Всемирная спиртолитическая

I

Шла гражданская война.

Утром 17 августа 201… года жители села Бухарина были растревожены гулом моторов. Высыпавшие на улицу деревенские мальчишки с любопытством разглядывали въезжавшую в село небольшую автоколонну, состоявшую из нескольких мотоциклов с колясками, старого обшарпанного бензовоза и двух легковых армейских газиков без тента, на одном из которых красовался старенький грозного и внушительного вида ДШК, а на другом небольшой восьмиствольный реактивный миномет.

— У, антихристы, понаехали, прости Господи! — сердито ворчали, мелко крестясь, загоравшие на придорожных лавочках старушки, настороженными взглядами провожая проезжавшие мимо увешанные вооруженными до зубов людьми старенькие «Мински» и «Уралы».

— Опять грабить будуть, ироды! И когда же это безобразие кончится! Свят! Свят! Свят! Пресвятая Богородица!

Колонна между тем достигла центральной площади и остановилась перед небольшим силикатного кирпича одноэтажным домиком с бессильно поникшим над главным входом триколором.

Вывеска на дверях гласила: «ООО Агрофирма “Десять лет без урожая”. Правление». Сидевший за рулем головного мотоцикла человек в железной каске с рогами и защитных мотоциклетных очках не спеша вылез из седла. Сняв очки и каску, отдал их развалившемуся в коляске товарищу и вынул из-за пазухи бескозырку.

— М-даааа! — произнес он скептически, оглядев висевший над управлением агрофирмы флаг и ознакомившись с содержанием прибитой на двери таблички. — Это вам не Лабытнанги!

Надев набекрень свой экзотический для сельской местности центрально-нечерноземной Калужской губернии головной убор и поправив на боку огромную кобуру с маузером, человек поднялся на крыльцо.

— Здорово, дядя! — гаркнул он басом, пинком отворяя дверь в кабинет директора и решительным шагом направляясь к сидевшему в дальнем углу большой полупустой комнаты маленькому лысенькому человечку в полосатом костюме, с низким лбом и маленькими выпуклыми глазками.

— Где тут, скажи-ка мне, директор?

— Я директор! — глянув исподлобья на бесцеремонного посетителя, ответил хозяин кабинета. — Что вам угодно?

— Ты, что ли? — смерив пучеглазого человечка холодным, презрительным взглядом, присвистнул незнакомец, усаживаясь на стул. И, водружая обутые в стоптанные, заскорузлые от покрывавшей их грязи кирзачи ноги на крышку стола прямо под нос обалдевшего от неожиданности директора, добавил уже спокойнее: — Ну-ну…

— А в чем, собственно, дело? — краснея при виде такой неслыханной наглости, спросил пучеглазый владелец полосатого костюма. — С кем имею?

— С кем? — криво усмехнулся незваный гость, закуривая папиросу и пуская в лицо хозяину кабинета клубы вонючего табачного дыма.

— А ты не узнаешь?

— Не узнаю! — ответил тот сухо, ладонью разгоняя сгустившееся над его лысой головой облако.

— Да-а? — с сожалением пожал плечами незнакомец. — А мне все говорят, что я поразительно похож на своего отца!

— И кто же ваш отец? — скривив губы, с деланой учтивостью поинтересовался директор. Еще сильнее выкатив на лоб свои лягушачьи глазки, он повнимательнее присмотрелся к начинавшему все больше его раздражать нахальному посетителю: смоляные черные волосы, большие серые глаза, нагло и насмешливо глядящие из-под густых, сдвинутых у переносицы бровей, прямой нос, тонкие губы, смуглое заросшее недельной щетиной скуластое лицо, такое же смуглое от загара голое по пояс тело, широкая волосатая грудь, длинные жилистые руки, большой синий якорь на левом плече, бескозырка с надписью «Северный флот» на околыше, семейные трусы на подтяжках… — Извините, что-то не припоминаю.

— Мой отец — Иван Иваныч Ермаков — слесарь-авторемонтник из Вологды, — зловеще сверкнув глазами, пояснил визитер, убирая со стола свои сапожищи и подаваясь вперед к отпрянувшему в смятении директору. — И тебе, дядя, его не вспомнить, потому что ты его никогда не знал!

— Действительно! — согласился порядком струхнувший «дядя» и осторожно покосился на большое двухстворчатое окно у себя за спиной. Окно было забрано толстой выкрашенной в белый цвет железной решеткой. — Но все равно поздравляю!

— Ты себя, падла, поздравь! — зло рявкнул сын вологодского автослесаря, обдав сникшего пучеглазого густым сивушным перегаром. — Потому что я — батька Чопик, атаман повстанческого отряда «Мотобанда № 8»! И я сейчас буду тебя, говнюка, экспроприировать! Понял?!

— Н-не понял! — честно признался директор, испуганно вращая вылезшими на самую макушку глазками. — Как экспроприировать? За что?

— Молча! — сказал как отрезал батька. — И не за что, а на нужды социальной революции!

— Н-но у нас ничего н-нет! — мелко задрожав всем телом, попытался возразить пучеглазый.

— А нам ничего и не надо! — прервал его атаман. — Цистерну спирта, пожрать всего и бензину для машин.

— Бензина нет! — судорожно вцепившись короткими пухлыми пальцами в край столешницы, сообщил директор. — И спирта нет: экспроприировали до вас…

— Кто экспроприировал? Когда? — удивленно вскрикнул ставший совсем мрачно-непроницаемым батька. — Ты мне тут дурку-то не включай. А то быстро к стенке — и вся недолга! Понял?

— Ночью сегодня, — обливаясь потом, принялся объяснять до смерти перепуганный директор, — приехали, из постели вытащили, ключи отобрали, все склады повскрывали, спирт, мясо, бензин, запчасти — все выгребли. По дворам что было — тоже поотбирали. До нитки раздели, все, все, что нажито непосильным трудом.

— Кто такие, как выглядят? — сильнее сдвинул брови к переносице Чопик.

— Не знаю! — пожал плечами директор. — На мотоциклах все, в касках в немецких, в коже, веселые такие — с гитарами, с губными гармошками…

— Так, — резюмировал атаман, — «Карбофос»…

— Во-во! — поспешно поддакнул лысый, подобострастно глядя на странного посетителя. — Так они и сказали — «Карбофос». И еще «хонду» у меня забрали, персональную, полгода всего, как куплена. Новая почти, девяносто второго года выпуска…

— Байкеры, значит! Ну-ну… — задумчиво процедил сквозь зубы Чопик, испытующе вглядываясь в низколобое личико председателя, — скока их было? Куда поехали?

— Человек пятьдесят-шестьдесят! Темно было, не разглядел! — принялся оправдываться тот, виновато забегав глазками по сторонам. — В Жмуркино, кажется, собирались… Главный ихний, Горбачев, говорил что-то…

— Горбатый! — поправил обливавшегося холодным потом бедолагу атаман и строже прежнего глянул на него из-под насупленных бровей. — Короче, дядя, организуй все в лучшем виде, и побыстрей!

— Но у нас правда ничего нет! — жалобно заскулил пузатый аграрий, молитвенно поднимая глаза на беспощадного батьку. — Эти ваши, как их, байкеры забрали все!

— Не наши, а ваши! — тоном, не терпящим возражений, оборвал его Ермаков. — Я сказал, чтобы через полчаса все было! А то… — Он решительно тронул рукой крышку висевшей на боку кобуры. — Ты первый, остальные — в зависимости от степени жадности… Все! Время пошло!

Проглотивший язык директор вскочил из-за стола и пулей вылетел из кабинета…

— Саня, — сказал вышедший на двор Чопик сидевшему в коляске товарищу, — возьми Петьку с Михой. Пойдете с гражданином, куда покажет, привезете бензину — заправимся.

— Пойдем, дядя! — приветливо улыбнулся Санек своей железнозубой улыбкой и, схватив дрожавшего директора за шкирку, поволок его к стоявшему в центре колонны бензовозу.

— Братва! — крикнул Ермаков, поворачиваясь лицом к притихшей в ожидании батьковских цеу колонне:

— С завтрашнего дня надо получать жалованье! Жалованья нет — у батьки временный финансовый кризис. Разрешаю пока на подножном корму. Только чур: насилие не творить, мебель не ломать. Окромя спирта, жратвы и денежных знаков, ничего не отнимать! На все про все полчаса времени. Опоздание считаю дезертирством. Вперед!

С гиканьем и улюлюканьем сорвавшаяся с места братва рассыпалась по соседним улицам.

Послышался треск выламываемых калиток; во дворах заливисто залаяли собаки; завизжали бабы.

К присевшему на сиденье своего мотоцикла атаману подошел молодой высокий, длиннорукий, худой с бледным вытянутым лицом, изуродованным большим багровым, пролегшим от подбородка через всю правую щеку шрамом. Сказал:

— Чопа! Полчаса мало. Братва устала; жрать охота. Может, постоим отдохнем, пожрать сварим или че? Давай до обеда хоть?!.

— Слушай, Михалыч, — лениво щурясь на солнце, ответил атаман, — ты у нас начштаба. Вот и занимайся своей тактикой! А общественным питанием лучше я займусь. Ты, кстати, в курсе, что переедание вредно? А вон в газете написано, что в Америке провели эксперимент над обезьянами. Одних кормили как положено, а других голодом морили. И вот, короче, те обезьяны, которые недоедали, но пили, курили, ширялись героином, колеса глотали и «Мумент» с бензином нюхали — прожили в два раза дольше, чем те, которые питались нормально. Понял? Так-то, брат! А ты говоришь — пожрать!

— Так тут тебе не Америка! — сделав обиженное лицо, живо возразил Михалыч. — И мы, чай, не обезьяны!

— А кто вы?! — весело осклабившись, спросил Чопик, вопросительно взглянув на своего начштаба. И, заметив, как пробежала по его бледному лицу тень неудовольствия и сильнее обычного побагровел уродливый шрам, добавил уже серьезно, понизив голос:

— Ладно, че ты? Слухай сюда! Директор сказал, что ночью его байкеры почистили. Сам Горбатый был и вся шобла с ним! Дальше в Жмуркино собирались. Часов шесть прошло. Движки у них помощней, но если сейчас следом рванем, то к вечеру догоним и там их… В общем, сам понимаешь, некогда здесь рассиживать. Не до жратвы теперь. Найдем Горбатого, додавим, вот тогда и ешь, и пей, и гуляй, скока влезет. А щас… Нельзя такой шанс упускать!

— Понял! — ответил Михалыч и отошел в сторону.

Чопик вынул из-за голенища сапога тоненькую потрепанную книжицу с надписью на обложке «Эпиктет. Избранные мысли римского мудреца» и, раскрыв ее на середине, погрузился в чтение.

— Чего читаешь, Чопа? — поинтересовался подошедший сзади с канистрой в руках невысокий кучерявый, такой же черный, как атаман, мужичок, с любопытством заглядывая через плечо в раскрытую книжицу.

— А вот послушай, Калян, чего умные люди пишут, — ответил батька, не глядя на подошедшего и продолжая сосредоточенно изучать текст, — например: «Знай меру во всякой пище и питье и удовлетворяй первому позыву к пище. Позыв же к пище выражается в том удовольствии, с каким ты ешь. Тогда ты не будешь принимать пищу насильно, будешь обходиться без тонких блюд и пить с удовольствием любой напиток».

— Я бы щас с удовольствием мяса пожрал! — заметил Калян, мечтательно улыбаясь. — В желудке, блин, такая фигня, спасу нет!

— Эх ты! Дурья твоя башка! — снисходительно усмехнулся Ермаков. — Тут всемирная революция на дворе, а у тебя одна жрачка на уме. Не о том думаешь! Вон написано же: «Заботься не о пище телесной, но пище духовной. Первая выходит вон в виде испражнения — о ней тут же перестают говорить, — тогда как последняя никогда не портится, даже по разлучении души с телом». Это понятно?

— Философия! — пожав плечами, констатировал кудрявый и показал командиру принесенную им канистру: — Я тут спиртяшкой разжился, первачок — вырви глаз! Супер!

— В коляску вон поставь! — махнул рукой батька и продолжил листать увлекательный сборник засаленной Эпиктетовой мудрости. Взгляд его остановился на короткой цитате, показавшейся ему особенно актуальной в данный момент: «Первый долг вождя — никогда не позировать, не гордиться, но всеми повелевать одинаково».

Громкий истерический крик вывел его из состояния философической прострации. Подняв голову, он посмотрел в ту сторону, откуда доносились душераздирающие вопли. В хвосте колонны возле одного из мотоциклов двое пьяных братков с туго набитыми мешками через плечо смеясь отбивались от наседавшей на них с кулаками ветхой старухи в головном платке и стареньком демисезонном пальто.

— Ой, ироды окаянные! — вопила старушенция, хватая братков за руки и пытаясь вырвать у них мешки. — Ой, да что же это делается! Люди добрые! Помогите! Последнего лишают, лихоимцы проклятые! Черти, антихристы! Чтоб вам пусто было! Отдайте, говорю, так-растак! Ой, Матерь Божья, Пресвятая Богородица, спаси Христа ради!..

Спрятав книжку в сапог, Чопик соскочил с мотоцикла и неторопливо направился к спорившим.

— Что у вас там? — кивнул головой на сложенные к его ногам мешки. — Покажь!

Братки послушно развязали узлы, выложили на землю свои незамысловатые трофеи: большой медный с медалями самовар, пару старинных икон в черных от времени серебряных окладах, ворох стираных-перестираных старушечьих трусов, несколько кусков хозяйственного мыла, живого облезлого кота и несколько банок гуталина. Кот с громким шипением отскочил в сторону и скрылся под ближайшим забором в зарослях крапивы и репейника.

— Ну и оно вам надо? — спросил батька, с брезгливостью осмотрев добычу своих поддатых подручных. — На что всякий хлам тащите? Делать нечего?

— Так мы это, того… — принялись оправдываться экспроприаторы, — пришли к ней. Давай, говорим, спирта, сала, яиц там, все как положено! А она: «Нет ничего и хрен вам, а не сало!» Ну мы и взяли чего. А самовар старинный, и иконы тоже. Мы их в районе барыге какому-нибудь толкнем или на спирт сменяем — тут намного хватит!

— Что, старая, твои пожитки? — рявкнул Чопик на суетившуюся рядом старуху.

— Ой, мое, сынок, мое, все мое! — затараторила бабуля, бросаясь к вываленному на землю барахлу и поочередно хватаясь то за самовар, то за иконы, то за коробки с гуталином.

— Иконы прабабкины еще, из приданого — в девятьсот семнадцатом замуж выходила. Самовар дедовский, тульский. Маменька-покойница очень любила из него чай пить. И штанцы все, стыдно сказать, мои, на что они вам латаные-перелатаные, старухе на умирание оставлены были.

— Непорядок, мужики! — строго сказал атаман оробевшим хулиганам. — Я же вам сказал — мародерства не допущу! Мы за простых людей, против угнетения всех трудящихся, и бабушек раздевать я никому не позволю! Что вы, разбогатеете на этом? Не помните, что я вам говорил: «Деньги зло; богатство дуракам приносит только вред: от него все гадости на свете, и чем кто глупее, тем безобразнее ведет себя, дорвавшись до сладкого!» Короче, все собрать, снести туда, откуда притащили, и извиниться! Об исполнении доложить!

— А ты, старая, — он обратился к набивавшей мешки своим нехитрым барахлом бабке, — тоже хороша! Орешь: «Караул! Ограбили!» А не подумала небось, что люди за твое счастье кровь свою проливают, а у тебя для них не то что куска хлеба, а и слова доброго не нашлось. Через то и пострадала. Сказано ведь: «Делись добром со странником и неимущим: если ты не поможешь неимущему, не помогут и тебе в нужде!» Вот щас это все собери, домой отнеси и ребят угости как следует: сала, самогона, картошечки, огурчиков дай. Пусть тут поедят и с собой положи. Они ведь для тебя стараются! Тоже поди от байкеров натерпелась, намучалась?

— Ой, натерпелась, милок, спасу нет! — согласно закивала старуха, завязывая мешки заправскими морскими узлами. — Намучалась! Сегодня ночью-то как понаехали да как позабирали все! Ведь все, что было, унесли. Даже штанов на жопу бабке не оставили; рванину одну. Чтоб их черти задрали, сволочей таких!

— Ну вот, — перебил Ермаков гнусавое бабкино тарахтение, — а они как раз против этих байкеров и охотятся, чтоб все награбленное у них отобрать и таким, как ты, беднякам возвратить. Так что ты уважь ребят, не пожадничай! А то нехорошо как-то получается — братаны за народную свободу, и голодные ходят!

— Ой, да как же это! Да конечно, да что вы, милые! — запричитала старуха, глядя увлажнившимися глазами на угрюмо потупившихся, пристыженных убедительной батькиной речью грабителей.

— Пойдемте, родненькие вы мои, я вас картошечкой молоденькой угощу — сегодня только подкапывала. И сало есть, и самогончика чуток от этих иродов осталось. Пойдемте, ребятушки, пойдемте! Ой, да если бы я знала. Да разве ж я так-то вас! Ну пойдемте, пойдемте!..

Считая на этом свою миссию оконченной, Чопик со спокойной душой вернулся к своему мотоциклу и присел покурить.

Вскоре вернулся посланный за бензином Санек. Собравшиеся по первому зову атамана повстанцы принялись заправлять горючкой своих железных коней и считать канистры с реквизированным у местного населения спиртом. Когда все приготовления были завершены, успевший перекусить на скорую руку и похмелиться атаман обратился к своей пьяной вольнице с краткой речью:

— Братва! — сказал он, взобравшись на мятый капот ближайшего уазика, — знаю, все вы устали, всех вас карает с бодуна, всем хочется баб, травы и спирта, всех после трех бессонных ночей тянет соснуть часок-другой. Но время не ждет! Байки из «Карбофоса» были здесь шесть часов назад! Они полностью деморализованы и бегут без оглядки! Нужно спешить! Промедление смерти подобно! Если не будем валять дурака, не станем терять время на охи и ахи, на жрачку и на лечение любимых мозолей, а поднажмем да ударим со всей дури, то сегодня же ночью разом покончим со всей этой сволочью и веселым кирогазом отметим удачное завершение того дела, ради которого потратили столько сил и времени, перенесли столько тягот и лишений, преодолели столько невзгод и опасностей. Вперед, на Жмуркино! Даешь «Карбофос»! Даешь веселый беспредел и пьяное счастье всего человечества в отдельно взятом районе!

— Да-а-й-о-о-ошь! — дружно отозвались громким, раскатистым эхом три десятка луженых, пропитых глоток, и гулкое эхо это потонуло в наполнившем улицу зверском реве моторов.

Довольный собой и своими молодцами атаман уселся за руль мотоцикла и крутанул до отказа ручку газа. Быстро набирая скорость, колонна вырулила к околице.

И снова солнце, небо, дорога… Снова несется по пыльным ухабам и колдобинам старый, разбитый «Урал» с коляской, снова рев мотора и свист ветра в ушах. За рулем атаман Ермаков по прозвищу Чопик. Голый, загорелый, в трусах на подтяжках и кирзачах на босу ногу, в железной немецкой каске с рогами, с серьезным, сосредоточенным, скрытым наполовину защитными мотоциклетными очками лицом.

За спиной у него, на заднем сиденье — Калян — лучший в отряде автомеханик, особо ценимый атаманом за умение в считаные минуты устранить любые самые серьезные неполадки в механизмах. Сидит голый по пояс, с вороненым обрезом в руке, с поднятым высоко над головой на закрепленном у него за спиной при помощи кожаного поясного ремня красным флагом.

Сбоку в коляске — вдрызг пьяный Санек — верный батькин ординарец, большой спец по части реквизиций и экспроприации — дремлет в обнимку с наполненной мутной, колышащейся из стороны в сторону жидкостью, заткнутой грязной пробкой, огромной стеклянной бутылью.

Ярко светит приветливое августовское солнышко; тихо покачиваются на безмятежно-голубом небе невесомо-легкие облака; ласково обвевает скуластые, мужественно-загорелые лица шаловливый встречный ветерок; шумят приветливо пробегающие мимо зеленые березки; с громким кудахтаньем разбегаются по обочинам испуганные куры; бабы, похватав ребятишек, в страхе прячутся в домах, бросая где попало неразвешанное белье и бидончики с молоком…

Летит через поля и леса лихая мотобанда, гремя гнилым железом и бряцая оружием; развевается на ветру красное знамя; лоснятся от пота крепкие разгоряченные нагие тела; с нескрываемым страхом и невольным почтением встревоженными взглядами провожают проносящихся мимо пьяных повстанцев попрятавшиеся в пересохших, заросших диким шиповником придорожных канавах гаишники… Кра-со-та-а! И впереди на лихом коне — батька Чопик — молодой, красивый, веселый, беспредельно храбрый и беспредельно пьяный. Прославленный железный атаман; любимец братвы и женщин легкого поведения, друг всех алкашей и наркоманов, гроза бизнесменов, чиновников, торговцев спиртом и фермеров.

Сын рабочего-автослесаря, простой паренек с задрипанной городской окраины, когда-то давно имевший семью, интересную работу — сварщиком в ЖКУ, он с молодых ногтей пристрастился к пиву. Употребление пива было для него чем-то вроде любимого хобби, каким для всех остальных людей является собирание почтовых марок, коллекционирование пустых жестяных банок с картинками, прыжки с мостов без парашюта или спортивное моржевание. Он пил пиво всегда и везде: утром и вечером, днем и ночью; на работе и дома, в гостях и в пивных, в подъездах жилых домов, в подвалах, в котельных, на чердаках и в канализационных коллекторах. Пил один и за компанию, на свои и на шару. Пил много, жадно, жизнерадостно. Особенно любил он пиво с водкой, пиво со спиртом, пиво с перцовкой, с зубровкой, мадерой и портвейном.

Постепенно увлечение превратилось в манию, переросло в настоящую болезнь. Чопик спился: бросил работу, пропил мебель и квартиру, целыми днями пропадал в кабаках, пил все, что горит, дрался, испражнялся прямо в штаны и ночевал каждую ночь в трезвяке. Жена ушла от него, забрав с собой ребенка. Оставшись у разбитого корыта, он погоревал для приличия пару недель и уехал в Ямало-Ненецкий автономный округ, решив начать жизнь заново. Устроился рабочим в Кваспром, начал зарабатывать приличные деньги, снова начались пьянки-гулянки, карты, пьяные драки, разврат…

Потом в столице Правительство трезвости и реформ объявило беспощадную борьбу с пьянством и алкоголизмом. Озабоченные продолжающейся под воздействием алкоголя и наркотиков многовековой деградацией населения реформаторы объявили о введении на территории Херийской Перфорации Сухого закона. По всей стране закрывались ликероводочные заводы, вино-водочные магазины и питейные заведения, изымались самогонные аппараты. Был введен налог на пьянку. Пьяниц и наркоманов не брали на работу, поражали в избирательных правах, высылали за сто первый километр. Начались показательные процессы по делам о групповых пьянках, люди получали реальные сроки в ЛТП за выпитую на улице бутылку пива, за спрятанную под подушкой пачку сигарет. За коллективные распития в общественных местах приговаривали к высшей мере наказания — принудительной пожизненной кодировке. Быть алкоголиком становилось все менее и менее престижно. Героями антиалкогольной пропаганды становились молодые спортсмены-разрядники, врачи-наркологи, активисты Общества трезвости и любители натуральных фруктовых соков из партии «Трезвая Пруссия». Не выдержавший шоковой терапии народ восстал. По стране прокатилась мощная волна народного гнева. Люди требовали свободы спиртопотребления и табакокурения, всеобщей амнистии всех спивающихся, отмены Сухого закона. Реформаторы-трезвенники бросили против нетрезвых граждан армию и полицию. Но доведенных до отчаяния людей было уже не остановить. Центром борьбы за пьяное счастье народа стал расположенный в Центральной Сибири, основанный еще во времена Демидовых центр стратегического самогоноварения город Спиртоград. Созданный здесь под руководством Центрального комитета Спиртолитической партии Херийской Перфорации (СПХП) Совет рабоче-крестьянской опохмелки (СРКО) взял в свои руки всю полноту власти в свободных от трезвого беспредела регионах страны, провозгласил начало Великой Ноябрьской спиртолитической революциии и призвал всех сознательных алкашей, наркоманов и тунеядцев присоединиться к Всехерийской спиртолитической стачке. Правительство трезвости и реформ ответило введением чрезвычайного положения. Повсеместно начались стычки сторонников и противников трезвого образа жизни…

Революция застала Ермакова в КПЗ отделения внутренних дел поселка Лабытнанги. Как жертву преследований со стороны свергнутого антинародного режима, его немедленно освободили вместе с десятками других местных алкоголиков, назначив ему пожизненное пособие — ящик спирта ежемесячно.

В начавшейся вскоре гражданской войне Чопик занял по отношению к воющим сторонам позицию вооруженного нейтралитета. Сколотил из бывших кваспромовских алкашей-вахтовиков большую анархическую банду, назначил себя атаманом, принял титул Верховного правителя всея Таймыра и Нового Уренгоя с окрестностями и пустился во все тяжкие. Вечно пьяные, злые, небритые, вооруженные до зубов, анархисты нападали на становья оленеводов, появляясь всегда внезапно в самых отдаленных местах, грабили ненцев, отбирали у них спирт, тушенку, жрали собак, прерывали транспортное сообщение между зимовьями, портили баб, оленей, тюленей…

Впереди на запряженных черными оленями санях, в черной папахе, в черной бурке, с маузером в кобуре, на медвежьей шкуре выезжал сам батька, сзади, тоже на санях, мчались остальные анархисты. Строчили пулеметы, ржали олени, летела из-под копыт мелкая снежная пыль, плескались на ветру черные знамена с черепами, транспаранты с надписями «Наш дом — Кваспром», далеко по заснеженной тундре разносился хриплый голос установленного на передке граммофона, гремела из подключенных к нему усилительных колонок залихватская, разудалая песня: «И тут и там, и тут и там я выпью весь “Агдам”…» Дамы в песцовых шубах и оленьих пимах с визгом разбегались кто куда…

Ненцы атамана не любили и очень боялись. Звали его не иначе, как Черный Беспредел и всячески старались изловить. Однажды темной вьюжной ночью, возвращаясь из очередного рейда, банда попала в тундре в засаду. Лишь немногим кваспромовцам удалось вырваться из окружения. Спасаясь от погони, мертвецки пьяный атаман вывалился на повороте из саней, получив в задницу заряд соли из дробовика.

Эта маленькая неприятность спасла ему жизнь — разъяренные аборигены с диким улюлюканьем проскакали мимо на своих собачьих упряжках и, догнав Чопиковы дровни, покроили всех бывших в них алкашей на ремешки для вожжей. К утру Чопик дополз до какой-то яранги. Там его, умиравшего от интоксикации, подобрал местный шаман — дядя Вася, старый алкаш, тоже бывший слесарь, сбежавший еще при Гробачеве из ЛТП в тундру в поисках смысла жизни. Он вылечил бедолагу «Прусским Севером», настоянным на женьшене и мухоморах, смешанным с огуречным лосьоном, плюс две таблетки аспирина. Отлежавшись у него пару месяцев, Ермаков уехал в Архаровск. Устроился кондуктором в трамвайно-троллейбусный парк, поселился в подвале соседнего с местом работы дома. Ближе к лету Совет рабоче-крестьянской опохмелки бросил клич: «Все в спиртотряды! Республике нужен спирт! Революционные рабочие столицы загибаются без спирта!»

Чопика, как самого опытного и сознательного деповского алконавта, направили в сформированный из работников городского управления пассажирского транспорта спиртотряд — комиссаром по идеологии. Все лето носился он по районам, собирая по деревням спирт, выскребывая все до последней поллитры, перевыполняя планы спиртозаготовок и сурово, по законам военного времени, расправляясь с вредителями и саботажниками. Однажды, уже в сентябре, в грязь, в распутицу возглавляемый им спиртотряд подвергся нападению восставших против «произвола комиссаров и красного беспредела» местных алкоголиков. Вооруженные топорами и бензопилами лесорубы превосходящими силами до трех бригад атаковали направлявшийся в Архаровск обоз, пытаясь отбить экспроприированный у них в леспромхозе самогон.

Проявив чудеса храбрости и героизма, комиссар спас единственную уцелевшую в перестрелке двадцатипятилитровую стеклянную бутыль с самогоном, грудью закрыв ее от бьющихся в истерике алкашей. Один из питерских хмитьков позднее даже посвятил этому событию картину (сливочное масло — холст, в рамке из старого плинтуса) под названием «Спиртотряд». Видевшие ее в одном из питерских подвалов отзывались о ней с восторгом. На переднем плане изображен был в буденновке, в распахнутой настежь шинели, в поддетом под низ драном тельнике Чопик, отбивающийся от наседающих со всех сторон лесорубов, собственным телом заслонивший драгоценную бутыль от направленных на нее жадных, трясущихся с похмела рук, судорожно сжимающих закоченевшими пальцами помятые жестяные кружки… Рядом виднелись перевернутые в снег дровни, осколки битого бутылочного стекла, безжизненные тела пьяных вусмерть спиртотрядовцев с посиневшими от избытка выпитой сивухи лицами. И над всем этим хаосом, как символ несгибаемой воли и беспредельного пьянства, гордо развевался пробитый пулями, разорванный, овеянный славой спиртотрядовский транспарант с намалеванными на нем аршинными корявыми буквами словами «Спирт в помощь!». Самому герою картина тоже понравилась, он целыми днями фотографировался на ее фоне с посетителями салона, раздавал автографы направо и налево, охотно угощался коньяком и водочкой.

Так продолжалось до тех пор, пока явившиеся из столицы курсанты Высших антиалкогольных курсов и части Засранцевской танковой дивизии не разогнали местный Спиртсовет и не навели в городе на Неве железный демократический порядок.

Чопику пришлось поспешно бежать из Питера. После долгих скитаний он добрался до отдаленного от столичного бедлама и хаоса Энского района Курской области, где снова принялся за старое. Собрал вокруг себя десятка три отпетых головорезов из числа приблудных алкашей, наркоманов, бомжей и уголовников, организовал отряд, назвал его «Мотобанда № 8» (№ 8 — потому что до него в Энском районе уже действовало семь подобных моторизованных бандитских шаек), объявил себя атаманом и пустился во все тяжкие.

Целыми днями он колесил по району со своими бандюками, наводя ужас на милицию и местных богатеев: чиновников поселковых администраций и фермеров-кулаков. Устраивал экспроприации, пьяные кутежи и в перерывах между запоями творил скорый и справедливый суд над врагами спивающегося трудового народа. За три летних месяца батька сумел разгромить или нейтрализовать всех конкурентов из числа местных собратьев по ремеслу. Нескольких наиболее строптивых просто «израсходовал», остальных посадил на иглу, полностью подчинив своему влиянию. В последнее время главной и единственной угрозой его чрезвычайно возвысившемуся авторитету осталась только банда местных байкеров-безлошадников из Курской ассоциации русских байкеров-отморозков фашистской ориентации садомазо (сокращенно «Карбофос»). Возглавляемые своим главарем Горбачевым по кличке Горбатый, бывшие до появления батьки признанными лидерами в деле моторизованного бандитизма, байки никак не хотели смириться с потерей былого своего могущества и всячески стремились уничтожить новоявленного атамана и его повстанцев.

Все лето продолжалась ожесточенная борьба за преобладание в районе. Враги несли тяжелые потери, но ни одной из сторон не удалось добиться окончательной победы над противником. На прошлой неделе собравшийся с силами Чопик в нескольких стычках серьезно потрепал упрямых фашиков: потеряв много людей и техники, они обратились в паническое бегство, и уже третьи сутки подряд Ермаков и его бойцы без сна и отдыха гонялись за ними по пятам, полные суровой решимости добить ненавистных отморозков, с тем чтобы остаться полными и безраздельными хозяевами богатого и хлебосольного Энского района.

И снова солнце, небо, дорога… Снова несется по пыльным ухабам и колдобинам старый, разбитый «Урал» с коляской, снова рев мотора и свист ветра в ушах… Снова передавленные куры, причитающие бабы и перепуганные гаишники… Снова ощущение безграничной свободы и щекочущее нервы предвкушение близкой опасности…

Кра-со-та-а!..

К Жмуркину подъезжали уже в сумерках. Посланная вперед Михалычем разведка доложила, что в селе остановился на ночлег большой — свыше полусотни бойцов — отряд. Центральная площадь перед церковью забита мотоциклами, бензовозами, легковыми автомобилями. Всюду слышны громкий хохот и гортанные песни разошедшихся по домам пьяных вояк.

— Ну что, братва, — задорно потирая руки, спросил командир собравшихся вокруг него в отделенной от деревни небольшим бугром рощице повстанцев, — не ждут нас байки позорные, пьянствуют? А мы тут как тут — здрасьте-пожалуйста! Давайте, хлопцы, покажем гадам, где раки зимуют! Пусть их посуетятся, побегают! Пленных не брать; патронов не жалеть! Все трофеи — в общак! После боя сам делить буду. Моя доля — храбрецам на премии. Вперед!

Воодушевленная братва приготовилась к атаке, расположившись на краю рощи возле ведущей в село дороги. Позади них в глубине березовых зарослей разворачивался, выбирая удобную позицию, вооруженный реактивным минометом газик.

Главным силам отряда при поддержке второго пулеметного газика Чопик приказал наступать на деревню в лоб, а сам, вооружившись ручным пулеметом, в напяленной набекрень бескозырке двинулся в обход по дну неглубокой обтекавшей Жмуркино справа балке. Двенадцать снятых им с мотоциклов и машин повстанцев едва поспевали за атаманом.

Скрытно подошли к самой деревне. Перед ними открылась уставленная обозом площадь. Всюду сновали пьяные байкеры.

— Пулеметы, вперед! — скомандовал Ермаков и, встав в полный рост, с плеча резанул холодные сырые потемки длинной, раскатистой очередью.

Тут же с противоположной стороны рявкнул надежно укрытый за бугром восьмиствольный миномет. С ревом прилетели снаряды; ударили посреди площади. Загорелись бензовозы, заполыхало несколько развороченных взрывами изб. Пьяные люди в панике метались по улицам среди частных разрывов и непрерывного треска пулеметов. А ударная группа Михалыча с криками «Даешь Жмуркино!» уже въезжала в село, на ходу поливая огнем и давя колесами бегущих без оглядки врагов. После короткого боя Жмуркино полностью оказалось в руках бесстрашных мотобандитов. Повстанцам достались богатые трофеи: три мотоцикла, один сгоревший БТР, десять полных спирта автоцистерн (в темноте разведчики приняли их за бензовозы), две нерасчехленные пушки и несколько пулеметов.

Остатки разгромленного отряда укрылись за каменными стенами стоявшей в центре села старой церкви. Ринувшиеся на приступ бандиты были встречены дружными залпами оборонявшихся и откатились назад под прикрытие окружавших площадь домов.

— Что, как? — подскочил к стоявшему возле стены атаману разгоряченный боем начштаба. — Горбатого взяли? Нет?

— Не знаю еще, — ответил тот, рассеянно разглядывая снятую с головы пробитую пулей бескозырку, — Санек побежал смотреть. Ща придет, скажет.

— Чего, зацепило? — участливо поинтересовался Михалыч, кивнув на попорченный врагами головной убор. — Сильно?

— Не надейся, Михалыч, — криво усмехнулся Чопик, пряча бескозырку в трусы и надевая поданную Каляном каску, — не быть тебе атаманом! Не дождешься! — Помолчав немного, сокрушенно добавил: — И маузер, гады, покоцали! Рукоятку разбили — не склеить даже!

Подбежал запыхавшийся Санек, доложил: — Тут на площади и по улицам тридцать пять, и там на задах еще восемь лежат, которые через огороды сигали. Они к лесу ломанули, а Петька их с АГСа на опушке встретил — там все и остались. И, весело блеснув хитро прищуренными глазками, сказал хвастливо: — Гляди, мужики, какими я у комиссара берцами разжился! Ваще ништяк!

— У какого комиссара? — удивился Ермаков, бросая беглый взгляд на красовавшиеся на ногах у адъютанта новые высокие, шнурованные, черной кожи, на толстой подошве ботинки. — Чего несешь?

— Ясно какого, — обидевшись, буркнул ординарец, — у того, который за церковью под забором в огороде лежит. Башка простреленная, грудь всю осколками разворотило. Жалко — китель на нем с портупеей совсем новенький. А ботинки целые — хорошие, ладные! Да вот, кстати, и документы его. Санек протянул батьке маленькую красноармейскую книжку убитого.

Стараясь не запачкать рук залившей страницы кровью, Чопик раскрыл билет, развернув выпавший из него листок бумаги, прочитал, с трудом разбирая слова при свете подставленного сзади Михалычем карманного фонарика: «Мандат. Дан товарищу Прохиндееву Анатолию Петровичу, комиссару Н-ского особого спиртотряда 13-й спиртдивизии, в том, что он уполномочен командованием 4-й ударной спиртармии на выполнение специальных, в т. ч. карательных, операций по сбору у населения излишков спирта и наказанию лиц, уклоняющихся от выполнения плана спиртразверстки. Действительно на всей территории Курской области. Начпоспирт спиртоснаба спиртвоенсовета 4-й ударной спиртармии т. Шинкарев».

Мгновенная догадка промелькнула в пьяной голове атамана. Преследуя оторвавшихся от погони и ушедших далеко вперед байкеров, они устремились по ложному следу, в предложенном им Горбачевым направлении, поверив россказням обманутого директора Бухаринской агрофирмы, и вместо пресловутых садомазохистов разгромили спиртотряд 13-й дивизии 4-й спиртармии, занимавшей центральный участок красного фронта к северу от Курска между Жопнинском и Чихмандой.

Сами байкеры теперь уже совсем далеко, и Горбатый втайне, наверное, посмеивается над попавшими впросак преследователями.

— М-да! Неувязочка вышла, — досадливо присвистнул Михалыч, — ну, Горбатый, сволочь такая! Ведь провел, падла! Как лохов развел, ей-бо! Обидно даже!

— А по мне, так все равно — что красные, что зеленые, что байки — без разницы! — весело вставил Санек. — Главное, спирта море и ботинки новые! А?

— Мужчины не обижаются! Мужчины огорчаются! — отрезал коротко Чопик и, не слушая ординарца, отправился на позицию окруживших церковь повстанцев…

Всю ночь пьяная чопиковская братва пыталась штурмовать засевших в церкви спиртармейцев, но безрезультатно: под огнем двух десятков автоматных стволов и установленного на колокольне пулемета их жидкие цепи каждый раз распадались и отходили на исходные. Сил для ночного штурма у мотобандитов было явно недостаточно.

На рассвете уставший от долгого топтания на месте батька предложил осажденным сдаться. Прогулочным шагом вышел на изрытую воронками, усеянную телами убитых ночью спиртотрядовцев площадь и прохрипел в поданный верным Саньком мегафон: — Слышь, мужики! У нас тут ошибочка вышла! Хотели как лучше. А получилось вон чего!.. Короче. Если кто жить хочет — выходи по одному с поднятыми руками. Оружие, деньги, ценности на землю. Обувку, у кого получше, — тож. Не выйдете — всех здесь урою и крест сверху приделаю — чтобы помнили. Сдадитесь — отпущу на все четыре стороны. Это вам я, батька Чопик, атаман повстанческой мотобанды № 8, обещаю!

— Нам твоей бандитской милости не нать! — ответил ему с усмешкой кто-то невидимый за церковной стеной. — И твоему бандитскому слову грош цена в базарный день! Понял?

— Смотрите сами, — пожал плечами парламентер, — даю пять минут на размышление. Через пять минут сотру с лица земли, к чертовой матери! Я сказал! Время пошло!

Ответа не последовало. Повернувшись спиной к церкви, он вразвалочку вернулся к поджидавшему его за углом ближайшего дома Михалычу, сказал тихо и зло: — Миномет к бою, ДШК вперед. Орудия ко входу на прямую наводку.

— Айн момент! — весело ответил поддатый начштаба и побежал отдавать бойцам необходимые распоряжения.

Прошло отведенное Ермаковым на размышление время. Подошедший неслышно Михалыч сунул под нос атаману свою худую грязную руку с мотавшимися на запястье часами, ткнул пальцем в отсыревший изнутри циферблат.

— Давай! — одобрительно кивнул ему командир и заткнул ладонями уши. Ухнули орудия, рявкнул миномет, ударили дружно крупнокалиберные ДШК. Затрещали частые автоматные очереди. Пулемет на колокольне затарахтел и смолк.

Еще не развеялся пороховой дым и не успела осесть поднятая взрывами кирпичная пыль, а зеленые ворвались уже в церковь через разбитые двери, на ходу ловко орудуя штыками и прикладами, и через пару минут вывели уцелевших в схватке спиртотрядовцев, построив их перед поджидавшим на улице батькой. Смертельно пьяные, избитые и израненные, полураздетые, без сапог и ремней, они еле держались на ногах и производили жалкое впечатление.

— Я же вам говорил, упрашивал вас, сдавайтесь, хуже будет! — криво усмехаясь, принялся с притворной серьезностью увещевать атаман мрачно глядевших на него исподлобья пленников. — Не послушались! В героев поиграть захотелось! Вот и наигрались! Хватит! Пора и честь знать! Тут, мужики, такое дело. Мы вообще-то других искали. Ошибочка вышла, не за тех вас приняли. Извиняйте! Хотя спиртик ваш и пушечки тоже кстати пришлись. Они нам еще пригодятся на будущее. А с вами-то, с дураками, что делать прикажете? За упрямство так надо бы вас наказать примерно, чтоб другим неповадно было. Но за храбрость вашу вас прощаю. Никто про батьку Чопика не скажет, что он трус. Сам герой и храбрец и в других геройство уважаю! Короче, ребята вы неплохие, мне такие нужны. У кого есть желание — милости прошу! Ну а остальные — катитесь, к чертовой матери, куда хотите — отпускаю на все четыре стороны — мне в вашей смерти корысти нет! Чего скажете?

Спиртармейцы ответили ему дружным молчанием.

— Да че с ними цацкаться?! — вспылил стоявший рядом с атаманом Санек. — К стенке, гадов, и вся недолга! А то еще в колодец вниз головой — тоже ништяк!

— Чопа, в натуре, дай я их приласкаю! — подошел откуда-то сзади шофер бензовоза Юрка Зайцев. — Тут делов-то на пять минут. Зато резонанс!

Батька окинул говорившего холодным взглядом: высокий, широкоплечий, с заросшим черной вьющейся бородой спокойным, словно неживым, лицом, с большими мозолистыми руками бывшего грузчика с оптового склада одного из столичных пригородов, он был похож на сказочного Соловья-разбойника или на спившегося былинного чудо-богатыря. Сходство это особенно усиливали расстегнутая до пупа красная сатиновая рубаха и блестевший в руке остро наточенный топор.

— Ну как, — переспросил Ермаков, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. — Чего решили?

— Да пошел ты! — он повернул голову в ту сторону, откуда резануло по уху грубым, обидным словом. На него в упор глядел молодой безусый парнишка в грязных кальсонах и рваной гимнастерке. Глаза его горели ненавистью. В уголках разбитых в кровь губ блуждала мрачная, презрительная ухмылка.

— Ах ты, гад! — заорал Санек и, подскочив к пленному, наотмашь ударил его по лицу рукояткой пистолета. — Ты кому, падла, сказал? А? Ты на кого, урод, хвост поднял?! И, повернувшись к батьке, спросил:

— Чопа, дай мне его, я ему пасть порву!

— Пошли вон! — зло бросил Чопик, махнув рукой. — Надоели.

Никто из пленных не сдвинулся с места; по-своему истолковавшие слова атамана Юрок с Саньком подступили вплотную к безоружным врагам, ничуть не скрывая своих намерений.

— Я сказал, пошли вон! — медленно повторил Чопик, повышая голос.

— Чтоб через десять минут духу вашего здесь не было.

Люди в шеренге осторожно зашевелились. С опаской поглядывая на сплотившихся вокруг бандитов, побрели прочь, спеша выйти из села на большую проселочную дорогу. Следом за ними, по-воровски оглядываясь на оставшегося возле церкви батьку, осторожно крадучись, засеменили пьяные повстанцы, предводительствуемые подозрительно спокойным и сосредоточенным Юркой Зайцевым.

— Чопа, пошли! Я тут хату уже присмотрел, — позвал атамана Санек, осторожно тронув его за плечо. — Домина — во! Поп живет. А у попа дочки!..

— Пошли, — согласился командир и не спеша, вразвалку, пошел в указанном заботливым порученцем направлении.

Нарядная попадья, выйдя на высокое крыльцо поповского дома, с натянутой улыбкой на круглом румяном лице уже поджидала дорогих гостей, готовая первой поприветствовать «господина атамана Ермакова — доблестного избавителя от пьяной краснопузой нечести».

Избавитель поправил подтяжки, кобуру с маузером, принял сурьезный вид. Нужно было соответствовать…

На рассвете отдохнувшая от ратных трудов мотобанда походным маршем покидала гостеприимное село. Справа от дороги, сразу за околицей, на краю старого кладбища бросились в глаза следы свежего побоища. Полтора десятка изрубленных, посеченных автоматными очередями, разутых и раздетых тел. Изуродованные лица, неестественно подогнутые руки и ноги… Промелькнуло знакомое безусое мальчишеское лицо с застывшей на запекшихся губах не то улыбкой, не то гримасой. И в обрамленных длинными густыми ресницами насмешливых неживых уже глазах безбрежная синева раскинувшегося над цветущей землей от края до края высокого безоблачного неба…

— Дебилы! — коротко резюмировал Чопик, оглядываясь на едущих сзади беззаботно улыбавшихся, горланивших пьяные похабные песни повстанцев, и, зло сплюнув по ветру, крепче вцепился в руль обеими руками, набирая предельную скорость.

На грязном, залитом липкой, вонючей брагой, заваленном немытой посудой и остатками вчерашнего обеда столе сытые, раскормленные мухи. На окне старенькие, выцветшие, прозрачные от ветхости, прожженные во многих местах ситцевые занавески с петухами. За окном, на дворе, возятся на пожелтевшей осенней траве выползшие из-под крыльца смешные лопоухие толстолапые щенки: грызут друг друга, валяют по земле, отбрыкивая задними лапами, делят с большими сердитыми воронами брошенные хозяйкой хлебные куски и мясные куриные косточки. Рядом сидящая в притулившейся возле поленницы переросшей крапиве облезлая черно-белая кошка с видом умудренного жизнью, безразличного ко всему суетному философа щурит осторожные, хитрые глазки, наблюдая за этой бестолковой возней. Дальше, за повалившимся хилым забором, на пустыре возле самого леса носятся наперегонки две большие разномастные лайки, хватают друг друга за ляжки, скачут боком, весело скаля крепкие желтые клыки, пугают привязанную к вбитому в землю обрезку стальной трубы козу…

Тоска на улице, тоска в избе. Осень…

Лежа на старом, продавленном диване, бледный, с перебинтованной головой Чопик лениво листает томик Эпиктета: «Жизнь полна случайностей, похожа на разливающуюся от дождя реку — бурна, полна тины, непереходима, бешена, шумна и скоропреходяща».

Точно. И при этом через десяток страниц: «Умен тот, кто не печалится о том, чего нет, а доволен настоящим». И еще: «Кто недоволен настоящим своим положением, недоволен тем, что дала ему судьба, тот не знает жизни, но кто мужественно выносит это, здраво смотрит на вещи — поистине умный человек». Да уж! Это утешает!

Рассеянно зевнув, он откладывает книжку в сторону и закрывает глаза. Читать не хочется. Голова занята другим. Де-прес-ня-як…

Байков из «Карбофоса» они нагнали в соседнем районе спустя две недели после ночного побоища в Жмуркине. Наскочили посреди бела дня, на дороге из Кальчина в Ждановку, опрокинули, потеснили, загнав в большую излучину протекавшей по соседству с песчаным карьером реки. Здесь на большом земляничном поле плодоовощного хозяйства «Пьяная ягода» выстроились к бою непримиримые враги. Десять чопиковских «Уралов» и «Минсков» при двух газиках и одном пустом бензовозе против шестнадцати байковских «харлеев» и пяти джипов-внедорожников.

Впереди у отморозков — сам Горбатый на любимой «тойоте» с установленным в кузове счетверенным максимом. Наглый, самоуверенный с худым прыщавым злым лицом, холодными и жестокими глазами, в грязной бандане с черепами, из-под которой выбиваются на лоб длинные завитки слипшихся, сальных волос, с худыми же, испещренными наколками руками, в кожаной жилетке без рукавов, он производил впечатление наркомана-самоучки со стажем.

Позади — готовые к драке пьяные вдрызг, обкуренные до состояния полного нестояния, обдолбанные паленым ширевом байкеры на своих железных конях. Бородатые, волосатые, в железных немецких касках, в черных банданах, просто с выкрашенными во все цвета радуги огромными хаерами на головах; в усеянных заклепками кожаных куртках, драных, вытертых на коленях джинсах и видавших виды казаках с пряжками.

Стояли минуту, ревели моторами, приценивались, выбирая себе противников. Наконец из задних рядов выехали вперед двое мотоциклистов, встали по обе стороны от горбатовского джипа с большими развевающимися на ветру знаменами. Одно — с огромной, во все полотнище, черной паучьей свастикой. На другом кроваво-красными аршинными буквами по черному фону надпись «Карбофос» и череп в немецкой каске со скрещенными шприцем и фаллоимитатором под ним.

— Знамя! — скомандовал батька возившемуся за его спиной со своим спартаковским флагом Каляну и, не дожидаясь, когда тот размотает до конца накрученную вокруг древка красную шелковую тряпицу, резким рывком бросил мотоцикл навстречу жаждущему драки противнику…

Звон мечей, рев движков, крики дерущихся, стоны раненых и умирающих — все смешалось в бешенном вихре кровавого моторизованного побоища. Предводительствуемые Чопиком мотобандиты начали теснить вдвое превосходивших их в живой силе и технике фашиков. В какой-то момент атаману показалось, что в сражении произошел перелом и близок уже момент, когда деморализованные байки, не выдержав дружного натиска его бойцов, обратятся в позорное бегство. Отчаянно матерясь и размахивая маузером, Ермаков бросился в самую гущу врагов, стремясь пробиться к застрявшему где-то в центре Горбатому. Он был уже в каком-то десятке метров от конкурента, уже ясно различал противные гнойные прыщи на его перекошенном страхом и ненавистью лице, когда неожиданно справа, из-за перелеска выскочили на предельной скорости два десятка мотоциклистов и с ходу ударили во фланг увлеченным боем с садомазохистами повстанцам. Ситуация мгновенно переменилась — торжествовавшие победу чопиковцы оказались в западне: слева — река, позади — широкий с обрывистыми краями овраг и наседающие с двух сторон враги. Паника мигом охватила повстанцев, ошеломленных внезапной атакой новой, неизвестной им банды и воспрявших духом байкеров.

Ломая ряды и бросая оружие, чопиковцы кинулись врассыпную, ища спасения в бегстве. Многие разбились, свалившись в овраг на своих мотоциклах, многие утонули, пытаясь вплавь перебраться через реку: упившиеся самогоном, обкуренные до невменяемости, они не могли преодолеть расстояние в десять с небольшим метров, отделявшее их от противоположного берега.

Только небольшой группе на четырех мотоциклах удалось с боем пробиться из окружения. Быстро разобравшийся в обстановке Чопик направил свою посеченную пулями и осколками машину против пришедших на помощь карбофосовцам бандюков. Его тут же окружили, намереваясь живьем взять в плен. Какой-то здоровенный детина наскочил на него сбоку и попытался стащить с седла, схватив рукой за подтяжки. Батька с удивлением узнал в напавшем на него злодее атамана банды фермеров-маководов Семена Коноплева по кличке Сеня Пых. С ним у мотобандитов был заключен договор о вооруженном нейтралитете, и его появление здесь неприятно поразило не ожидавшего такого подвоха батьку. Не раздумывая Чопик в упор выстрелил в гадливую, покрытую редкой рыжей растительностью Сенькину морду и ударил по газам. Обливаясь кровью, тот свалился под колеса своего реактивного командирского мотокультиватора. Остальные фермеры в ужасе расступились по сторонам, уступая дорогу страшному в своем неистовстве, забрызганному Сенькиными мозгами, с выпученными на лоб, бешено сверкавшими глазами и дико оскаленным перекошенным в яростном крике ртом атаману.

Выехав с поля, батька без остановки погнал мотоцикл по дороге, стараясь оторваться от погони. Пятьдесят километров гнались за ними посланные Горбатым отморозки. Чудом уцелевший от расправы Ермаков с остатками своей братвы укрылся в сарае у знакомого, работавшего под его крышей самогонщика. Весть о разгроме грозного атамана с быстротой молнии разлетелась по району, и все опущенные им когда-то конкуренты рыскали по дорогам и деревням, стараясь отыскать ненавистного чужака и расправиться с ним. Нужно было переждать, отлежаться, залечить раны, выйти из запоя. Десять дней товарищи сидели на одном месте, с надеждой ожидая появления кого-нибудь из своих уцелевших в последнем бою хлопцев. Днем отлеживались на сеновале; на ночь переходили в устроенный по соседству в дровяном сарае подпольный цех по разливу левой водки. Почуявший слабость попавшего в беду атамана, старик-самогонщик заставлял потерявших былой гонор мотобандитов отрабатывать кормежку и проживание.

Краденный на железке спирт разбавляли нечистой колодезной водой и разливали в привезенные с соседней свалки пустые водочные бутылки, которые наглый старик даже не удосуживался помыть, не говоря уже о том, чтобы наклеивать на них новые одинаковые этикетки! Винтовые крышки закатывали при помощи обыкновенной столовой ложки. Утром грузили очередную партию левака в пригнанную из райцентра хозяйским зятьком фуру и отправляли на реализацию. Работа была несложная, но для привыкшего командовать, казнить и миловать, гордого своей доблестью атамана — унизительная. Терпели это издевательство только в целях конспирации и втайне думали о мести. А между тем дни шли за днями, и все оставалось по-прежнему. Никто из братков не появлялся на известной многим конспиративной квартире. Мрачные мысли овладевали приунывшим, пустившимся в беспробудное пьянство Чопиком.

Казалось, безвозвратно ушли в прошлое веселые, беззаботные деньки. Не стало его любимого детища мотобанды № 8. Нет больше рядом верных, проверенных в деле боевых товарищей: погиб, свалившись в овраг, пьяный в умат Юра Зайцев, убит до последнего отстреливавшийся из рогатки доблестный Михалыч, умер за рулем своего бензовоза вечно веселый от передоза питерский наркоша, бич и фармакоман Сеня-баянист.

Гордый титул атамана — пустой звук, и никакой надежды на то, что удастся когда-нибудь отомстить Горбатому и его подручным. И ведь как ловко развел, зараза! Почуял, что ветер переменился, нашел слабое звено в цепи логических чопиковских построений. Договорился с фермерами о совместных действиях и заманил в ловушку. Старый, опытный наркоман! Недаром столько лет держал половину Курска под своей крышей и трижды уходил от суда за недоказанностью обвинений в торговле наркотой!

Какая уж тут месть, когда не знаешь, как свою-то шкуру спасти! Враги, кругом враги! Никому нельзя доверять!..

— Чопа, о чем гоняешь? — хитрый, насмешливый голос вывел Чопика из задумчивости. Открыв глаза, он взглянул на присевшего за стол Санька. Весело улыбаясь, тот разлил по стаканам самогон из большой стеклянной бутыли: — Давай-ка для поднятия тонуса! Дернем! Первачок высший сорт — слов нет! С хозяйским бурдомоем не сравнить! Попробуй — сразу всю хандру как рукой снимет!

Оторвав голову от подушки, Ермаков сел на диване, поднял наполненный ординарцем стакан.

«Нет, не только враги кругом! Остались еще верные, надежные друзья! — подумал он, разом вливая в себя внушительную порцию первача. — Вон хотя бы Санек. Если бы не он — лежать бы теперь атаману где-нибудь в придорожной канаве, кормить своими тухлыми потрохами голодных бездомных собак». Когда бежали от байкеров, шальная пуля чиркнула Ермакова по голове, сбросила на землю, выбив из седла. Ехавшие сзади братки не останавливаясь промчались мимо перевернутого командирского «Урала». Очнувшись после падения, Калян метнулся к обочине — спасать улетевшее в кювет боевое знамя мотобанды. Рядом с раненым батькой оказался нерастерявшийся верный Санек. Он в одиночку перевернул тяжеленный мотоцикл, поставив его на колеса, и усадил истекавшего кровью, контуженного, совершенно беспомощного командира в коляску. Завел с толчка и, дождавшись вернувшегося с флагом Каляна, рванул с места в карьер.

Позднее он попросил ординарца повторить трюк с переворачиванием мотоцикла. Маленький, тщедушный Санек не смог даже приподнять трехсоткилограммовую трехколесную тяжесть! Верно говорят, что страх придает силы. Еще вернее сказано у Эпиктета: «Друг познается в беде…» Русские говорят: «Долг платежом красен!» Ведь и он помог когда-то попавшему в переплет Саньку выпутаться из опасного, грозившего ему серьезными неприятностями положения. Познакомились они месяца три назад, когда только что начавший входить в силу батька отдыхал со своим воинством в деревне Парашкино, обильными возлияниями и необузданным кутежом отмечая славную победу над одним из местных, оказавшимся чересчур несговорчивым и таким же неудачливым горе-атаманов.

Посреди ночи привели к нему бродягу, пойманного на краже из бандитского общака большого куска копченого сала и полбутылки водки. Грязный, оборванный, невысокого роста сутулый и кривоногий, с бледно-серым, землистым, покрытым мелкой красной сыпью лицом и маленькими, беспокойно бегающими глазками субъект показался Чопику подозрительным и не внушающим доверия. Притащившие его братки требовали немедленной расправы над попавшимся с поличным воришкой. Но занятый картами атаман шутки ради предложил бедолаге сыграть с ним в очко на интерес: выиграет — получит вместе со свободой вожделенные сало и водку, проиграет — будет жрать это сало до посинения, пока не околеет.

Пленник охотно согласился и быстро, без особого труда обыграл и самого атамана, и пришедшего ему на выручку считавшегося лучшим картежником в отряде Михалыча. В них заговорила профессиональная гордость, и, вместо того чтобы отпустить с миром ночного визитера, они под угрозой экзекуции потребовали продолжения банкета. Тот не заставил себя уговаривать, и вскоре Ермаков и его начштаба оказались, ко всеобщему удивлению, раздетыми до трусов, без рубля в кармане и с огромными суммами денег, одолженных у братвы под запись.

Всю ночь до самого рассвета удачливый катала дурил батьку и всех желающих в очко, козла, в покер и в подкидного, травил похабные анекдоты, сыпал без передыху веселыми лагерными прибаутками и глушил стаканами дармовой эксовский самогон. Выяснилось между прочим, что знатного картежника зовут Санек, что родом он из соседнего с Вологдой Сыктывкара, а в карты научился играть, сидя в одной из таежных, так называемых диких зон под Вельском.

Родители его были хроническими алкашами. Сам он баловался пивасиком с двенадцати лет и в свои двадцать пять имел огромный опыт спиртопотребления, помноженный на две безрезультатные кодировки и курс лечебного иглоукалывания в стационаре Сосногорского наркодиспансера. Из школы его выгнали, не дав закончить шестой класс — у учительницы химии, взорванной им в лаборантской собственного химического кабинета, развились на нервной почве эпилептические припадки. Чтобы не нарушать общеобразовательного процесса, директору пришлось спешно избавиться от доставшего всех и вся нерадивого ученика. Санька не сильно огорчила эта маленькая неприятность, и, не имея ни малейшего желания учиться дальше, он озаботился приобретением профессии, способной обеспечить ему постоянный достойный доход. Потренировавшись немного, он стал большим специалистом по части тайного ненасильственного отъема личного имущества граждан и несмотря на юный возраст приобрел определенный авторитет у местной воровской братии и малолетней шпаны.

Санек был вором от Бога. Страсть к воровству и мелкому вредительству была у него врожденной. Порой она принимала болезненные формы, со всеми признаками клептомании. Он воровал все, всегда и всюду. Воровал сумочки в трамваях, воровал запчасти из гаражей и сараев, раздевал оставленные без присмотра машины. Шмоная спящих в кустах пьяниц, не брезговал ни пачкой «Бредомора», ни железной мелочью, ни вонючими носками. Мог, уходя из гостей, унести с собой старенький, разбитый плеер, рваные, поношенные ботинки без шнурков, даже присмотренные между делом в холодильнике полпачки маргарина или начатую бутылку растительного масла.

Все украденное пропивал с коллегами по ремеслу и проститутками и снова шел на дело — старый был фетишист!

Но удача не всегда улыбалась ему. Два раза подряд он получал условный срок по 158-й статье. В восемнадцать лет он впервые очутился в тюрьме, откуда вышел через полтора года, полный решимости никогда больше не попадать в цепкие объятия доблестных правоохранительных органов. Он женился, устроился подсобным рабочим на стройку, купил себе новый спортивный костюм, золотую цепочку, большую золотую печатку с мастями и снова принялся пить взапуски.

Вскоре жена ушла от него. Санька выгнали с работы за драку с прорабом, пытавшимся отправить его «конем» в соседний винно-водочный магазин. В довершение ко всему он сломал ногу, вывалившись по пьяни из окна собственной квартиры, расположенной на седьмом этаже девятиэтажного дома. Выпитая в невероятном количестве водка заглушила боль от падения, и привезенный в больницу на скорой уркаган как ни в чем не бывало потребовал у осматривавшего его дежурного врача водки, курева и девочек. После этого он восемь месяцев ходил со штырями в левой ноге, передвигаясь по дому и по улице только на костылях и… продолжая воровать.

Прошлой осенью, когда в столице бурлили революционные страсти и по всей стране то тут, то там вспыхивали первые стычки восставшего против сухого закона народа с войсками и полицией, совершенно равнодушный к политике Санек попался на краже старинного, советского еще производства, пылесоса из расположенного напротив его дома детского садика «Букашка».

С учетом предыдущих трех судимостей прокурор затребовал для подсудимого наказания в виде шести с половиной лет лишения свободы. Уставший возиться с неуловимым клептоманом, судья пошел еще дальше и постановил заключить его под стражу до вынесения окончательного приговора. В сизо, в камере, незнакомый ему пахан, из новых, спросил присевшего на свои нары воришку: — Ты хто?

Санек объяснил.

— За что сидишь? — поинтересовался пахан.

— За пылесос, — честно признался тот.

— Пыле… что? — удивленно переспросил авторитет. — Сос?..

И, криво усмехнувшись, похлопал бедолагу по плечу:

— Тебя как, с мылом или без? А может, ты сметанку предпочитаешь?..

В тот же день, после обеда Саня записался добровольцем в армию: в это время как раз шли ожесточенные бои с наступавшей на столицу Спиртолитической красной гвардией. Федераты несли большие потери и нуждались в постоянных свежих пополнениях. Благополучно избежав неприятной экзекуции, хитрец при первом удобном случае покинул отправленную на фронт часть, чтобы после многомесячных скитаний попасться на мелкой заурядной краже и очутиться за одним столом с известным ему заочно по слухам и газетным публикациям батькой Чопиком.

Пообщавшись с каталой всего несколько часов, проигравшийся в пух и прах атаман составил о своем новом знакомом самое лестное мнение и предложил ему остаться в отряде.

Санек остался. Вскоре он зарекомендовал себя как храбрый, преданный общему делу боец и вошел в полное доверие к командиру, став его ординарцем и кем-то вроде личного телохранителя. Пришло время, и атаман получил возможность убедиться в том, что не зря приблизил к себе этого наглого, пронырливого, бойкого и беспринципного паренька.

Так думал Чопик, поглощая подливаемый ему в стакан порцию за порцией крепчайший парашкинский самогон.

Занятый своими невеселыми размышлениями, он не заметил, как на пороге появился едва державшийся на ногах пьяный в мясо Калян.

— У, блин! — выдал он, встав в дверях и придерживаясь руками за косяк, чтобы не рухнуть на пол. — У-у-у! Йо-о-о! Братва! В натуре, че у этого старого козла за бумага в сортире, я не знаю?! Где он ее и берет-то, мать его так-растак!

— А че? — хитро прищурившись, спросил Санек, вперив в пускавшего пьяные пузырьи корефана холодный немигающий взгляд.

— Да, блин, говно! — не скрывая своих эмоций, ответил водила, икая. — Такая дрянь, что ваще! Невозможно ею пользоваться — хоть газетками подтирайся — рвется, и все!

— Да ты просто подтираться не умеешь, — подколол его Санек, — поди на курсы запишись!

Порядком поддавший Ермаков, не сдержавшись, прыснул со смеху.

— Вам-то смешно, — обиженно буркнул Калян, проходя в комнату и тяжело опускаясь на диван рядом с атаманом, — а я, в натуре, все руки в говне измазал!

— А может, у тебя, Калян, руки не из того места растут? — не отставал от него развеселившийся адъютант. — Сходи-ка, брат, проверься к проктологу! А то ведь это такое дело, смотри! Запустишь — потом намучаешься с ним!

Схватившись за живот, батька забился в конвульсиях, громко, безудержно хохоча.

— Да ну вас! — махнул рукой Калян. — Спирту лучше налейте!

— Для чего тебе? — спросил Чопик, утирая ладонью выступившие на глазах слезы.

— После туалета для дезинфекции, — не подумав, ляпнул Калян, поднимая налитый Саньком стакан.

— Так это ж вовнутрь! — притворно удивился Санек. — А зачем тебе, брателло, вовнутрь, если ты, говоришь, руки испачкал? Или ты там случаем чего-нибудь не того накушался? А? Ну-ка колись давай!

Мощный взрыв хохота потряс комнату.

— Ладно зубы-то скалить! — буркнул водила и, опрокинув в себя содержимое стопаря, развернул на коленях принесенную из туалета мятую, залитую жиром газету.

— Послушайте, чаво в газетах пишут. Ща в толчке откопал. Июльский номер — свежий почти. Ага, вот тут… Отыскав заинтересовавшее его место, он прочитал заплетающимся языком: «В поселке Хералы, Республики Наркостан на свет появился необычный барашек. На шерсти у него имеются белые пятна, очень напоминающие буквы “Алеф” и “Лом”, а с другого бока — “Мим”, с которых начинаются имена Бабаха и его пророка Блендумеда. Местные жители считают барашка ниспосланным с небес знамением и воздают ему всевозможные почести. Весть о рождении священного животного быстро разнеслась по соседним районам, и сейчас тысячи людей съезжаются в поселок, чтобы своими глазами взглянуть на явленное миру чудо. Хозяева барашка охотно принимают у себя многочисленных паломников, взимая за показ небольшую, чисто символическую плату, необходимую для поддержания животного в хорошем состоянии. Бедная крестьянская семья за короткое время поправила свое материальное положение и вынашивает планы организации спецтура по Наркостану с целью демонстрации барашка в городах и селах республики. Эту идею поддержало местное духовенство, считающее чудесного барашка предвестником скорого конца света. Религиозная община выделит средства на покупку необходимого для перевозки барашка специального бараномобиля».

— Вот так вот! — серьезно сказал Калян, закончив читать. — Тут конец света на носу, а вы больному товарищу спирта жалеете! Стыдно!

Чопик только хмыкнул досадливо. В Бога он не верил и ко всем разговорам о различных чудесах, загробной жизни и о конце света относился скептически. Отец его, обрусевший татарин, был ярым исламистом. Мать — простая русская женщина, как и все простые русские женщины, истово верила в триединого православного Бога. На этой почве дома постоянно возникали ожесточенные столкновения. Каждый из родителей пытался доказать другому, что его, и только его, Бог является истинным и единственно правильным, а все остальные боги — неправильные, и их нужно запретить.

До поры до времени будущий атаман молча терпел эти религиозные разборки, но в конце концов, устав от постоянных скандалов, прямо, без обиняков заявил родителям, что Бога нет и если они не прекратят свои схоластические споры, то он устроит им такой конец света, что никакой Бог ни тому, ни другому не поможет. Подтверждением серьезности его намерений стала полученная полезшим в драку отцом мощная оплеуха. С этих пор присмиревшие родичи предпочитали выяснять свои религиозные пристрастия в отсутствие сына.

— Фигня это все, — лениво зевнул Санек, закусывая спирт зеленым маринованным помидором, — бред сумасшедшего!

— И ничего не бред! — живо возразил Калян, аккуратно складывая газету и пряча ее в карман надетого на голое тело пиджака. — Раз в газете пишут, что будет конец света, значит, будет!

На улице, где-то совсем рядом громыхнули один за другим два мощных взрыва; взвизгнув, посыпались со звоном лопнувшие стекла в окнах соседних домов; треснули короткие автоматные очереди.

— Ну вот, накаркал, черт! — зло выругался батька, вскакивая с дивана. — За мной, быстро!

Схватив валявшийся под столом автомат, он выскочил во двор. Следом ломанулись Калян и не забывший впопыхах прихватить ополовиненную им бутыль самогона Санек. Одним махом перескочили через покосившийся забор и очутились на улице. Всюду шла беспорядочная стрельба. Слышны были резкие хлопки ручных гранат; крупнокалиберный ПКВТ зло и властно вплетал свой баритон в пеструю разноголосицу скоротечного уличного боя.

Мимо бежали полураздетые испуганные братки, на ходу паля без разбору во все стороны. Спотыкались, поднимались, снова бежали без оглядки, путаясь в штанинах и рукавах, теряя по пути ремни, ботинки, подсумки с патронами и презервативами.

«А у нас разложение!..» — с досадой подумал Ермаков, глядя на жалкие, растрепанные остатки бегущей мотобанды. И, схватив за шкирку одного из пролетавших мимо повстанцев, спросил властно: — Стой! Куда?! Что за нафиг?!

— Атас! — истерически заорал перепуганный браток и, вырвавшись из цепких объятий атамана, бросился наутек, спеша к спасительной опушке леса. — Красные! Беги, батька! Беги, убьют!

Оставив улепетывавших со всех ног паникеров, командир метнулся назад во двор. Прыгнул за руль выкаченного Саньком и Каляном мотоцикла и на предельной скорости погнал в верхний южный конец села. Туда, откуда доносились звуки затихающей перестрелки. Здесь уже полыхали несколько подожженных домов; со стороны заброшенных коровников медленно въезжал на окраину БТР, поливая направо и налево из тяжелого пулемета. За ним быстрыми, короткими перебежками двигалась густая красноармейская цепь, охватывая село полукругом.

Чопик резко притормозил; развернув накренившуюся на повороте машину, рванул назад.

На северной окраине их обстрелял загородивший проезд второй бронетранспортер. Свернули вправо, не разбирая дороги, полетели вниз с раскинувшегося далеко, до самого леса, крутого заросшего клевером и увядшими ромашками косогора.

Откуда-то сбоку выскочили несколько поддатых спиртармейцев; Чопик не слышал, что они кричали, но видел их раскрытые, кричащие рты. Вслед убегающим полетели гранаты, зачастили калаши. Батька не удержал равновесия на скользком от дождя ухабистом склоне, и споткнувшийся о кочку мотоцикл кубарем покатился под откос.

Очнувшись, он попытался встать на ноги, но, почувствовав резкое головокружение, присел на корточки и огляделся вокруг. В ушах стоял стальной звон, голова мелко тряслась, левая рука бессильно повисла вдоль тела, и кисть налилась свинцовой тяжестью, противная тошнота комом подкатила к горлу. Рядом, прислонившись к колесу перевернутого вверх дном искалеченного до неузнаваемости «Урала», сидел Калян и, прижав к лицу скомканное в ладони красное полотенце, пытался остановить хлеставшую из разбитого носа кровь. Чуть в стороне, растянувшись во весь свой скромный рост, лежал на спине Санек и, сжимая в объятиях необъятную бутыль с самогонкой, радостно-возбужденно кричал что-то смотревшему на него командиру. Из-за звона в ушах атаман не мог расслышать слов, но по губам разобрал совершенно ясно и отчетливо:

— Братцы! Цела! Не, Чопа, в натуре, ты погляди! Ведь цела! — восторженно глядя на зажатую в его руках стеклянную емкость с колыхавшейся в ней драгоценной живительной жидкостью, орал ошалевший ординарец.

Ермаков поднял глаза: сверху с косогора к дымящемуся мотоциклу бежали вооруженные люди, на ходу передергивая затворы своих автоматов и прицеливаясь в лежащих под горой беглецов. Пересилив боль, он поднялся с земли и с ловкостью потревоженного гончими зайца метнулся в ближайшие кусты. Подстегнутые приближающейся опасностью подручные ринулись следом за ним. Ломая ветки, спотыкаясь о пни и коряги, натыкаясь на торчащие со всех сторон сухие толстые сучья, атаман и его верные товарищи, не оглядываясь и не разбирая дороги, продирались напролом, через обступившие их заросли, пока не оказались в глухой чащобе. Потные и запыхавшиеся, они остановились посреди небольшой, окруженной осинами и соснами поляне и без сил рухнули на траву. Затаились, с трудом сдерживая тяжелое дыхание и настороженно прислушиваясь к неясным шорохам вечернего осеннего леса. Погоня, если она и была, отстала. Ни ветерка, ни крика запоздавшей с отлетом птицы… Отдышавшись, друзья освежились остатками спасенного Саньком самогона и быстро зашагали по узкой извилистой тропинке в сторону, противоположную той, откуда только что прибежали, ориентируясь по доносившимся от расположенной неподалеку железной дороги усталым гудкам маневровых локомотивов.

«Свобода — благо, неволя — зло…

Выбор любой зависит от нас…

Дух господствует над плотью и над тем, что принадлежит телу и не имеет свободной воли. Человек со свободной волей не может быть назван рабом! Мудрец Диоген говорил: “Только тот истинно свободен, кто всегда готов умереть”. Он писал персидскому царю: “Ты не можешь сделать истинно свободных людей рабами, как не можешь поработить рыбу. Если ты и возьмешь их в плен, они не будут рабствовать тебе. А если они умрут в плену у тебя, то какая тебе прибыль от того, что ты забрал их в плен?”»

Как все просто и сложно одновременно! И как мало изменился мир за тысячи лет. Будто бы не хромой нищий стоик говорит с ним сквозь толщу прошедших столетий, а сам он читает отпечатанные на бумаге собственные мысли. «Если хочешь быть свободным, сам добудь себе свободу!» Две тысячи лет прошло, а свободы как не было, так и нет! И лозунг актуален, как никогда!

Ермаков отложил в сторону книжку и взглянул в окно: серое, унылое небо, серые промокшие голые поля; черная тонкая полоска леса на горизонте и мутные частые капли дождя на грязном стекле. Мерно урчит мотор старого, расхлябанного пазика, тихо позвякивают тарой составленные в конце салона ящики с водкой; похрапывает пристроившийся рядом на жестком, обтянутом рваным коленкором сиденье Санек; катаются по полу пустые бутылки, жалобно постанывают, сталкиваясь друг с другом, с шуршанием разбегаются по сторонам.

Дорога, конечно, не подарок. Дожди идут вторую неделю без остановки. Хорошо, что не пешком, а на колесах! На своих! Да и какая-никакая крыша над головой! Топали бы сейчас пешком под проливным дождем, сырые, голодные, а так вон даже и поспать можно! Батька с завистью взглянул на мирно спящего напротив ординарца.

Вот прохиндей! Ничем его не проймешь! Удачу свою профукали; фигней маемся; по уши в дерьме сидим, а ему и горя нет! Спит себе и в ус не дует! Поди-ка, не помнит уже, как из Парашкина от красных драпал. И думать забыл! А как бежал! Как бежал!.. Да… Хорошо бежал, красиво! Слава богу, хоть ноги унесли! А братва вся там полегла, никто не ушел: всех переловили и вшили торпеды, безжалостно лишив единственной радости в жизни. Видно, сильно достали бандюки красных, если, не скупясь, выделили для борьбы с распоясавшимися в тылу повстанцами целый экспедиционный карательный корпус в составе двух маршевых рот с приданной им артиллерией и бронетехникой!

Разгром спиртотряда 13-й бичдивизии в Жмуркине был, несомненно, последней каплей, переполнившей чашу терпения красных: они перешли к решительным действиям. И первой жертвой их возросшей активности стал Чопик с остатками его мотобанды. Правда, за ним последовали и другие менее авторитетные батьки районного масштаба, байкеры из «Карбофоса» и даже фермеры-маководы. Пострадали все, но это мало утешало. Нужно было думать о том, что делать дальше. Оставаться в наводненном карателями районе без ничего, в окружении враждебно настроенных, не простивших гордому атаману старых обид фермеров, спиртспекулянтов и байкеров было не только бессмысленно, но и небезопасно. Кончался сентябрь, по ночам уже подмораживало. Ночевать в лесу становилось невозможно, а по деревням всюду стояли каратели: ни поесть, ни поспать, ни выпить по-человечески.

Посовещавшись, решили пробираться в Курск. Там, по слухам, набирал бойцов в свои отряды знаменитый анархист Питиев — председатель ЦК Конфедерации анархистов-спиртпофигистов Центрального Нечерноземья. Выбрались из леса, нашли в старой, разрушенной МТС брошенный допотопный ярко-оранжевого цвета пазик без колес, с битыми стеклами, починили за две ночи: заделали окна кусками фанеры; Калян перебрал мотор. Колеса сняли в соседней деревне с оставленного у дома грузовика. Там же разжились бензином, экспроприировали в местном сельпо десять ящиков водки, всевозможную жрачку и поехали! За две ночи сделали почти сто километров. И вот он, долгожданный Курск — маячит на горизонте унылыми коробками панельных высоток окраинных спальных райнов. Что-то ждет еще впереди!

Вздохнув, Чопик снова уставился в залитое дождем окно, за которым мелькали пробегавшие мимо черные от дождя смоленые телеграфные столбы. Все-таки классный водила Калян! По такой дороге на такой скорости, без амортизаторов, и только потряхивает чуть-чуть! Да, Калян — мужик конкретный. Набожный больно, но дело свое знает! Как-никак, с семнадцати лет за баранкой. А теперь сколько ему? Сорок один? Сорок два? Какая, в общем-то, разница! Старый калдырь. Они с ним знакомы еще со спиртотряда: вместе реквизировали спирт на затерянных в тайге лесных делянках, отбиваясь от озверевших с перепоя лесорубов, вместе кутили в питерских притонах и ресторанах. У Каляна та же история, что и у всех. Работал шофером в Спецавтохозяйстве, спился на халтурах — откачивал владельцам частных домов дерьмо из туалетов на своей «бочке». Остался без работы — разбил по пьяни свой старенький газик и две дорогие иномарки в придачу. Получил два года условки. Жена не стала глядеть на его пьяные кутежи и, отсудив ребенка, выгнала отставного супруга из квартиры. Скитаясь по подвалам, он бичевал, воровал по мелочам, разгружал на базаре фуры с овощами и фруктами, месяцами не мылся, не брился, не менял белья, не спал с избегавшими его женщинами; и пил, пил, пил без просыху.

Однажды только блеснул, казалось, ему лучик надежды. Увидел на улице объявление о наборе актеров в массовку на съемки музыкально-приключенческого фильма «Дважды рожденный». Пришел на студию, снялся в пробах и, к собственному огромному удивлению, получил главную роль.

По сценарию героя, которого играл Калян, в самом начале фильма забивали арматурой и обрезками стальных труб на каком-то заброшенном сталелитейном заводе, после чего он воскресал, чтобы отомстить своим обидчикам. Бедолагу били восемь качков-изуверов из массовки. Били по голове, по почкам, по лицу, по печени. Били долго, смачно, жестоко. Били профессионально, технично. Высокохудожественно. Но режиссер, считавший себя последователем Станиславского и работавший «по Станиславскому», все время прерывал съемки криками: «Не верю! Не верю! Ну что вы в самом деле! Это же неубедительно!»

И заставлял снимать по новой. После десятого дубля незадачливый артист понял, что не сможет в нужный момент воскреснуть, и, плюнув на все кино, ушел, то есть уполз со съемочной площадки, волоча перебитые ноги и выплевывая вместе с кровью выбитые качками зубы. Снова бичевал. Попрошайничал, выдавая себя за ветерана войны в Афганистане, демонстрируя всем желающим старый рубец от аппендицита, оставшуюся на память от съемок в кино испещренную шрамами голову и сломанный кастетом, свернутый набок пухлый мясистый нос.

Зимой прошлого года Калян по направлению городского центра занятости попал на спиртзаготовки, где и познакомился с будущим атаманом. Он же принес с собой добытый где-то по случаю флаг спортивного общества «Спартак». Ермаков, помнится, предложил тогда сшить из почти нового красного полотнища две пары семейных трусов, но Калян запротестовал.

— Давай лучше мы из него знамя для нашего отряда сделаем! — сказал он, серьезно глядя на приценивавшегося к флагу с большими портновскими ножницами Чопика. — Вон и эмблема уже готова — ничего и придумывать не надо! «С» — значит Спартак. Он реальный был мужик — за свободу боролся, за счастье народу! «С» — это и свобода, и счастье, и свет и спирт, и социализм, и слава, и сало — и все, что хочешь, в одной букве! Круто ведь!

— Круто, — согласился Чопик и с тех пор нигде не расставался ни со знаменем, ни со своим доблестным знаменосцем.

— Чопа! Заправиться надо! Горючки ноль! — окликнул водила задумавшегося атамана. — Свернем?

— Давай сворачивай, — разрешил батька, — тока немного — бабла негусто!

По-стариковски кряхтя и чихая, пазик въехал на окраину пробуждающегося ото сна губернского города и остановился возле первой попавшейся на пути автозаправки. Калян вылез из кабины и с зажатым в кулаке полтинником направился к окошку оператора. Санек даже не проснулся.

Чопик вышел из автобуса с папиросой в зубах и направился к одной из колонок. Возле колонки прямо на голой земле сидел попрошайка с плакатом. На прикрепленном к тонкой еловой реечке куске ватмана мелким неуклюжим почерком было выведено:

В ногах у одетого в армейскую шинель и стоптанные демисезонные ботинки нищего лежал снятый с коротко стриженной, под ежик, головы остроконечный войлочный шлем с большой синей звездой, приспособленный под емкость для сбора предполагаемой милостыни. Шлем был пуст.

— Че, в натуре, инвалид? — спросил Ермаков сочувственно.

— Правда, — тихо буркнул тот, поднимая на сердобольного незнакомца маленькие с опухшими веками глазки, — подайте Христа ради!

— Ну, и чего болит? — поинтересовался атаман, с недоверием разглядывая нищего — совсем молодого, безусого еще паренька; с одутловатым, ненормальной полноты лицом, такими же пухлыми маленькими ручками и непропорционально большим туловищем. — Голова, что ли?

— Голова! — утвердительно кивнул паренек и, молитвенно глядя прохожему прямо в глаза, добавил жалостливо: — Подайте, дяденька! Пожалуйста!

— Да что ты все заладил «подайте да подайте!» — отрезал Чопик нервно и сунул парню дымящийся хапчик: — На, кури!

— Спасибо, дяденька! — сказал тот, принимая грязными руками драгоценный окурок. — А подайте, а?!

— Че такое тут у вас? — поинтересовался закончивший с заправкой Калян, подходя к занятому разговором атаману. И, прочитав надпись на плакате, рассмеялся весело и беззаботно, махнув рукой: — Пойдем, Чопа! Не слушай, чего он тебе тут втирает! Я с таким сам сидел! Лажа это все. Пусть лохов лечит. Пошли!

— Погодь! — отмахнулся от него командир и, обращаясь к пареньку, спросил серьезно: — Тя звать-то как, инвалид?

— Жирабас. — просто ответил тот.

— Как-как? Эт че, кличка, что ли? Ты мне скажи, как тебя зовут, чудо в перьях!

— Жирабас! — подтвердил попрошайка, жадно посасывая обжигающий пальцы окурок. — Ну, еще, бывает, Жириком зовут, когда настроение хорошее.

— Чопа, ну давай поехали уже! — крикнул, высовываясь в окно, сидящий за рулем водитель.

Повернувшись спиной к попрошайке, Чопик не спеша пошел к автобусу. Не доходя до предупредительно открытой Каляном дверцы, остановился и, подумав немного, спросил у примолкшего вдруг бедолаги: — Слышь, ты, как тебя там? Жрать хочешь?

— Угу! — буркнул тот, блеснув ожившими внезапно глазами.

— Залезай! — скомандовал Ермаков, указав ему рукой на дверь.

Паренек встрепенулся всем телом, схватил в охапку свой шлем и, с неожиданной для такого увальня ловкостью вскочив на ноги, бегом кинулся к взревевшему всеми своими лошадиными силами пазику…

— Ты сам откуда? — спросил Чопик нового попутчика, подавая ему раскрытую банку тушенки. — Извини, брат, ложек нет! Вот штык-нож, если хочешь!

— Спасибо, я так! — ответил Жирик, запуская в банку грязную, с ломаными ногтями пятерню и вытаскивая большой жирный кусок говядины.

— С Воркуты я. Знаете, за полярным кругом город такой. Шахтеры еще там…

— Знаю, — кивнул батька, открывая бутылку водки и отхлебывая из горла, — родители есть?

— Не-а! — отрицательно мотнул головой попрошайка, с жадностью голодного людоеда пожирая содержимое банки. — Детдомовский я. Школа-интернат для детей с зэпээр.

— Сирота, значит? — повторил Чопик и протянул Жирабасу открытую поллитровку. — А лет тебе скока?

— Восемнадцать, — буркнул голодай, залпом выпивая из горла оставшиеся полбутылки, — ох и до чего же у вас, дяденька, тушенка вкусная!..

— Ешь-ешь! — подбодрил собеседник, доставая из стоящей на полу коробки новую пятисотграммовую банку. — И не называй меня дяденькой. Какой я тебе, к лешему, дяденька? Я, брат, атаман повстанческого отряда батька Чопик. Слышал о таком? Нет?.. Этот, — он кивнул на проснувшегося Санька, — Саня, мой адъютант. А тот, который за рулем, — Калян. Мы, брат, борцы за пьяное народное счастье и свободу спиртопотребления. Короче, за пьяный беспредел! Воюем со всякой контрреволюционной сволочью, бьем где кого придется, белых, красных, черных, зеленых… Всех, в общем! Круто?

— Круто! — согласился Жирик, давясь халявной тушенкой. — Я тоже тут повоевал маленько — не понравилось мне! Начальство — звери — водку хлещут, матом орут, дерутся. Как в атаку идти — нас первых вперед, а как жрать — пошли к черту! Сами ищите!.. Сволочи!..

— А ты это на каком фронте воевал? — живо заинтересовался сердобольный хозяин автобуса. — Валяй!

— На Подмосховном антиалкогольном!

— И не понравилось, говоришь?

— He-а, не понравилось!

— Ну это, брат, неудивительно! — ехидно скривился Чопик. — Чего еще от буржуев ждать! А как в армию попал?

— По нибилизации, — поведал обжора выскребая руками быстро опустевшую жестянку, — пришли в интернат, скока лет, говорят? Собирайся, димакратию зачищать! Ну я и пошел.

— A-а! — сочувственно протянул Ермаков. — А мы вот сейчас в анархисты податься хотим. Чтоб против контры за свободное самоопьянение всех народов! Хочешь с нами?

— Хочу! — живо отозвался попрошайка, отправляя тщательно вылизанную банку в форточку. — Можно еще тушенки, дяденька?

Калян уже выруливал на площадь перед большим в стиле сталинского монументализма зданием с парадным крыльцом, с высокими колоннами, поддерживающими массивный фронтон, украшенный помпезным лепным декором и огромным кумачовым транспарантом «Анархия — мать порядка! Мать вашу!».

— Пошли! — скомандовал Чопик и первым поднялся по ступенькам на заваленное мусором, залитое мочой и помоями крыльцо. Поддатая команда проследовала за своим командиром в просторный вестибюль первого этажа.

В глазах запестрело от обилия пьяных, радостно возбужденных небритых, слюнявых лиц, множества перемешанных в кучу бушлатов, тельняшек, шинелей, защитных курток и гражданских пальто, разбросанных тут и там кумачовых плакатов, знамен, битой стеклянной тары, мятых сигаретных пачек и пустых коробок из-под презервативов. Всюду стоял базарный шум и гам; громкие пьяные выкрики и хриплый, прокуренный смех сливались с частым гитарным треньканьем и капризными стонами рваной, расстроенной гармоники. Кто-то плясал вприсядку, кто-то отчаянно резался в карты и домино, кто-то боролся на руках и соревновался в плевках в высоту. Все пило, ржало, смолило махрой и мочилось прямо на пол на лежащих вповалку спящих безмятежным пьяным сном синяков.

В воздухе стоял тяжелый, сивушный дух, едкий запах мочи ударял в нос, от густого табачного дыма резало в глазах, щипало в носу, першило в горле. Оставив Каляна, Санька и Жирабаса в вестибюле наблюдать за ходом чрезвычайно заинтересовавших их тараканьих бегов, батька поднялся на второй этаж. Перешагивая через валявшиеся на дороге безжизненные тела и обходя вонючие кучи, отыскал в конце коридора дверь с табличкой «Председатель»; тихонько постучавшись, осторожно заглянул вовнутрь.

В председательском кабинете было пусто и убого! Голые, с оборванными обоями стены, высокие, местами забитые фанерой окна, обломки дорогой мебели, несколько десятков составленных в углу деревянных ящиков с пустыми пивными бутылками. Под потолком густой звонкой тучей роились навозные мухи. У окна напротив входных дверей на широком кожаном диване возле усеянного бутылками и стаканами стола разместилась небольшая поддатая компания.

В середине сидел худой, сутулый, в маленьких круглых очочках, в сером старомодном френче и низким гнусавым голосом выводил под гитару старую, дореволюционную еще, анархистскую песню:

Заметив появившегося в дверях незваного гостя, корявый резко оборвал пение и, отложив в сторону старенькую, с проломленным в нескольких местах резонатором гитару, спросил насмешливо и резко:

— Тебе чего?

— Мне бы это… — неопределенно пожав плечами, начал было Чопик, но певец, не дослушав, перебил его:

— Выпить хочешь? Вон на столе чего видишь наливай и давай отваливай. У нас совещание. Стратегия, брат, слышал про такое?!

— Слыхал! — ответил вошедший, переминаясь с ноги на ногу и не двигаясь с места. — Мне бы с вами, товарищ Питиев, переговорить надо. По делу.

— А, ты к Питиеву, что ль? — весело рассмеявшись, спросил корявый. — Так бы сразу и сказал! И не говори мне «вы» — это барство! Говори мне «ты» — так требует анархия — мать порядка! Я не Питиев! — сказал он, поднимаясь с дивана. — Я зампредпоспирт товарищ Ершов.

И, подойдя к раскрытой настежь двери в соседнюю комнату, из которой доносился пьяный женский смех и скрип продавленного пружинного матраца, крикнул все так же насмешливо и резко:

— Эй, Пятачок! Выйди, здесь к тебе пришли!

Пожав Чопику руку, Ершов вернулся к столу и, усевшись на диван, снова взялся за гитару.

Скрип за стенкой прекратился, и минуты через две из дверей, кряхтя и охая, выползло на четвереньках завернутое в грязное рваное покрывало нечто в карнавальной маске румяного, улыбающегося от уха до уха поросенка.

— Ты хто?! — спросил поросенок, сверкнув колючими, холодными глазками на шагнувшего навстречу посетителя. — Чаво нада?!

— Я атаман повстанческого отряда батька Чопик! — бойко отрапортовал тот. — С остатками отряда в количестве трех человек и одного автобуса прибыл в ваше распоряжение! Имею желание вступить в ряды 1-й добровольческой анархической бригады, чтобы с оружием в руках защищать завоевания революции от подлых врагов мирового спивающегося пролетариата!

— Как-как? Чопик, говоришь?! — переспросил поросенок, потирая рукой поясницу и ногтями почесывая что-то в отвисших под животом складках покрывала. — Слыхал! Слыхал! Ну, хорошо! Заходи, располагайся! И не говори мне «вы» — это барство…

— Ты где, Пя-та-чо-ок?! — звякнул из-за стены кокетливо-насмешливый женский голос. — Мы тебя ждем!

— Извини, дела! — повернувшись к посетителю спиной, поросенок на четвереньках пополз обратно к дверям.

— Так а это, как же, ну!.. — заикнулся было Ермаков, растерянно глядя на уползающего. — А указания какие-нибудь там или чего?!

— Какие указания, блин! — недовольно хрюкнул поросенок, оглядываясь на ходу. — У нас, брат, полная свобода — че хошь, то и делай! Никто за тебя думать не будет и указаний никаких тебе давать не станет! Это тебе не вертикаль власти и не Спиртсовет! Это, брат, анархия! Понимать надо!

Икая и попердывая, поросенок скрылся за дверью.

— Ты это, брателло, того, не гони! — успокоил батьку развалившийся на диване зампоспирт, широким жестом приглашая гостя присоединиться к щедрому застолью. — Какие, на хрен, тебе указания?! Тут не армия. У нас добровольная народная дружина. Начальников нет. Командиры все выборные. И вообще — никто никому ничего не приказывает. Видел уже, наверное, как тут у нас?! Ну вот, это, брат, и есть анархия — высшее то есть проявление полной, ничем не ограниченной свободы! А ты че, вправду батька Чопик? Или врешь?

— Правда! — нахмурившись, ответил Чопик, подходя к столу и присаживаясь на стул. — Че мне врать?!

— Тот самый? — искренне удивился Ершов, протягивая ему стакан.

— Тот самый!

— Ну, тогда выпьем давай за знакомство! — предложил зампред и первым опрокинул в себя содержимое своего персонального стакана.

Выпили по одной, посидели, поговорили. Выпили еще. Потом еще и еще.

— Ладно! — предложил Ершов, когда кончилась водка и истлел бесследно последний косяк. — Поехали, мужики, в баньку! Попаримся. Слышь, батько! Айда с нами!

— А как же дела? — спросил Ермаков, испытующе глядя на пьяного в дым зампоспирта. — Разве дел нет никаких? Революция все-таки!

— Какие, блин, дела?! — усмехнувшись, махнул рукой очкарик. — Дела у прокурора, а у нас анархия! Водка есть, бабы тоже. Дождик не капает, бомбы не падают. Больше и не надо ничего! Воевать не с кем — красные и без нас фронт хорошо держат — гуляй не хочу! Ща в «Досуг» позвоним, девок вызовем… — Он довольно потер руки в предвкушении предстоящего веселья. — Не для того, брат, мы революцию делали, чтобы на заводах здоровье напрягать, вшей в окопах кормить да головы свои под пули подставлять! Свобода, брат, она для того и дана, чтобы жизнью наслаждаться и, не оглядываясь на глупые условности рухнувшего буржуазного мира, брать от нее все, что возможно, помня, что можно все! Потому как пьяный беспредел и полная анархия спиртопотребления! Согласен?

— Не знаю. Наверное… — не совсем уверенно поддакнул атаман.

— Не наверное, а точно! — решительно отрезал Ершов и, пропуская к выходу собравшихся собутыльников, добавил не то серьезно, не то насмешливо: — Революцию движут пьяные анархические массы. Но руководство массами осуществляет небольшая группа избранных заговорщиков — идеологов и практиков. К ним особые требования; им особые критерии оценки. Им особые условия для труда и отдыха — «за вредность»! Так что, пока масса не дозрела до борьбы, будем пить и курить, не оглядываясь на мнение толпы. Ведь что позволено Юпитеру!.. А кроме того, это агитация — увидев, как живут ее анархические вожди, и остальной народ быстрее поднимется на борьбу за право в том же объеме пользоваться всеми благами новой анархической формации! Это я тебе не как лоху дешевому говорю, а как знаменитому атаману Чопику — реальному мегачелу! Поял?!

— Понял! — кивнул согласно Чопик и, напялив на голову свою мятую бескозырку, под сиплый скрип пружин и пьяный женский хохот вышел в коридор.

Полночи пропьянствовав с анархическими лидерами курского разлива, оказавшимися не слишком изобретательными по части организации досуга и азартных развлечений, Ермаков вернулся в штаб Конфедерации. После первого знакомства с Питиевым и его подручными «раздолбаями», как называл своих добровольцев зампоспирт Ершов, у батьки возникли некоторые сомнения насчет серьезности питиевского предприятия и самого председателя ЦК. Отправляясь в Курск, он надеялся найти здесь анархическую организацию, обладающую реальной социально-экономической базой, четко структурированную, занятую серьезной общественно-политической работой в массах, готовую по первому зову выступить на борьбу с врагами народа и революции с оружием в руках. Вместо этого он обнаружил обосновавшуюся в переоборудованном под «малину» и игорный дом здании бывшего пединститута шайку пьяных, завшивленных бездельников, бомжей и наркоманов, весьма далеких от политики, озабоченных удовлетворением своих сиюминутных желудочно-кишечных потребностей.

Ни о какой реальной идеологически подкованной и боеспособной организации не было и помину.

Не менее странное впечатление произвели на батьку и руководители Конфедерации. Их наплевательское отношение к оргработе и ничем не объяснимое безделье слегка разочаровывали. А сам Питиев представал в роли веселого поросенка, человека случайного и несерьезного. Во всяком случае, он никак не соответствовал тому образу вождя революционных масс, теоретика и практика борьбы, бунтаря и храбреца, который Ермаков мысленно представлял себе, основываясь на собственном опыте руководства людьми, приобретенном за последний год в непрерывных боях с таймырскими аборигенами, архаровскими лесорубами и курскими байками-отморозками. Его беспокойная, мятущаяся натура жаждала действия, вместо действия он видел здесь только собирание стеклотары, тараканьи бега и унылое пьяное прозябание в ожидании застрявших где-то на полдороге перемен к лучшему. Мучимый такими сомнениями, Чопик отправился к только что пробудившемуся ото сна и собиравшемуся на очередной анархический митинг Питиеву, намереваясь получить ответы на все волновавшие его вопросы и главное — увидеть истинное, не скрытое под дурацкой карнавальной маской лицо председателя. Тот как раз похмелялся после ночного кирогаза и с радостью встретил посетителя, готового составить ему компанию в таком важном, как опохмелка, деле.

В свои двадцать восемь лет Питиев выглядел на пятьдесят.

Вытянутое, сытое лицо, плотно сжатые тонкие губы, чуть тронутый жирком подбородок, нахальный ежик коротко стриженных русых волос и испытующий холодно-насмешливый взгляд маленьких, узких, как щелочки, светло-голубых глаз. Веселый, общительный, вечно пьяный, одетый в джинсы и толстый вязаный свитер, с сигаретой в зубах, он на первый взгляд производил впечатление далекого от политики, простого, компанейского парня, занятого исключительно футболом, вином и женщинами, о которых мог говорить часами.

А между тем за плечами у него были годы политической борьбы, пьяного анархического подполья, арестов, побегов из психушек и КПЗ.

Впервые его, тогда еще выпускника столичного кулинарного техникума, арестовали в конце 2002 года за распространение экстремистского листка «Анархия и порядок», содержавшего требования легализации наркомании и самогоноварения, а также призывы к насильственному спаиванию всего населения страны, вне зависимости от пола, возраста, национальной, религиозной и социальной принадлежности. Во время ареста он оказал сопротивление сотрудникам полиции, укусив одного из них за палец и расцарапав другому лицо ногтями. При обыске у него обнаружили кипу листовок, первый том собрания сочинений Бакунина, книжку «Рассказы о Ленине» детгизовского издания 1949 года, сборник произведений Ленина для учащихся средних специальных заведений и пособие по производству самогона в домашних условиях. По закону о борьбе со спиртолитическим экстремизмом его осудили на шесть лет лагерей, которые заменили принудительным лечением в одной из подмосховных психиатрических лечебниц. В психушке он подсел на колеса, переспал со всеми медсестрами своего отделения и заработал язву двенадцатиперстной кишки.

Через два года он сбежал оттуда, спрятавшись в кузове грузовика под отправленными в прачечную тюками с грязным бельем, и, находясь в федеральном розыске, вернулся в столицу. Здесь он возобновил свою подрывную деятельность, став главным редактором анархической газеты «Пьяный синдикат» и председателем отдела пропаганды и агитации столичной анархической организации. Вскоре спецслужбы вышли на след созданной Питиевым подпольной типографии, располагавшейся в квартире жилого дома на окраине столицы. Нагрянув по указанному предателем адресу, комитетчики представились сотрудниками горгаза и попросили впустить их в квартиру. Почуяв неладное, Питиев собрал документы, сломал печатную машинку, на которой печатал газету, спустился вниз с девятого этажа по балконам и, поймав машину, скрылся в неизвестном направлении. С трудом взломав тяжелую металлическую дверь, комитетчики ворвались в пустую квартиру и подорвались на оставленной главредом в коридоре лепешке. Питиев бежал в Красноугарск, где примкнул к диверсионной группе Конфедерации анархистов-спиртпофигистов Кубани. Экспроприировал винные магазины на нужды революции, наладил подпольное производство самогонных аппаратов, создал разветвленную сеть подпольных мини-спиртзаводов, намереваясь заполонить местные рынки дешевым высококачественным спиртом и вызвать революционный взрыв в южных регионах страны путем развала местной ликероводочной промышленности.

В Красноугарске Питиева снова едва не арестовали. Средь бела дня на одной из центральных улиц города подпольщика остановил полицейский патруль, опознавший его по полученной из столицы ориентировке. На плече у Питиева была сумка с пятью килограммами предназначавшегося для поддержания морального духа его боевиков кокаина, а в правом кармане куртки — заряженный герычем десятикубовый «баян», который недолго думая он и пустил в ход, после чего, уложив на месте сотрудников МВД, пустился наутек. Прежде чем вступил в действие план «Перехват», беглец укрылся на одной из загородных конспиративных малин. Спасаясь от преследования властей, он перебрался на Дальний Восток. Находясь в Хабаровске, узнал о произошедшей в Сибири спиртолитической революции и о победоносном наступлении спиртармейских частей на центральные районы страны. Немедленно знатный анархист занялся подготовкой вооруженного восстания в Хабаровске, устроившись с этой целью рабочим на городской ликероводочный завод. Два месяца он небольшими партиями проносил на завод спрятанные под одеждой запрессованные в брикеты пивные дрожжи. В ночь перед началом восстания он засыпал полторы тонны дрожжей в огромные стальные цистерны, установленные в цехе по производству сладких наливок.

Взрыв чудовищной силы потряс спящий город: образовавшиеся в результате реакции брожения газы, не найдя выхода из герметично закрытых цистерн, попросту разорвали их. Вся территория в радиусе нескольких километров оказалась залита дрожжами и спиртом, завалена мешками с сахарным песком и осколками стеклотары, а сам завод испарился.

Однако надежды анархиста на быструю победу не оправдались. Разрозненные выступления местных бичей, наркоманов и алкоголиков были подавлены прибывшими из Владивостока отрядами Антиалкогольного комитета, и, чтобы не попасть в руки психиатров, ему пришлось покинуть отсталый, не готовый к борьбе за реализацию спиртолитических идей край.

Он возвратился в центр страны и обосновался в Курске, в глубоком тылу красных. Здесь он создал Конфедерацию анархистов-спиртпофигистов Центрального Нечерноземья и занялся формированием 1-й пьяной анархической бичбригады для похода на Мосхву.

Среди местного люмпен-пролетариата Питиев пользовался огромным авторитетом. Проникшиеся идеями анархизма-спиртпофигизма зеки, бомжи, наркоманы, психи и алкоголики сотнями записывались в бригаду, и к началу осени у него в списках значилось несколько тысяч добровольцев.

Пьяные, голодные, раздетые, вооруженные одними только анархическими лозунгами, они занимались тем, что целыми днями слонялись по городу в поисках халтур и стеклотары, митинговали по любому поводу и экспроприировали остававшиеся еще не тронутыми винные склады и аптечные киоски.

А их идейный руководитель в перерывах между запоями носился по заводам и фабрикам, учебным заведениям и госучреждениям, выступая перед собраниями и везде агитируя за анархию и пьяный беспредел. Везде, в любой аудитории он находил благодарных слушателей, живо откликавшихся на его красноречивые призывы. Ко всем он умел найти подход, всех заинтересовать, всем польстить и найти доводы в подтверждение правоты своих пьяных анархических абстракций.

Рабочим и крестьянам он говорил, что они главная движущая сила революции, что только огромная анархическая масса пьяных рабочих и крестьян, не ждущих воли от властей предержащих, способна победить в борьбе с мировыми буржуазными спиртмонополиями.

Солдатам и ментам объяснял, что они те же рабочие и крестьяне в шинелях, влачащие жалкое существование, терпящие издевательства, непосильный труд, холод, голод, истязания, что армия — двигатель спиртолитической революции, без которого революции не будет.

Врачей и учителей убеждал в том, что они промежуточный класс населения, одинаково близкий как к рабочим, так и к крестьянам, как к наркоманам, так и к алкоголикам; что именно интеллигенция должна взять на себя руководство революционными процессами, как наиболее образованный, разнородный, беспокойный и буйный элемент общества, болеющий за народ и всегда готовый к борьбе за пьяное счастье всего человечества.

Одним он обещал после победы установление анархического спиртолитического строя, при котором средства производства винно-водочной промышленности будут принадлежать спивающемуся трудовому народу, по своему усмотрению распоряжающемуся имуществом предприятий и всей спиртсодержащей продукцией. Другим сулил упразднение воинских уставов, введение выборности начальников и обязательного равного для всех чинов ежедневного армейского спиртпайка взамен старой дисциплины, основанной на насильственном принуждении к трезвости. Третьих манил небывалым, невиданным доселе расцветом свободного самогоноварения, полной свободой пития, процветанием всевозможных околовсяческих наук и всеобщим повышением культурного уровня освобожденного, устремленного в пьяное анархическое завтра народа.

Необходимость и неизбежность спиртолитической революции он объяснял следующим образом.

— Наш государственный организм, — говорил он, — есть грандиозная, обдуманная, научная организация беззакония, воровства, издевательства и насилия, направленная на ограбление и уничтожение своего народа; подлый, закостенелый, не поддающийся никакому реформированию и потому подлежащий полной ликвидации механизм.

Зачем государство, где все люди сыты, одеты, богаты и счастливы, где царят социальный мир и полная классовая идиллия, принимает законы о борьбе с экстремизмом, пусть даже и спиртполитическим?! Ведь если в обществе все так хорошо, то такие законы этому обществу не нужны: от добра добра не ищут и от хорошей жизни ни один человек бухать не станет! Достаток и спокойствие люди всегда предпочитают нищете, голоду, холоду и опасностям, сопровождающим всякую смену одного общественного устройства другим.

Если бы у всех, да пусть и не у всех, а просто даже у подавляющего большинства граждан все было бы замечательно, то незачем было бы государству опасаться никаких проявлений экстремизма! Жили бы все себе тихо-мирно и не рыпались.

Раз государство нуждается в подобных законах — значит, не все так благополучно в обществе, как это хотелось бы представить некоторым; значит, общество тяжело больно, заражено бациллами грабежа, наживы, эгоизма, насилия, равнодушия и жестокости; значит, оно разделено на враждебные друг другу классы, на сытых и голодных, умных и глупых, трезвых и пьяных. И виноваты в таком положении вещей именно те, кто принимает такие законы. Ведь когда власть заботится о благополучии и процветании населения своей страны, ей нечего опасаться пьяниц и алкоголиков. Лучшей защитой от винно-водочного экстремизма для такой власти являются не специальные законы, не солдатские штыки, суды и тюрьмы, а любовь собственных граждан, довольных жизнью, их поддержка и уважение!

А так, не имея поддержки в обществе и понимая, что на них лежит ответственность за бедственное состояние дел в государстве, власти вынуждены принимать репрессивные законы, чтобы страхом наказания держать людей в трезвости, обезопасить себя от возможных проявлений наркомании и алкоголизма и придать видимость законности своей борьбе с обездоленными, раздетыми и ограбленными ими «бунтовщиками».

Но все равно, несмотря ни на что, наперекор всем законам и репрессиям человек всегда стремится к полной, ничем не ограниченной свободе спиртопотребления, отвергая любые насильственные авторитеты. А потому спасение народа и страны заключается только в демократии, в демократии в подлинном смысле этого слова, спиртолитической демократии, при которой власть будет принадлежать Советам, в состав которых войдут все без исключения граждане: наркоманы, бичи, тунеядцы, олигофрены и алкоголики. Именно участие всех людей в управлении общественными делами есть главное условие существования спиртанархизма: ведь там, где управляют все, там нет управляемых, а значит, нет и государства! При этом, разумеется, свобода спиртопотребления и права индивидуума на пьянку остаются в неприкосновенности, а алкоголизм, понимаемый как независимость воли каждого от воли других, признается высшим проявлением свободы.

Анархизм Питиев определял как форму общественного устройства, при которой человек, являющийся производителем всех материальных благ, включая винно-водочную продукцию, свободно распоряжается продуктом своего труда: над ним нет ни власти, ни закона. Политический порядок исчезает — ему на смену приходит порядок экономический. Власть заменяется принципом взаимности, и люди перестают подчиняться законам, а живут в мире и согласии, предаваясь коллективному пьянству и соблюдая заключенные друг с другом договоренности.

Те же принципы действуют и во взаимоотношениях между отдельными народами. Каждая нация имеет право на независимое развитие, но одновременно все народы объединяются во Всемирную федерацию, основанную на принципах свободы спиртопотребления, равенства трезвых и пьяных и невмешательства тех и других в дела друг друга. Власть в ней принадлежит Верховному Спиртсовету, ведающему исключительно экономическими вопросами, особенно же вопросами спиртопроизводства.

Частная собственность, система денежного обращения, вооруженные силы, сословные различия и привилегии упраздняются. Религиозный культ заменяется культом уважения к человеку, в особенности к человеку пьющему и наркозависимому. А всеобщая свобода спиртопотребления и пьяный беспредел создают идеальные условия для всестороннего духовного совершенствования и культурного развития человеческой личности.

Каждое свое выступление Питиев использовал для того, чтобы публично дистанцироваться от коммунистов, к которым он относился с неприязнью, и подвергнуть критике идеологию и политику правящей Спиртолитической партии.

— Коммунизм не для нас! — заявлял он в ответ на робкие замечания слушателей о том, что коммунисты тоже за народ и пьяное счастье всех трудящихся. — Мы, анархисты, не имеем охоты жить в коммунистическом обществе. Это не свободное общество, не живое объединение свободных от трезвости людей, а принуждение, насилием сплоченное стадо животных, преследующих только материальные цели и ничего не знающих о духовной стороне жизни. Диктатура пролетариата, — говорил он, — это абсурд! Кому пьяный пролетариат будет диктовать свою волю? Да она, диктатура эта, выродится в диктатуру трезвого чиновничества — «красных бюрократов» над поддатыми рабочими и поддатых рабочих над пьяными крестьянами. Власть в конце концов окажется в руках кучки «избранных», никем не избранных или избранных на таких выборах, на которые людей сгоняют силой или покупая не знающих толком, кого они выбирают и зачем, за спирт и ширево. Сменяемость аппарата и его подконтрольность народу будут фикцией. Коммунистическое государство плавно переродится в капиталистическое, представляющее из себя акционерное общество чиновников — привилегированного политического сословия, — вышедших из недр народа, поставленных народом над собой, оторвавшихся от народа, переставших быть работниками, презирающих и ненавидящих народ! Все это приведет к жестокой централизации власти, что несовместимо со свободой, и общество скатится к низшей ступени идиотизма, как это произошло в печальной памяти Советском Союзе!

И нынешние коммунисты, по мнению Питиева, были ничем не лучше тех, что в свое время развалили Союз.

— Руководители Спиртолитической партии, — проповедовал он, — оппортунисты и злейшие враги трудового народа! Оппортунизм свой они достаточно хорошо разоблачили в предшествовавшие революции годы. Они всячески пропагандировали идею легализации марксизма-спиртолитизма путем встраивания своей партии во властные структуры существовавшего буржуазного государства. Они неустанно твердили о том, что лимит пьянства и алкоголизма для страны исчерпан, и, заявляя о своем отрицательном отношении к революционной борьбе, проповедовали троцкистское учение о «перманентной пьяной революции».

Они в своей программе озвучили положение о возможности существования смешанной экономики при социализме и о дружбе с патриотически настроенной национальной буржуазией, то есть фактически выступали за трезвый буржуазный, а не пролетарский пьяный социализм.

— Практически доказано, — не уставал подчеркивать Питиев, — что оппортунисты внутри алкогольного движения являются лучшими защитниками трезвости, чем сами трезвенники. Без их руководства пьяными рабочими капиталисты-трезвенники не смогли бы держаться. И руководители Спиртолитической партии, как никто другой, много сделали для недопущения революции, для отвлечения народа от реальной революционной борьбы! При их попустительстве были приняты Сухой закон и Закон о борьбе со спиртолитическим экстремизмом. Они даже приветствовали их принятие, как полезных для общества и государства, и опомнились только после того, как их самих прижали к ногтю при помощи этих ими же принятых законов.

А когда вопреки всем их стараниям, сверх всякого лимита свершилась Ноябрьская революция и умиравший без водки, курева и наркоты народ восстал против зарвавшихся реформаторов-трезвенников, господа эти, ловко используя имидж пострадавших от прежней власти мучеников, сумели оседлать и возглавить стихийно возникшее освободительное движение, направив его по ложному пути. Теперь Губанов сидит в своей новой столице Спиртограде и делает вид, что старается для победы революции, а сам под шумок готовит невиданное в истории предательство всех спивающихся масс, намереваясь свернуть революцию в угоду недобитым столичным буржуям и их заокеанским друзьям!

Так или примерно так проповедовал старый идеолог анархизма, находя немало благодарных слушателей среди не разбиравшихся в политике бичей и алкоголиков. Чопик был совершенно очарован питиевским красноречием, его могучим талантом склонять и убеждать. Несколько дней подряд он неотступно следовал за председателем, сопровождая его на всех митингах, собраниях, пьянках, и вскоре неплохо освоил азы анархической теории, важнейшие ее положения и лозунги.

Питиев заметил проявленное бывшим атаманом рвение и, оценив по достоинству его способности, решил поручить ему настоящее дело.

Выйдя из запоя, он первым делом вызвал к себе новоиспеченного адепта анархизма. Ночевавший со своими архаровцами тут же, в штабе бичбригады, Чопик немедленно явился на зов больного с похмела председателя.

— Вот что, Чопа! — начал тот, приглашая гостя войти и усаживая его за уставленный водкой и закусками стол. — Мы с тобой уже почти неделю знакомы. Пригляделся я к тебе и честно скажу — ты мне понравился! Мужик ты неглупый, идейный, храбрый, решительный. Опять же за народ, за пьяное счастье всех трудящихся. Это тоже! Короче, подумал я, подумал и вот что решил. Пора тебе, брат, реальным делом заняться. Чтоб для пользы революции и скорейшего наступления всеобщего ништяка. Как думаешь?!

— Так как?! — весело улыбнувшись, ответил обрадованный Ермаков. — Для пользы народной я завсегда пожалуйста! Для того и приехал, чтобы ума-разума набраться и к делу приобщиться! А что делать-то надо?

— Делать-то? — крякнул Питиев, одним залпом выдув из горла чекушку водки с актуальным революционным названием «Столичная левая». — Дело, брат, серьезное. Расширяться надо! Расширять социально-экономическую базу анархического движения. Время сам видишь какое. Не сегодня-завтра последний и решительный бой за свободу спиртопотребления и всемирное братство алкоголиков, а мы до сих пор не в шубе рукав! Ну здесь, в городе, положим, еще туда-сюда! А в районах, поди-ка, и не слыхали о нас! А в соседних областях? В Тамбове был у меня филиал. Хорошо вроде начинали. А где теперь — половина к бандитам ушла, половина в спиртармейцы подалась. Нет никого! В Бородянске вообще засада! Этак мы далеко не уедем! Мои вон тоже не больно энтузиазмом горят — разбегаются. Денег-то нет! Нужно идти в народ; нести идеи в широкие крестьянские массы — готовить надежный тыл в деревне и одновременно формировать боевые дружины из пьяных городских пролетариев. Нужны для этого люди надежные, реальные! И ты мне здесь мог бы очень сильно помочь!

— Конечно помогу! О чем базар! — с энтузиазмом подхватил Чопик. — Ты говори, говори, Николаич! Чего хочешь-то!

— Хочу тебя, брат, в круиз отправить! — хмыкнул Питиев, закусывая икрой очередную выпитую чекушку и вытирая измазанные рыбьим жиром губы и подбородок краешком дорогой атласной скатерти. — Чтоб поездил по районам со своей братвой, поагитировал народ за анархию, за Спиртсоветы без СПХП, экспроприацию экспроприаторов. Чтоб массу заинтересовать, чтоб расшевелить людей, задел на будущее организовать. А потом в Бородянск махнул бы! Там филиал организовал. К Новому году, глядишь, вместо одной бичбригады две бы имели! Уже реальная сила! Можно и левым и правым свои условия диктовать! Как думаешь?

— Не знаю! — тихо выдавил из себя сразу сникший и помрачневший адепт, отставляя в сторону нетронутый стакан коньяка. — Не знаю! Я, Николаич, не оратор! Я боец! Мне воевать, а не разговоры разговаривать! Говорильни у нас и без того хватает — аж тошнит от нее! А людям дела хочется! Настоящего, серьезного дела. Думал, мне хоть роту дадут, хоть чего, чтоб сразу шашки наголо и вперед! Почему я-то? Других нет?

— Другие-то есть, да не те все люди! — Председатель допил оставленный Чопиком коньяк. — Потому тебя прошу, что ты человек реальный! Если захочешь — все сможешь! Я таких сразу вижу. Ты вон с мотобандой своей по всей области гремел! Тока и слышно было: «Атаман Чопик то!..», «Атаман Чопик это!..» — организатор ты талантливый, спору нет! И тут дело как раз для тебя. Ведь не митинговать тебя отправляю, а народ подымать — новую анархическую жизнь на местах налаживать! Дал бы я тебе роту, дал! И полк бы доверил! Но ты же сам знаешь, какие наши дела. Людей набрали, а оружия нет. Одеть не во что, накормить нечем. Денег ноль! Вон ходят на оптовых базах фуры разгружают. Хочу их в трудармию организовать: поедем в деревню — поработаем. Там и со жратвой получше, и денег на экипировку поднакопим. Для этого мне сейчас твоя агитация и необходима! Приедут мои ребята в деревню, а там уже анархия, и Спиртсовет готовый, и пьяная радость жизни для всех трудящихся! — «Как? Откуда? Кто организовал?» — «Да так, мол, и так, товарищ Ермаков был, всю политику нам разъяснил и полную анархию организовал на благо народа!» Круто? Круто!

— Круто! — не слишком довольно согласился батька, с усилием кивнув головой.

— Ну вот, — продолжал объяснять Питиев, словно не замечая его недовольства, — подраться мы еще успеем. Это дело нехитрое! А вот говорильня, как ты выражаешься, она, брат, важнее всего. Это, брат, тоже своего рода война. Только идеологическая, бескровная. Война за умы и сердца людей. И кто выиграет эту войну, тот победит и в настоящей войне. Почему, скажем, Ленин или Гитлер в свое время сумели захватить и удержать власть? Потому, что завалили людей дешевой массовой агитационной продукцией: газетами, листовками, брошюрами… Геббельс, может, знаешь, был у Гитлера такой министр пропаганды, так тот вообще об агитации говорил: больше, проще, дешевле!

Столичные контрики давно эту тему просекли и шуруют вовсю. Им-то что: все деньги у них, все газеты, радио, телевидение… А мы — нищета! Создали, правда, типографию, газету выпускаем ежемесячную, тираж неплохой — 999 экземпляров. Маловато на всю-то область, но все-таки! Но, брат, ничто так не действует на сознание людей, как живое слово убеждения, донесенное до всех вместе и до каждого в отдельности. И поэтому нужно идти в народ, словом и делом убеждать его в правоте наших взглядов, влюбить его в наши идеалы и поднять на борьбу под знаменем зеленого змия и пьяного беспредела! Я очень на тебя надеюсь. Верю, что у тебя получится! Сейчас как раз на фронтах затишье — самое время для агитпропа. А когда через пару месяцев начнется по новой — у нас уже целая армия пьяных крестьян-партизан и все козыри на руках. У вас и автобус есть — очень удобно, ноги топтать не придется! Ну?!

— Не знаю! — пожав плечами, буркнул Чопик. — Может все-таки роту мне или хоть взвод бичей-диверсантов?!

— Нет, нет, нет! — замахал на него руками поддатый анархист. — Не говори ничего и не возражай! Раз говорю, что нужно, значит, нужно! За народ, за правду — иди и делай! Отказ буду расценивать как неисполнение приказа и дезертирство с фронта классовой борьбы! Понял?

— Понял! — кивнул экс-атаман обреченно. — Когда ехать-то?

— Сейчас прямо и поезжай! Чего резину тянуть! — отмахнулся Питиев.

— Зайди к Ершову получить мандат, бухла, жратвы на первое время. Как приедешь в Бородянск, как Анархический центр организуешь — сразу звони. Приеду, поддержу авторитетом…

Поднявшись из-за стола, идеолог протянул растерявшемуся товарищу обе руки: — Давай! Вперед! Счастливо, браток! Приятно было пообщаться! Удачи тебе!

Тепло попрощавшись с энергичным анархическим деятелем, Чопик направился к выходу.

— Але, Палыч, ты? — Питиев прильнул ухом к трубке зазвонившего телефона. — Да, я! Слышь. Ну так че, сегодня? Как договорились? Ну хорошо! Водка твоя, закуска шмоновская, девочек мы с Ершовым своих привезем. Ну давай, всего! Ага…

Чопик вышел в коридор и прикрыл за собой дверь. Палыч — это зампред Курского спиртсовета, а Шмонов — председатель Спиртгубчеки — лучшие друзья и постоянные собутыльники Питиева, с молчаливого согласия и под покровительством которых он развернул в городе свою анархическую деятельность. Теперь, не успев еще отойти от вчерашнего кирогаза, атаман знал это, Николаич звонил зампреду, чтобы договориться с ним об организации новой культурной программы.

«Меня не зовет. Не хочет. Отправляет подальше, с глаз долой, чтобы не мешал», — думал Ермаков, заходя в кабинет зампоспирта Ершова.

— Ну, счастливо! — пожал протянутую Чопиком руку Ершов, после того как все бумаги были оформлены, печати поставлены и новоиспеченный агитатор собрался уходить. — А знаешь, братан, честно тебе сказать? Сплавил тебя Николаич, сплавил по-тихому, чтоб от греха подальше. А агитация это все так, от балды, для отвода глаз!

— Чего это? — не понял агитатор, пряча в карман пахнущий свежими чернилами и кислым портвейном мандат. — Зачем сплавил?

— Да что я, не знаю?! — хмыкнул Ершов с ехидцей. — Не ты первый, не ты последний! Николаич со всеми так. Как кого поумнее да побойчее увидит — так и отошьет! Не переносит людей, способных его затмить. Боится, понимаешь, конкуренции: авторитет потерять, место там и так далее.

— Так я ж на его место и не рвусь, — обиделся Чопик.

— Ты-то, может, и не рвешься. Так он не тебя и боится, а братвы.

— А че братва?

— А братва такая: чуть что не по ней, сразу батьку долой и нового посадят. А у тебя имя, дела и все такое. Одним словом, рейтинг. Сам понимаешь!

— Понимаю, — согласился ровным счетом ничего не понявший Чопик и, стрельнув у зампоспирта пару папирос, поспешно откланялся.

Вернувшись в свою комнату, растолкал спавших вповалку прямо на полу пьяных корешей и велел собираться в дорогу. Те нехотя повиновались.

— Не, ну, Чопа, в натуре! — принялся было ворчать разбуженный неучтивым пинком под зад Санек. — Те больше делать нечего?! Видишь, люди с бодуна, болеют. А ты будишь ни свет ни заря — первый час еще! Хоть бы водяра была на опохмел, так ведь нет же ничего! Куда торопиться-то?

Но, узнав о полученных от Ершова четырех ящиках «Столичной левой», решительно сменил тон:

— Ну вот и хорошо! Вот и ладненько! Давно пора! А то застоялись тут без дела — мочи нет! Все болтают, болтают, а толку никакого. Говорят, вот подождите, вот скоро стволы дадим, пойдем столичных бакланов бомбить. А у самих ни водяры, ни жратвы, штанов на жопу нет! Солидных из себя строят, руководителей, а люди у них по помойкам ходят — тару собирают. А я не помойщик! Я реальный чел. Я не фраер. Мне фуфу толкать не надо! Или дело давай, или разбежались и забыли! Теперь хоть оторвемся в деревне. Там, вон я от братвы слышал, анархистов сильно уважают! Ниче, не пропадем!..

Не дослушав разговорчивого ординарца, командир отправился получать водку и тушенку, прихватив с собой не успевшего еще проснуться Жирабаса.

Спустя четверть часа обитатели престарелого агитационного пазика покидали гостеприимный город под монотонный шум полусонного осеннего дождя, преисполненные радужных надежд на будущее и готовые к встрече с заманчивой неизвестностью.

— Ух, тушенки пожрем! — мечтательно облизывался Жирик, поближе подбираясь к сваленным в углу железным банкам. — Там ее, поди-ка, немерено! Жри не хочу!

— Балда! — шикнул на него Санек. — Откуда там тушенка! Это ж деревня! Тушенку на заводе делают. А в деревне сало, масло, мясо, яйца, самогон! Понял, дурья твоя башка?

— Ништя-я-ак!.. — блаженно закатывая к потолку мутные, опухшие глазки, шептал Жирабас.

В салоне воняло бензином, потом и киселью грязного, сто лет не стиранного Жирабасова белья. За окном медленно проплывали унылые, серые развалины пригородных поселков. Вяло барабанили по крыше мелкие дождевые капли:

— А-на-на-рхи-я… мать… п-по-ряд-к-ка… — тоскливо выводили они редкую ленивую дробь.

«Посмотрим! — размышлял Ермаков сам с собой. — Посмотрим. А что он там про диктатуру пролетариата говорил? Надо бы получше разузнать. И вообще: что это Губанов вдруг оппортунист? Вон какие дела ворочает: на всю страну развернулся. К Мосхве подходит. Только и слышно: спиртармейцы, коммунисты-спиртолитисты. А анархистов что-то не больно слыхать, чтобы где красным воевать помогали! Не-ет! Надо получше узнать! Что ж они, не за народ, не за пьяную радость освобожденного спиртопотребления и незащищенного секса?! Чего делиться-то?! Вместе сподручней! Легче! Сам ведь говорил: “Моя идеология проста. За народ болеешь? Для народа стараешься? Держи пять! Против народа пошел? Пьяное счастье всех спивающихся предал — к стенке, падлу, и все дела!” Посмотрим. Посмотрим…»

Повернувшись на бок и укутавшись в заношенную до дыр, видавшую виды шинель, он погрузился в раздумья о судьбах страны и перспективах предстоящей идеологической атаки на умы истосковавшегося по свободе спиртопотребления и жаждавшего, если верить Питиеву, всеобщего пьяного беспредела центрально-нечерноземного крестьянства.