одеколоном. Она вывела его из состояния алкогольной комы, поставила на ноги. Две недели кряду тряслась над ним, как над маленьким ребенком: мерила температуру, отсасывала сопли из носа, выносила утку, стирала грязные пеленки…

— Что ты с ним возишься?! Выкинь его на помойку, пусть мусоровоз на свалку свезет! — ворчали недовольно родители. — Развела тут санаторий для бомжей на дому, приличным людям плюнуть некуда!

— Вы не понимаете! — со слезами в голосе кричала она им. — Он хороший! Он очень хороший! Я знаю! Я чувствую! Он поправится, и вы сами увидите, какой он хороший!

— Да что ты чувствуешь?! — досадливо морщился отец. — Пинка ему под сраку и делов-то!

— Тоже мне, нашла хорошего! — поддакивала ему мать. — Хороший! Черт схерошил, да не позолотил! Совсем свихнулась со своей благотворительностью — готова всю рвань с улицы пригреть, что за девка?!.

Танечка не слушала их. Непонятно откуда появившееся чувство нежности к этому незнакомому ей большому, сильному красивому человеку, который попал в беду и нуждается в помощи, буквально переполняло ее большое, доброе сердце. Это чувство, наверное, спасло ему жизнь. Она выходила его, буквально вырвав из лап смерти и поставив на ноги всего за пару недель. Эта нежность, тихая, жаркая, по-детски наивная и бесхитростная, незаметно передалась и ему, смешавшись с теплившимся в глубине его души чувством благодарности к ее заботе о нем. Пробежавшая между ними искра зажгла пламя всепоглощающей, почти животной страсти, захватившей их без остатка, закружившей двух случайных знакомых в вихре пьяных от секса бессонных ночей.

У нормальных людей обычно случаются секс, наркотики и рок-н-ролл. У них с Танечкой секс, манная кашка и однопроцентный кефир. Манная каша по утрам еще куда ни шло. Но однопроцентный кефир перед сном вместо спирта и пивчанского… Это полный беспредел. Эта каша и этот кефир вкупе с чисткой зубов, мытьем рук перед едой и утренней зарядкой, к которым она приучает его с самого первого дня после выхода из комы, были бы совсем невыносимы, если бы не объединивший их, основанный на чувстве взаимной симпатии, разнообразный и качественный секс. Они постоянно придумывают что-нибудь новенькое, играют в ролевые игры, переодеваются, устраивают целые представления.

Очень нравится Чопику играть в проститутку и сутенера. Он надевает кожаные штаны в обтяжку, капроновую футболку сеточкой, бриолинит волосы, повязывает на шею красный шейный платок в зеленый горошек и является в таком виде в спальню, где его уже поджидает размалеванная, как проститутка, Танечка в чулках и поясе, мини-юбке, в обтягивающем топике на голое тело.

Он требует у нее денег, просит отдать дневную выручку. Говорит, что тех денег, которыеюна уже отдала ему сегодня, — их мало, она наверняка прячет от него часть заработанного. Танечка отпирается, говорит, что ничего не знает и не обманывает его. Он бьет ее наотмашь по лицу. Звонкая пощечина служит своеобразным сигналом к началу основного действа. Громко охнув, Танечка начинает плакать навзрыд, пряча лицо в распущенных волосах. Чопик хватает ее за руки, валит на кровать, задирает подол юбки. Она пытается сопротивляться. Он снова бьет ее по лицу, схватив за волосы одной рукой, другой берет за горло и начинает душить. Она хрипит задыхаясь, хочет вырваться. Безжалостный злодей насилует ее, ничем не сдерживая свою извращенную фантазию, душит, бьет по лицу, ругает последними словами…

Удовлетворив животную похоть, мнимый сутенер стаскивает несчастную на пол и пинает ее ногами до синевы, лупит по спине припасенной специально для такого случая шипованной бейсбольной битой, бьет долго, с оттягом, жестоко и расчетливо, стараясь причинить своей подопечной нестерпимую боль. Она визжит, стонет, хрипит, извиваясь на полу под градом сильнейших ударов… Потом затихает.

Довольный собой подонок спускает штаны и справляет на распластанное под ним бездыханное тело малую и большую нужду. Спокойно заворачивает жертву в старую ковровую дорожку, вытаскивает на балкон и выбрасывает со второго этажа в сугроб…

Еще они очень любят играть в доктора и медсестру.

Он надевает белый медицинский халат, белый колпак, цепляет на шею фонендоскоп и приходит к Танечке, ожидающей его в спальне в сестринском халате на голое тело, в чулках и поясе. Он уличает ее в краже сильнодействующих психотропных веществ из его кабинета, требует выдать похищенное. Говорит, что, если она вернет ему порошок, он оставит произошедшее без последствий и не даст делу ход.

Танечка отпирается. Он бьет ее, насилует, пинает ногами, лупит шипованной битой по хребту, справляет на нее малую и большую нужду. Делает ей клизму и, завернув в ковровую дорожку, выбрасывает со второго этажа в сугроб…

На днях они попробовали еще одну не менее интересную игру.

Он — директор крупного коммерческого предприятия. На нем взятые у Танечкиного отца из гардеробной модная розовая сорочка с запонками, шикарный деловой костюм, лаковые штиблеты, дорогущий галстук, украшенный платиновым с брюликом в одну девятую карата зажимом. Она — простая секретарша. Он отчитывает ее за утрату важных документов, которые она должна была представить ему на подпись, и обещает лишить ее квартальной премии.

Танечка отпирается, кричит, что будет жаловаться в комиссию по трудовым спорам… Он бьет ее по голове тяжелым пресс-папье, насилует, пинает ногами, лупит шипованной битой по хребту, справляет на нее нужду. Завернув в ковровую дорожку, выбрасывает со второго этажа в сугроб…

Это было незабываемо!

Теперь они придумали кое-что позабористее! Решили сыграть в мужа и жену, нашедшую мужнину заначку и потратившую деньги на покупку нового платья за пятьдесят тысяч и еще чего-то по мелочи. Правда, Танечка говорит, что для большей достоверности нужно сходить в загс и узаконить их взаимоотношения. Без этого якобы будут не те ощущения.

Его это предложение несколько настораживает. О какой достоверности она говорит?! Какой ей еще надо достоверности? Что-то она не пеклась о правдоподобии, когда он изображал из себя сутенера, врача или директора! У нее не возникало никаких претензий к его игре, хотя он никогда не был ни одним, ни другим, ни третьим.

Возможно, это просто хитрый план, который она и ее родители придумали, чтобы женить его на ней?! Он против! Он решительно против! Игры играми, но жениться… Он не испытывает в этом никакой потребности. Понятное дело, Танечка. Ей уже сорок пять, и она до сих пор без штампика в паспорте. Но он-то уже бывал женат. И ему там не понравилось!

Нет! Это чистой воды авантюра, и он на нее не может согласиться. Лучше в мента и спекулянтку поиграть, чем в загс пойти. Хотя… В мента тоже как-то западло…

Ермаков тяжело вздыхает и переворачивается на другой бок, с головой укрывшись простыней. Мысль о женитьбе приводит его в полное смятение. Брак неприемлем для него после двух лет бандитской вольницы и революционной борьбы, он лишил бы его ставшей ему необходимой как воздух личностной свободы. Особенно свободы спиртопотребления, которую в этом доме и без всяких брачных уз ограничивают нещадно, подчистую обнуляя его пьяный революционный энтузиазм.

— Милый! Сейчас твоя кашка окажется на полу, и тебе придется кушать ее, как котику, язычком! — присев на край кровати, Танечка осторожно приподнимает край простыни, заглядывая Чопику в лицо. — Ты хочешь заставить меня нервничать?

— Нет конечно! Что ты?! — улыбается Чопик слабо. — Я ж не котик, я тигр! Мне бы мяска, любимая! А кашка пусть подождет. А?

— Да, ты мой тигр! — закатив глаза от удовольствия, отвечает подруга, обнимая его за шею и падая на него всей тяжестью своего костлявого тела. — Съешь меня! Я твое мяско! А каша пусть подождет!

Он закрывает глаза и с улыбкой подставляет обросшее щетиной смуглое от загара лицо ее страстным, жарким поцелуям.

Лето клонилось к закату. Приближались душно-муторные августовские дни. Чопик продолжал соблюдать установленный Танечкой на период реабилитации режим дня. С утра чистил зубы и делал зарядку. Съедал на завтрак одно куриное яйцо вкрутую и овсяную кашу. Потом они с Таней ехали в городской парк кататься на велосипедах или на лодочке.

После обеда шли в библиотеку. Потом в бассейн. Вечером посещали театр, а чаще играли с родителями в лото на мелочь или в карты на щелбаны. Потом — вечерняя прогулка в парке и перед сном — стакан однопроцентного кефира как награда, как суперприз за хорошее поведение и секс.

И так день за днем. Изо дня в день! С утра до вечера. Никакой пьянки, никакого табакокурения. Однажды взявшись за его перевоспитание и поставив себе целью совершенно отучить любимого от вредных привычек, Танечка настойчиво продвигалась в выбранном направлении. Вместо спирта — кефир, вместо сигарет — мятные леденцы. Вкупе с диетическим питанием и спортивно-оздоровительными процедурами эта политика начинала приносить свои плоды. Пациент посвежел, прибавил в весе. Сон его стал глубоким и спокойным. С ее помощью он наладил режим дня, даже приучился мыть за собой кружку из-под кефира и смывать в туалете.

Единственное, к чему ей никак не удавалось его приучить, — это к труду. Работать после всего, что с ним случилось, Ермаков не хотел: интоксикация еще давала о себе знать, периодически проявляясь головными болями и жидким стулом, да и лето с его многочисленными соблазнами в виде пляжа, бочек с квасом на всех перекрестках и парка аттракционов было в разгаре, никак не располагая к участию в общественно полезном труде.

Несколько раз Танечка пыталась отправить краскома на работу. Предлагала через подругу устроить его кондуктором в маршрутку. Просила дедушку, халтурившего в ЧОПе на пенсии, определить находящегося на излечении ветерана боевых действий сторожем на стройку. Договаривалась через отца с завдиспансером, чтобы взяли ее ненаглядного хотя бы медбратом на полставки, но тщетно. Чопик то отшучивался, говоря, что это не его, то отказывался идти на собеседование, ссылаясь на плохое самочувствие.

Танечка нервничала, хмурилась, сердилась и надувала губки. Но поделать ничего не могла. Да, честно говоря, и не хотела. Большую часть времени мысли ее были заняты не работой, домашними хлопотами или Чопиковым трудоустройством, а исключительно только вопросом наиболее полного и глубокого удовлетворения низменных, первобытных инстинктов, которые пробуждало в ее измученном многолетним половым голодом женском организме общение с любимым «доминирующим альфа-самцом», как она ласково называла своего подопечного во время приступов нежности.

В диспансере и дома, в бассейне и в библиотеке, на велопрогулке и во время шопинга предавалась она сладким воспоминаниям об очередной бурно проведенной с любимым ночи или грезила мечтами о новых, еще более изощренных любовных удовольствиях.

Делала ли она анализ мочи и кала, писала ли втихаря в прозрачную хлорированную воду бассейна, читала ли новый любовный романчик, крутила ли педали, ерзая промежностью на жестком велосипедном седле, приглядывала ли себе новое кожаное белье в интим-магазине — всюду мерещилось ей мужественное скуластое лицо, грезились жаркие поцелуи и стальные объятия крепких мужских натруженных рук, слышался властный, с хрипотцой, прокуренный ермаковский баритон.

И вечерами, сидя рядом с ним на скамеечке в городском парке на берегу вяло перебирающей свои мутные волны полусонной от жары Ванючанки, под старыми, серыми от пыли столетними липами, она думала только о нем и о том, как бы еще разнообразить их и без того разнообразные горизонтально-плоскостные отношения.

О чем думал Чопик, сидя каждый вечер перед сном на скамеечке под липами, меланхолично глядя по сторонам рассеянным взглядом и лениво пожевывая антиникотиновые леденцы? Танечка думала, что о ней. На самом деле он думал о пиве. О холодном, крепком, душистом черном чешском пиве, которое он так любил попить в мирном своем довоенном прошлом, закусывая его копченым кальмаром или вяленым ершиком.

Дома и в бассейне, в библиотеке и на велопрогулке, в магазине и даже во время секса предавался он сладким воспоминаниям о тех временах, когда, будучи свободным от любовных обязательств человеком, мог позволить себе пить пиво в любых количествах, в самых невероятных местах, по поводу и без повода, или грезил о будущих, еще более невероятных попойках.

Чистил ли он зубы, писал ли втихаря в прозрачную хлорированную воду бассейна, читал ли новый любовный романчик, крутил ли педали, ерзая промежностью на жестком велосипедном седле, приглядывал ли новое кожаное белье для подруги в интим-магазине — всюду мерещились ему выставленные на стол плотными рядами полные до краев душистой влагой пивные кружки, грезились утоляющие нестерпимую обжигающую горло жажду большие жадные глотки, слышался таинственный шепот бесконечного множества лопающихся пенных пузырьков…

И в этот вечер все его мысли были о пиве. Измученный только что начавшей ослабевать жарой Чопик всецело был поглощен своими по-детски наивными мечтаниями…

— Что ты думаешь насчет МЖМ? — спросила Танечка, томно глядя куда-то вдаль, поверх деревьев на той стороне реки. — Не хочешь? Мы уже все перепробовали, а МЖМ сейчас в моде!

— Что? — переспросил не разобравший сразу ее вопроса краском. — Ты о чем?

— Что ты думаешь насчет МЖМ? — повторила она, ласково глядя ему в глаза и с улыбкой перебирая пальцами черно-белые жесткие завитки его аккуратно подстриженной окладистой бороды. — Хочешь попробовать?

— Это с чего бы вдруг? — встрепенулся Ермаков. — Втроем? С кем? Откуда такие фантазии?

— Ну, так! — продолжала она мечтательно, словно не замечая его недовольства. — У нас в диспансере один практикант-бишечка есть, давно ко мне клинья подбивает, чтоб я его отстрапонила. Вот я и подумала, почему бы и нет! И мы с тобой новенькое попробуем, и парню в удовольствие. Если его мужик поимеет, ему, наверное, приятнее будет, чем пластиковым членом на пристежках! Как полагаешь?

— Ты, Таня, ври-ври, да не завирайся! — зло зашипел ей в самое лицо вскочивший со скамейки краскомспирт. — Чтоб я с мужиком? Ты совсем рехнулась мне такое предлагать?!

Вид его был настолько неподдельно грозен, что Танечку передернуло.

— Не сердись, дорогой, — парировала она, беря друга за руку и насильно усаживая назад на скамью. — Я просто спросила! Что такого? Это теперь в тренде! И вообще мне не совсем понятно твое предвзятое отношение к секс-меньшинствам. Эта твоя гомофобия — это просто какой-то каменный век подсознания! А ведь среди них очень много талантливых и преуспевающих людей: артистов, музыкантов, ученых, бизнесменов, президентов, в конце концов!

— И медиков… — буркнул Чопик.

— Что? — переспросила подруга, не расслышав его бурчания. — Да, и медиков тоже! Между прочим, и с мировыми именами. Ты будешь отрицать? Ты не согласен?

— Согласен! — кивнул бойфренд, мрачно насупившись. — Но я, если честно, к ним с осторожностью. Думаю, при определенных условиях они, несомненно, могут принести пользу нашему революционному делу. Потому что в деле революции, конечно, главное не ориентация, а революционная сознательность. Не уверен, что у педерастов с сознательностью все в полном ажуре, но ее ведь, если что, и подрихтовать можно! Да и заградотряды никто не отменял.

— О чем ты, милый? — подняла на него Танечка непонимающий взгляд. — Какая сознательность, какие заградотряды?

— Обычные заградотряды, заградительные, — парировал милый, словно не замечая ее удивления. И продолжил с проснувшимся внезапно энтузиазмом: — А это неплохая идея! Ты знаешь, да! Это интересная тема! Сколько у нас по стране голубых? Миллион? Два? Пять миллионов? А если с Украиной вместе?! А сколько среди них больных СПИДом? Процентов десять?

Он вопросительно уставился на подругу и не мигая смотрел на нее в упор, ожидая ответа.

— Ну, может, около того, — отвечала она растерянно.

— Вот! — кивнул Чопик энергично. — Свозим их в специальные лагеря для прохождения КМБ и политграмоты, вынуждаем вступать в половые сношения друг с другом без применения средств контрацепции, особенно с теми, кто болен СПИДом. Одновременно спаиваем и подсаживаем на наркоту тех из них, кто еще не спился и не сторчался. Мало того — поим их усиливающими половое влечение препаратами. И через полгода получаем огромную массу больных СПИДом гомосеков, да не просто гомосеков, а наркоманов и алкоголиков, знакомых с азами военного дела. Понимаешь?

— Не-а! — честно призналась Танечка, глотая с избытком образовавшуюся во рту от волнения липкую тягучую слюну. — Не понимаю.

— А чего тут понимать? Ты представь! — заговорил он с чувством. — Мы соберем всех сознательных педерастов-спидоносцев, алкашей и наркоманов, свезем их со всей Перфорации, с Украины, со всего Содружества, обучим, вооружим, сформируем из них педерастические полки, дивизии! Да что дивизии — армию соберем! Две, три армии, целый педерастический фронт. Мы обрушим на врагов революции эту многомиллионную педерастическую массу, готовую иметь все и вся на своем пути! Вся контра от Белого до Черного моря дрогнет при виде такой небывалой в истории силищи и обратится в бегство! И тогда наши героические педерасты на плечах бегущих врагов ворвутся в ошалевшую от неожиданности Европу, хлынут широким потоком до самого Ла-Манша, сметая все на своем пути, сея хаос, гомоцинизм, наркобеспредел и спидобоязнь. Здесь они сольются в экстазе с ждущими своего часа прогрессивными педерастическими силами, и вместе они поставят Старушку раком.

Чопик остановился на минуту и тоже сглотнул слюну. Глаза его горели зловещим огнем. Танечка гляделась в них как в зеркало, сидя с широко раскрытым ртом. — А дальше? Что дальше? — прошептала она чуть слышно.

— А дальше, — продолжал Ермаков, переведя дух, — под эгидой СПХП в Париже созовем Конгресс педерастов-интернационалистов, который провозгласит создание Всемирного педерастического Интернационала, свободу мужеложства, однополых браков, зоофилии и эвтаназии! Это будет бомба! Тут уже не только Европа, тут уже и Америка не устоит! Восстанут все сознательные педерасты планеты и под руководством СПХП и ее героического ленинского ЦК доведут до победного конца наши героические начинания. Всемирная спиртолитическая революция сольется с Всемирной педерастической! Хотя… Поглядим! Может, и не будем доводить до греха — заградим их после того, как снасильничают Старушку. А с Америкой и без них справимся.

Он замолчал, обдумывая, по-видимому, детали своего грандиозного проекта. Рука нетерпеливо скользнула к нагрудному карману рубашки, пытаясь нащупать сигаретную пачку, которой там не было. Сквозь ткань прощупывался только лоскут приклеенного на левую сторону груди антиникотинового пластыря. Он разочарованно вздохнул и достал из кармана брюк пригоршню мятных леденцов в дешевых обертках. — Вот как-то так…

Танечка подскочила со своего места на скамейке как ошпаренная:

— Поразительно! Откуда у вас, товарищ Ермаков, такие мысли! Это же уму непостижимо! Это ж надо такое придумать! Это просто гениально! Гениально!

— Не знаю! — скромно отвечал краском, полностью поглощенный уничтожением дневного запаса своих лечебных леденцов. — Это все политинформация! Она, знаешь, сильно мозги-то вправляет! Серега говорит, развивает креативное мышление! Начинаешь мыслить по-другому, не так, как все! Просвещаешься, в общем.

Довольный произведенным эффектом, он положил ногу на ногу и, скрестив руки на груди, продолжил методично пережевывать леденцы, глядя прямо перед собой.

Танечку словно прорвало:

— Товарищ Ермаков! — с чувством выпалила она, хватая его за руки и приближая свое лицо к его лицу. — Я вас так люблю! Так люблю! Очень сильно! Очень-очень! Вы такой креатини… креатино… гениальный! К черту МЖМ! К черту бассейн и библиотеку! Хотите, я брошу все и убегу с вами в вашу спиртармию?! Я стану вашей ППЖ, настоящей боевой подругой. Я научусь бухать самогон и политуру, научусь ругаться матом и ширяться герычем, лишь бы всегда быть рядом с вами.

— Не знаю! — пожал плечами Чопик, продолжая с невозмутимым видом хрустеть карамелью. — Стоит ли?! Ты ведь меня совсем не знаешь! А я не такой хороший, как тебе представляется. Это здесь, общаясь с тобой, я немного приобщился культурке — стал чистить зубы по утрам, мыть руки после туалета и пить кефир вместо метанола на сон грядущий. А там, на фронте, там ничего этого нет! Ничего! Там только грязь, кровь, пьяный угар и сплошная антисанитария. Не всякий мужик выдержит, а ты и подавно. Девочке из приличной семьи не место среди кишащих в белье вшей и парящей на морозе свежей блевотины. Не знаю!

Он посильнее сжал в своей заскорузлой ладони ее суховатую маленькую ладонь, отвернувшись в сторону, повторил неуверенно: — Хэзэ…

Посидели, помолчали. Еще один день растворился в золотистом закатном сумраке теплого июльского вечера…

Прошло две недели. В жизни Чопика не произошло ровным счетом никаких перемен. Как и прежде, весь его досуг занимали определенная Танечкой диета, активный отдых на свежем воздухе, лото, кефир и секс. Секса было по-прежнему много, и разного. Но даже он не мог больше компенсировать полное отсутствие у выздоравливающего желания жениться и пойти работать. Именно его равнодушие к вопросам заключения брака и трудоустройства приводило Танечку в отчаяние, заставляя ее впадать в уныние.

День ото дня она становилась злее, жестче, мрачнее. Общение с ней начинало тяготить привыкшего к ее обычно легкому и веселому характеру краскома. Впрочем, отчуждение это было обоюдным. Особенно усилилось оно после очередного его отказа сходить на собеседование. Узнав об этом, Танечкины родители в свою очередь отказались впредь помогать дочери в поисках работы для ненавистного прихлебателя, а также содержать на свои кровные ее нерадивого сожителя.

Положение усугублялось тем, что собственных Танечкиных средств не хватало для продолжения богемной жизни. При нищенской зарплате лаборанта в наркодиспансере без поддержки родителей можно было забыть о бассейне, театре и даже мороженом. Разве что на кефир оставались какие-то гроши.

С ужасом наблюдая, как рушится карточный домик ее с Чопиком отношений, который она с таким энтузиазмом строила все это время, оберегая его от опасностей, Танечка впадала в депрессию. Терпение ее иссякло. Желание немедленно все исправить или хотя бы расставить точки над «i», выяснив истинные намерения своего любимого пациента, взяло верх над страхом потерять остатки иллюзии счастья, которой она жила с того дня, когда он пришел в себя и она буквально захлебнулась в глубине его прекрасных насмешливо-нахальных мужественных глаз.

После скандала с родителями она явилась к себе в комнату, где, лежа на кровати, Ермаков жевал леденцы и вполглаза смотрел по телевизору передачу о вреде пьянства и алкоголизма.

— Нам надо поговорить! — Лицо ее было серым, глаза смотрели на Чопика в упор серьезно и сосредоточенно. — Я хочу задать тебе несколько вопросов, и от того, как ты на них ответишь, будет зависеть, какое решение я приму.

Она присела на кровати возле лежавшего на спине с заложенными за голову руками друга и, откинув одеяло, поправила подол ночной сорочки, прикрывая худые в порезах от бритвы, с пупырышками на месте небрежно сбритых волосков голени. — Ты готов сейчас разговаривать?

— Че нет-то?! — лениво обронил краском, позевывая. — Всегда готов!

— Хорошо! — продолжила Танечка, стараясь выдержать как можно более строгий тон. — Скажи, пожалуйста, как ты собираешься дальше жить? Какие у тебя планы на будущее?!

— Не знаю, — лениво парировал он и снова зевнул. — Что ты мне на ночь глядя такие вопросы задаешь? Я еще не думал. А что?

— А то! — она сердито насупила брови. — Мы уже полтора месяца с тобой знакомы, я приложила массу усилий к тому, чтобы сделать из тебя человека, а ты не меняешься! Я вывела тебя из запоя, я приобщаю тебя к физкультуре и спорту, пытаюсь расположить к тебе своих родных и друзей. А у меня складывается ощущение, что это все игра в одни ворота, что это нужно только мне!

— Тань! Ну чего ты? — попытался отнекаться Чопик, присаживаясь на постели рядом с ней. — Не взрывай мне мозг! Перестань!

— Нет, не перестану! — возразила она с горячностью. — Нет, ты поговори со мной! А то каждый раз, когда я завожу об этом разговор, ты уходишь от обсуждения неудобных для тебя вопросов! Скажи мне! Ты вообще не понимаешь, что происходит? Ты вообще не собираешься меняться?!

— В каком смысле меняться? — улыбнулся Ермаков, ласково глядя в ее прекрасные голубые глаза и беря ее за руку. — Я что, плохой? Не соответствую?

— Прекрати! — рыкнула она, высвобождая свою ладонь из его цепких ручищ. — Ты прекрасно понял, о чем я! Мы с тобой сто раз все обсуждали! Ты сказал, что у нас с тобой любовь, что мы поженимся, будем жить настоящей семьей, как все нормальные люди! И что? Что ты делаешь для того, чтобы убедить меня в том, что это все не пустые слова?!

— Ну, Таня… — попробовал вставить свое Чопик…

— На хрен заткнись! Не беси меня! — пресекла подруга его робкую попытку. — Скажи мне! Мы договорились с тобой, что ты перестанешь пить и закодируешься. Ты что-то сделал? Как подбухивал втихарика в туалете и в кладовке, так и подбухиваешь. На кодировку не сходил.

— Так у меня денег нет, — снова подал голос краском. — Дорого же!

— Денег у тебя нет, потому что ты до сих пор на работу не устроился! — ударила Танечка неотразимым в своей простоте аргументом. — Ты обещал пойти работать. Я договорилась, чтобы тебя взяли в диспансер санитаром. Ты не захотел сходить даже побеседовать с заведующим! Ты испугался! Да ты просто не захотел идти туда, потому что там надо пахать, а тебе нравится сидеть дома перед телевизором, пить пиво втихарика и ничего не делать!

— Не преувеличивай! — снова попытался взять ее за руку Чопик. — Я обязательно схожу…

— Сходишь? Когда ты сходишь?! — снова вырвалась она из его объятий. — Когда в другой раз позовут? Не позовут. Потому что эти места на вес золота. Можешь попробовать дворником в АХО устроиться — это потолок того, что тебе могут предложить без папиного блата.

— Напугала! — скривился он презрительно. — Дворником я пойду устраиваться. Щаз! Я боевой командир Спиртолитической армии, у меня награды правительственные, да мне ничего тяжелее нагана поднимать не положено!..

— Короче! — перебила его Танечка решительно. — Ты, я так понимаю, ничего в своей жизни менять не желаешь! Кодироваться ты не хочешь, работать не хочешь, в загс заявление подавать ты тоже не хочешь. Правильно я тебя понимаю?

Она уперлась в него взглядом, полным тоски и отчаяния. — Ну, успокой меня! Скажи что я не права! Что ты меня любишь, что ты все сделаешь, как надо, чтобы мы были счастливы?!

— Танечка, милая, успокойся, — затянул он не слишком уверенно. — Я очень очень люблю тебя и хочу, чтобы у нас все получилось с тобой. Но ты понимаешь…

Он старался смотреть на нее как можно более ласково и снова и снова пытался поймать ее ладони своими заскорузлыми лапищами. — Понимаешь, мне тяжело, я не привык так. Мне нужно время, чтобы адаптироваться к новой жизни. У меня постбоевой синдром. Я два года из седла не вылазил — ты подумай только! Два года под пулями — это ж тебе не шутка в деле!

— И что? Теперь наплевать на все и ручки сложить? — отвечала она с досадой. — Пора уже забыть это все, как страшный сон, и начать строить новую жизнь, счастливую, нормальную, как у всех людей. Без ужасов, убийств вот этих всех. Без крови и насилия. Без пьянки, наконец! Ты меня слышишь вообще, о чем я?!

— Слышу, — буркнул Чопик сквозь зубы. И продолжил все так же вкрадчиво: — Ты не права! Я стараюсь! Ради тебя, ради нашей с тобой любви! У меня получается. Может, не так быстро, как тебе хотелось бы, не все сразу, но получается! Конечно, забыть то, что было, невозможно! Революция на дворе! Каждый день людей убивают тысячами. Братва где-то там без меня борется за пьяное счастье всего алкозависимого пролетариата, а я тут с тобой маленькое мещанское счастье построить пытаюсь, кефирчик по вечерам трескаю. Да если так рассудить, то еще неизвестно, стоит ли это маленькое мещанское счастье того, чтобы ради него вот так взять и бросить эту нашу борьбу, ради которой мы столько с парнями перенесли, столько пострадали, столько крови и спирта пролили…

— Да ты!.. — мощная оплеуха заставила Ермакова остановиться на полпути в своих рассуждениях. — Да ты вообще понимаешь, что говоришь?! Ты неисправим! Ты ничего не понял и ничего не собираешься менять ни в себе, ни в наших отношениях!

Он с удивлением глядел на подругу широко раскрытыми глазами и не знал, как реагировать на начинавшуюся истерику.

— Задрал ты уже со своей братвой! Задрал со своей революцией! Что ты в нее уперся?! Зачем она тебе? Для чего? Чтобы жить в грязи? В этой пьянке бесконечной? В этих пьяных иллюзиях? Что хорошего революция дала тебе? Три пулевых и одну черепно-мозговую? Абстинентный синдром? Орден сутулого с закруткой на спине?

Чем полезным вы занимались с братвой? Жрали спирт без закуски? Баб портили, кур по деревням воровали? От вас же никакой никому пользы. Одни мраки и разорение. Ведь вы реально все, все, что есть хорошего и полезного, порушили и в дерьмо втоптали своим упрямством, своей глупой идейностью, своими идиотскими мечтаниями и пьяными фантазиями! Все вокруг вас горит и рушится, все вы готовы принести в жертву своим нетрезвым геройским амбициям. Ты и твои друзья виноваты в том, что происходит, ты и твои друзья виноваты в том, что столько крови вокруг.

Вам ведь мало напиться и забыться! Вы ведь хотите все сломать, все поделить! Это вы и такие, как вы, отняли у нас наше столь ненавистное вам маленькое мещанское счастье, затоптав его своими нечищеными сапожищами, заплевав все чахоточными плевками и залив кислой брагой. Нас не спросили, хотим — не хотим. А мы вам своего согласия в наше мещанское счастье грязными руками лазить не давали! Понял?

Да вы сами-то, вы-то тоже хотите этого же простого мещанского счастья! Хотите сытости, достатка, спокойствия, благополучия. Хотите, но не признаетесь в этом даже самим себе! Хотите, но не имеете, и ненавидите нас за то, что у нас оно есть, а у вас нет! А на себя надо злиться! Пили бы меньше да лодырничали, давно бы уже жили как люди и революции никакой не надо!

А в результате что? И сами спокойно не живете, и других изводите. Почему мы, нормальные люди, должны из-за вас страдать? Мы-то в чем перед вами провинились? В том, что не умеем пить, курить и наркоманить, как вы? Не умеем и не хотим?! В том, что привыкли работать и получать удовольствие от работы, а не бездельничать всю жизнь каждый день с утра до вечера?! Вы, пожалуйста, в свое удовольствие хоть упейтесь, только нас-то не трогайте! Нас в покое оставьте!

Ну вот разрушили вы наш мир! Растоптали, разграбили, пропили. Доволен ты теперь? Счастлив? Скажи!

Ермаков только плечами пожал с досады.

— Не знаю, кому чего мы там оттоптали! По-моему, ты преувеличиваешь! Но раз уж ты так ставишь вопрос, то я тебе отвечу.

Он сел боком к подруге, свесив ноги вниз. Продолжил говорить, не глядя больше на нее, негромко, но твердо и с убеждением в голосе.

— Да, я счастлив! Счастлив оттого, что в этой мясорубке сохранил себя, не ссучился, не остервенел, не выгорел душой, а остался таким, каким и должен быть нормальный человек, что жизнь узнал настоящую, без прикрас, без иллюзий, от самых низов, от ног, которые воняют, потому что всегда работают и помыться им некогда, до головы, которая смердит оттого, что ничего не делает, и гниет от этого безделья, чванства, самодовольной сытости.

Счастлив оттого, что не принадлежу ни к тем, кто наверху брюхо свое бездонное набивает, ни к тем, кто внизу крохи с барского стола подбирает, ни к тем, кто посередке хозяевам пить-есть подает да песней с пляскою развлекает.

Счастлив оттого, что через розовые очки на мир не смотрю, как вот ты, например, не замечая, что не живу вовсе, а в тюрьме сижу, срок отбываю. Только тюрьма та особенная, без замков железных, без решеток на окнах. Особенная тюрьма, виртуальная. Кто в ней сидит — никогда не догадается! Будет всю жизнь дерьмо жрать и нахваливать: «Ах как вкусно, ваше высокородие, нельзя ли добавочки?!»

Счастлив оттого, что живу по совести, себя не жалею и другим спуску не даю, не вру никому, с себя самого начиная, против несправедливости борюсь, которую всем сердцем ненавижу и презираю, трусами на рынке не торгую и в конторе штаны не просиживаю, над поэтишками разными слез педрильных не лью.

Счастлив оттого, что, по-вашему бедный и обездоленный, сирый такой весь и убогий, живу как царь и Бог, себе на уме живу, всем честным людям на пользу и себе на славу. Бедно живу, но гордо, трудно, но небессмысленно, радуясь, что я весь вот такой особенный и на вас непохожий. И помру если даже, то так же, как живу, — без соплей, без слез, без сожаления. Может, даже тяжело помру, некрасиво, бессмысленно и глупо, по-вашему, но честно!

А по-другому потому что честному человеку теперь нельзя. Ведь ты оглянись кругом! Ни жить по-старому, как жили до сих пор, нельзя стало, ни переиграть ничего невозможно! Остается всякому честному человеку только честно исполнить свой долг перед самим собой, перед народом и революцией, если потребуется, умерев безропотно.

И это тоже счастье по нынешним-то временам — умереть честно за то, во что веришь, и не обделаться! А кто смерти своей не боится, кто от опасности по углам да норам не прячется, кто знает, ради чего живет и умереть готов, если станется, тот воистину счастливый человек! Так что, как ни крути, а я со всех сторон счастливый! И если я тебя не убедил, то это не оттого, что я неправ, а потому, что мы с тобой счастье по-разному понимаем — кто зачем живет.

И не мы ваше мещанское счастье разрушаем, вы сами его рушите! Своим мещанским же ко всему равнодушием, своей самодовольной глупостью, наплевательским отношением ко всему для вас непонятному, неприятному, некомфортному.

Это вам на себя обижаться нужно! Потому что это вы наплевали на страну и на людей, это вы не ходили на выборы, это вы не мерзли на митингах и демонстрациях, вы, а не мы дрожали, сидя в своих мещанских норах, когда людей убивали средь бела дня на улицах и молились Богу, чтобы убийцы и бандиты не пришли в ваш дом. Это вы, а не мы подавали нищим гроши и жертвовали на храмы, забитые ненужным Богу золотом, когда голодные беспризорные дети рылись в помойках в поисках еды и дохли в подвалах, нанюхавшись клея и растворителя.

Это вы молчали, когда вводили сухой закон, вы смеялись над бабушками, умиравшими от сердечных приступов в очередях за водкой, вы жрали телевизионное пойло а-ля «алкаши сами виноваты в том, что у них печень разваливается».

Вы соглашались со всем, что вам предлагали сверху. Вы соглашались покупать своим детям школьные учебники и платить за лечение своих зубов. Вы соглашались жить в ипотечных долгах и работать без выходных, лишь бы не потерять то, что вы называете маленьким мещанским счастьем: квартиру в щитовом домике с кредитом до смерти, паршивенькую машинешку с неподъемной страховкой, место в бесконечной очереди в детский сад на другом конце города для ваших детей и все в таком же духе.

Теперь вы плачете, утираете розовые сопли, жалуетесь на жизнь и ищете виноватых среди тех, кто все эти годы делал все, чтобы спасти вас из этого вашего мещанского рабства. О чем вы жалеете? О том, что вам дали шанс перестать быть рабами?

Да вы радоваться должны! Радоваться и благодарить тех, кто всегда был вашей больной совестью, кто раскрывал вам глаза на все ужасы, зверства и несправедливости, творимые вокруг вас с вашего молчаливого согласия, кто жизни свои не щадит ради вашей свободы, ради счастья ваших детей, чтоб хоть им-то подарить все радости культурного пития, чтоб хоть они пожили по-человечески.

И вообще, давай уже закончим про политику?! — Почувствовав, что его гневный монолог несколько затягивается, Чопик попытался переменить направление беседы: — А то раздружимся в пух и прах, к чертям собачьим! Ты смотрела уже ходила, какие велосипеды хочешь для нас купить в «Веломире»?

— Отвали! — резче прежнего оборвала Танечка. — В гробу ты видал эти велосипеды! Тебе они даром не нужны! Не притворяйся ты, ради Христа!

Соскочив с кровати, она пересела в кресло и, укутавшись в плед, уставилась в экран телевизора.

— Таня! — метнулся было краском к ставшей мрачнее тучи подруге. — Перестань уже! Все же нормально было! Зачем снова начинаешь-то?!

— Да пошел ты! — Свист пролетающего мимо пульта дистанционного управления заставил его инстинктивно пригнуться и втянуть голову в плечи. — Надоело твое вранье! Мужик сказал, мужик сделал — это не про тебя!

Не дав ему приблизиться к себе на расстояние вытянутой руки, она резко соскочила с кресла и выпорхнула в коридор.

— Ты все уже сказал, что хотел! Я тебя услышала! Вали к своей братве, к своему быдлу, вали куда хочешь! Задолбал, алкоголик несчастный!

Дождавшись, когда хлопнет закрываемая с силой дверь, Ермаков с облегчением выдохнул и вернулся к кровати. Лег на постель, накрывшись одеялом и вытащив из-за тумбочки початую пивную бутылку, с жадностью приник губами к горлышку, делая частые большие глотки. Допив, закатил бутылку под кровать и, заложив руки за голову, зажмурился от удовольствия.

Часы за стенкой в родительской спальне пробили полночь, сон не шел. Он вспомнил свои слова о счастье и особенно остро ощутил себя не вполне счастливым человеком. Осознание неполноты своего счастья пришло внезапно и с силой ударило в левую сторону груди, растеклось по ней чувством неизбывной, ничем не сдерживаемой тоски.

Следом пришло четкое понимание того, что с ним не так, куда ушло это самое счастье и что нужно делать, чтобы его вернуть. Проникнутый насквозь этим пониманием, он поднялся с постели и решительно открыл дверцу платяного шкафа, спеша собрать вещи до того, как обострившаяся в одночасье депрессия полностью поглотит его сознание, парализовав волю к сопротивлению и способность действовать.

Тихо скрипнула дверь. Сухо щелкнул выключатель. Гостиная озарилась ярким электрическим светом. Держась одной рукой за открытый ящик комода, другой поспешно рассовывая по карманам денежные купюры, извлеченные из только что выпотрошенного и брошенного на пол бумажного конверта, Чопик обернулся на звук раздавшихся у него за спиной торопливых легких шагов.

— Таня? — прошептал он взволнованно, глядя на вошедшую в комнату подругу. Она была в ночной рубашке и босяком. По обвисшим, покрытым нездоровым блуждающим румянцем щекам текли крупные слезы. — Таня! Ты только не волнуйся, я все объясню. Я на пиво…

Она не слушала. Подступив к нему, нагнулась, быстро поднимая с пола конверт. Сказала, глотая слезы переполнявшей ее обиды:

— Зачем? Зачем?

Он смотрел на нее не моргая и молчал.

— Для чего это? — она с рыданиями подступила к Чопику, тыча ему в лицо поднятым с пола мятым розовым в алых розочках конвертом. — Для кого я копила эти деньги? Для кого я старалась?!

Он, все так же не моргая, молча пожал плечами.

— Я думала, ты исправился! Думала, мы тебя вылечим! Думала, поженимся, ты пойдешь работать, купишь себе новый велосипед, и мы будем путешествовать в отпуске…

— Нах… зачем?! — искренне недоумевая, подал голос оправившийся от неожиданности Ермаков. — Мне велосипед не нать! Я лыжи люблю!

Его издевательский тон окончательно вывел Танечку из равновесия.

— Подлец! Скотина! Что ты делаешь?! Зачем?! — закричала она, брызгая слюной ему в лицо! — Я ведь люблю тебя! Люблю! Так, как никого никогда не любила! Может быть, последний раз в жизни люблю! Аты…

— Спасип! — тупо выдавил из себя краском, задвигая ящик комода и поглубже утыкивая рассованные по карманам хрустящие бумажки.

— Гад! — взвизгнула Танечка истерически. — Одумайся! Что ты творишь?! Одумайся! Поздно будет — пожалеешь потом!

— Тань! — спокойно парировал он, отстраняя от лица зажатый у нее в руке конверт, которым она все время пыталась ударить его по носу. — Не расстраивайся! Я не хочу, чтобы ты плакала! Просто пивка захотелось попить. Это рецидив. Это бывает. Но я справлюсь!

Звон упавших на пол автомобильных ключей прервал его прочувствованную речь в самом начале.

— Ты за пивом на машине собрался ехать? — кривя губы в ехидной ухмылке, сквозь слезы провизжала она.

— Ну да… — стараясь казаться как можно более спокойным, пожал плечами Чопик. — Поздно ведь уже пешком-то идти, вдруг хулиганы или еще чего…

— А это? — она кивнула в сторону задвинутой в угол большой спортивной сумки, туго набитой одеждой. — Чтобы побольше унести?!

И набросилась на него с кулаками, целясь попасть по лицу и плечам.

— Сука! Тварь! Скотина! Я тебе… А ты меня… Чтоб тебе пусто было!..

Досадливо морщась, любитель полуночных прогулок за пивом вяло отстранился от ставшей опасно неуправляемой подруги.

— Таня! Харэ! — он резко схватил ее за запястья и с силой притянул книзу, так что колени у нее подкосились, и она боком упала на пол. — Не смешно! Тебе надо, ты и кодируйся! Жениться я на тебе не обещал, и путешествовать мне некогда. И вообще, надоело…

С силой вырвав ногу из цепких Танечкиных объятий, Чопик поднял с пола сумку с вещами и, перекинув ее через плечо, сказал равнодушно-презрительно:

— Заколебала, дура пергидрольная!

— Тварь! Сука! — полетели ему в ответ полные ненависти и отчаяния упреки. — Будь ты проклят! Ты же мне всю душу вымотал!..

— Ладно! Некогда тут… — на ходу бросил ей краском, направляясь к выходу из комнаты. — Что такое душа по сравнению с мировой революцией?!

Он не оглядываясь вышел прочь и с силой, но стараясь не нашуметь, закрыл за собой дверь. С душераздирающим воплем Танечка бросилась на пол лицом вниз, зубами вгрызаясь в пыльный искусственный ворс старого вонючего паласа…

Чопик сбежал вниз по лестнице и, закинув сумку в багажник припаркованного возле парадного запора, прыгнул на водительское сиденье. Снял машину с ручника, повернул ключ зажигания, включил фары и, не дожидаясь, когда прогреется двигатель, нажал на педаль газа.

Дождь лил как из ведра. Стеклоочистители не справлялись с мощными потоками хлеставшей в лобовое стекло воды.

— И отверзлись хляби небесные… — мысленно ухмыльнулся беглец, выезжая из переулка на центральную улицу спящего тревожным сном райцентра. И осекся. В свете фар мелькнули, проносясь мимо, закрытые на ночь кованые ворота городского сада с разноцветной вывеской «Добро пожаловать!» над ними.

Сердце будто сдавило тисками. Смертная тоска, перемешанная с невесть откуда выплывшим страхом одиночества, горячей волной залила грудь, тошнотно ударила в виски и затылок.

В памяти всплыло залитое слезами бледное от ужаса и отчаяния Танечкино лицо. Зазвенели в ушах неподдельно откровенные, искренние ее слова о последней любви, достающие, кажется, до самых потаенных уголков затрепетавшего от тоски и отчаяния сердца.

Сколько раз в этой жизни женщины признавались ему в любви? Пять, десять, пятнадцать раз?.. Сколько раз он убеждался в лживости подобных признаний? Пять, десять, пятнадцать раз? Может, больше? Как давно он перестал верить им? Когда перестал прислушиваться к ним? С какого времени у него пропало всякое сочувствие к подобным признаниям?

Давно! Задолго до встречи с Танечкой.

Может быть, именно сегодняшние признания стоят того, чтобы поверить им, прислушаться к ним, проявить понимание и сочувствие? Может быть! Хотя… Даже они не уравновешивают весь ужас зарядки с овсянкой по утрам, бассейна с библиотекой, театра и стакана однопроцентного кефира перед сном в качестве суперприза.

Чтобы переносить такое, нужно, наверное, очень сильно любить человека, ради которого идешь на такие жертвы. Но когда, как в песне, «не страшна мне ничья измена, и не радует легкость побед»…

За окном показались приземистые силуэты одноэтажных домиков частного сектора. Автомобиль выезжал уже на окраину спящего Ванюкина. Справа за ограждением дороги чернела узкая лента вспучившейся под проливным дождем Ванючанки.

Чопик горько ухмыльнулся навалившимся на него со всех сторон душещипательным мыслям. Правильно говорила мама, что все надо делать вовремя. Не его и не Танина вина в том, что они встретились только теперь, когда его больше не трогают слова о любви и верности…

Может быть, чуточку раньше, может быть, когда-нибудь потом… А так — что такое любовь по сравнению с мировой революцией?!

Окончательно справившись с охватившей его минутной слабостью, он сильнее вцепился руками в рулевое колесо и с азартом выжал до упора педаль газа, переходя на пятую…