Второй сборник Центрифуги

На мне была белая обувь девочки.

  И ноябрь на китовом усе,

Последняя мгла из ее гардеробов

  И не во что ей запахнуться.

Ей не было дела до того, что чучело –

  Чурбан мужского рода,

Разутюжив вьюги, она их вьючила

  На сердце без исподу.

Я любил оттого, что в платье милой

  Я милую видел без платья,

Но за эти виденья днем мне мстило

  Перчатки рукопожатье.

Еще многим подросткам верно снится

  Закройщица тех одиночеств,

Накидка подкидыша, ее ученицы

  И гербы на картонке ночи.

И даже в портняжной,

Где под коленкор

 Канарейка об сумерки клюв свой стачивала

И даже в портняжной, – каждый спрашивает

 О стенном приборе для измеренья чувств.

Исступленье разлуки на нем завело

Под седьмую подводину стрелку,

Протяжней влюбленного взвыло число,

Две жизни да ночь в уме!

И даже в портняжной

 Где чрез корридор

Рапсодия венгерца за неуплату денег,

И даже в портняжной,

 Сердце, сердце.

Стенной неврастеник нас знает в лицо.

 Так далеко-ль зашло беспамятство,

Упрямится ль светлость твоя –

 Смотри: с тобой объясняется знаками

Полярная швея.

Отводит глаза лазурью лакомой,

Облыжное льет стекло,

Смотри с тобой объясняются знаками…

Так далеко зашло.

Тоска, бешеная, бешеная,

Тоска в два-три прыжка

Достигает оконницы, завешенной

Обносками крестовика.

Тоска стекло вышибает

 И мокрою куницею выносится

Туда, где плоскогорьемь лунно-холмным

Леса ночные стонут

В раскачку, ртов не разжимая,

 Изъеденные серною луной.

Сквозь заросли татарника, ошпаренная

 Задами пробирается тоска;

Где дуб дуплом насупился

 Здесь тот же желтый жупел все

И так же, серой улыбаясь,

Луна дубам зажала рты.

Чтоб той улыбкою отсвечивая,

Отмалчивались стиснутые в тысяче

Про опрометчиво-запальчивую,

 Про облачно-заносчивую ночь.

Листы обнюхивают воздух.

По ним пробегает дрожь

И ноздри хвойных загвоздок

Воспаляет неба дебош.

Про неба дебош только знает

 Редизна сквозная их,

Соседний север краешком

 К ним, в их вертепы вхож.

Взъерошенная, крадучись, боком

Тоска, в два-три прыжка

Достигает, черная, наскоком

 Вонзенного в зенит сука.

Кишмя кишат затишьями маковки

 Их целый голубой поток,

Тоска всплывает плакальщицей чащ,

 Надо всем водружает вопль.

И вот одна на свете ночь идет

 Бобылем по усопшим урочищам,

Один на свете сук опылен

 Первопутком млечной ночи.

Одно клеймо тоски на суку,

Полнолунью клейма не снесть,

И кунью лапу подымает клеймо

 Отдает полнолунью честь.

Это, лапкой по воздуху водя, тоска

Подалась изо всей своей мочи

В ночь, к звездам и молить с последняго сука

 Вынуть из лапки занозу.

Надеюсь, ее вынут. Тогда, в дыру

Амбразуры – стекольщик – вставь ее

Души моей, с именем женским в миру

Едко въевшуюся фотографию.