Всемирная спиртолитическая

VI

— Мужчина! Я вам русским языком объясняю, лаборатория не работает! Лаборанты мобилизованы на восстановление спиртзавода; завлабораторией арестован как ярый враг советской власти и уволен с работы. Что вам еще не понятно?

— Нет, все понимаю! — спокойно отвечает Калян, выставляя на отделяющий его от регистратуры высокий барьер авоську с двумя наполненными прозрачно-маслянистой желтоватой жидкостью трехлитровыми банками. — Но я уже четвертый раз прихожу и не могу от вас толку добиться: будет лаборатория работать или нет? Если будет, то скажите когда, чтоб мне лишний раз не мотаться туда-сюда. У меня уж моча-то прокисла, наверное, — неделю назад собрана! А на улице жара, а холодильника в управлении нет; хранить негде…

— Прокиснет, снова насобираете! — хорошенькое, чуть заспанное личико молоденькой медсестры становится равнодушно-отрешенным и непроницаемым. — Ничего не знаю. Все вопросы к администрации. Надоели уже! Война на дворе. Людям жрать нечего, а они тут со своим ссаньем пихаются!

— Да у нас из-за этого ссанья вся оперативно-розыскная работа стоит! — возмущенно повышает голос раздраженный несправедливыми упреками поддатый бичбоец. — Нам с братвой контру ловить надо, а мы тут по больницами паримся!

— А от меня-то вы чего хотите? — закатив глаза, вопрошает сестра. — Я-то вам ничем помочь не могу! Какие ко мне претензии?

— Никаких! — улыбается Калян беззубым, широко раскрытым ртом и с робкой надеждой в голосе осторожно интересуется, наклоняя голову поближе к окошку регистратуры: — А может, вы того, сами справочку выпишете и печать поставите, чтобы мне в другой раз не ходить?

— Я под расстрел попасть не тороплюсь! — отвечает медичка спокойно. — Вам хочется — ради бога! Не задерживайте, пожалуйста, у меня люди ждут!

— А я разве не человек?! — с тоской в голосе парирует посетитель, снимая с барьера свои банки. — Как фамилия?

— Моя? — с ехидцей в голосе спрашивает девушка.

— Да не ваша, а доктора этого, который завлабораторией!

— Бывший завлабораторией, — вежливо поправляет сестра, принимая страховой полис у следующего за Каляном посетителя, — Хренов его фамилия.

— Спасибо, до свидания! — бурчит Калян, отходя от барьера.

— Всего доброго, — не поднимая головы, отзывается злюка.

Тоска…

Подхватив авоську с банками, Калян выходит на улицу… Не спеша бредет по пыльному тротуару, прислушиваясь к раздающимся вдалеке звукам мощной артиллерийской канонады. Там, на переднем крае обороны, на возвышающихся над городскими окраинами, поросших бурьяном, опаленных жарким июльским солнцем, залитых кровью древних степных курганах идут жестокие бои. Позавчера весь мир узнал о подвиге девяти бойцов взвода спиртобеспечения 110-го бичполка.

Они держали оборону в районе Пьяной горки и, оказавшись на острие атаки противника, смело вступили в бой с пытавшейся прорваться в город автоколонной Международного Красного Креста. Двести груженных медикаментами, одеждой, продуктами питания и презервативами грузовиков остались догорать в перепаханной снарядами степи. Вчера героев с почестями похоронили в центральном городском сквере, названном в их честь сквером Красных Бичгероев. Стотысячная толпа провожала в последний путь павших за свободу и независимость пьяной Родины патриотов. Море гвоздик и торжественные речи, клятвы верности революции и ленинскому ЦК, обещания отомстить врагам за смерть славных боевых товарищей… Вечером состоялась рок-дискотека «Спирт на баррикадах». Пьяная молодежь в невероятных количествах поглощала смешанное с водкой и спиртом пиво; била интеллигентного вида прохожих и сотнями записывалась добровольцами в Черноморскую спиртолитическую дивизию.

А сегодня бурлившего от накала страстей города не узнать: добровольцы разбежались по подвалам и чердакам, опустевшие улицы завалены битым стеклом, шприцами, собачьими какашками. Лениво полощутся на ветру приспущенные на время траура знамена. Припекает солнышко. Все тихо и безмятежно. Как будто нет войны, крови, убийства, пьяного бардака и всемирного заговора.

Тоска…

Попив пивка, поболтав с толпившимися у ларька местными бичами, Калян почувствовал, что его развезло и что в таком состоянии до работы ему не дойти. Сойдя с тротуара, он встал посреди дороги и поднял над головой руку с зажатой в кулаке авоськой.

Скрежетнув тормозами, мчавшийся навстречу навороченный джип резко сдал назад и в ужасе метнулся в соседний проулок. Быстро оценив ситуацию, Калян грудью бросился на капот ехавшего следом за джипом старенького «запорожца».

— Слышь, братан, подбрось, тут недалеко! — виновато улыбаясь, попросил он выскочившего из остановившегося автомобиля разъяренного водителя.

— Ты че, совсем охренел! Чего под колеса скачешь? Жить надоело?!

— заорал тот, набрасываясь на прохожего с кулаками, и вдруг осекся:

— Коля, братан, ты что ли?!

Услышав свое имя, Калян удивленно взглянул на красного от гнева владельца ржавого драндулета: обветренное худое лицо, густая смоляная с проседью борода, кривая, ехидная улыбка в уголках наглых красивых серых глаз, бескозырка с горящей золотом на ленточке надписью «Северный флот»…

— Чопа, ты?! — радостно воскликнул он и повис на шее у любимого командира. — Как? Откуда?

— Я-то нормально! — весело улыбнулся Чопик, крепко обнимая старого боевого товарища. — Братва где? Живы? Здоровы?

— Все, все живы! — прыгая от радости вокруг Ермакова, подтвердил кореш. — Все здесь: и Саня, и Серега, и Жирик тоже…

— На передовой? В резерве? Где?

— В Чека! Мы теперь с братвой в Чека работаем. Боремся с внутренней и внешней контрреволюцией под руководством доблестного председателя товарища Шилова! Помнишь, под Житомиром в десанте с морячками у нас был? Так вот он самый!

— Где это у вас? — спросил краском, взволнованно тряся за плечи трещавшего без остановки корефана. — Поехали, мать твою!

— Здесь недалеко! — объяснил Калян залазя в «запорожец». — Улица Освобожденного Пития, дом 13, корпус «ж». Я покажу.

Ермаков до отказа выжал педаль газа и старенький запор с ревом помчался в указанном чекистом направлении.

— Клевая у тебя тачка! — заметил пассажир, оглядевшись в тесном, душном салоне обшарпанного хрипящего от скоростных перегрузок авто. — Где взял?

— Да так. По случаю у фраера одного отжал. Врач-нарколог, контра отпетая. Куда думаю ему! А мне на нужды Всемирной революции в самый раз! — поведал Чопик бесхитростно и, кивнув на плескавшуюся в банках у Каляна на коленях мочу, спросил весело: — А это у тебя чего — моча, что ли?

— Ага, моча! — не смутившись, подтвердил тот. — Мы, вишь, с братвой комиссию никак пройти не магем: в больнице лаборатория не работает, анализы не принимают. Вот и таскаюсь с ними туда-сюда. Без комиссии на работу на постоянку-то не принимают, куда денешься?!.

— А что за работа такая, что без комиссии никак нельзя? — поинтересовался краском, с любопытством поглядывая на скорчившегося в три погибели на узком сиденье собеседника. — На винзаводе, что ли? В охране или где?

— Я же тебе говорю! — принялся объяснять Калян. — Федя Шилов нас к себе в взял. В штат записал по старой памяти. Вот, работаем пока. Серега — следак по особо пьяным, мы с Саньком — операми в запойном отделе. Жирик тоже для мебели — куда его денешь!

— Да-а! — восхищенно присвистнул удивленный таким оборотом дела Чопик. — Ни хрена себе! Круто поднялись! Молодца! А вы как тут вообще?

— Да, мы после Крыма!., ответил опер весело-возбужденно. И в подробностях описал приключения, произошедшие с ним и его товарищами после того, как два месяца назад они потеряли по пьяни в симферопольском поезде своего героического взводного.

Ермаков выслушал его со вниманием.

— Не! Молодца! — воскликнул он, когда, исчерпав запас своего красноречия, Калян наконец умолк, предложив в свою очередь командиру рассказать о своих злоключениях. — Молодца-а! А Серега-то каков! Орел! Герой! Помнишь, как он под Москвой по полю метался, не знал, куда жопу спрятать?! А теперь, смотри-ка ты, следак! Молодца! Жаль, я с вами не попал! Представляешь, вышел кобылку отвязать, а вместо туалета в тамбуре входную дверь открыл. И шагнул. Ну, ясное дело, вывалился! Как жив остался, не знаю! Хорошо, люди добрые подобрали, выходили, оклемался малость и ходу! Услышал, что в Тмутараканьске братва еще держится, рванул сюда, думаю — в полк какой записаться, чтоб гадов бить.

— А мы, Чопа, думали, тебя уж и в живых-то нет! — откровенно, без обиняков выложил поддатый кореш. — Скока водки за помин твоей души выжрали! У-у! Сильно горевали. Тут твоим именем даже бронепоезд назвали: «Памяти Чопика» называется. Потом захочешь, можешь съездить поглядеть — у Синявинских высот под откосом лежит разобранный — назвать назвали, а починить так и не собрались — федераты депо заняли.

— Да ты че? — скептически хмыкнул водитель запора, помолчав немного, сказал убежденно, скривив губы в злой усмешке: — Нет, врешь, братан! Мы еще поживем с тобой! Рано нам помирать! Время-то глянь какое настает! Жить надо, бороться! Ну да теперь все, шабаш, вместе до конца будем! А как врагов разобьем да спиртолитическое общество построим, тогда и поглядим!

— Тогда, пожалуй, что и помирать-то не надо будет, такая, блин, житуха настанет! — воодушевленно подхватил Калян. — Пей не хочу!

— Эт точно! — поддакнул Ермаков, и оба весело рассмеялись, радуясь неожиданной встрече.

Приехав на место, припарковались на обочине и, выбравшись из машины, вошли в здание Губчека. Поплутав по длинным темным коридорам, переходам и лестницам, добрались наконец до обшарпанной двери с табличкой «Запойный отдел». Осторожно, без стука, на цыпочках пробрались вовнутрь и огляделись по сторонам. Прямо напротив входа, под большой, во всю стену, картой Тмутараканьска, растянувшись на составленных в ряд стульях и подложив под голову свой неизменный краснозвездный шлем, дремал Жирабас. Его толстые румяные щеки лоснились жиром, ставший еще круглее живот энергично вздымался и опускался в такт оглашавшему приемную богатырскому храпу, пухлые пальцы крепко сжимали пустую консервную банку из-под тушенки.

— Ну и здоров, боров! Отожрался, засранец, на казенных харчах! — подмигнув шедшему сзади Каляну, прошептал Чопик и заглянул в соседнюю комнату.

Там за заваленным бумагами и папками необъятным дубовым письменным столом сидел спиной к дверям человек в кожаной тужурке и, быстро водя авторучкой по бумаге, выговаривал что-то расположившейся напротив на двух двадцатилитровых канистрах бабульке лет восьмидесяти пяти в стареньком, застиранном пальтишке, в ботинках «прощай молодость» и с покрытой черным, вылинявшим от времени, с большими красными цветами платком головой.

— Ну как вы не понимаете, бабушка! — говорил владелец кожаной тужурки знакомым Серегиным голосом. — Весь спирт и все средства его производства принадлежат трудовому спивающемуся пролетариату. Существует государственная спиртмонополия. Изготовление, равно как и распространение спирта и продуктов его переработки в частном порядке, является уголовно наказуемым преступным деянием, проще говоря — спекуляцией! Это как минимум десять лет трудотерапии, максимум — торпеда! А вы еще и анашой и метадоном с омнопоном торговали, и долларов американских у вас при обыске нашли десять тысяч пятьсот двадцать. Может, вы еще и валютчица? Ну вот скажите мне, зачем вам, старой женщине, столько долларов? А?

— Так ведь это на умирание, милок! — утерев краем грязного платка слезящиеся гнойные глаза, прошамкала беззубым ртом перепуганная до смерти бабулька. — Губановки-то сам знаешь, как нынче ценятся. А доллар, он понадежнее. Ведь не ровен час сегодня-завтра помру, так и похоронить не на что. Вот и коплю на черный день чего заработала. А таблеточки эти не мои. Это мне внучок Митенька принес: на, говорит, бабушка, пей! От желудка и от сердца помогает хорошо. А чего сама не допьешь, продай, денежки мне отдашь. Он у меня в институте учится, на программиста, денег-то на учебу нынче страсть скока нать! Вот и помогаю чем могу. Своя ведь кровиночка, внучок родной! Один он у меня!

— Ага, и анашу ты от головной боли потребляешь! — подскочил к затрепетавшей от ужаса старушенции остававшийся до сих пор невидимым за скрывавшим его простенком Санек. — Чего с ней, Серега, вошкаться?! Гнилой базар! Ясное дело, туфту гонит; за лохов нас держит, гнида спекулянтская! Ты тут давай, старая, не свисти! Колись, сука, у кого баксы скупала? Где внучок твой Митенька брал? Куда сам свалил? Резче, падла, а то я тебе!

Он угрожающе навалился на дрожавшую как осиновый лист бабку и замахнулся на нее рукой.

— Товарищи чекисты! Ну как вам не стыдно! — остановил его появившийся на пороге кабинета Чопик. — Оставьте бабушку в покое! Она же не виновата, что в стране продовольственный кризис и пенсии не платят! Лучше вон шпионов ловите. За них, по крайности, медали дают. А тут всего-то десять штук зеленых. Тьфу, мелочь какая! Делом надо заниматься, а не дурака валять!

Оба чекиста разом обернулись на знакомый голос и застыли с раскрытыми от изумления ртами.

— Предлагаю, — продолжал Ермаков с невозмутимым видом, — считать бабушку несознательным наркозависимым деклассированным элементом, подверженным хроническому пьянству, и отпустить ее под честное слово на поруки внучку Митеньке. А весь самогон, наркоту и валюту изъять как вещдоки и направить на развитие городского молодежного спиртолитического движения или в Фонд помощи детям-наркоманам!

— Чопик, братан?! — заорали в один голос обалдевшие от радости спиртчекисты, с двух сторон набрасываясь на едва устоявшего под их дружным натиском корефана и сжимая его в железных дружеских объятиях. — Живой! Здоровый! В натуре живой!

В соседней комнате раздался грохот — это свалился со стула разбуженный громкими криками Жирабас.

— Вот спасибо, гражданин начальник! Дай бог здоровья, касатик! — забубнила оставшаяся без присмотра бабка, пробираясь к выходу с канистрами в руках.

— А это, бабушка, оставь! — предупредительно перехватил у нее аппетитно булькавшие канистры вставший на пути к свободе Калян.

— Так как же это, милок?! — молитвенно подняла на него глаза хитрая старушенция. — Ведь это же, это того…

— Все-все! Поди давай! — обнял ее за плечо Калян и аккуратно вытолкнул за дверь в темный пустой коридор. — Поди свечку поставь за здоровье раба Божьего Чопика, что дешево отделалась!

Причитая и охая, бабка поплелась прочь. Обступившие кольцом своего воскресшего командира товарищи радостно приветствовали его крепкими дружескими рукопожатиями.

— Давай, мужики, за встречу, что ли! — предложил водила, разливая по стаканам конфискованный у спекулянтки сорокаградусный вещдок.

— За здоровье воскресшего из небытия дорогого героического краскомспирта, верного сына пьяного трудового народа, стойкого защитника спиртолитической революции товарища Чопика! Ура!

— Ур-р-ра-а-а!!! — воскликнули разом все пятеро, заглушая криком протяжный стон мутного граненого стекла.

— Ну что, давай рассказывай! — толкнул локтем в бок растроганного теплой встречей взводного примостившийся радом Серега. — Мы тут без тебя закисли совсем. Думали, уж не узнаем, где и могилка твоя. А ты вон, собственной персоной, тока худой, обросший. Ну да это, брат, ничего! Мы тут тебя быстро в порядок приведем. Харч у нас хороший. Спиртпаек тоже повышенный. Коньяк за вредность, сигареты, талоны в Народный дом терпимости, то да се…

Смущенно улыбаясь, поглаживая вьющуюся черную бороду, Ермаков принялся повествовать друзьям о своих злоключениях.

— Да, не хило ты, браток, пристроился! — хмыкнул Санек, когда бывалый командир закончил свой бесхитростный рассказ. — Квартира. Машина. Телка клевая, папа богатенький, не жизнь, а курорт! И все это ради братвы бросить и сюда рвануть, в самое пекло, чтоб со всеми вместе?! Круто! Уважаю! Другой бы сто раз подумал, прежде чем оттуда свалить. А ты, Чоп, молодец. Наш мужик! В натуре!

Он расцеловал порядком уже поддавшего друга, и все собравшиеся вновь звонко чокнулись, подняв наполненные первачом стаканы.

— По какому поводу гуляем, братва? — раздался от порога строгий начальственный голос. — Случилось что-нибудь невероятное? Мы заняли Мосхву? Федераты отменили сухой закон?..

Побросав стаканы, чекисты вскочили из-за стола, по стойке смирно, вытягиваясь перед вошедшим в кабинет высоким, широкоплечим, затянутым в портупею с маузером на боку командиром.

— А где бабуля? — спросил Шилов, строго глядя на выступившего вперед Колесова. — Оформляйте ее по-быстрому и гоните отсюда в шею, к чертовой матери. Нечего ей, старой, на нарах париться, место занимать. Для нормальной конторы коек мало, а тут…

— Товарищ председатель Губспиртчека, разрешите доложить! — звонко отбарабанил сразу оживившийся Сергей. — Бабушку оформили по полной. Вещдоки изъяли. Племянника ищем. Но дело дутое. Так, мелочевка. Сейчас празднуем воскрешение и возвращение в наши ряды дорогого товарища Ермакова. Вот!

Тут Сергей указал на стоявшего позади него виновника торжества.

— Ермакова? — словно не расслышав Серегиных слов, переспросил председатель, пристально вглядываясь в смуглое худое лицо подозрительного, оборванного, с растрепанной вшивой шевелюрой пьяненького бородача. — К-кого? Чопика?

И, сообразив наконец, бросился к расплывшемуся в довольной приветной улыбке старому знакомому:

— Чопик! И правда Чопик! Ну, брат, ты, блин, даешь! — затараторил он с чувством, потрясая обеими руками потную ладонь старого знакомого. — Рад, рад тебя видеть! Ну, что же мы стоим?! Все по коням! Калян, начисляй! За встречу, за дружбу, за бессмертного краскомспирта Ермакова!

Воодушевленные командирской приветственной речью, друзья поспешили исполнить данное им руководящее указание. Импровизированный праздничный сабантуйчик возобновился с удвоенной энергией. После обеда празднование светлого Чопикова воскрешения перенеслось в расположенный напротив ресторан «Сланцев бряк». Соскучившиеся по другу спиртчекисты не жалели денег на поддержание в ослабленном длительным недоеданием и недосыпанием организме своего командира атмосферы настоящего праздника. Заказывали самые дороги вина, коньяки, закуски, первые и вторые блюда; кормили его шоколадными конфетами с ликером и эскимо с орехами, пели в караоке «Мурку» и «Хлоп-стоп»… Потом плясали до головокружения в желудке и, разменяв оставшиеся от бабкиных десяти тысяч доллары по рублю, швыряли их пачками в отдыхающих за соседними столиками посетителей.

Утомившись, сели допивать коньяк с самогоном. Усевшись рядом с Чопиком, Федя по-приятельски обнял его рукой за плечи.

— Что, брат! — сказал он, зло зыркнув глазами по окружавшему их ресторанному великолепию.

— Что, брат, хорошо сидим? Гуляем, веселимся. Водку жрем. Люди кругом пьют, закусывают, шутки шутят, смеются. Сытые сидят, богатые, в шелках, в золоте, в костюмчиках дорогих, с девайсами. Солидные все, деловые! Такие нас с тобой переедут и глазом не моргнут. Не заметят даже! Мы ведь для них пустое место, тьфу, пыль. Сказать им: «Смеетесь, гады?! А нам не до смеха; веселитесь, сволочи, а мы на фронте кровь проливаем!.. У! Мрази!.. Кому война, а кому мать родна! Кому пулю в лоб, и душа из него вон. А кому поддержка отечественной оборонки, премии, зарплаты, спецзаказы.

Вот они винище жрут, а то — не вино. То кровь народная. Каждая капля в рюмке — капля крови. За вино ведь деньгами плачено, а деньги у них откуда? Кто снаряды делает, кто танки собирает, кто гнилым сукном армию снабжает, кто просроченную жрачку на фронт сплавляет, а кто, сидя в кабинете, глаза на это закрывает да откаты за заказы получает.

Генералы тяжелой промышленности, директора, клерки, инженеры, менеджеры. Солидные дяденьки, уважаемые люди, сливки общества! А копни — дерьмо! Рвачи и подонки, каких свет не видывал. Сколько мы уже крови пролили, сколько они через это бабла натырили?!

Кто потом вспомнит о нас? Как страдали, как воевали, как через не могу на пулеметы с гармошкой ходили и под шрапнелью голыми руками колючую проволоку рвали? Скока нас с братвой на «Адмирале Квашнине» в самом начале было, когда мы на Украине революцию поднимали? Пять сотен без малого! Сила. Все бойцы беззаветные! И где они? Нет никого! Все по полям да по оврагам догнивают-лежат. Последних братков в поле на Днепре сам схоронил. Как миротворцы поперли, тут и мы вместе со всеми на восток покатилися. Что творилось — не передать словами! Дороги забиты: обозы, беженцы, раненые, техника, кони, коровы, козы, овцы. Все кричит, рычит, гудит. Все пьяные, обдолбанные. Самолеты бомбят, взрывы, стоны, пожарища.

На переправе через Днепр столпотворение — на сто верст вокруг ни одного государственного моста. Все приватизированное, все частное. Хозяева за проход деньги требуют, у военных денег нет, у беженцев и подавно! Саперы, хоть и пьяные были в дупель, навели-таки понтон. Народ увидал — попер разом. Толкотня, давка, паника. Мужики матерятся, бабы орут, дети плачут. Страх. Вышли мы на берег, встали. К мосту не протолкнуться. Стоим ждем. Тут генерал Пивоваров нас увидал, схватился: ребята, говорит, морячки, милые, выручайте! Вон высотка над берегом, на ней оборону надо занять и держать дорогу, пока все войска на левый берег не переправятся. Не удержите — хана! Всем худо будет. Может, даже и всей революции крантец!

Ну раз за революцию пошло — братва посовещалась: нет базара, отвечаем, сделаем! Заняли мы ее, высотку эту, окопались, сидим ждем, самогон трофейный доканчиваем, смотрим — идут. Танки, пехота, артиллерия от самого горизонта, словно река. Не сосчитать. И это походным маршем мимо нас, прямиком к переправе. Ну мы их пропустили чуток и в бочину им как вдарили!

Что тут началось! Поперли на нас всем скопом. Давай нас танками утюжить, бомбами сыпать. Шесть раз они нас с высоты выбивали. Шесть раз мы ее назад забирали. Седьмой раз откатились в овраг, залегли по кустам, попрятались. Лежим. Чувствуем — нет больше сил, не подняться нам. Нас человек сорок осталось. А у них одних танков полтораста штук. Лежим, думаем. Вдруг слышим, политрук Посошков говорит: «А я, братишки, вчера от сына письмо получил. “Папка, — пишет, — не подведи, не дай помереть! Сушняк замучил — смерть! Талоны на водку кончились — одна в холодильнике банка джин-тоника осталась. Если и ее буржуи отберут — совсем нам с мамкой писец тогда!” А я ему написал: “Не дрейфь, сынуля! Папа тебя в обиду не даст! Пока есть во фляжке водка, пока дымится папироса в моих прокуренных пальцах, пока не рассеялся наркотический дурман в моей голове и в головах моих боевых товарищей — до конца будем драться с врагами спиртолитической революции и не допустим, чтобы отобрали у наших детей последнее бухалово!”

Братва! Вон на склоне лежит матрос Ганджубасов. Он мертвецки пьян, но продолжает материть наседающих на него федератов. А помните, братишки, как под Павлоградом он ночью к укропам в спиртохранилище пробрался и в одну харю весь спирт у них вылакал. Если бы не он, залили б они нас спиртягой из брандспойтов по самую ватерлинию — и кранты! Слушай меня! Кто все, что было тогда, забыл; кому память о братьях наших не дорога; кто на наше морское полосатое братство положил давно большой и толстый — те пусть лежат! А я пошел!»

Сказал так. Встал и вперед пошел. Ну, мы все тоже встали и пошли. Выбили гадов. Они очухались и танками нас. Мы пушечку ихнюю развернули и в упор по ним. Посошков сам прямой наводкой бил. Ему взрывом руку оторвало (другая-то у него от спирта еще в Херсоне отнялась — не действовала), пушку вдребезги. Контры окружили. «Сдавайтесь, — кричат, — мы вас не больно зарежем!»

А Посошков из-за лафета поднялся: «Куда, — говорит, — прете, сволочи?! Я еще живой! А ну, братва, в штыки их!»

И матами их, и матами! Мы в штыки! Они бежать. И самолетами нас. А сами снова готовятся. Мы к Пивоварову. Так, мол, и так, плохи наши дела! Дайте хоть гранат, хоть спирта чуть-чуть, против танков чтоб. А то не устоим, ведь нет же ничего!

А они там в штабе, суки, ряхи отъели себе; морды жирные, лоснятся, и красные все — хоть прикуривай! Каждый день на ворованные пьют. Не поперхнутся! Нет ничего, отвечают, и не будет. Потому евакуация!.. Дали вместо гранат гуталину десять ящиков — сами, говорят, думайте, соображайте! Вы же морячки!

Делать нечего! Намазали мы морды гуталином, чтоб пострашнее было, остатки внутрь употребили для тонуса и снова в бой. Трое суток продержались так, выстояли. Наши все на левый берег перешли и мы последние. Отходим к переправе, а федераты с союзниками на задок наседают. Мы к мосту. Они за нами. Мы на мост. А на том берегу, как заметили, так раз — рванули весь мост, к чертовой бабушке. Только его и видели!

Кинули нас, короче, по беспределу! На размен поставили, крысы канцелярские! Ну, нам деваться некуда. Развернулись мы смерть лицом встретить. А они подошли поближе, танками к воде прижали и давай агитационными снарядами расстреливать: кто, дескать, сам не сдастся, тех поймают, в банках заспиртуют и американцам за валюту для опытов продадут.

Я, скока со мной, пацанов осталось: «Давай, — ору, — на ура! Однова живем! Помирать, так с музыкой!»

Метнулись мы в сторону, пехоту ихнюю в штыки и по кустам без оглядки вдоль берега. Долго бежали, пока не оторвались. Ночью к какой-то деревне пришли, трое нас осталось. Заночевали там. Пересидели несколько дней, в гражданку переоделись и на лодочке через Днепр.

Пешком дошли до самого Таганрога. Шли как бомжи: побирались, шабашили по деревням. Если где хохлов или американцев увидим — у дороги встанем и флажками ихними машем: «Вау! Американ! Хэлло!» Те улыбаются, довольные, сигаретами угощают-нравится им. В Таганроге хохлы полицаи на улице нас подловили, остановили для проверки: кто такие? откудова? документы давай! А у нас нет ничего — одни справки из КВД, и те без печатей. Построили нас у стеночки и давай шмонать. Нашли у кореша моего бескозырку за пазухой (мы стволы, ремни, клеша и бушлаты, когда за Днепр ушли, все побросали, а бескозырки с собой взяли — моряку без бескозырки никак!). Увидели они это, аж заколотило их: «А, вы, суки краснопузые, — кричат, — Черноморский флот?! Вот мы вас!» И в зубы нам. Мы бежать, они нас вдогонку и перекрестили разок-другой. Одного братана на месте положили, другой у меня на руках от диареи помер, когда в садах на окраине прятались

— слив зеленых немытых нажрался с голодухи, дурья башка! Отлежался я, отъелся у колхозников и вперед. До передка уж рукой подать. Пришел в город, меня начальство в штабе знает. Оказали мне доверие

— предспиртчека назначили. Вот, командую теперь!.. Трудновато, конечно, с непривычки. Но ребята реальные все подобрались — молодцы! Твои вон тоже не промах. В общем, бьем контру на внутреннем фронте классовой борьбы, только звон стоит!

Внезапный приступ бешенства жуткой гримасой исказил побагровевшее от волнения лицо предспиртчека. Резко вскочив на ноги, он с силой ударил своими кулачищами по столу и, дико сверкнув налившимися кровью глазами, заорал на весь ресторан:

— А, бляди буржуйские, морды протокольные! Жрете, пьете, смеетесь — кудахчете! Денежки наши пропиваете! А слабо, твари, «на единицу» на ломах с красным черноморским моряком?! Не об заклад, а так, на геройство!..

Испуганно притихший зал уперся в могучую Федину фигуру сотней пар настороженных, заплывших жиром свинячьих глазок.

— Что притихли, сволочи? — гаркнул Шилов, срывая со стола скатерть. — Всех завалю, контры вонючие! Ух, ща…

Посуда со звоном посыпалась на мраморный плиточный пол; подскочившие к председателю официанты и собутыльники схватили его за руки, повисли на нем, как гончие на разъяренном медведе, мертвой хваткой вцепившись в рукава защитного командирского кителя.

— Федя, не надо! — принялся вкрадчиво урезонивать разбушевавшегося начальника Калян, подталкивая его к выходу. — Люди отдыхают. Зачем портить настроение! Некрасиво!..

— Ладно, отстань! — отмахнулся от него немного успокоившийся матрос, выходя на вымощенный брусчаткой тротуар перед стеклянными блестящими пластиковой белизной ресторанными дверьми. — Потом разберемся, кто кому настроение испортил!

И, вынув из кармана галифе мобилу, сказал, набрав короткий номер:

— Алло! СОБР? А, это ты, Паша?! Слушай, че за дела у вас творятся? Как чего?! По городу контра недобитая косяками шнырит, а вы и в ус не дуете! Тока и можете водку жрать да девок лапать! Я щас в «Сланцев бряк» с братвой заглянул, чуть сам не брякнулся! Полный ресторан шпионов и вредителей! Да, вот и я говорю — непорядок! Почистить надо! Правильно! Вот ты сейчас и почисти! А как же?! Ты у нас самый быстрый, тебе и порядок наводить. Короче, бери своих хлопцев и чтоб через пятнадцать минут на одной ту… души не было. Кого брать? Кого брать! Бери всех, и дело с концом! Все, давай действуй! Об исполнении доложить. Пока!

Он спрятал телефон. Закурил предупредительно поданную Саньком папироску и, сунув руки в карманы, не спеша пошел через улицу качающейся матросской походкой.

— Пошли, братва. У меня посидим! А тут ща без нас разберутся. Трое суток в обезьяннике — не огорчение в жизни! Верно я говорю?

— Верно! — поддакнул зашедший сбоку Калян. — Слышь, Федя, а как с комиссией-то быть? Не берут мочу на анализ, и все. Врач, говорят, у нас в спиртизоляторе парится. Хренов его фамилия. Может, это, того, выпустим его пока, чтоб проверил все да бумажки выписал. А то у меня моча скиснет — неделю уже в шкафу стоит.

— Посмотрим! — сухо процедил сквозь зубы Шилов и, не оглядываясь на семенивших следом корешей, скомандовал: — Саня, давай дуй на склад! Гулять так гулять! Вещдоков еще полно! Бери получше: конинки там, шампурика! Икры не забудь!

— Понял! Лечу — одна нога здесь, другая там! — ответил ловкий порученец и пулей помчался исполнять ответственное спецзадание. Поддатая братва проводила его теплыми, полными трепетной надежды взглядами и полезла занимать места в поджидавшем у обочины Чопиковом «запорожце».

Вечером того же дня завлабораторией Тмутараканьской ЦКБ Хренов вернулся домой, отпущенный из чековского спиртизолятора «за недостатком улик». На следующее утро он появился на работе, и к обеду успешно прошедшие медкомиссию Калян, Саня, Серый и Жирабас были официально оформлены на работу в Губспиртчека, получили табельные граненые стаканы и алюминиевые чекистские жетоны с указанием фамилии, должности и группы спирта.

Назначенный начальником запойного отдела Ермаков сразу же развернул бурную деятельность по выявлению и ликвидации местного буржуазно-демократического антиалкогольного подполья.

В течение первой недели руководимые им работники отдела при поддержке приданных сотрудников спиртолитического отряда быстрого реагирования провели три десятка облав и полторы сотни обысков по всему городу; выявили и закрыли восемнадцать подпольных миниспиртзаводов, десять складов левого технаря, двадцать пять воровских малин, не прошедших гослицензирование наркоманских притонов, публичных домов и китайских ресторанчиков; разоблачили и обезвредили несколько сотен спиртспекулянтов-наркодилеров, дезертиров-килеров, лиц буржуйской национальности и нелегальных мигрантов, агентов Федеральной службы спиртразведки, диверсантов и вредителей; изъяли несколько сотен тонн самопального спирта, десятки спиртовозов и контейнеров с левым героином, анаболическими стероидами, сотни телевизоров, музыкальных центров, компьютеров, валюту, тысячи каратов бриллиантов, килограммы золота и платины, индийского крокодила на цепочке, двух среднеазиатских кобр, десяток ломаных газовых ключей, полсотни охотничьих ружей, ящик патронов к «воздушкам» из тира Спиртавиахима; спасли бессчетное количество разбросанных по всем паркам, скверам, чердакам и подвалам умиравших от алкогольной интоксикации тмутараканьских бичей и алкоголиков. Последних по мере обнаружения немедленно доставляли в городские спиртлечебницы, где большинству из них удалось спасти жизнь и здоровье благодаря своевременно проведенной усиленной спиртотерапии.

Этот факт был особо отмечен в объявленной доблестным спиртчекистам от лица высокого столичного начальства и командования фронтом благодарности. Не остались без внимания руководства смекалка и изобретательность, проявленные чекистами в деле улучшения технической оснащенности задействованных в операции местных спецподразделений.

Так, например, по предложению Чопика, для повышения мобильности выезжающей на задания Серегиной опергруппы переданный им в запойный отдел лимонадовский запор был переоборудован в десантно-штурмовой бронеавтомобиль. С ушастого ветерана украинских дорог сняли дверцы, обшили его броневыми листами дюймовой толщины, установили двигатель от гоночного «феррари» и приварили вместо переднего бампера некое подобие клиновидного бульдозерного ножа. На крыше водрузили башню с вращающимся по кругу крупнокалиберным пулеметом. В башню посадили Серегу — единственного в команде обладателя значка «Губановский стрелок», а старый шоферюга Калян очутился за баранкой.

Быстро передвигаясь по городу на своем штурмовике, мобильные спиртчекисты внезапно появлялись в самых неожиданных местах; строча по сторонам из пулемета, они на ходу выскакивали из машины, врывались в дома и, круша все на своем пути, быстро и безжалостно расправлялись с ошеломленными спекулянтами, сутенерами, самогонщиками и диверсантами. Вскоре подобные десантно-штурмовые запоры появились во всех спиртчековских опергруппах. Облавы стали регулярными, проводились теперь по единому плану и при тесном взаимодействии всех подразделений. Это дало замечательные результаты: в кратчайшие сроки город почти полностью был очищен от антиалкогольной контрреволюционной сволочи, и лишь немногие, самые хитрые и коварные агенты врага, сумели избежать ареста, уйдя в глубокое подполье, ликвидация которого была поручена Ермакову и его шустрым подручным.

В штабе фронта давно уже имелась информация о действующей в городе широко разветвленной, сильно законспирированной, руководимой из столицы Федеральным антиалкогольным комитетом (сокращенно — ФАК) разведывательно-диверсионной организации. Известно было, что в состав ее входит самый разнообразный контрреволюционный элемент: обиженные советской властью врачи-наркологи и психиатры, бывшие работники медвытрезвителя, активисты закрытых декретом СРКО обществ трезвости, оказавшиеся не у дел сотрудники повсеместно распущенного в совдепии ФАКа, значительное число профессоров и помешанных на здоровом образе жизни педагогических работников, а также спиртспекулянтов и наркодилеров.

Занимались они сбором разведданных для федерального центра о находящихся в Тмутараканьске красных частях; проведением антиалкогольной пропаганды в войсках, школах, детских садах и даже совучреждениях; наконец, организацией вредительской деятельности, направленной на разрушение инфраструктуры снабжения войск и населения спиртом и наркосодержащими препаратами с целью подрыва обороноспособности тмутараканьского участка красного спиртолитического фронта.

Дня не проходило без того, чтобы в городе не находили расклеенных на заборах и стенах домов антиспиртолитических агиток, чтобы не горели подожженные вредителями винные магазины, пункты выдачи спирта и наркотиков населению, не взрывались спиртхранилища и прибывающие на станцию Таракановка эшелоны с водярой. По ночам обнаглевшие диверсанты при помощи ракетниц наводили бомбардировщики федератов на расположенный в центре города ликероводочный завод, и тот, несмотря на все усилия ремонтных бригад, регулярно простаивал, работая едва в половину своих производственных мощностей. Эти же деятели наводнили город дешевой отравленной цианидом русской водкой и поддельными, не дающими никакого кайфа наркотиками.

Долгое время чекистам не удавалось выйти на след преступников. Но, удача, как известно, во всем играет большую роль, особенно в делах войны.

В конце концов удача улыбнулась красным тмутараканьским сыщикам, и благодаря случаю они сумели-таки навести железный спиртолитический порядок в тылу героических частей Тмутараканьского фронта.

Как-то под вечер на пороге запойного отдела появился начальник расположенного по соседству ОБНОНа (отдел по борьбе с незаконным оборотом наркотиков) Ленька Скипидаров. Чопик уже успел познакомиться с этим молодым веселым пареньком и проникнуться к нему большим уважением, как к лучшему в городе специалисту по наркоте, способному благодаря восьмилетнему наркотическому стажу определять на вкус, цвет и запах вид, качество и место выпуска любого наркотика, и как к приятному, несущему чуть меньше самого Чопика собутыльнику. Обрадованный его приходом, Ермаков предложил Скипидарову присесть и принять участие в традиционной для запойщиков вечерней экспертизе реквизированных у спекулянтов спиртсодержащих вещдоков.

Леня не стал отнекиваться и с удовольствием выпил поданный ему стеклоочиститель, но садиться не стал.

— Некогда, правда некогда! — сказал он, озабоченно морща покатый прыщавый лоб. — Я к вам, мужики, собственно говоря, вот по какому делу: срочно нужна ваша помощь.

— Чем можем, тем поможем! — приветливо улыбнулся краском, наполняя Лёнин стакан новой порцией очистителя. — Что за дело-то?

— Дело на миллион долларов! — понизив голос и наклоняясь к столу, отвечал Скипидаров, осушая второй стакан «Стекляночки». — Если выгорит, всем медали будут, как минимум — грамоты в рамочках!

— Грамоты? Это хорошо! — согласился запойщик, наливая гостю в третий раз. — Ты садись, садись, в ногах правды нет! А щас еще и силы не станет!

Скипидаров сел.

— Так вот, — протягивая руку к гостеприимно пододвинутому стакану, продолжил он, — привели ко мне в отдел на прошлой неделе пацана малого. Лет десять-двенадцать, не больше. Скока точно, сам не знает, сирота беспризорная — ни отца, ни матери. «За что взяли?» — спрашиваю. «Наркотой на улице торговал!» Поглядел, пять доз героина при нем нашли и денег тыщи три. Ладно. «Откуда?» — говорю. Молчит. «Колись, — говорю, — а то в камеру посажу — помрешь! Вон у самого все вены исколоты, как без ширева-то будешь?» Ну он расхныкался, сопли пустил: «Не убивайте, дяденька, отпустите, все скажу!» «Ну и где, — спрашиваю, — достал это?» «В школе на Малой Раздолбайке учитель дал.» — «Так просто дал или сказал чего?» — «Сказал, чтоб продал все, а деньги себе забрал. И еще за работу две дозы сверху добавил».

Я, понятное дело, тему просек, парнишку в охапку и на Раздолбайку. Знаете, школа там специализированная для дебилов с отклонениями?! Ага. Ну по школе, короче, прошли, химика этого опознали, в браслетики его и сюда.

Стал его колоть. Гнусная, я тебе скажу, личность оказалась! Учитель. В школе уже пятнадцать лет, ни замечаний, ни взысканий по работе — одни благодарности. Не пьет, не курит. Спортом занимается — на лыжах бегает, на велике там и прочее. Состоял в обществе трезвости и в партии «Трезвая Пруссия». Матерый, короче. Из идейных, гад. Но хлюпик. Интеллигент. Все молчал, молчал, а как я ему результаты экспертизы предъявил, что героин этот убивает с первого раза пострашнее всякого цианида (пятеро бичей-добровольцев померли, когда на них проверяли) — заплакал, истерику закатил, как баба, тьфу! Противно!

«Я, — говорит, — не хотел, меня заставили, я больше не буду, простите пожалуйста!» Я ему говорю: «Давай, падла, выкладывай, у кого героин достаешь, а то пущу тебя по УК за убийство при отягчающих — подохнешь в шахте, гнида паскудная, никакого здоровья против урана не хватит».

Ну он поревел, поревел, да все и выложил. Героин берет у профессора Шкуркина из медакадемии, пенсионера, раз в неделю и раздает своим уличным торговцам — в основном беспризорникам, школьникам, наркоманам. Прибыли от продаж якобы никакой не имеет: Шкуркин-де велит раздавать все даром, чтобы лучше расходилось. «А почему ширево паленое?» — спрашиваю. «А это, — отвечает, — Шкуркин говорит, чтобы наркоманов легче было от наркоты отучить. Новая, типа, методика из Мосхвы: десять нарков попробуют — скопытятся, зато один торчок поглядит, раз такое дело — испугается, и больше к дури не притронется даже!» Ха. Дураки. «Так, — говорит, — нацию от наркоты и спасем!» Спасители хреновы!

— Погоди, — перебил Скипидарова Чопик, — Шкуркин — это тот, который на Пьяном дворе паленым спиртом по дешевке торгует?

— Он самый, — подтвердил Леня.

— Вот гад! — досадливо поморщился краском, доставая из-под стола вторую бутылку с очистителем. — он у нас давно в разработке. Ну-ну, и чего?

— Ну чего? Посидели в засаде, установили, кто к нему ходит, что приносит, что выносит. У него пятеро на подхвате: четверо с химиком этим — учителя и один — из медицинского колледжа завуч — бабушка божий одуванчик. Приходят раз в неделю, забирают товар на реализацию. Их мы сегодня всех с поличным взяли. Один — не знаю кто, а другого я в наркодиспансере видал, когда перед войной в последний раз лежал: Мося Аптекман, доцент с академии, щас преподает на кафедре вместо Шкуркина. Хотели его проследить, но ловкий, гад, ничего что в очках — конспирацию соблюдает неукоснительно. Хвоста вроде не заметил, но ушел красиво.

— Так, хорошо! — подытожил Ермаков интересный рассказ Скипидарова. — Это все понятно, хотя совершенно ничего не ясно. Но только мы-то здесь при чем? Мы-то чем можем помочь. У нас ведь запойный отдел, а наркота — в вашей компетенции.

— Да, да! — согласился обноновец, выдув из горла полбутылки ароматной технической жидкости. — Понимаю. Неловко вас беспокоить, но тут видите, какая фигня приключилась. Связные приходят к профессору раз в неделю в один и тот же день. Сначала Аптекман, потом там — другой. Доцент уходит, и через полчаса подъезжает второй. Сегодня у них связь. А у меня пацаны все в ауте: экспертизу вещдоков с барахолки делали, ну и колес каких-то не тех наглотались, чудики. Щас уже ехать надо, а они вон в кабинете обдолбанные лежат, и ни рукой ни ногой. Думал СОБР пособит, да у них сегодня у Павлика проверка. Комиссия приехала, разбираются, кто в «Сланцевом бряке» маски-шоу устроил. Куда ж я один?

— Да. Одному на такое дело никак нельзя! — поддакнул Чопик, допивая свой стеклоочиститель. — А грамоты точно будут?

— Будут! — заверил его Леонид.

— И по ящику «Прусского Севера» на рыло?!

— Отвечаю!

— Братва! По коням! — скомандовал командир, поднимаясь из-за стола. — Выручим корефана?!

— Выручим, выручим! — дружно отозвались азартно резавшиеся в козла запойщики.

Вооружившись табельными столовыми ножами и кастетами, они отправились на дело.

Шкуркина взяли без лишнего шума, по старой шаблонной схеме: подобрали во дворе местного бича, пустив его перед собой, якобы за спиртом. Узнавший знакомого алкаша по голосу пенсионер безбоязненно открыл двойную железную дверь и был мгновенно обезврежен притаившимся у косяка Саньком — ударом ноги в промежность. Вскоре он уже сидел привязанный к шикарному орехового дерева антикварному стулу посреди комнаты и, часто шмыгая разбитым носом, отвечал на вопросы дознавателей.

— Значит, вы утверждаете, что никакого отношения к незаконной торговле наркотиками не имеете?! — ехидно улыбаясь, говорил Скипидаров с интересом разглядывая уставленную старинной бронзой и дубовой мебелью, увешанную дорогими картинами в красивых золоченых рамах просторную комнату. — Красиво живешь, гражданин Шкуркин! Люстра поди-ка венского стекла, больших денег стоит.

— Красиво жить не запретишь! — зло зыркнув на него маленькими очкастенькими глазками, буркнул профессор. — И извольте говорить мне «вы», хам!

— Да ради бога! — спокойно ответил Леня, сплевывая на пол вчерашнюю жевательную резинку. — Только у нас на этот счет имеются несколько иные сведения. Вам говорят о чем-нибудь такие фамилии, как Сусликов, Нытиков, Плаксин, Слабаков? Аптекман? Нет? Не говорят? Ну ничего! Главное, что они говорят. И до чего ж интересные вещи рассказывают! Мы их всех взяли. Ознакомившись с протоколами их допросов, вы поймете, что отпираться бессмысленно. Мы знаем, что вы снабжали их наркотиками. Нас интересует, где вы брали товар?

— Я буду отвечать на ваши вопросы только в присутствии моего адвоката! — взвизгнул Шкуркин, брызгая слюной себе на колени. — Я требую прекратить это безобразие. В противном случае у вас будут большие неприятности.

— Я твой адвокат, говнюк ванявый! — объяснил слюнтяю подскочивший к нему Санек и ткнул его в живот кастетом. — Что-то ты, чмошник старый, много болтаешь! Не, Леня, дай я с ним сам побазарю! Моментом все выложит!

— Слушай, ты, урод, — бросил через плечо стоявший спиной к Шкуркину, занятый описью подлежащего конфискации профессорского имущества Чопик, — я начальник запойного отдела Губчека. Знаешь, что это такое? На кухне у тебя самогонный аппарат; в кладовке восемь сорокалитровых фляг с первачом. Понимаешь, что в этой связи ты до сих пор еще не умер по одной-единственной причине? К тебе имеется несколько простых вопросов. Если ты не будешь ломаться и дашь на них несколько простых исчерпывающих ответов, то очень может быть, что мне не придется писать рапорт о твоей трагической безвременной кончине при попытке к бегству. Понял?!

— Ну что вы, ребята! — успокоил разнервничавшихся коллег Скипидаров. — Не надо пугать дедушку. У него больное сердце, ему нельзя волноваться. Есть более простой и, главное, приятный способ развязать человеку язык. У меня тут совершенно случайно завалялась, — порывшись в куртке, он вынул из кармана ампулу с морфием, — щас дедушка сам все расскажет! Немного терпения, товарищи! Будьте вежливы и внимательны к клиенту, и клиент к вам потянется.

Сломав головку ампулы, он быстро набрал в шприц ее содержимое и перетянул жгутом руку дрожащего от страха профессора выше локтя.

— Ну, профессор! Не дрожите так! — ласково улыбаясь проговорил начальник ОБНОНа, легким нажатием поршня выпуская из иглы остатки воздуха. — Вы же врач! Это простая внутривенная инъекция. Вы таких тысячи переделали за всю-то жизнь! Кстати, шприц бэ-у, специально для такого случая одолжил у одного знакомого больного СПИДом наркомана. Ну же, веселее, Антон Палыч! Еще чуть-чуть — и из сраного интеллигентишки, не приспособленного к жизни тухлого мечтателя и вредного для общества спиртвредителя, вы превратитесь в самого простого и замечательного человека на свете — наркомана-спидозника, представителя многомиллионого класса торчков — двигателей пролетарской революции и научно-технического прогресса!

Продолжая улыбаться, он приблизился к заерзавшему на стуле, побледневшему и вспотевшему от ужаса подследственному.

— Так, поработаем кулачком, профессор!

— Нет. Нет. Не надо! — благим матом заорал напуганный до смерти бедолага. — Я вас умоляю! Я все расскажу! Все! Что вы хотите услышать?

— Вот! — удовлетворенно крякнул Скипидаров, ласково похлопывая профессора по щеке и отходя на несколько шагов назад, чтобы не вляпаться в образовавшуюся под стулом пахучую желтую лужицу. — Я же сказал, не нужно никого убивать. Можно договориться по-хорошему Итак, я слушаю. Кто и с какой целью снабжает вас героином?

— Я знаю только курьера, — глотая слезы, затараторил Шкуркин, — он приходит раз в неделю, приносит пакет, оставляет его. Все. Меня познакомил с ним Аптекман. Это человек мафии. Аптекман говорит, что героин ему поставляет вор в законе по кличке Лысый. Он просто курьер. Больше я ничего не знаю. Спросите у Моей — я не хотел, но он сказал, что так надо. Я делал это по его просьбе.

— Так! — кивнул головой Скипидаров. — А какую роль играет во всем этом деле Мося Аптекман?

— Не знаю! — ответил Шкуркин, впиваясь в следователя умоляющим взглядом.

— Странно, — вслух рассуждал Леонид, расхаживая взад и вперед по комнате. — Сами вы на Лысого не выходили. Он к вам клинья не подбивал. И вдруг Мося Аптекман приводит к вам человека и говорит, что теперь он станет приносить вам героин. Причем делать это он будет совершенно бесплатно. И вы в свою очередь будете бесплатно распространять его дальше по цепочке?

И вы, врач, ученый, принципиальный противник пьянства и наркомании, так спокойно на это соглашаетесь. И распространяете! И, при вашей любви к деньгам, совершенно бескорыстно! И ваши подручные даже не пытаются подзаработать на дармовом ширеве! С чего бы это, а? Откуда такое беспрекословное подчинение указаниям какого-то там доцента? Откуда у доцентишки столько бесплатного ширева? Лысый ведь не альтруист, даром у него и снега зимой не выпросишь? Сдается мне, Антон Палыч, вы знаете больше. Чего-то вы все-таки не договариваете?

— Да че с ним, гадом, вошкаться! — решительно оборвал Леню Санек и, подойдя сзади к готовому грохнуться в обморок медику, профессиональным движением руки накинул ему на шею сделанную из шнурка шкуркинского ботинка удавочку.

— Ща, падла, все скажет!

В дверь позвонили.

— По местам! — шепотом скомандовал Скипидаров. Оставив с задержанным Санька и Жирабаса, чекисты на цыпочках пробрались в прихожую.

— Кто? — глухо кашлянув, спросил Леонид, глядя в дверной глазок.

— Антон Палыч! Откройте! Это я, Мося! Принес посылку от дяди Бори! — раздался из-за двери тихий картавый голос.

Сделав Чопику знак рукой, обноновец щелкнул задвижкой замка…

Мося Аптекман оказался очень шустрым молодым человеком. Несколько минут понадобилось четырем здоровым мужикам, чтобы уломать щуплого на вид, длинного как жердь, очкастенького прыщавого медика и надеть на него наручники.

— Ну что ж, почти все в сборе, — потирая искусанные доцентом ладони, резюмировал Скипидаров, вынимая из отнятого у Аптекмана целлофанового пакета пухлую, обернутую серой вощеной бумагой, обвязанную бечевкой бандероль.

— Желаете сделать чистосердечное признание, гражданин доцент, прежде чем мы вскроем вашу посылочку? Этим вы сильно облегчите свои страдания в процессе предстоящего дознания.

Опустив черную, кудрявую, с большим с горбинкой носом голову, привязанный к стулу Мося мрачно молчал.

— Не хочешь, не надо! — скривился Леня, вынимая из кармана брюк складной перочинный ножик. — Поплачешь еще у меня!

Раскрыв нож, ткнул им в середину выложенной на стол бандероли. Лезвие уперлось во что-то плотное и упругое и, отпружинив, отскочило назад.

— У! Черт! — выругался он и, разрезав бечевку, принялся разматывать обертку.

Когда эта процедура была закончена, на столе вместо пакета с героином оказалась аккуратная стопка газет.

— Это что еще такое? — удивленно вскинул брови на полумертвого от страха Аптекмана совершенно растерявшийся обноновец. — Нет, я не понял, а герыч где?!

Доцент еще ниже наклонил свою кудрявую голову и продолжал молчать.

— Нет, ты че, в натуре оборзел, козел? — заорал на него посеревший от злости Ленек. — Это что за фигня? Что это значит?

— Это значит, что господин Аптекман не простой наркоделец, а птица более высокого полета! — пояснил подошедший к столу Сергей. — Это, — он взял в руки белоснежный, терпко пахнущий свежей типографской краской листок, — насколько я понимаю, газета? Название ее — «Пьянству бой!». Кто-нибудь знает, что это за газета? Правильно! Печатный орган тмутараканьской подпольной антиалкогольной организации. И судя по всему, господин Аптекман имеет к ее изданию и распространению самое непосредственное отношение. Тут уже не уголовщиной, а политикой попахивает!

— Ух, ё-о-о! — тяжело выдохнул Скипидаров, утирая рукавом выступившие на лбу крупные капли пота. — Ну дела! Что скажешь, доцент?

Но доцент так ничего и не сказал, резко мотнув головой сверху вниз, он вцепился зубами в край воротника своего щегольского пиджака. Изо рта у него пошла пена, глаза закатились, лицо свела ужасная судорога, и через мгновение обмякшее тело бессильно повисло на связывающих его со стулом веревках.

— Готов! — констатировал бросившийся к нему Серега, разглядывая надкусанный Мосей край воротничка.

— Цианид? — деловито поинтересовался выглянувший из-за его плеча Ермаков.

— Он самый! — кивнул Колесов в знак согласия.

— Вот гад! — возмущенно размахивая руками, бегал по комнате раздосадованный до крайности Леня. — Вот скотина-то-о-о! Ведь ушел, ушел сволочь, из-под носа ушел, как лохов развел, тварь. Где теперь чего копать?

Он остановился перед Шкуркиным, сказал угрожающе, ткнув его в грудь пальцем:

— Ну ниче! Ты у меня, падла, в отделе все скажешь! Чего знаешь и чего не знаешь, все вспомнишь, мразь! Ну-ка, заткните ему пасть, чтоб тоже не сожрал чего! Второго подождем. Может, повезет, не облажаемся!

Шкуркину заткнули рот снятым с доцента галстуком. Золотой аптекмановский «ролекс» незаметно перекочевал в карман к озабоченно крутившемуся вокруг коченеющего трупа Саньку. Притащив из кладовки флягу с самогоном, спиртчекисты сели за стол, поджидая второго курьера.

Ждали весь вечер и всю ночь до утра. Никто так и не постучался в дверь профессорской квартиры. Никого не дождавшись, Ермаков с подручными отправился к себе в отдел, прихватив с собой кое-что из антиквариата, две оставшиеся фляги первача, самогонный аппарат и Шкуркина, в отношении которого он возбудил дело по обвинению в незаконном производстве и сбыте алкогольной продукции. Так как в квартире профессора не было обнаружено ни грамма наркотиков и задержать его по линии ОБНОНа не представлялось возможным, а отпускать под подписку, после того как выявилась его связь с антиалкогольным подпольем, не хотелось, то пришлось арестовать его как спекулянта. Скрепя сердце Скипидаров передал задержанного коллегам из запойного отдела и остался дожидаться обещанного Шиловым грузовика для вывоза описанного профессорского имущества.

Ночью Шкуркин сбежал из КПЗ Губспиртчека: перегрыз оконную решетку своими вставными титановыми мостами с алмазным напылением и, спустившись со второго этажа на сплетенной из распущенных шерстяных носочков веревке, растворился в предрассветной промозглой мгле.

Еще через день пронырливые скипидаровские наркоманы обнаружили на окружном тмутараканьском шоссе лежащий в канаве обезглавленный труп. В нагрудный карман надетой на труп рубашки была вложена заверенная печатью наркодиспансера справка, данная гражданину Какашкину, в том, что он действительно является умершим от передозировки известным в городе под кличкой Лысый вором в законе. Кто-то явно заметал следы.

Узнавший об инциденте Шилов пришел в ярость — он требовал немедленно исправить допущенные грубые ошибки и любой ценой найти пытающихся уйти от правосудия преступников.

Отложив все остальные дела, Чопик с сотрудниками своего отдела вплотную занялся разработкой контрреволюционного подполья.

Прежде всего проверили весь персонал местного наркодиспансера. Доступ к хранившимся в регистратуре печатям и бланкам мог иметь любой сотрудник больницы, весь персонал которой при прежнем режиме состоял либо в Обществе трезвости, либо в партии «Трезвая Пруссия».

Казалось, невозможно среди десятков людей вычислить причастных к убийству Лысого подпольщиков. Но приехавший в диспансер Сергей решил познакомиться со всеми врачами и взять на заметку самых подозрительных из них.

Расположившись в кабинете заведующего со списком в руках, он принялся вызывать их по одному на собеседование. В конце концов пытливый следователь был вознагражден за свое упорство.

Дойдя уже до середины списка, он попросил позвать значившегося под номером двадцать один доктора Вассермана.

— А вы знаете, его нет, — пояснил заведующий, протирая платочком покрывшийся от волнения испариной лысый череп.

— А где он? — поинтересовался Колесов.

— А вы знаете, у него такое горе! Умер его друг, доцент Аптекман, они вместе учились в академии, он сегодня отпросился, чтобы побывать на похоронах.

— Как-как? — чуть не выронив из рук листок с фамилиями, переспросил следак.

— Доцент Аптекман. Моисей Соломонович. Вы, может быть, слышали, очень способный молодой человек. Талант. Медицинское светило. Подавал большие надежды и вдруг такая досадная неожиданность! — заведующий с сожалением развел руками. — Казус-межглазус, как у нас говорят.

— Ясно! — стараясь скрыть охватившее его волнение, процедил сквозь зубы политрук. — Тогда давайте следующего. — Док-си-ци-кли… цикли…

— Доксициклинов Вениамин Федорович, — услужливо подсказал заведующий.

— Да-да, Доксициклинов! — закивал запойщик. — Зовите!..

Покончив с опросом медперсонала наркодиспансера, Сергей первым делом навел справки о докторе Вассермане. Кроме дружбы с покойным Аптекманом за ним числился еще ряд любопытных эпизодов. В частности, он был в отгуле в день убийства Лысого, а один из соседей по дому показал, что видел его возвращавшимся с рыбалки в то утро, когда диверсанты взорвали спиртопровод, снабжавший спиртом окружной военный госпиталь. Совпадение тем более подозрительное, что посреди лета удочки у Вассермана были зимние, а сам он терпеть не мог рыбалку, ни зимнюю, ни летнюю. Наконец, доктор любил кутить по ресторанам и нюхать грязные женские трусы, чего не мог бы позволить себе, живя на зарплату рядового врача-нарколога. Несомненно, он имел дополнительный источник доходов. Кто прикармливал Вассермана, наркомафия или пресловутый ФАК, — этого Сергей не знал.

Впрочем, вскоре он получил дополнительную информацию по волновавшему его вопросу. Экспертиза установила, что изъятые на квартире у Шкуркина экземпляры газеты «Пьянству бой!» напечатаны на ризографе, принадлежащем типографии медакадемии. Посетившие типографию Чопик и Санек выяснили, что ризограф был похищен из нее несколько месяцев назад и с тех пор числился в розыске. Одновременно следствие установило, что незадолго до ограбления типографии не слывший заядлым автолюбителем и никогда не имевший своего автомобиля Аптекман арендовал кирпичный бокс в гаражном кооперативе и с тех пор все вечера проводил там, занимаясь, по его словам, какими-то химическими опытами. Ермаков скрытно провел в гараже обыск. В боксе он обнаружил похищенный ризограф, необходимое для набора и верстки газет компьютерное оборудование и тысячи экземпляров свежего номера «Пьянству бой!», столичного еженедельника «Трезвость — норма жизни», журнала «Здоровый дух», а также пропагандистский листок «Трезвой Пруссии».

За гаражом было установлено круглосуточное наблюдение. Через два дня посреди ночи к гаражу подъехал фургон без номерных знаков. Два подозрительного вида небритых мужичка взломали двери бокса и погрузили все его содержимое к себе в машину. Проследившие за ночными визитерами спиртчекисты доложили Чопику, что фургон доставил свой груз на одну из дач расположенного на южной окраине города СОТа «Наливочка». Затем порожняк проследовал на оптовый склад фирмы «МедСпиртСервис», где и припарковался.

Стали искать хозяина дачи. Им оказался ведущий врач-терапевт городской детской травматологии Педофилов, друг нарколога Вассермана. Вскоре на даче появился и сам Вассерман. Круг замкнулся. Дальнейшие события развивались стремительно. Тмутараканьск вновь заполонили контрреволюционная печатная продукция и дешевый паленый героин. Наблюдавшие за преступниками сотрудники запойного отдела и ОБНОНа без особого труда установили схему, по которой действовали враги спивающегося народа.

Вассерман печатал на даче листовки. Работники принадлежащей жене Педофилова фирмы «МедСпиртСервис» забирали готовый тираж и развозили его по городским медицинскимди учебным заведениям, организациям и учреждениям под видом обычных почтовых бандеролей с корреспонденцией. Получавшие литературу люди оказались руководителями подпольных диверсионно-вредительских групп; от них для распространения среди населения она попадала к рядовым членам пятерок и работавшим под видом почтальонов агентов ФАКа.

Выяснилось также, что вор в законе Лысый не имеет отношения к поставкам героина подпольщикам. Повесив на него всех собак, они просто пытались направить следствие по ложному пути. На самом деле наркотики поступали в Тмутараканьск автомобильным и железнодорожным транспортом из центральных областей страны под видом гуманитарной помощи и складировались на оптовой базе педофиловской фирмы, откуда, в свою очередь, доставлялись все теми же небритыми ее сотрудниками на расположенные в городе явочные квартиры.

Предназначалось это ширево не для лечения местных торчков от наркотической зависимости, а для подрыва обороноспособности фронта путем развала системы государственного распределения наркотиков. Дешевая наркота, доступная даже безработным бомжам, должна была заполонить город и область и создать у населения непривлекательный образ спиртолитической власти, державшейся во многом именно благодаря карточкам, дававшим населению возможность регулярно получать дефицитную дурь.

Идея травить героин принадлежала местным врачам-наркоманоненавистникам. Оплачивал все это безобразие пресловутый столичный ФАК, он же и руководил деятельностью «пятой колонны» посредством своего высокопоставленного резидента, выход на которого имел только Вассерман, оказавшийся платным агентом федеральной контрразведки и МОСЗАДа. Все это стало ясно из перехватов переписки, которую Вассерман вел по электронной почте со своим куратором, именовавшим себя не иначе как Николаичем. Старый, опытный хакер Ленька Скипидаров, более известный в узких компьютерных кругах под псевдонимом Мегабайт, вскрыл защиту вассермановского е-мейла и скачивал для Шилова и Ермакова всю получаемую и передаваемую врачом-убийцей информацию.

Благодаря его усилиям стало известно о назначенном на середину сентября общем собрании руководителей контрреволюционной вредительской организации с участием Николаича и Абрама Соломоновича Вассермана.

Коллегия Губспиртчека и Спиртвоенсовет фронта во главе с генералом Ненашевым приняли решение о проведении завершающей фазы операции под кодовым названием «По следам Гиппократа».

Леня Скипидаров должен был нейтрализовать фирмачей из «МедСпиртСервиса»; спиртотряд быстрого реагирования получил задание провести повальные аресты всех выявленных в городе диверсантов и вредителей, а Чопику с его запойщиками и группой совпартактива Горспиртсовета доверили самую важную и ответственную миссию — арест руководящей верхушки преступного сообщества.

У Санька крепкий здоровый сон. Ему почти никогда ничего не снится. Было когда-то, мучил его один кошмар. Снилось, будто приходил он из школы домой, а там пьяный отец с веревкой в руках.

Глаза бешеные, на губах пена пузырится, и орет благим матом так, что мурашки по спине:

— А, сучье племя! Явился, выродок?! Иди, сынок, папа тебя приласкает чутка!

И, расставив пошире руки-клешни, осторожно подбирается к забившемуся в угол прихожей сыну. А в руках толстая капроновая веревка с петлей на конце.

— Папа, не надо! — кричит Санек и, вырвавшись из потных жестких объятий отца, бросается в комнату.

— Куда, падла! — кричит тот и бежит следом за мечущимся из угла в угол ребенком.

— Иди сюда, ублюдок! Я тебя породил, я тебя и убью!..

Все ближе перекошенное пьяной злобой лицо; все жарче смрадное дыхание, все крепче хватка сжимающей его запястье потной ладони.

— Папа, не надо! — кричит Санек и, разбив стулом окно, прыгает со второго этажа в сугроб…

Здесь он обычно просыпался в холодном поту, со слезами обиды и страха на глазах. Несколько раз он видел во сне свои изрезанные стеклом руки.

Смотрел удивленно, как тонкими змейками бежала из ран ярко-красная дымящаяся на морозе кровь и по капле падала в белоснежный, пушистый, искрящийся снег. Смотрел и отчетливо чувствовал примешивающуюся к страху тупую саднящую боль.

После того случая прошло уже десять лет. Постепенно забылся пережитый страх, папа присмирел, стал ласковым и покладистым. Кошмар больше не беспокоил Санька.

Но в последнее время начали посещать его новые видения.

Кажется, что сидит он в квартире у Русика Салимова по кличке Хачик — такого же, как он, мелкого вора, дебошира и пьяницы. Сидят, пьют разведенный водой из-под крана паленый спирт, курят, болтают ни о чем.

Перекрикивая магнитофон, делятся последними сплетнями: кто чего украл, кто кого опустил на бабки, от кого залетела Светка из 102-й квартиры. Хохочут, отпуская сальные шуточки по адресу того или иного знакомого, разбирают полеты. Рядом сидит Павлик Курочкин, Санин сосед по лестничной клетке. Павлик для них с Русиком лох. В школьные еще годы они на пару чморили этого забитого безответного паренька. Отбирали деньги, вымогали жвачки и компьютерные диски с играми, однажды вынесли прямо из квартиры куртку и аудиоплеер. Бывало, они и колачивали его. Не за дело, а так, шутки ради, чтобы посмотреть, как будет плакать, распустив сопли до губы, и икая спрашивать с обидой в голосе:

— За что? Я же вам жвачки давал!..

Павлик — высокий смазливый парень. У него длинные руки и ноги, он на полторы головы выше Санька и раза в два сильнее его физически. Но все равно он чмо, полученные в детстве уроки не прошли для него даром. Санька он боится и продолжает с ним общаться только потому, что тот по-прежнему живет с ним на одной площадке и держит его на коротком поводке: выманивает деньги на выпивку, устраивает у него на квартире пьянки в отсутствие родителей. Если бы Павлик не боялся блатного соседа, он давно послал бы его подальше или набил ему морду. Но за Санька вся местная шпана, а за Павликом — никого. И Павлик его боится. И поэтому он лох и чмо. Чморей надо чморить, а лохов — разводить…

— Ты, короче, Паша, больше не крути там… — говорит Санек, смерив притихшего у стенки приятеля холодным угрожающим взглядом. — Будут еще спрашивать, кто пылесос вынес, бери на себя. У тебя судимостей нет, тебе условку дадут, всех и делов. А я из-за тебя, падла, на нарах париться не собираюсь. Понял! Че молчишь?

— Я же тебе сказал, что я пылесоса не брал, и врать не собираюсь, — не совсем уверенным голосом отвечает сосед и с опаской косится на злобное, покрытое частой мелкой сыпью Санино лицо.

— Ты че, не понял в натуре! — сверля Курочкина острым холодным взглядом, шипит собутыльник злым, предвещающим недоброе голосом. — Я тебе сказал, чмо, чтоб на меня пылесос не сваливал! Если обо мне хоть слово судье заикнешься, ты у меня, сука, до дома не дойдешь! Завалю, гнида!

— Пошел ты! — обиженно надув губу, обрывает его Павлик и, поднявшись с табурета, выходит из кухни. — Чтоб я еще сидел выслушивал, как ты меня представляешь по-всякому!

— Ах ты, чмо! А ну стоять, ты, бычара сраный! — Схватив табурет, Саня выскакивает в коридор и со всего размаху бьет им по голове не успевшего обернуться на звук шагов Павлика. Обмякнув, тот падает лицом вниз, и, прыгнув ему на спину, Санек начинает душить его обмотанным вокруг шеи мохеровым шарфом.

— Я тебе сказал, лох, ты у меня кровью умоешься! Ты у меня, пидр, чего было и чего не было, на себя возьмешь! Паровозом пойдешь, урод комнатный. Я сказал!

Он чувствует, как от лица отливает кровь, как острые иголочки начинают покалывать кожу, и сильнее затягивает петлю.

Павлик хрипит, беспомощно машет руками.

— Пшел вон, козел! — бросает ему Санек и, с отвращением оттолкнув от себя дрожащего от страха подельника, возвращается на кухню к услужливо наполненному Русиком стакану.

Казалось бы, ничего особенного. Но каждый раз, просыпаясь после очередного такого сна, он ощущает в глубине души странное шевеление, смутно напоминающее укоры совести.

Конечно, он был пьян. Конечно, Павлик сам виноват: приперся к нему посреди ночи, поднял с постели, наобещал с три короба: поехали, у меня бабки есть, посидим тут у кореша одного — он в детском саду сторожем — выпьем, то да се! А там кто его спровоцировал?! Тоже Павлик: вышел в туалет, а вернувшись, давай нашептывать: «Я у завхоза в кабинете того набрал, сего набрал: мыла, порошка, лампочек, посуды. Пойдем, поможешь в узел сложить. В ларьке где-нибудь скинем, еще спирта возьмем».

Он и пошел. Помог. И тоже набрал что под руку подвернулось. Ну и как он мог пройти мимо стоящего в шкафу нового в упаковке пылесоса «Свитязь» — самого ценного из всего, что можно было украсть? Взял да и вынес по-тихому: спрятал в сугробе. А как домой пошли, откопал. С этим пылесосом их и повязали.

Потом на предварительном Курочкин, дурак, все, как было, следаку рассказал и на него, Санька, пылесос повесил.

А его такой расклад не устраивал. Он и так уже на условке был, менты спали и во сне видели, как бы его посадить, — так он их достал. И никакая роль, кроме свидетельской, в этом деле ему не подходила.

Угрозы возымели действие, и запуганный корефан изменил свои показания. Но Саньку это все равно не помогло: через пару недель он попался на краже медных катушек с лифта, и ему по совокупности впаяли шесть лет.

По прежним его понятиям, в том, что он сделал, — нет ничего зазорного.

Просто ему очень не хотелось на зону, а Павлик, которому по первому заходу даже с пылесосом не дали больше двух лет условки, испугался и уперся, не захотел помочь товарищу, за что и пострадал.

Впрочем, какой он был ему товарищ. Лох и чмо. Но, может, все-таки не стоило с ним так круто. Ведь он его запугал до такой степени, что тот боялся даже на улицу выйти, а сразу после суда переехал в соседний район, где у него жила родня.

Теперь-то он может и придерживается мнения, что каждый сам должен отвечать за свои выкрутасы. А тогда… Тогда он считал иначе. Павлик был чмо, а чморей надо чморить.

Хотя вон Жирабас тоже, казалось бы, чмошник. Но с ним не то. Жирабас хоть и чудик, но он свой. Да он теперь, пожалуй что, и не чмо — тесное общение с Чопиком и братвой оказало на него благотворное влияние. И он Жирабаса никому и никогда в обиду не даст! Потому что он теперь борется за счастье всех людей; они с братвой, как говорит Серега, стоят на страже интересов спивающегося пролетариата, защищая тех, кто не может постоять за себя, от насилия и произвола несправедливого буржуазного общества.

Тех, кто слабее их… Это значит — и за таких, как Жирабас. Это значит — и за таких, как Паша-чмошник…

Выходит, смысл в том, чтобы защищать тех, кто слабее тебя, и делать из чморей и лохов нормальных пацанов, перековывая их по своей мерке, а не изгаляться над ними по беспределу!

Кстати, о Сереге. Раньше он и такие, как он, тоже были для Санька лохами и ботанами. Он откровенно презирал их и считал самыми никчемными людьми на свете. Когда его выгоняли из школы после избиения очередного ботаника, он смеялся директору в лицо.

В пятнадцать лет пить пиво и воровать по сараям и гаражам ему было гораздо интереснее, чем корпеть весь день над скучными, заумными учебниками. Зачем ему это? То ли дело, встать из-за парты и при всем классе сказать в лицо застукавшей тебя за списыванием годовой контрольной по химии училке:

— Как же мне охота врезать вам по очкам, Марьиванна!

Какой аффект! Какой (как там у Серого?) антураж! Училка в ярости орет, брызгая слюной:

— Пошел во-о-о-он!

Притихший класс восхищенно глядит на него во все глаза! Круто! И больше учиться не нужно! А зачем учиться-то? И так можно прожить.

Но это было раньше. В прежней мирной жизни. Началась война, и выяснилось, что Серега и другие умники — никакие не лохи, что знание — сила и без знания — никуда!

У Сереги два курса института; у Феди Шилова — пол-техникума, и они начальники! Даже Ермаков, у которого всего восемь классов образования, оказывается сплошь и рядом умнее Санька.

Он не хочет признаваться себе в этом, но они действительно на голову выше его. А он…

Да что говорить, если до знакомства с тем же Колесовым он понятия не имел о существовании таких вещей, как марксизм-спиртолитизм или проникающая радиация!

Задним умом он понимает, что нужно было учиться, и костит себя за свою леность, из-за которой не закончил даже восьмилетку в открытой у них на зоне школе для заключенных. Ну да теперь поздно. Теперь война. Некогда сидеть за учебниками. Дело надо делать, дело!..

— Саня, не спи! Зима приснится — замерзнешь! — насмешливый Серегин голос вывел Санька из состояния легкой задумчивости.

— Подъезжаем! — пояснил шепотом сидевший рядом Чопик.

Ударно-штурмовой запор в сопровождении набитого собровцами автозака въехал на территорию дачного поселка. Быстро отыскав нужную линию, Калян остановил машину у высоких железных ворот, за которыми виднелось массивное двухэтажное здание из белого силикатного кирпича, с мансардой, с большими зеркальными окнами в стеклопакетах.

— Ну, с Богом! — выдохнул Ермаков, вылезая из машины и проверяя экипировку своих бойцов. — По головам только не бейте! Интеллигенты все-таки! Вперед, ребята!

Пьяные в дым запойщики полезли через отделявший дачу от дороги забор. Проскочив мимо наполненного прозрачной водой мраморного бассейна и шикарного теннисного корта, приблизились к входным дверям. Краском рукою дал знак остановиться. Прислушались. Огляделись вокруг. Вдоль забора скользнули тени окружавших дачу собровцев.

Дождавшись, когда они закончат развертывание своих сил по периметру участка, чекисты, разбив стеклянные двери, с кольями и обрезками водопроводных труб ринулись вовнутрь дома.

Пробежали через холл, взлетели по широкой лестнице на второй этаж и всем скопом ввалились в большую, ярко освещенную гостиную.

В глаза бросился длинный изысканно сервированный шикарными закусками и дорогими марочными винами стол, блестящие позолотой венские стулья, множество людей в костюмах и при галстуках, сидящих за ломберным столом, играющих в шахматы, дымящих гаванскими сигарами, нюхающих кокаин и азартно спорящих о чем-то перед огромным, украшенным узорчатой кованой решеткой камином.

— Всем стоять, дрожать, бояться! Оружие, наркотики, деньги и ценности на стол! — закричал вырвавшийся вперед Санек. — Шаг влево, шаг вправо — считаю за побег, прыжок на месте — провокация. Мол-ча-а-ть!..

Солидные дяденьки в смокингах застыли кто где стоял, пораскрывав от удивления рты.

— Ну вот, допили! — пропищал кто-то из задних рядов. — Черти мерещатся…

— Щас зеленые собаки полетят, — поддакнул другой, наркоманский голосок.

— А в чем, собственно, дело, господа? — спросил, в недоумении разводя руками, интеллигентного вида очкастенький субъект, судя по всему, хозяин дома. — По какому, собственно, праву?!.

— Мол-ча-а-ть! — рявкнул на очкарика Санек и для пущей убедительности треснул его палкой промеж глаз.

Обмякшее тело с шумом упало на застланный персидским ковром пол.

Лопнувшие стекляшки очков посыпались кругом мелкими блестящими бисеринками.

— Граждане! — громко, чтобы все собравшиеся могли его расслышать, сказал Чопик, проходя на середину комнаты и угощаясь разложенными на старинном фарфоре фруктами. — Я начальник запойного отдела Губспиртчека Ермаков. Все находящиеся в этом помещении арестованы по обвинению в причастности к подпольной контрреволюционной организации и в антинародной диверсионно-вредительской деятельности. Дом окружен. У меня приказ в случае сопротивления живыми вас не брать. Прошу выходить на улицу по одному с высоко поднятыми руками!

— Это неслыханно! Я буду жаловаться! — нервно задергавшись, заворчал сидевший за шахматным столом кряжистый седой старик. — Мы просто дачники. Дачники! Сидим играем в шахматы! Безобразие!

— Много текста! — резко оборвал его краском. — Попрошу!

— Не быкуй, дедуля! — рявкнул Санек, подскакивая к продолжавшему громко возмущаться шахматисту. — Пожалей здоровье!

Получив палкой по лбу, старик растянулся на диване без признаков жизни.

По гостиной прокатился глухой многоголосый стон. Кому-то стало плохо. Откуда-то вынырнул ингалятор для астматиков.

— Ребята, у них «Черемуха»! — мгновенно отреагировал на возникшую угрозу ординарец. — Мочи козлов!

С дубьем наперевес чекисты устремились на ошалевших от неожиданности дачников.

Шум, крик, грохот опрокидываемой в суматохе мебели, хруст ломаемых костей, стоны раненых и звон бьющегося хрусталя…

Через десять минут связанных по рукам и ногам арестантов уже грузили в поданный к дому автозак.

Отдав распоряжения оставшимся в доме для обыска собровцам, Чопик вышел к фургону Спросил стоявшего у ворот с папироской в руке порученца:

— Саня! Ты зачем из-за ингалятора кипиш поднял? Я же просил без мордобоя!

— Обшибся, Чопа. Извини! — опустив глаза, ответил тот и прикусил губу.

— Обшибся? — недоверчиво покосился на него начальник отдела.

— Да ладно, Чоп, че ты! — ухмыльнулся опер. — Ну пошутил я! Ну что с того? Весело ведь!

— Да ну тебя к лешему! — прыснул не сумевший выдержать серьезного тона краском. — Шутник, твою мать! Весело ему! Весело-то весело, а как теперь их в таком виде начальству предъявлять? А? Что с тобой говорить?! Беспредельщик!

Под охраной бронированного запора арестованных доставили в Губспиртчека.

Там Федя Шилов уже подводил первые итоги операции.

Раскрыто восемь первичек, арестовано свыше шестидесяти вредителей, в том числе все члены Совета и его главный руководитель — Николаич.

Изъято несколько миллионов экземпляров печатной антиалкогольной продукции, тысячи декалитров спирта, сто сорок тонн героина, сотни тысяч упаковок психотропных медицинских препаратов.

Наконец, предотвращена самая чудовищная и изуверская диверсия из всех когда-либо имевших место быть на этой войне: на складе МедСпиртСервиса обнаружена партия запрещенных к употреблению на всей территории республики натуральных фруктовых соков, прохладительных напитков типа «Колакольчик» и минеральной воды в полутора-двухлитровой пластиковой таре.

Двух миллионов бутылок этой гадости достаточно, для того чтобы отравить все население Тмутараканьска и весь личный состав обороняющих его спиртармейских частей более ста раз!

— Нет, ты представляешь! — не скрывая своего возмущения, говорил Федор зашедшему к нему для доклада Чопику. — По сто бутылок на человека! Включая детей, стариков и беременных женщин! Нет, ты только подумай: сто бутылок лимонада — с одной стороны и маленький беззащитный ребенок — с другой! Это же бесчеловечно! Нет! Это уже ни в какие ворота! Ну, всякое бывало, но чтобы тако-о-ое! Это, брат, геноцидом попахивает! Изуверы, сволочи!

— Да, — согласился Ермаков, протирая слипавшиеся от усталости глаза и смачно позевывая. — Сволочи! Простой, нормальный человек до такого не додумается! Это все интеллигенты, ети их мать! Гады ползучие! А ты представь, если бы у них эта вся бодяга выгорела, что бы тогда было! Конец фронту, конец республике! Погнали бы нас до самого Ледовитого океана, и писец! Как подумаешь, какая беда стороной прошла, так мороз по коже!

— Э, да что говорить! — поддакнул предчека. — Всем лоб зеленкой намазать — и к стенке! А где у тебя, кстати, эти Гиппократы? В отделе?

— В отделе, — кивнул ему запойщик, — пойдем, поглядишь! Прелюбопытнейшие, я тебе скажу, гадины. Редкостные негодяи. Что Вассерман этот, что Борис Николаич — два сапога пара, одно слово — контра!

Употребив для поднятия тонуса на двоих три литра свежеэкспроприированного «медика», друзья отправились в запойный отдел знакомиться с высокопоставленными арестантами.

По пути заглянули в отдел по борьбе с незаконным оборотом наркотиков позвать с собой Скипидарова.

Тот как раз допрашивал одного из задержанных при облаве гиппократовцев.

Перед ним сидел средних лет коренастый бичеватого вида мужичок в серой болоньевой куртке, надетой поверх заношенных до крайности ментовских камуфляжных брюк. Широкое, смуглое от загара, с большим, сбитым набок, чуть вздернутым носом, лицо его представляло собой один сплошной кровоподтек: подсвеченные фингалами глаза; разбитые, чудовищно распухшие губы; красное, вывернутое невероятным образом ухо…

— Я вам говорю, — скуксившись, хныкал он, теребя узловатыми черными от грязи пальцами скованных наручниками рук край красовавшейся на коленке полуоторванной брезентовой заплаты. — Я не знаю ничего! Соломоныч нас не посвящал ни во что. А сам я не пихался никуда. Меньше знаешь — крепче спирт. Кормят, поят, ширево дают, спать есть где — мне и ладно. А про ихние дела не знаю! Мамой клянусь!

— Ты маму свою не путай сюда, урод! — строго глядя на задержанного, отвечал ему Леонид, обматывая жгутом левую руку выше локтя и вкалывая себе десятикубовую дозу. — Не знает он ничего! Все ты знаешь, гад! Все ты знаешь! Хрен ли ты мне тут мозги паришь?! У Вассермана в списках твои обязанности все расписаны: героин принимал, охрану склада обеспечивал, товар отпускал, литературку развозил! Что? Не так? Та-ак! И ты мне тут лохом не прикидывайся. Не грузчик ты, а бандюк, и я из тебя, падла, всю душу вытрясу, если ты мне сейчас в письменном виде все, что знаешь, не изложишь. Понял?!

— Я правда не знаю! — пуще прежнего захныкал бич, впрочем, не слишком искренне. — Я за товаром смотрел, а что за товар и откуда, не спрашивал.

— Ты, гоблин, не ври! — округляя глаза, заорал на него обдолбанный и почувствовавший прилив творческой энергии начальник ОБНОНа. — И Вассермана не выгораживай! Будешь отпираться — я на тебя еще и убийство Лысого повешу, не отвертишься!

— Я не убивал! — испуганно зыркнув на следователя узкими щелками подбитых глазок, заскулил допрашиваемый. — Это не я, это ошибка. Я только газетки развозил и товар учитывал. Нет. Это не я!

— Молчи, сука! — грубо перебил его Скипидаров и, обернувшись к присевшим у дверей гостям, сказал, презрительно скривив губы: — Вот дерьмо! Не, вы прикиньте, мужики! Из наших, из пленных, гад! Сам в плен сдался, сам в школу диверсантов записался. У Вассермана на складе, ну где этот МедСпиртСервис, грузчиком значился. Под бомжа работал. А через него все поставки шли: и соки, и лекарства, и героин! Бригадир, короче, сволочь!

— А чего в таком виде-то? — спросил Шилов, с интересом разглядывая задержанного. — Ты его, Леня, того, не бил часом?

— Бил, бил! — кивнул Леня, кривясь еще сильнее. — Это его при задержании, урода, помяли! Не хотел сдаваться. Сопротивлялся до последнего, гад. Пока всю водку в подсобке не выжрал, не могли его связать! У-у-у! Тварь! — он зло зыркнул на бомжа и грязно выругался в сердцах.

— Я не сопротивлялся, — захныкал тот пуще прежнего. — Я испугался! Я не хотел. Правда!

— Ага! — поддакнул Мегабайт насмешливо. — И в плен ты тоже не хотел! И в диверсанты с перепугу записался! Ври больше, чмо!

— Зачем вы так?! Вы же ничего не знаете! — заскулил испуганный угрожающим тоном Скипидарова бич. — Мы же до конца дрались, до последней бутылки, до последней затяжки! А потом кончилось все: ни водки, ни жрачки, ни патронов, ни ширева! Начальство разбежалось, командиры пьяные, из оружия одни транспаранты. А они нас самолетами, танками, «градами»! А потом лагерь. Вы были в лагере? Вы знаете, что это такое? Там было большое песчаное поле. Его разделили на блоки колючкой сто на сто метров и на углах вышки с пулеметами. В каждом блоке по десять тысяч человек. Больные, раненые — все в одной куче, прямо на земле. А днем дождь без конца, а ночью мороз уже. И вши прямо на песке кишат — ступить некуда! Спирта не дают, жрачки — ноль! Там с одной стороны березки вдоль дороги стояли. На них ни одного листочка не осталось — все съели! А потом приходят и говорят: кто жить хочет — вступай в Добровольческий антиалкогольный корпус. Некоторые вступили. А которые не пошли, тех в психушку под нож. Вшили всем торпеды. Водку, наркотики запретили. Стали от пьянства лечить: лекарства разные, соки, вода минеральная, чистые простыни. Зубы чисти два раза в день, матом не ругайся, не кури. А днем латинский язык, бальные танцы, правила этикета, спортзал, бассейн, шейпинг, шахматы.

Мужики здоровые не выдерживали. С ума сходили, вешались, вены резали.

А потом снова приходят:

— Ну что? — спрашивают, — кто хочет водку жрать и ширяться скока влезет, до одурения? Записывайтесь в диверсионную школу. Ну, мы и записались — кому же не охота пожить по-человечески! А вы? Разве вы на моем месте не так же поступили бы? Не так?

Замолчав, предатель поднял на Скипидарова полные слез и скрытой мольбы о сочувствии глазки.

— Не так! — брезгливо поморщился следак. — В лагере, слава богу, не бывал. А вот в психушке от наркоты меня четыре раза лечили. Все было! Через такие ломки прошел — врагу не пожелаю! И посулами сманивали, и угрозами, а я не поддался и делу своему не изменил!

И тебя, падлу, я через это презираю и ненавижу. Потому что у человека всегда, в любой, даже самой безвыходной ситуации, есть выбор между долгом, честью, совестью и предательством. Что бы с ним ни делали, человек всегда сам решает, в какую сторону податься и за какие идеалы бороться.

Ты, гнида, свой выбор в этой жизни сделал! Ты, тварь, Родину и народ продал за бутылку водки и дозу героина. Оказался в беде — умей помереть достойно, если красиво помереть не получается. А струсил, испугался, пошел шестеркой в услужение к врагам спивающихся пролетариев всей планеты — смерть тебе и несмываемый позор на все времена! Понял?

Распропагандированный бомж виновато потупился и заревел в голос.

— Ладно, Леня! Оставь его! — позвал, поднявшись со стула, Шилов. — Поважнее дела есть! Резидента колоть надо! Пойдем — поможешь!

— Пошли! — согласился Леонид, потирая руки в предвкушении нового веселья. — А ты, — он подошел к бомжу и снял с него наручники. — Пшел вон пока! Там за углом пивнуха есть — поди похмелись, подумай что к чему. После обеда зайдешь — будем явку с повинной оформлять. Посмотрим. Может, торпеду тебе вошьем, а торпедировать не станем. Лет десять посидишь без бухалова — исправишься.

Вытолкав воспрянувшего духом бичару в коридор, Скипидаров вышел из кабинета и, покачиваясь из стороны в сторону, побрел спеша догнать успевших уйти далеко вперед коллег.

Борис Николаевич Емцев не всегда был агентом контрразведки и диверсантом-вредителем. В молодости он работал на стройке, занимался спортом и даже состоял в Гуманистической партии ныне почившего в бозе Советского Союза. По окончании Сверловского института стал секретарем райкома, а затем и обкома ГПСС.

Двадцать лет он отдал строительству гуманизма в отдельно взятой стране. Был на хорошем счету и быстро продвигался по служебной лестнице. Как знать, может, стал бы он даже каким-нибудь завсектором ЦК, но тут подоспела пресловутая перекройка. И сразу же из строителя гуманизма Борис Николаевич превратился в не менее рьяного его разрушителя.

Возможно, сказалась дурная наследственность: прадед — деревенский кулак, дед — жандармский офицер и бабушка мещанка подвели.

Возможно, проблемы на работе — недовольное чрезмерным пристрастием Емцева к спиртному партийное начальство всерьез рассматривало вопрос об отстранении его от занимаемой должности. Так или иначе, но после 1984 года Борис Николаевич вдруг с особенной остротой ощутил в себе лютую ненависть ко всему советскому и с этих пор полностью посвятил свою жизнь делу борьбы с гуманистической заразой.

Создание винно-водочного дефицита в вверенной ему Тмутараканьской области, вырубка прекраснейших местных виноградников в рамках кампании по борьбе с пьянством и алкоголизмом; развал областной ликероводочной промышленности, наконец, разгон областного Совета народных депутатов и продажа уцелевших к началу 90-х предприятий за бесценок представителям местного криминала — таков был вклад Бориса Николаевича в дело создания нового трезвого демократического общества.

Новая власть оценила его заслуги.

В 91-м Емцева назначили тмутараканьским губернатором и наградили орденом Дружбы между уродами первой степени.

В этой должности он пробыл до 199… года, прославив свое губернаторство безудержным развратом, беспробудным пьянством и учиненным на городской нефтебазе, контролируемой гастарбайтерами неславянских национальностей, погрома, имевшего целью передел собственности. Наконец, в возрасте шестидесяти лет, с подорванным здоровьем (геморрой, цистит, простатит, язва желудка, прогрессирующая шизофрения на почве пьянства, пролапс миокарда) и подмоченной репутацией, он был отправлен в отставку с сохранением полного казенного довольствия, шикарной госдачи и персонального автомобиля.

Это произвело на больного, но отнюдь не утратившего своих властных амбиций Емцева удручающее впечатление. С горя он бросил пить, занялся бегом и большим теннисом, засел за мемуары, а с началом гражданской войны вступил в партию «Трезвая Пруссия» и открыто объявил о своем желании вернуться в большую политику.

Столичное начальство пошло ему навстречу и спустя много лет после своей отставки посвежевший и отдохнувший Емцев вновь занял губернаторское кресло.

Однако второе его губернаторство продолжалось недолго: войска Сибирской спиртармии в своем победоносном шествии достигли границ Северного Кавказа и с боем заняли Тмутараканьск.

Чудом избежавший расправы Борис Николаевич немедленно занялся разработкой проектов по возвращению в дорогую его сердцу вотчину.

Тем временем красные спиртармии продолжали на всех фронтах развивать ранее достигнутый успех. Пожар спиртолитической революции перекинулся на Украину; красные подходили к Тамбову и Бородянску. О скором освобождении от них далекого южного Тмутараканьска не могло быть и речи.

Борис Николаевич сильно приуныл и даже, в нарушение устава «Трезвой Пруссии», ушел в глубокий запой, в котором и пребывал больше месяца, до тех пор, пока один старый знакомый — бывший советский замминистра не посоветовал ему обратиться за помощью в Главное разведуправление Федерального антиалкогольного комитета. Там Емцева приняли с распростертыми объятиями и без околичностей предложили возглавить создаваемую ФАКом в Тмутараканьске подпольную интеллигентскую диверсионно-вредительскую антиалкогольную организацию, став генеральным резидентом ФАКа в городе и области, с перспективой сделаться после освобождения города от красных главой областной администрации.

Семидесятивосьмилетний хронический ал к… авантюрист без колебаний принял это заманчивое предложение и спустя десять месяцев при описанных выше обстоятельствах очутился в кабинете следователя по особо пьяным делам запойного отдела Губспиртчека Сергея Колесова.

Набившиеся в кабинет чекисты с любопытством разглядывали разоблаченного резидента.

Сутулый, тщедушный, седой старик с крупными чертами опухшего от беспробудного пьянства лица, с большим красным носом и фальшивой бородой из ваты производил жалкое впечатление и никак не походил на главаря вредительской шайки.

Руки его дрожали. Слюнявые дряблые губы тряслись. Гнойные слезящиеся глаза с желтыми белками не мигая глядели куда-то в пустоту.

От избытка свалившихся на его голову переживаний Емцев потерял дар речи и молча сидел на стуле возле стены, отказываясь отвечать на вопросы дознавателя.

— Я с ним замучался, блин, совсем! — посетовал Серега подоспевшим на выручку Феде и Чопику. — Чего не спрошу — все молчит! Будто парализованный. Может, он в ступор ушел или че?

— В штопоре он, гнида паскудная! — перебил Серегу подскочивший к остановившемуся в дверях начальству Санек. — Вломить ему хорошенько для профилактики разок-другой, сразу все пройдет!

— Зачем же сразу «вломить»? — выступил из-за спины Ермакова Леня Скипидаров. — Есть масса других, не менее эффективных и гораздо более эстетичных способов развязать человеку язык. Вот хотя бы падласкоп. Товарищ Шилов, разрешите я его щас, гада ползучего, вмиг к нормальной жизни верну!

— Подожди, Леня! — остановил его Шилов, подходя к сидевшему в центре комнаты Емцеву. — Ща поглядим!

— Гражданин Емцев, вы меня слышите? — обратился он к резиденту, направив на него настольную лампу. — Вы будете говорить или нет?

— Шта-а? — проскрипел рассеянно продолжавший дрожать и пускать слюни пенсионер.

— То есть вы говорить не хотите? Правильно я вас понимаю? — уточнил еще раз старавшийся сдерживать эмоции предгубчека.

Емцев тупо икнул в ответ.

— Да че с ним говорить? — не унимался крутившийся рядом Санек, которому не терпелось почесать кулаки о высокопоставленного вредителя. — Вломить ему, и всех делов!

— Леня, давай падласкоп! — не обращая внимания на Санька, скомандовал Шилов и отошел к окну.

— Момент! — живо откликнулся на этот приказ начальник ОБНОНа.

Он быстро стянул с Емцева ботинки и по щиколотки погрузил его ноги в услужливо поданный Жирабасом наполненный до краев водой старый эмалированный таз. В руке у Скипидарова появился кусок электрического провода с зачищенными концами.

— Это падласкоп, — пояснил он с удивлением взиравшему на странные приготовления Чопику. — Что-то навроде детектора лжи. Вставляем вилку в розетку, концы в воду и колем эту падлу до самой задницы. Научно-технический прогресс в действии!

Леня ехидно улыбнулся и, присев на корточки возле Емцева, дружелюбно похлопал его по коленке.

— Ладно, не дрейфь, папаша! Все нормально! Представь, что это электрофорез или там комарик укусил, я не знаю. В общем, тебе понравится. По крайности мучиться не долго будешь. Больше семи раз еще никто не выдерживал!

— Итак, вы отказываетесь отвечать на вопросы следствия? — спокойно спросил Федя, подходя к задержанному. — Леня, приступай!

— Давай! — весело отозвался Леонид, опуская концы провода в воду. — Поехали!

Привязанный к стулу резидент забился в экстазе. Раздался жуткий зубовный скрежет. Глаза, дико вращаясь, вылезли из орбит, изо рта потекла густая белая пена.

— Ну, че скажешь? Нравится?! — поинтересовался Скипидаров, вынимая провод из воды. — Правда, ништяк?! Мне тоже нравится. Забирает почище всякого герыча!

— И все же, вы будете отвечать на вопросы? — тем же холодным тоном переспросил Шилов у пришедшего в себя через минуту пенсионера.

Тот сверкнул на него своими узкими, полными ненависти и отчаяния свинячьими глазками. На его красном, потном от напряжения лице отразилась на мгновение напряженная работа мысли и тут же исчезла под маской показного безразличия к происходящему.

— Все вопросы к Вассерману, па-ни-ма-ешь! — протянул он, с усилием ворочая языком, и больше не сказал ни слова.

Привели Вассермана. Устроили очную ставку в надежде развести подельников на откровенность. Но ни тот ни другой не проявили энтузиазма и продолжали молчать.

— Хорошо! — резюмировал предчека, меняя тактику. — Применим метод устрашения третьей степени. Выбирайте, Вассерман: еще два-три теста на падласкопе, и Емцев либо расколется, либо скопытится окончательно. Тогда настанет ваша очередь, и я ничем не смогу вам помочь! Если, конечно, вы не расскажете все сейчас, до того, как вашего начальника разобьет паралич. Вы ведь не будете равнодушно взирать на страдания старого, больного товарища и не возьмете на себя ответственность за его безвременную кончину? Почему, в конце концов, он должен расплачиваться за ваше молчание.

Федя закурил папиросу и вопросительно взглянул на притихшего в углу на своем стуле, закованного в наручники Вассермана. Тот опустил глаза и ничего не ответил.

— Леня, давай! — сухо бросил главчекист, не отрывая колючего мрачного взгляда от съежившегося от страха нарколога.

— Второй раунд! — коротко пояснил Скипидаров и сунул провод в тазик с водой.

Повторилась прежняя ситуация с параличом, зубовным скрежетом, пеной и соплями.

Через минуту Емцеву стало совсем плохо. Вид его был ужасен.

Он мычал что-то нечленораздельное и часто хлопал глазами, широко, словно вынутая из воды рыба, разевая беззубый слюнявый рот. Сопли отвисли до подбородка. Из ушей стекали по щекам тоненькие алые струйки.

У Вассермана сдали нервы.

— Ну, знаете! — вознегодовал он, глядя расширившимися от ужаса глазами на бьющегося в параличе Емцева. — Я от вас, признаться, ничего хорошего не ждал! Но такого! Он же больной человек! Это бесчеловечно!

— Бесчеловечно?! — зло скривился Шилов. — Бесчеловечно — это когда по живым людям картечью в упор! Чтоб кишки с мозгами в разные стороны. А это… Так, баловство!

— Что ж так невесело?! — стараясь унять бившую его немилосердно нервную дрожь, спросил Вассерман. — Кроме убийства и крови, ни о чем другом уже и думать не можете?! Озверели совсем!

— Озверели, говоришь?! Не весело тебе?! — недобро сверкнул на него глазами Федя. — Веселого тут и впрямь не много. А весело, скажу я тебе, это когда в полный рост на пулеметы на «ура!». Вот это весело! Или если «градами» накроет в чистом поле, что даже хоронить нечего — вот это веселуха!

— Чего ж веселого-то? — поинтересовался Леня, вынимая падласкоп из тазика с водой. — Больно ведь!

— Больно, — согласился предчека, подходя к Вассерману и небрежным движением руки вдавливая лениво тлеющий бычок в лоб взвизгнувшего от боли медвредителя. — Но все равно весело! Вспоминать, знаешь, весело! Что жив остался!

— Понял! — кинул, не поднимая головы от протокола, Сергей.

— Ага… — поддакнул ему Скипидаров.

Он проверил у потихоньку приходившего в чувство Емцева пульс и тщательно обтер принесенной из туалета половой тряпкой залитое слюной и соплями лицо старика. — Ну че, дядя?! Понравилось?

— Ну-у-у, па-ни-ма-а-ешь… — тяжело выдохнул резидент, причмокивая губами. — Д-да-а-а…

— Так что? — оборвал его Шилов, закуривая. — Продолжим?!

— Ни-за-шта… — прошамкал Борис Николаич, закатывая глаза к потолку.

— Леня! Продолжаем! — резюмировал Федор и с равнодушным лицом отвернулся к окну.

— Ну, дядя! Держись! — широко улыбнулся резиденту присевший рядом с тазиком на корточки Мегабайт и сунул в воду свой незамысловатый прибор. — Третий раунд! Поехали!..

После шестого раунда у испытуемого отказали почки, наступила асфиксия и обнаружились признаки острой сердечной недостаточности. Пришлось срочно откачивать малахольного: делать искусственное оплодотворение, откалывать героином и запускать остановившееся сердце при помощи силикатного кирпича и киянки.

Наконец, вызвав скорую, отправили бедолагу в больницу и вплотную занялись дожидавшимся своей очереди Вассерманом.

Тот не пожелал проходить предложенное начальником ОБНОНа тестирование и дал исчерпывающие ответы на все интересовавшие дознавателей вопросы.

— Ну вот! Замечательно! — похвалил его Шилов, когда допрос закончился. — Очень рад, что нам с вами удалось найти общий язык! Думаю, суд учтет ваше раскаяние и сильно мучиться вам не придется. Сейчас вас проводят в камеру — поспите, отдохнете, побреетесь с утречка… и к стеночке. Чего тянуть?!

— Да, еще вопрос, если можно! — остановил Серега вставшего со стула и послушно направившегося к выходу врача-убийцу. — Скажите, пожалуйста, почему в день гибели Аптекмана второй курьер, с наркотой, не явился на квартиру Шкуркина?

— Потому что Аптекман должен был уйти и с дороги эсэмэснуть курьеру, что на адресе все чисто и можно заходить, не опасаясь засады. Аптекман умер. Курьер все понял и доложил по цепочке.

Врач помолчал немного и, взявшись за ручку двери, спросил тихо, оглянувшись на Сергея с порога: — И всё же как вы нас вычислили?

— А это вы со справочкой перестарались! — ответил следователь сочувственно. — Горе, что называется, от ума!

— Точно, — кивнул головой смирившийся со своей участью доктор и под конвоем подозрительно возбужденно-веселых собровцев вышел вон.

— Что, мужики, по рюмашке?! За успешное окончание дела! — потирая руки, предложил повеселевший разом предчека. — Заработали!

— А может, в ресторан?! — поинтересовался Санек, вынимая из шкафа двадцатилитровую флягу с самогоном. — Вон у гадов скока ржавья набрали — пей не хочу!

— Нет, ребята! — серьезно парировал Шилов, присаживаясь к мгновенно накрытому Каляном столу. — С утра доклад. Спиртвоенсовет фронта дюже сильно интересуется сегодняшними результатами. Бухла и здесь достаточно. А ржавье… — он замолчал, с заговорщицким видом оглядев присевших вокруг товарищей. — Ржавье — в Фонд борьбы с сушняком! Всему личному составу от командования — ценные подарки и значки «Отличник спиртподготовки». Надо бы обмыть!

— Обмоем! — радостно подхватил Санек и пошел вокруг стола с канистрой в руках, обнося изготовившихся к старту собутыльников. — Налетай, братва, подешевело!..

На улице дождь. На улице темно и холодно. Порывистый ночной ветерок обвевает разгоряченное спиртом лицо. Тяжелые, крупные дождевые капли глухо выстукивают дробь по крашеному жестяному карнизу. Вот уже и сентябрь на дворе. А где он был в прошлом сентябре? Под Бородянском. Анархизмом занимался. Да-а… давно ли было? Год прошел. А сколько всего за этот год случилось: Тамбов, Чернобыль, Житомир, Николаев… Собрания, митинги, бомбежки и артобстрелы, лихие таковые клинья, госпиталь, наступление, отступление, окружение… Пьянки, гулянки, Танечка… Танечка… Все-таки нельзя было с ней так неласково. Не нужно было ругаться и ссориться. Неужели так трудно спокойно поговорить по душам, разобраться во всем. Расстаться по-человечески, без обид и взаимных упреков. Если бы он не был таким болваном и все объяснил ей… Тогда, расставшись с ней на время, он мог бы вернуться назад и все уладить. У него оставался слабенький, но шанс. У него оставалась хоть какая-то надежда. Надежда… Это самое главное. Но неверному свету абстрактной надежды он предпочел конкретику боя, единство и ясность целей, дружбу, борьбу, ненависть. Разве он прогадал? Конечно нет! Если любви нет — нечего и жалеть. А если есть? А если есть — никогда не поздно вернуться и расставить все точки над «i».

— Чоп, о чем задумался? — хрипловатый насмешливый голос примостившегося рядом на подоконнике Феди Шилова вернул начальника запойного отдела от воспоминаний к суровой, душной, воняющей мочой и калом реальности засранного спиртчековского туалета.

— Да все о ней! — тихо отозвался Чопик, мусоля в руках окурок дорогой вещдоковской сигареты.

— О Танечке, что ли, о своей? — скептически хмыкнул Федя. — Брось давай! Мало у тебя что ли этих Танечек было?! И еще больше будет! Вон, полгорода таких — только свистни. Нашел о чем жалеть.

— Да знаю я! — с чувством ответил Ермаков, оборачиваясь к Шилову и глядя ему прямо в лицо. — Но ты понимаешь, брат, не могу забыть! Как вспомню — так депресняк и накатит. И ведь, казалось бы, ничего в ней такого нет! Не красавица, не умница. А вот поди-ка ж ты: как пройдет мимо, да как глазками своими стрельнет, как улыбнется — хоть стой, хоть падай! Смотрю на нее и оторваться не могу. Глаза глубокие-глубокие, хитрые-хитрые и будто светятся изнутри. Кажется, век бы так стоял и смотрел. А она засмеется, глаза закатит, отвернулась и пошла. Ей смешно, а с меня как с живого кожу содрали! Стою и думаю, может, это она и есть? Но, опять, почему тогда нас с ней вечно совет не берет. Ссоримся все, ругаемся. Что мне нравится — то ей противно. Что она любит — я ненавижу. И главное, ты знаешь, вот это мещанство ее, все эти сюсюканья слезливые, все эти журнальчики, рюшечки, оборочки, игрушки плюшевые… Да еще не пей, не кури, матом не ругайся. Тьфу! Тошнит от всего, хоть вешайся с тоски! Отчего так?!

— Ясное дело отчего, — с ученым видом знатока отвечал Федор. — Просто у вас с ней классовый антагонизм. Это бывает.

— Чего-чего? — не понял запойщик. — Классовый анта… Ну ты, блин! Это в каком смысле?!

— Классовый антагонизм! — серьезно, глядя на густо покрасневшего корефана, пояснил председатель. — Это, говоря нормальным языком, полная классовая несовместимость. Вот сам посуди, кто ты, кто она? Ты простой рабочий парень. Алкаш, бродяга, перекати поле. Ты привык к труду, ты сам зарабатываешь себе на жизнь. Ты любишь свободу, водку, братву и риск. Ты жрешь что дают; ты спишь где придется. Ты ковыряешься в носу пальцем, по полгода носишь не снимая одни и те же носки. Ты не думаешь о том, дурно или хорошо ты сегодня пахнешь и гуманно ли раздавить ногтем покусавшую тебя вшу. Ты живешь борьбой; вся твоя жизнь — борьба. Ты все, пока ты борешься, и ты станешь ничем, если перестанешь бороться! А она? Мама — врач, папа — врач. Дорогие духи, ручные собачки, красивые платьица, вкусные конфеты в обертках. Английская спецшкола, фортепиано, правила хорошего тона, женские романы в розовых соплях, учеба за деньги… Капризное и избалованное, окруженное родительской заботой и лаской тепличное растение. Ее мир — мир иллюзий. Дом, учеба, подружки, сплетни, перепих с прыщавым санитаром в подсобке. Все! Все ее интересы. Ей ничего не нужно добиваться, у нее все есть, она сыта и счастлива. Ну, максимум, — выйти замуж, родить детей, заполучить себе любящего, богатого, доброго и щедрого супруга с дачей, яхтой, машиной. Чтобы жить долго и счастливо и умереть с мужем в один день. Вот смысл ее существования. Вот предел ее мечтаний! Мещанство? В чистом виде! Ну и откуда, скажи мне, после этого у таких разных людей, как вы, могут быть общие интересы? А?

— Да, пожалуй что, никаких! — подумав немного, согласился Чопик. — Неужели все так просто? Нам ведь было хорошо вместе. Где-где, а уж в постели у нас с ней никакого антагонизма не было, одни оргазмы. И ей нравилось. И мне нравилось, что ей нравилось. А слова какие, а взгляды! Это что, тоже от несовместимости?

— Ты погоди, Чоп, не горячись! — успокоил Федя заметно разнервничавшегося товарища. — Всему есть свое объяснение, и этому тоже. Девочка живет в своем искусственном мирке, смотрит на жизнь сквозь розовые очки, смеется, веселится и… умирает от скуки и однообразия своей сытой мещанской жизни, в которой все расписано по пунктам и в которой никогда не происходит ничего нового и необычного. А тут ты. Молодой, грубый, сильный, веселый, раскованный, доминирующий, брутальный альфа-самец. Необычная речь, непривычные взгляды и принципы. Новые ощущения. Новый опыт. Ты не такой, как все, кто окружал ее до сих пор. Ты другой. Девочка удивилась, присмотрелась, загорелась, увлеклась. А ты, балбес, расслабился, обзарился на красивые глазки, присунул разок другой от нечего делать — и думаешь, это любовь?! Нет, брат. Это порнография!

— Значит, что если я работяга, а она пай-девочка, то быть ничего не может? — спросил Ермаков, в задумчивости глядя на тлеющий кончик своей сигареты. — Никак этот антагонизм не преодолеть и не исправить? Так, что ли?

— Нет! Почему?! — пожал плечами Федор и смачно зевнул во весь рот. — Можно, конечно. Только для этого один должен перестроить другого под себя или приспособиться под него. У тебя не было времени ее перевоспитывать? Не было! Ты о братве думал, о том, чтобы к своим скорее попасть. А под нее подстраиваться?!. Ну, брат, извини! Ты сам-то себе представляешь такое?! То-то и оно! Вот потому и не вышло ничего. Но ты, Чоп, не горюй! Вот победим, тогда всех перекуем как миленьких. И ты к своей Танечке возвратишься, если захочется. И жить себе тихо-мирно, в свое удовольствие станешь, если сможешь, конечно! А пока нет — дудки! Надо бороться, а не пузыри пускать! А то так ничего и не изменим и потонем. Потонем в этом мещанстве, как ты в прелестных Танечкиных глазах.

— А я ей, кстати, что-то в таком вот примерно роде и высказал. Насчет очков, скуки этой и вообще… — робко улыбнулся Чопик и отвернулся к окну. — Все-таки я не просто так сбежал. Я не от нее сбежал, я от скуки сбежал. Я от скуки и плесени ихней мещанской убег. Потому что, как они, жить не могу, что делать с ними, не знаю. А и хрен с ыма! Не велика потеря!

Постояли молча, сосредоточенно вглядываясь в расплескавшуюся за окном ночную промозглую тьму, вслушиваясь в шум зачастившего без остановки дождя.

— А знаешь, я ведь в молодости юристом стать хотел, — неожиданно заявил предчека, раскуривая очередную папиросу и в задумчивости усаживаясь поудобнее на покатом облезлом подоконнике. — В костюмчике ходить, в галстуке; на работу на пермаше ездить; в офисе целыми днями сидеть не делать ни хрена, а тока деньгу лопатой грести. Глупый был, молодой. Но на юрфак не попал, там такая, брат, система, без знаний не пролезешь! Тока если по блату. Или за денежку. Денег у меня никогда не водилось вдосталь. А бесплатно никак. Бесплатные места все по блату загодя расписаны. Пошел в техникум. Запил да бросил. Устроился грузчиком на хлебокомбинат. Потом во флоте два года. Потом снова на хлебозавод. Оттуда уже слесарем-корпусником на СРЗ перешел. Работать научился и руками и головой, заматерел, в плечах раздался. Силу свою, цену себе узнал. Копейку трудовую попробовал

— почем она. Всякого повидал за десять-то лет. Работали, бывало, без выходных по шестнадцать часов в сутки и сверхурочных не получали

— экономия заработной платы. Получку месяцами задерживали. На работу на другой конец города чтоб к восьми утра успеть, в шесть вставал. Автобус казенный, старенький. Коробка передач все барахлила. То едет, то не едет. А в морозы так и вообще не заводится! А если поедет, столько в него народу набьется — как в бочке сельдей. На двадцать четыре сидячих места — до девяноста человек случалось. А то, другой раз, так и до ста! Стоим и ни рукой ни ногой, и с потолка на башку конденсат капает. Сам бы не видел, ни в жизнь не поверил бы, что в простой ЛиАЗ столько людей набить можно.

А на работе… Приедешь. Подсобка три на четыре метра. А нас — двадцать пять человек. Даже шкафчиков на всех не хватало, на стульях переодевались. За стеной — у начальства столовая — в три раза больше нашей конуры. Но нам туда вход заказан — начальство кушает. А у нас другой раз и денег на еду нет. На одних бутербродах да на чае с песком жили. Чай в баночке кипятили — чайник нам не положен казенный — так чтоб директор не засек — увидит, выкинет вон, пожарники кипятильники запретили.

Условий для отдыха никаких. А начальство все следит, чтобы нигде да ничего. Директор, гнида жирная, чмо пузатое, по цеху идет — на тебя не глядит даже, вроде ты для него и не существуешь совсем — морду воротит. А чуть что, сразу орет: «Вы, мать вашу, работать не умеете! Всех, на хрен, уволю, к чертовой матери! Новых наберу!» На женщин даже матом орал! А у самого такой же техникум, как и у меня, и папа колхозник от слова колхоз, тока блат в конторе. А мастер тоже урод. Трезвый не бывал, по заводу ходил за стенки держался. И тока бегал работу нам изобретал, «чтоб без дела не сидели». Заглянет в бытовку: «Что, ребята, сидите? Работы нет?..»

А мы на них плевали на всех. Вкалывали как кони. Железо тоннами ворочали — не обламывались и это «легким спортом» называли. Дружно с братвою жили, весело. В обед придем, стульев — по одному на пятерых, стола нет. Кто на полу сядет, кто фуфаечку подстелет. А кто и на шкафу под потолком — ей-Бо, не вру. Сидим курим, чаи гоняем, в картишки режемся: шуточки, прибауточки, анекдотики. Ну, понятно, и спиртиком на работе баловались, и выносили по мелочи.

И знаешь что, брат! Так я эту братву полюбил, такое у меня к рабочему человеку уважение проснулось, так я сам себя зауважал! Ни на что теперь биографию свою не променяю. Не хочу теперь, после того как увидел, что такое настоящая жизнь, какими должны самые реальные люди быть, не хочу быть плюгавым интеллигентишкой! Презираю их, белоручек, начальников хреновых, и ненавижу. Гниды они; сволочи. Все против народа делают. И ведь, главное, сами-то ведь из грязи в князи, колхозники бывшие. А вот нако же ты — господа!

Правильно говорят, чем ничтожнее и глупее человечишко, тем наглее и подлее из него начальник получается; тем сильнее ненавидит он простых работяг, таких же, каким еще совсем недавно был он сам; тем изощреннее измывается над людьми, словно вымещает на них злобу за никчемность свою и ничтожество.

Шилов прервался ненадолго, чтобы промочить горло, и, отпив из бутылки пару глотков, передал ее продолжавшему пребывать в глубокой задумчивости собеседнику.

— А знаешь, что я еще понял? — продолжил предчека, дождавшись, когда товарищ разберется со своей порцией допинга. — Что все эти интеллигенты, что все эти инженеры и артисты, адвокаты и врачи, чинуши, профессора, судьи и музыкантишки, — все они при нынешней власти — дармоеды, живущие от наших трудов, мягкотелое дрябло, тунеядцы и бездельники, мелочные эгоисты и лицемеры, прислуживающие богатым буратинам и презирающие простых, неумытых, бескультурных работяг. Это они придумали войну, они придумали деньги, прибавочную стоимость и частную собственность на средства производства. Простому мужику до такого не додуматься — оно ему на хрен не нужно! И вот они обдирают нас как липку, а потом на ворованные у нас деньги строят церкви, приюты, дворцы; раз в год кормят бесплатной баландой бездомных и безработных, которых сами же вышвырнули с работы и лишили крыши над головой.

От них все беды и горести на земле. И если они сейчас все разом исчезнут к чертям — никто от этого не потеряет ничего, никому от этого хуже не станет, а только польза одна. Баба с возу — кобыле легче. А самая реальная братва — это там, на заводах, да здесь, в окопах, да в поле за плугом. Самые правильные люди — простые работяги-алкоголики, такие, как мы с тобой. Они создают все блага мира, на них держится жизнь, ими движется прогресс, они кормят и одевают, они обогревают и обстраивают.

Они добрые и честные, справедливые и простые, открытые и наивно-доверчивые, как дети. Все, чего они хотят, — честно трудиться и хорошо зарабатывать. Им не нужны дворцы и яхты, им не нужны золотые унитазы и мраморные бассейны. Они хотят мирной, честной, спокойной и справедливой жизни для себя и своих детей. Но пока есть над ними трезвяки-кровососы, пока живут они у них в кабале, пока они не восстанут, не свергнут их трезвую власть и не установят свою пьяную рабоче-крестьянскую, до тех пор не будет у них хорошей спокойной жизни, не будет счастья и справедливости.

Выплеснув на друга мощный энергетический сгусток оформившихся у него в голове представлений о добре и справедливости, Федя снова умолк и крепко затянулся табачным дымом, отвернувшись к отпотевшему, изрытому тонкими кривыми струйками воды оконному стеклу. Обалдевший от неожиданного обрушившегося на него обилия умных мыслей, Чопик только кивал в знак согласия, посасывая фильтр свеженачатой сигареты.

Долго еще стояли так, не говоря ни о чем, молча вглядываясь в гулкую осклизло-прохладную полночную мглу. Пили реквизированную водку, думали о своем, смолили папиросами…

А через несколько дней Шилова не стало. Он умер, отравившись выпитым по ошибке вместо коньяка керосином. Еще живого его доставили в реанимацию и пытались откачать при помощи спиртовой капельницы, но это не помогло. Подмешанный кем-то из врагов советской власти в бутылки с коньяком ароматизированный керосин с кокаином оказал свое разрушительное действие на мощный проспиртованный организм героя-черноморца.

Перед смертью Федор пришел в сознание.

— Ну что, брат? — сказал он, улыбаясь через силу прорвавшемуся к нему в палату Ермакову. — Отвоевал я, все — шабаш! Теперь ты, Чоп, принимай командование! — и, пересилив накатившую предсмертной судорогой острую, жгучую боль, добавил слабея: — Ты думаешь, брат, мне жизнь не дорога? Да мне она, может, подороже других будет! Но время теперь такое, брат: должен кто-то жизнь свою принести в жертву на алтарь общей нашей победы; жизнью и кровью своей заплатить за свободу всех спивающихся. Потому что бесплатно только сыр в мышеловке. Береги себя! Дуй прямо! Пулям не кланяйся, но и зря башку под пули не подставляй! Победите, помяните всех нас, кто до победы не дожил, — и дальше — новую, справедливую жизнь строить. Пускай нам общим памятником будет построенный в боях спиртолитизм! Не ссы, братишка, прорвемся! Мы же из морской пехоты!..

Похоронили предгубчека в центральном городском парке, рядом с могилами погибших при освобождении Тмутараканьска спиртармейцев.

Не было ни оркестра, ни цветов. Из высокого начальства присутствовал один только Чопик, занявший после смерти друга его должность. Он организовал скромный фейерверк, возложение к памятнику венка с надписью: «Феде от братвы» и произнес заготовленную Сергеем краткую, но прочувствованную речь.

— Мы сегодня прощаемся с нашим старым другом и верным боевым товарищем, беззаветным борцом за свободу спиртопотребления и счастье простого народа — Федей Шиловым, — говорил председатель, с трудом разжимая будто налившиеся свинцом, ставшие квадратно-тяжелыми челюсти. — Нет нужды напоминать о том, что это был за человек. Все вы и сами прекрасно знаете героические подробности его короткой, но яркой, полной тягот и лишений, суровых испытаний и героических побед жизни. О таких, как он, можно писать романы. И кто-нибудь, когда-нибудь это обязательно сделает. Но нам теперь не до романов. Еще не смолк гул орудийной пальбы; еще скалит свои гнилые клыки недобитый кровожадный враг; еще угрожает нашей революции всемирная контра и ее подлые наймиты из числа предателей трудового народа. Нужно, не теряя бдительности, не расслабляясь ни на минуту, продолжать нашу борьбу до полного уничтожения врагов, до полной победы, до полного торжества светлых идей спиртолитизма во всем мире.

Феди Шилова не будет больше с нами, он отвоевал свое. Но он не умер! Такие, как он, не умирают! Они продолжают жить в наших сердцах, в нашей памяти, в наших делах, подавая нам пример высокого служения общему делу, народу, революции, великим идеям спиртолитизма и освобождения всех спивающихся.

Спи спокойно, дорогой друг! Не сомневайся! Дело, начатое тобой, живет! Не допитая тобой бутылка самогона — в надежных руках! И сегодня, в этот тяжелый для нас день, на этой разрытой твоей могиле мы склоняем головы перед твоим мужеством и клянемся: пока мы живы, пока бьются наши сердца, пока есть порох в пороховницах и туман в головах — бороться без пощады с врагами пьянства, алкоголизма и наркомании, с сухим законом и профилактикой СПИДа, фруктовыми соками и прохладительными напитками. Бороться до последней возможности, до последнего патрона, до последней капли спирта, до последней дозы героина. Бороться, не щадя ни врагов, ни их жалких прихвостней, ни материальной части! Бороться, чтобы победить и на светлом празднике освобождения выпить за тебя и за всех наших боевых товарищей, отдавших свои жизни ради этой победы, дорогой ценой купивших наше пьяное счастье! Клянемся!

— Клянемся! — дружно, как один выдохнули все собравшиеся, и на глазах у многих блеснули скупые мужские слезы.

— Клянемся! — грянули снова десятки голосов, и гулкое эхо разнесло этот грозный клич по окрестным подворотням, теряясь в желто-красных поредевших кронах грустно-поникших лип и акаций.

— Клянемся! — взлетел высоко над домами гортанный возглас и слился с беспокойным криком сотен испуганных залпами дешевого фейерверка ворон.

Сергей прочитал свое последнее стихотворение, посвященное светлой памяти почившего председателя:

Сергею бурно аплодировали и просили прочитать на бис…

Через неделю арестованные по делу «Гиппократа» были с извинениями освобождены за недостаточностью улик по просьбе мировой и тмутараканьской общественности.

Позднее, уже в октябре, захватившие город федераты выкопали из могил, устроенных в центральном парке, похороненных там спиртармейцев. Осклизлые гробы, частью вскрытые, с полусгнившими покойниками, целый день стояли на виду у всего города. Приходили какие-то бабы и жалобно выли возле разрытых могил. Их прогнали с полицией, а гробы ночью погрузили в КамАЗ и вывезли за город на мусоросжигательный завод. Жадное зловещее пламя навсегда поглотило пламенные сердца людей пламенной судьбы.

Борьба продолжалась. Вспыхнувшие с новой силой злоба и ненависть требовали, подобно кровавому Молоху, все новых и новых жертв. И жертвы не заставили себя ждать.