Вся жизнь конспирация. История семьи нелегалов

ЖАННА

Находясь долгие годы за рубежом, мы испытывали все те чувства, что присущи, очевидно, каждому человеку, проживающему на чужбине. И нас, конечно, не миновала ностальгия. Оторванность от дома, родных и друзей особенно остро давала о себе знать в дни наших национальных праздников или семейных юбилеев. Вспоминается телевизионное выступление Сергея Владимировича Образцова, народного артиста СССР, который также говорил о ностальгии, возникавшей у него во время зарубежных поездок, не столь уж продолжительных.

А представьте себе, каким терпением, выдержкой нужно обладать разведчику-нелегалу, годами безвыездно работающему вдали от Родины в личине иностранца. Это, пожалуй, самое тяжкое испытание — испытание обстановкой, где все вокруг чуждо: язык, обычаи, нравы, порядки, даже сама природа, хотя и очень красивая. Естественно, мы не давали этим чувствам разгуляться, да и времени на эмоции оставалось маловато. Мы не замыкались в четырех стенах, внешне жили «как все». Наше солидное положение обеспечивало условия для выполнения разведывательных задач в течение длительного времени. И все же подошел срок возвращения на родную землю. Этот вопрос предварительно обсуждался в Москве в 1962 году, и тогда договорились, что мы поработаем в стране пребывания еще несколько лет. Минуло пять лет, и мы получили указание готовиться к отъезду:

«Сепу

…Считаем, что задачи, возлагаемые на региональный узел связи в Западной Европе в лице разведгруппы Сепа и Жанны, успешно выполнены.

С учетом этого предлагается завершить оставшиеся необходимые текущие дела по прикрытию и выехать на Родину по согласованному маршруту.

ЦЕНТР».

Скажем откровенно, телеграмма нас радостно взволновала. Наконец-то! Теперь сбросим с себя личину иностранцев и вновь станем самими собою, снимем груз ответственности, вернемся в круг родственников, знакомых и друзей, сможем душевно раскрепоститься, не контролировать каждое слово или жест, свободно вздохнуть и радоваться жизни. Грибоедовские слова: «И дым Отечества нам сладок и приятен» — не просто дань патриотическим чувствам, а лирика, выстраданная долгим пребыванием на чужбине, где наиболее глубоко ощущается ни с чем не сравнимая привязанность к родной земле.

Конечно, разведчик-нелегал знает, что рано или поздно наступит момент возвращения на Родину, мысленно готовится к нему как к приятному финалу, вознаграждению за все свершенное и пережитое. Но вот телеграмма лежит перед нами — а в душе противоречивые чувства. С одной стороны, радость, подкрепленная высокой оценкой Центра нашей миссии, а с другой — какое-то сожаление, что придется вот так вдруг свернуть разведывательную работу, ликвидировать фирму-прикрытие и социальный статус, созданные непростыми совместными усилиями, навсегда расстаться со страной, где прошла столь значительная часть нашей жизни и которая нам стала близка и понятна. Временами она была к нам сурова (когда мы совершали просчеты). Но это она дала нам гостеприимный приют, за который мы благодарны ей и ее народу. Наши интересы касались НАТО, мы не работали против самой страны, в которой жили, и всегда учитывали это обстоятельство при планировании разведывательных операций.

Разумеется, отъезд следовало хорошо подготовить и убедительно обосновать перед окружением, чтобы не вызвать кривотолков или подозрений. Предстояло с большой тщательностью разработать (в который раз!) подходящую «легенду», распространить ее в ближайшем окружении. В качестве мотива отъезда решили воспользоваться тем обстоятельством, что многие европейцы по разным причинам, а чаще всего в расчете на лучшие заработки, переезжают на жительство в США, Австралию, Канаду, государства Латинской Америки, иногда даже в Африку, и чаще всего их надежды сбывались. Смущало в этой легенде лишь то, что подобные решения принимают, как правило, в более молодом возрасте.

Страной, куда мы якобы намеревались выехать, избрали Австралию. Да-да, раз уж с нее началось наше становление как разведчиков-нелегалов, так пусть на ней завершится и этот этап. Наши аргументы сводились к следующему: Австралию мы теоретически хорошо знаем и можем убедительно рассуждать о перспективах коммерческой конъюнктуры в стране, на этом континенте легче всего затеряться, выбор страны удачно оправдывается рассказами Мориса Добривое о жизни в Мельбурне и не вызовет у него лишних вопросов.

Центр согласился с нашими доводами, и мы стали исподволь готовить друзей, знакомых и деловые связи к возможным переменам в нашей судьбе. Серьезность намерений демонстрировали тем, что письменно обратились в австралийское посольство и попросили прислать различные информационные проспекты, включая эмиграционные анкеты. Полученные из посольства бумаги держали дома на виду, в удобный момент подсунули их Морису, нашему «злому гению», чтобы он наглядно убедился в серьезности намерений.

К нашим планам друзья и знакомые отнеслись по-разному. Одни восприняли более или менее спокойно, другие пытались отговаривать.

— Вы знаете, — говорил один знакомый, — несколько лет назад сестра моей жены выехала с мужем в Аргентину. Они были молоды и полны желания увидеть новое и, конечно, хорошо заработать. Устроились неплохо, но там нужно крепко работать, чтобы жить в достатке. Сейчас очень сожалеют о свершившемся, шлют письма, переполненные тоской по Европе. Я говорю вам все это для того, чтобы вы еще раз взвесили свои шансы прежде чем окончательно решиться.

— Вы не представляете себе все сложности переезда на край света! — говорил другой.

— Вот именно, — пояснили мы. — Если ехать, то только теперь, пока еще чувствуем в себе силы.

— К чему ты, собственно, стремишься? — вопрошал Морис Сепа. — У вас прекрасная вилла, обстановка, машина, вы добились приличного положения. Сомневаюсь, что в другой стране, даже в Австралии, сможете так хорошо устроиться.

— Дорогой Морис, — отвечал Сеп, — раньше ты отзывался об Австралии гораздо лучше: неисчерпаемые возможности, есть где развернуться предпринимателю, чудный климат, нет проблем на рынке труда…

— Ты хочешь сказать, что принял решение под моим влиянием? Я все это говорил, не отрекаюсь, но ты учти — то впечатления моей студенческой юности, а сейчас… Минуло восемнадцать лет, и я стал другим, да и Австралия наверняка измени лась.

— Вероятно, в моем характере есть что-то от предков — вечных скитальцев, — Сеп настойчиво, но мягко продолжал убеждать Мориса. — Вот и я такой же непоседа, как они (по «легенде», известной Морису, родители Сепа в свое время тоже много путешествовали). Меня всегда куда-то влекло, манило. Хочется увидеть новое, испытать себя. Я все продумал и окончательно решился.

Видя, что Сеп тверд в принятом решении, жена Мориса Добривое попыталась повлиять на меня.

— Послушай, милая, ты хозяйка всего того, что нажито таким трудом и любовью. Разве тебе этого не жаль? Неужели ты так легко все бросишь?

— Да, ты во многом права, моя дорогая, — соглашаюсь я. — Откровенно говоря, решаюсь на этот шаг с болью в сердце. Но, понимаешь, не могу перечить мужу…

— Послушайте, у меня идея, — перебивает меня Морис. — Зачем вам продавать виллу и ликвидировать имущество? Можно все устроить иначе. Например, виллу сдадите в аренду, в банке откроете счет и деньги вам будут капать. Вдруг по каким-либо причинам вам в Австралии не повезет, а здесь у вас остается гнездо, куда вы всегда сможете вернуться.

Мудрая голова у нашего «злого гения». Как человек практичный, знающий финансовые дела, Морис здраво оценивал ситуацию. Примирившись в конце концов с нашим твердым намерением уехать, он старался Помочь дельными советами. Его резонные соображения заслуживали внимания, если бы мы действительно переезжали в Австралию. В длительных беседах приходилось в чем-то соглашаться с ним, а в чем-то и возражать, отстаивать уже занятую позицию, скрывая истинные намерения. Опасались дать людям повод к возникновению нежелательных подозрений, что стоило, надо честно признать, немалого нервного напряжения и усилий.

Первый этап — выход из фирмы Бланкоф. Поскольку госпожа Бланкоф пребывала в почтенном возрасте и не могла самостоятельно вести дела, предложили ей продать магазин, вырученную от ее пая сумму частично положить в банк под проценты, а на остальное приобрести акции, чтобы в дальнейшем получать соответствующие дивиденды. Однако, несмотря на свой преклонный возраст, она не согласилась и попросила подыскать ей нового управляющего для ведения дел на место Сепа, а также служащую на мое место. Просьба мадам Бланкоф прибавила нам хлопот, особенно в подборе добросовестного и знающего дела управляющего. В клубе коммерсантов Сепу удалось найти вроде бы подходящего кандидата из числа молодых выпускников коммерческого училища. Мы его представили госпоже Бланкоф, которая согласилась после обстоятельного разговора с ним и консультации с кем-то из друзей. Нового счетовода в бухгалтерию подобрали быстро.

Оформление нашего выхода из фирмы не составило больших трудностей. Мы получили наличный капитал, что полагался по договору (т. е. вернули средства, вложенные Центром, да еще с процентами), перевели деньги на личный счет в банке. Сепу пришлось некоторое время поработать в фирме «на общественных началах» (из уважения к госпоже Бланкоф, что ею было оценено должным образом), чтобы ввести в курс дела нового управляющего. Мадам Бланкоф искренне сожалела по поводу нашего отъезда, поблагодарила за совместное сотрудничество, устроила дома в нашу честь прощальный ужин. Расставание прошло в сердечной атмосфере и весьма трогательно.

Занимаясь подготовкой к продаже виллы, мы прежде всего ликвидировали тайник. Его разобрали, металлические детали были по частям выброшены в различные водоемы, все сгораемое — сожжено, а место, где находился тайник, было приведено в первоначальное состояние.

Продажа виллы несколько затянулась, хотя желающие купить ее нашлись сразу. По вполне понятным причинам нам хотелось получить наличными полностью всю сумму, а стоимость виллы и участка на день продажи была значительной, так что на наше требование мог откликнуться не каждый покупатель. Такой, наконец, нашелся — преуспевающий владелец небольшой мебельной фабрики. Вместе с женой он осмотрел виллу и прилегающий участок, остался, видимо, очень доволен, так как изъявил желание приобрести дом и предложил крупный аванс, тем самым закрепив за собой право на покупку. Однако дело купли-продажи усложнилось. Банк, владеющий ипотекой, узнав о нашем намерении продать виллу, заявил, что сделка невозможна без согласия его правления. Сепу пришлось посетить вице-директора банка и объяснить причину вынужденной продажи дома. Правление назначило комиссию из трех представителей, которые, согласно действующим правилам, произвели инвентаризацию-оценку виллы и дали свое положительное заключение о состоянии строения. Иначе и быть не могло, ибо за десять лет проживания мы существенно модернизировали виллу и участок. После этого, по нашему совету, преуспевающий мебельщик вошел в контакт с вице-директором банка и открыл в нем текущий счет, переведя на него часть капитала из другого банка. В этой операции, собственно, и состоял весь фокус: вместо выбывающего клиента появлялся новый, надежный, то есть платежеспособный, в чем и требовалось убедиться банку. Согласие на продажу виллы было получено, и процедура оформления сделки в нотариальной конторе прошла без препятствий.

Следующий этап — распродажа мебели и хозяйственной утвари, что также оказалось делом не простым. Кое-что приходилось отдавать за полцены, а что продать не удалось, раздали знакомым. Покупатель на автомашину (а содержали мы ее в хорошем состоянии) нашелся по объявлению в газете. Он пошел нам навстречу, согласившись оформить продажу и прием ее в удобный для нас момент, что и было сделано в тот день, когда мы перебрались в гостиницу «Олимпия». Вновь совпадение: с этой гостиницы мы начинали командировку и в ней заканчивали формальности с официальными органами при выезде из страны.

Наконец настал день, когда мы в последний раз обошли опустевшие комнаты. Дом с мансардой за низкой оградой, находящийся на маленькой тихой улочке, казался уже чужим. А ведь сколько лет он был не только нашим кровом, пристанищем, оперативным штабом и узлом радиосвязи, но и самой настоящей обузой, так как при всей нашей занятости с утра и до вечера управляться со всем хозяйством было сложно, тем более что мы были по понятным причинам категорически против наемного труда (имеется ввиду садовник или экономка). Многое связывало нас с этим домом. Немало тревог и радостей пережито в его стенах. Не счесть воскресных и праздничных дней, когда мы, согнувшись над письменным столом, работали с натовскими документами, делали переводы, готовили очередные радиограммы для Центра. Сколько их было принято и отправлено! И все это теперь в прошлом… Почти в прошлом. На душе тихое состояние радости и легкой грусти.

В стране мы прожили пятнадцать лет. Срок солидный. За это время смогли ассимилироваться настолько, что с какого-то момента стали уверенно чувствовать себя «своими среди своих». Во всех жизненных ситуациях научились держать себя точно также, как местные граждане. У нас выработались их привычки, черты характера, формы выражения взглядов, эмоций, манеры реагирования на происходящие события — радостные и малоприятные. Это касалось всех сторон повседневной жизни, работы, поведения. Выезжая в другие европейские страны, мы в разговорах с иностранцами высоко держали марку страны пребывания, с гордостью подчеркивали ее привлекательные стороны, широко известные в мире, при любой возможности демонстрировали «свой национальный» патриотизм. В ответ, как правило, встречали адекватное уважительное отношение к себе.

В первую ночь в гостинице «Олимпия» долго не могли уснуть. За окном стемнело, шел дождь, ветер раскачивал на улице светильник, отчего его тусклый свет время от времени вспыхивал на мокром стекле, бросая отблески в глубину комнаты. Мысли уходили то в прошлое, то возвращались к недавнему настоящему. Вспоминались расставания со здешними друзьями, думалось о предстоящих встречах в Москве.

СЕП

Чем ближе подходило время возвращения на Родину, тем чаще я вспоминал свой дом и своих близких. Вот и сейчас, в эту бессонную ночь, я предался воспоминаниям о своей последней побывке в Москве. Центр тогда предоставил мне возможность съездить на несколько дней домой к отцу, которого я не видел более пяти лет. За эти годы от него окольными путями доходили скупые вести: жив, очень скучает и просит скорее возвращаться, а то не ровен час уйдет из жизни, не повидавшись с сыном… В своих редких письмах сестра Оля делилась трудностями воспитания дочери Люды, студентки медицинского института, писала, что скучают и ждут моего скорого возвращения.

В тот раз отца застал со смешанным чувством радости и тревоги. Он заметно осунулся, волосы поредели, стал шаркать ногами, глаза заметно потускнели, утратив прежний блеск, едва виднелись из-за густых светлых бровей. В его взгляде читался извечный вопрос: «Как, сынок, насовсем или опять туда?..» О моей работе он не спрашивал, видимо, понимал важность дела, лишь сокрушенно заметил: «У тебя дело государственное, важное, не моего ума…»

Мы долга вспоминали пережитое за эти годы. Говорили о прошлом, которое в человеческой памяти всегда лучше и радостнее, чем оно было когда-то в действительности. На следующий день посетили могилу мамы, скоропостижно ушедшей из жизни несколько лет тому назад. Там, стоя у ее могилы, я попросил прощения, что не смог выполнить сыновний долг и проводить ее в последний путь. В памяти возникли далекие годы детства и образ мамы, простой русской неграмотной крестьянки с доброй душой и отзывчивым сердцем. Уезжая, я обещал отцу скоро вернуться, просил не беспокоиться и беречь себя. Расставание было тягостным и грустным. Отец крепился, но, когда мы обнялись, я почувствовал, что у него задрожали плечи. Сестра время от времени прикладывала платок к глазам. Я утешал их, как мог, хотя и мне было тяжело. Мелькнула мысль: «Хотя бы продержался еще несколько лет до моего возвращения». Но судьба распорядилась иначе.

В один из мартовских дней 1965 года Жанна, расшифровывая только что принятую радиотелеграмму, неожиданно расплакалась. Я забеспокоился, сердце учащенно забилось, и с тревогой в голосе спросил: «Что-то случилось неладное?» Первая, полоснувшая острым ножом мысль: «Неужели что-нибудь произошло с отцом?» И действительно, в телеграмме сообщалось прискорбное известие о кончине отца, и я вновь, как и тогда с мамой, не смог бросить прощальную горсть земли в его могилу. Перед глазами стоял образ отца, человека тяжелой, рабочей судьбы, строгого и чрезвычайно честного. Он любил справедливость и ненавидел ложь. Меня в мальчишеские годы приучал к правде и нередко наказывал, иногда даже ремнем, когда я не признавался в совершенном проступке или выкручивался.

Однажды, по навету соседки, он строго наказал меня, но позднее, узнав о моей непричастности к случившемуся, повинился передо мной, подростком, в своей неправоте. Для меня он всегда был примером прямолинейного, чуткого, человека дела и слова. Он никогда не употреблял алкоголя и табака. В семье были порядок и взаимопонимание, а авторитет отца был непререкаем.

Рассуждения о превратностях судьбы впервые навели меня на мысль: «Что произойдет с разведчиком-нелегалом, живущим под чужим именем и национальностью, в случае его внезапной смерти вдали от Родины? Как его тело доставят домой?» Вопрос не праздный, но точного ответа у меня нет, однако убежден, что и в этом случае служба не останется безучастной.

Здесь у меня в памяти всплыло происшествие, которое могло кончиться для нас печально, но, к счастью, мы отделались только испугом и досадой. Произошло это во время одной поездки на автомобиле в Италию. Следуя по дороге, ведущей вдоль Фирвальдштетского озера в Швейцарии, в один момент я решил на ходу закурить. Прикуривая сигарету, я несколько ослабил внимание. Впереди внезапно вырос крутой поворот. Желая уменьшить скорость, я резко нажал на тормоз, и в этот момент машину занесло вправо. Она с грохотом ударилась бампером о столбик заграждения и, на счастье, остановилась. Когда мы вышли из машины и посмотрели вниз со скалы, которая отвесно уходила в озеро, прозрачная темно-голубоватая поверхность которого чуть колыхалась у гранитных берегов, нам стало не по себе от мысли, что, если бы машина упала в воду, смерть была бы неминуемой. И вряд ли бы Центр что-либо узнал о нашем внезапном загадочном исчезновении. Урок нам был преподан хороший: в швейцарских горах во время езды за рулем машины никогда не кури и не отвлекайся!

Разведчику-нелегалу, возвращающемуся на Родину, наибольшее душевное волнение доставляет расставание со своими помощниками-иностранцами, агентами, доверенными лицами, которые долгие годы делили с нами радость успехов и горечь неудач. Ничто так не сближает людей, как совместно пережитая опасность, высокая цель служения и осознание исполненного долга. Задача моя вроде бы простая: законсервировать источники информации, обговорить с каждым условия восстановления контакта в будущем, когда кто-то, я не знаю кто, пойдет по моим следам и ключевыми словами вновь оживит цепочку, от которой незримыми каналами потечет в Москву важная информация. Но не просто сказать боевому другу: «прости-прощай», я, мол, ухожу, а ты остаешься на передовой и понимай это правильно. Нет, здесь нужны особенные, идущие из глубин души и сердца слова, вызывающие ответный порыв.

Трогательным прощание было с Лимбом, связавшим свою судьбу с нелегальной разведкой на долгие годы. Пригласил его на ужин в знакомый ресторан, который находился в тихом, уютном аристократическом районе столицы. Встретились вечером, выбрали укромный столик — по-соседству никто не сидел, лишь в противоположном конце зала мужская компания играла в карты.

Лимб шутил, живо рассказывал о своих делах и заботах, делился новостями. Он вообще был приятным и эрудированным собеседником. Я поддерживал дружеский тон беседы, старался вести себя непринужденно, хотя меня волновал и тяготил предстоящий разговор. После ужина предложил прогуляться.

— Дорогой друг! Как мне ни тяжело, но должен сказать, что наша с тобой сегодняшняя встреча — последняя, — начал я как можно мягче. — Но это не значит, что наша служба совсем расстается с тобой.

— Да-да, понимаю, — тихо промолвил Лимб, выжидающе устремив на меня взгляд. — Я как-то сразу почувствовал, что сегодня должно что-то случиться.

— Ты во многом нам помог, и я уверен, что и в дальнейшем останешься с нами. Не так ли?

Лимб утвердительно кивнул головой и твердо ответил:

— Да, на меня вы всегда можете рассчитывать.

Обговорили линию поведения Лимба после моего отъезда и условности на случай восстановления с ним связи в будущем. Некоторое время шли молча. Редкие фонари тускло освещали безлюдную аллею. Вечер оказался пасмурным и холодным, но мы этого не замечали.'Как Лимб ни бодрился, все же чувствовалось, что расставание он воспринял тяжело. Похожие чувства испытывал и я. Это действительно была моя последняя встреча с этим замечательным человеком, искренним другом нашей страны.

И вог мы несколько секунд смотрим молча друг другу в глаза.

— До встречи, — тихо говорит Лимб, — я обязательно приеду в Москву.

С каждым шагом, не оглядываясь, мы удалялись друг от друга, пока не растворились в темноте. Кто из разведчиков переживал такое, поймет мое душевное состояние в тот момент. Надо отметить, что Лимб сдержал свое слово. Через год он с женою приехал в Москву на праздник «Проводы русской зимы».

На прощальную встречу с другим источником я выехал рано угром. Покружив около часа в пригородах столицы, направился на шоссе, ведущее на запад. Вскоре прибыл в небольшой, по-европейски уютный городок.

Запарковал машину недалеко от собора, неторопливо вышел, постучал ногой по передним колесам, проверяя упругость шин, а на самом деле для того, чтобы незаметно осмотреться, затем медленно направился в сторону парка. День был воскресный, ясный и теплый, что располагало к хорошему настроению. Однако на душе у меня было грустно: предстояло в последний раз встретиться с Бригом.

Расставаться с близким человеком всегда трогательно и грустно. Вдвойне тяжко покидать боевого товарища, с которым долгие годы в условиях глубокой конспирации, подвергаясь опасностям, работал плечом к плечу в одной связке. Мы привыкли друг к другу, и между нами со временем возникли полное доверие и дружба. Поэтому, подходя к месту встречи на аллее парка, меня более всего тревожила мысль, как он воспримет это сообщение.

Как обычно, Бриг встретил меня радушно. На его слегка загорелом лице играла мягкая улыбка. Непринужденно разговаривая, мы направились в укромный уголок и опустились на одинокую скамейку. После разговора на бытовые темы и обсуждения вопросов международной политики перешли к деловой части. Как всегда, он передал мне секретную информацию в письменном виде и кратко оха-растеризовал ее устно. Затем сообщил, что у него вскоре предстоит служебная поездка в Англию, в ходе которой он мог бы осторожно навести справки в отношении Вано и его нынешнего положения. Обсудив этот вопрос, я под конец сказал, что у меня с ним сегодня последняя встреча и, если он не возражает, связь с ним будет поддерживать другой товарищ. Мои слова оказались большой неожиданностью, он заметно сник, но, быстро овладев собой, ответил:

— Покажется странным, но я как-то никогда не задумывался, что однажды может наступить момент расставания. Я искренне сожалею… Ведь мы столько лет работали вместе.

— Такова жизнь, дорогой друг. Мне предстоит новая работа. В знак дружбы и уважения мне бы хотелось преподнести вам памятный подарок. Не откажите его принять, — с этими словами я вынул из кармана небольшую коробочку в магазинной упаковке и передал ему.

— Вы позволите мне взглянуть на содержимое? — растроганно спросил Бриг. Когда он открыл коробочку и увидел золотые запонки с драгоценными камнями, по лицу его скользнула благодарная улыбка. Мы встали. Он крепко пожал мне руку и сказал:

— Огромное спасибо. Эти запонки всегда будут напоминать мне о нашей дружбе. Коль эта наша встреча последняя, я позволю себе пригласить вас на обед. Вы располагаете временем?

— Прекрасная идея. К тому же и время обеденное, но давайте завершим дела.

Мы подробно обговорили условия связи, после чего направились в ресторан, владельцем которого оказался местный житель итальянского происхождения. В скромном зале, со вкусом оформленном в итальянском стиле, из музыкального автомата журчала легкая музыка. Мы заняли столик на двоих около окна с видом на площадь. Хозяин оказался щедрым и, подбирая нам итальянские вина, демонстрировал свой безукоризненный вкус. Мы остановились на бутылке фраскатти. Обед получился на славу — не какой-нибудь «а ля фуршет».

В заключение хозяин предложил нам фирменное кофе «капуччино». Это чисто итальянский напиток — обычный кофе со взбитыми горячими сливками. Рецепт его придумали итальянские монахи, потому и название в переводе означает «монашеский». После краткой прогулки мы дружески попрощались, пожелав друг другу успехов в работе и жизни. Обратно возвращались каждый своим путем.

Теперь нам оставалось только снять остаток денег с банковского счета и приобрести авиабилеты. Проще всего, конечно, было бы взять билеты до Сиднея, лишний раз подтвердив легенду, что мы уезжаем в Австралию. Но в этом случае большая сумма средств Центра тратилась бы впустую, чего мы допустить не могли. Взяли авиабилеты до Рима.

В канун выезда в последний раз вышли побродить по торговым улицам, хотя день выдался ненастным: небо заволокли низкие, плотные тучи, было зябко и неуютно, как будто сама природа оплакивала наш отъезд. Дождь со снегом кончился, деревья шумели, стряхивая с ветвей на тротуар крупные, прозрачные капли. Мы хотели проститься со столицей, ибо понимали, что здесь нам больше побывать не придется. Проходя мимо коммерческого банка, увидели Мориса Добривое, стоявшего перед выставленной в витрине таблицей. Вытянув свою крупную голову вперед, отчего он казался еще более сутулым, архитектор внимательно изучал котировку валют и курс акций. Поворачивать обратно или переходить на другую сторону улицы было поздно, это могло выглядеть как бегство. В полном молчании, идя под руку в том же темпе, прошли за его спиной. Дошли до конца здания, свернули за угол и вошли в универмаг, где затерялись среди покупателей.

Встречи с Морисом мы менее всего желали. Можно себе представить, в каком бы неприятном положении мы оказались. Ведь он непременно поинтересовался бы датой отъезда, захотел бы взглянуть на австралийские визы в наших паспортах и на авиабилеты, задал бы кучу вопросов по поводу того, почему летим только до Рима, затеял бы разговор о наших деньгах в банке и, возможно, пожелал бы проводить в аэропорт. Все это было нам ни к чему. К нашему счастью, Морис не заметил нас.

Утром такси умчало нас в аэропорт. Лайнер взмыл в воздух, за пеленой облачности скрылись очертания столицы. Все волнения, казалось, были позади, но мы продолжали играть роль местных граждан, ведь нам предстояло еще пересечь несколько границ, и кто даст гарантии, что на каком-либо отрезке пути нам не повстречается кто-либо из нашей прошлой жизни. С другой стороны, как показывает опыт, на пути к родному дому случается, что у Центра возникают срочные задания в промежуточной стране. Поэтому расслабляться нельзя.

Рим встретил нас щедрым солнцем. Перебрались из аэропорта на Центральный железнодорожный вокзал и вскоре заняли купе в прославленном Агатой Кристи «Восточном экспрессе». Казалось, вот-вот пройдет по вагону знаменитый сыщик Эркюль Пуаро и пригласит пассажиров в вагон-ресторан на разбор очередной темной истории, связанной с убийством. К счастью, ничего такого не произошло. Видимо, подобные злоключения случаются на обратном пути, когда экспресс отправляется из Стамбула. Так, по крайней мере, у Агаты Кристи.

Однако острых моментов нам тоже избежать не удалось, хотя и по другому поводу, но также связанному с экспрессом. Дело в том, что знаменитый комфортабельный «Восточный экспресс» выбился из графика: повлияли снежные заносы. В Софию, где нас должны были встречать, поезд пришел с большим опозданием, глубокой ночью. Вышли мы из вагона, ищем глазами, где встречающие, но платформа быстро пустеет — и никого! Подхватили чемоданы и «как простые инженеры» пошли отлавливать такси, которое отвезло нас в гостиницу «Плиска», где мы переночевали. Я не удержался и на утро купил в киоске газету «Правда» — ведь мы почти уже дома и конспирацию можно немного нарушить.

— Боже! Как тут написано? — с изумлением воскликнул я, пробегая глазами по заголовкам статей. — Глаголы стоят не на своем месте, да и в падежных окончаниях путаница…

Но тут же спохватился: так это же я отвык от родного языка. Невероятно!

Решили воспользоваться данным нам заранее номером телефона, но и здесь ждало разочарование. Были выходные дни, и на другом конце линии никто трубку не поднимал. Отправиться в наше посольство мы не можем, так как являемся «иностранцами». Еле дождались понедельника — так душа стремится в Москву, домой, — снова к телефону, связался с кем надо, произношу обусловленные фразы, а сам волнуюсь. На другом конце телефона, чувствую, радость: наконец, мол, нашлись.

Через несколько дней самолет иностранной авиакомпании приземлился в аэропорту Шереметьево. Здравствуй, долгожданная Москва! Теплая встреча товарищей, крепкие объятия, поцелуи, смех. День выдался ясным и солнечным, легкий морозец румянил щеки. Едем по столичным улицам на черной «Волге», любуемся новостройками, приметами нового, куда-то спешащими москвичами (хочется к каждому подойти и пожать руку, сказать, что вот, мол, вернулся домой). От всего веет чем-то волнующе знакомым, родным и близким. Здравствуй, Родина!

В квартире, куда нас привезли, было тепло и уютно. В небольшой светлой комнате ожидал празднично приготовленный хозяйкой овальный стол, накрытый белоснежной скатертью. Различные закуски, высокой марки коньяк и вина. И все это по случаю нашего приезда. Несмотря на зимнее время, Жанне преподнесли большой букет красных гвоздик. Кроме товарища, который нас встретил в аэропорту, в комнате находился еще один человек, нам незнакомый. Оказалось, что это он в свое время выходил на визуальные контрольные встречи, не вступая с нами в контакт. Предложили располагаться здесь, как у себя дома, и пока отдыхать, а все деловые разговоры начнутся завтра. Подняли бокалы за наше благополучное возвращение. Во время оживленной беседы один из товарищей в шутку спросил:

— Чего бы вам сейчас больше всего хотелось?

Немного подумав, я с жаром воскликнул:

— Мне бы хотелось прежде всего попариться в московских «Сандунах» и съесть тарелку настоящих русских щей.

Все весело рассмеялись.

— А я бы желала позвонить тете, Варваре Михайловне, и порадовать ее своим возвращением, — с трудом произнесла Жанна, подбирая слова.

— Ваше желание вполне понятно, но сейчас еще не время, — пояснил оперработник. — Вы оба, как это заметно, здорово подзабыли русский язык. С недельку погуляйте по Москве, окунитесь в народ, привыкнете к языку, а там можно будет и к тете.

Никогда, кажется, за все последние годы я не спал так крепко, как в эту первую ночь на родной земле после долгой разлуки.

СЕП И ЖАННА

Как догадался читатель, из аэропорта мы направились на «промежуточную» квартиру, где нам предстояло пройти период акклиматизации, выхода из роли иностранцев и перехода в естественное состояние. Нельзя после долголетнего проживания за рубежом просто так «снять» разведчика-нелегала с поезда или самолета и доставить родным и знакомым: с десяток различных деталей в манере поведения, экипировке, разговорной речи или в багаже прибывшего раскроют близким, что он был не в ГДР, на Кубе или в Монголии, как их убеждали все эти годы, а где-то в иных точках земного шара. Начнутся ненужные вопросы, расспросы, недоуменные пересуды с соседями.

Чтобы таких неприятностей избежать, предусматривается период адаптации. Один нелегал, по «легенде» для родственников и знакомых, долгие годы провел в Арктике, на Крайнем Севере. Так прежде чем «отпустить» к родным, его снабдили всеми атрибутами полярной экзотики: унтами, шубой, шапкой, противосолнечными очками, оленьими рогами (иностранные вещи и предметы оставлены на временное хранение), посадили в промежуточном аэропорту на соответствующий авиарейс и в таком экзотическом виде он предстал перед встречающими в аэропорту Домодедово. С течением времени «экзотика» вернется на склад, а личное имущество, приобретенное за рубежом, перейдет к владельцу, как, мол, случайно купленное уже в Москве.

По идее мы прибыли в Москву после долголетней работы в Группе советских войск в ГДР и, следовательно, в таком облике и соответствующей экипировке должны были появиться перед нынешним своим ближайшим окружением. Пока товарищи занимались этими хлопотами, мы, счастливые, бродили по московским улицам, удивлялись и радовались, шутили и смеялись, «оттаивали» постепенно от суровых будней режима нелегального положения за рубежом.

А в это время в рабочем кабинете подготавливалось заключение по итогам нашей работы в долгосрочной командировке. Все заново просматривалось и анализировалось: наши первые сообщения о готовности радиоканала связи с Центром, период пребывания «под колпаком» спецслужб, поездки в сопредельные страны для восстановления контактов с законсервированными источниками, проникновение в планы ЦРУ по контролю с помощью психотропных средств над сознанием, поведением и умственными способностями человека, известными под названием проект «МК — Ультра», и так далее.

Тут можно, пожалуй, привести некоторые цифры: за время нашего пребывания в зарубежной командировке было проведено не менее 300 конспиративных встреч, состоялось около 200 радиосеансов с Москвой, по другим каналам мы переправили в Центр примерно 400 важных секретных материалов.

Однако в сухих строчках оперативного документа не полагается давать волю чувствам, подобно хоккейным болельщикам выражать одобрение нечто похожим на «молодцы!»; нет, все должно быть тщательно выверено и взвешено. С учетом достигнутых конкретных информационных результатов, принимая во внимание приобретенный опыт и полную зашифровку по прикрытию, руководство сочло целесообразным оставить нас в действующем резерве для работы в особых условиях, то есть рассматривать кандидатами для очередной командировки за рубеж в качестве разведчиков-нелегалов. За результативную работу, проделанную в период длительного пребывания в особых условиях за границей, Сепа наградили орденом Красного Знамени, а Жанне вручили ценный подарок.

Иногда задумываемся над явлением, которое характерно для нелегальной разведки, — и от него никуда не уйти. Поводом к осмыслению послужила реплика одного разведчика старшего поколения, который во время войны работал резидентом в Токио. И вот что он сказал: «У меня людей калибра Зорге в Токио было пять человек. Но Зорге арестовали, а эти люди еще десять лет после войны работали на нашу страну. Сейчас все говорят о Зорге, а об этих сотрудниках, тоже настоящих героях, мы молчим, должны молчать, пока время не пришло».

Вот так и мы обет молчания смогли нарушить только четверть века спустя…