Вулканы, любовь и прочие бедствия

Любить — значит жить в постоянном страхе

Шесть роев трещин отмечены красным на геологической карте юго-запада Исландии, которая висит над моим письменным столом. Трещины — короткие параллельные линии, которые тянутся на северо-северо-восток от мыса Рейкьянес на восток до самого озера Тингвадлаватн, скучиваются, а между ними — цельные участки, без трещин, выпуклые сердитые шрамы на земле. Я сосредоточиваюсь на них, тяжело дышу, давлюсь слезами; не хочу разрыдаться прямо на работе из-за этой ерунды. Закрываю глаза, стискиваю зубы и нажимаю на Enter, посылаю это гадкое письмо, дрожащей рукой открываю телефон и нахожу в списке контактов его имя: «Тоумас Адлер, фотограф». Вношу его номер в черный список, удаляю из списка контактов, из своего существования.

Вот так. Теперь все кончено.

Собираюсь с волей и открываю — в очередной раз — файлы с новейшими данными по подземным толчкам. Работа лечит, а наука должна стать верным средством от нелогичной печали, но сегодня ничего не выходит. Компьютерная программа сопоставляет подземные толчки с данными, полученными со спутников, рассчитывает напряжение земной коры, и при обычных обстоятельствах эта компьютерная модель дала бы знать, где в первую очередь собирается магма под поверхностью, но эти цифры просто-напросто ведут себя не так, как должны. Земля поднимается и снова опускается, затем поднимается в новом месте и на другом конце полуострова, словно под ней змеится гигантское существо и, ворочаясь, подталкивает ее в самых разнообразных местах. Результаты нелогичны — это невыносимо.

Измученно качаю головой, не в моих обычаях сдаваться. Всегда, когда начинает вырисовываться какая-то закономерность, я часто дышу и думаю: вот оно, подъем магмы обнаружен, но тут все и заканчивается; земля опускается, и все становится по-прежнему, пока волна не обнаружится в иной вулканической системе в другом месте полуострова. Мы полностью уверены, что имеем дело с таким же развитием событий, как во время извержения Краблы, но полуостров Рейкьянес не хочет покоряться этой хорошо аргументированной теории, он просто неуправляем. Компьютерная модель с дефектами.

Точно как я… Горе и чувство вины затопляют мой разум и сбивают все мысли, выталкивают их из огненной колеи в какое-то незнакомое болото ошибок, где они увязают в бочагах навязчивых идей и путанице грез, мне надо стряхнуть прочь этот вздор, сосредоточиться на исправлениях компьютерной модели.

Из недр компьютера доносится мягкий щелчок, сердце радостно содрогается, меня захлестывает радость, всего на миг, а потом возвращается страх. Компьютер показывает закрытый конверт — мейл от Тоумаса Адлера. Я смотрю на него, колеблюсь, затем стискиваю зубы, нашариваю мышку и выбрасываю его непрочитанным в «Корзину», а адрес помещаю в черный список. И настраиваю фильтр спама, чтобы отсеять из своей жизни эту любовь.

На меня находит отчаяние, словно взрывная волна, я вскакиваю из-за компьютера, хожу по кабинету, обхватив себя руками, сама себя укачиваю, как ребенка, и борюсь со слезами. Тоска по нему сродни зависимости, дьявольскому желанию принять наркотик; мне надо всего лишь перетерпеть первые дни, и тогда я стану свободной. Нужно только думать о чем-нибудь другом.

Я становлюсь у зеркала и рассматриваю свое лицо в пятнистой поверхности. Любовь пожирает меня, точно болезнь: скулы выдаются, глаза стали больше и темнее, чем обычно, нечто вроде глубоких дыр под темными волосами, которые начали вылезать прядями, сворачиваясь кольцами на белых листах бумаги на моем столе. Женщина в зеркале могла быть моей матерью, источенной курением, одиночеством и поэзией. Я глажу изможденное лицо и шею, просовываю руку под одежду, берусь за живот. Когда-то он вмещал целых двоих прекрасных человек, а сейчас тонок, как барабанная мембрана, натянутая между бедрами; он настолько полон страсти и боязни, и вины, что я ничего не могу есть. Задрав блузку, смотрю на себя в зеркале: вокруг пупка тонкие растяжки — переплетение проводов. Сначала они были красными и припухлыми, но со временем стали серо-белесыми, как исландский шпат. Я поворачиваюсь перед зеркалом и приглядываюсь к растяжкам, нитям, лежащим параллельно вертикальным рядом, словно серебряный пояс. У меня они так долго, что я перестала их замечать. Почти четверть века — до среднего возраста, достаточное время, чтобы вырастить двоих детей, защитить докторскую, построить успешную академическую карьеру. Сначала растяжки удивляли и пугали меня; казалось странным, что мое тело вдруг стало надуваться и не подчиняется мне (хотя этого не было), искажено. И мне никак не удавалось наладить контакт с тем, что поселилось внутри, в моем теле, и росло там и раздувало меня, оставив эти безобразные красные трещины, норовя, как мне думалось, вырваться наружу сквозь кожу. Я превратилась в носитель для другого организма, который с течением времени разорвет мою телесную оболочку и выйдет на свет.

На самом деле оно всегда было мне чужим, это тело, в лучшем случае — подходящей подставкой для головы. Я считала себя разумным существом, читающим, думающим, анализирующим, двигалась по своему миру, вооружившись информацией, рассудком, фактами, аргументами, и испытала шок, когда мое тело взорвалось и переходный возраст превратил меня из серьезного худенького ребенка в какую-то ходячую мишень с бюстом, талией и бедрами. Глядя в зеркало, всегда страшно удивлялась, что женщина в нем — это я. Похотливые взгляды мужчин унижали меня — словно это тело стояло между мною и моим разумом.

И тут зажглась маленькая искорка и начала изменяться — раз, два, три, и я не подозревала, что меня ждет.

«Что будет при самом плохом раскладе? — спросил Кристинн на этом диване много лет назад, когда забрал у меня последнюю сигарету и потушил. — Что тебе терять?»

Конечно, худшим итогом была бы моя мать; меня ужасало, что она права и я, подобно ей, не способна любить. Что отвернусь от собственного ребенка так же, как она от меня. Но не сказала этого, не пустила отца моего ребенка в темный закуток своего сердца, а просто посмотрела на него и покивала головой: «Я над этим подумаю».

И думала, пока тело забирало у меня власть, раздувалось и требовало шпината, груш, фисташек, постоянно блевало, доводило до слез и лишало сна — никакая логика не спасала. Я учила электродинамику и механику в перерывах между сгибанием над унитазом при рвотных позывах, пыталась мыслить как ученый, а тело тем временем побеждало меня, превращало в стельную животину.

Триумф плоти над разумом достиг апогея во время родов, когда этот самодействующий производительный аппарат произвел моего отпрыска на своем кровавом слизком конвейере. Четыре кило, симпатичный мальчик, я держала его на руках и разглядывала крохотное личико, пальчики, волосики, слипшиеся от младенческого жирка, и по щекам у меня потекли слезы. Я любила его — ах, как любила, какое облегчение испытала, почувствовав, что на меня обрушилась эта ошеломляющая любовь, но также она и парализовала меня, наполнила отчаянием. Получится ли у меня вырастить этого крошечного человечка, защитить его в мире, который такое страшное место?

Я плакала оттого, что любовь — самое замечательное и самое ужасное из происходящего с нами, она переворачивает все, лишает нас безопасности и бесстрашия, это трещина, разверзающаяся у нас под ногами, а в ней — пропасть, бездна, страх потерять любимого. И, сидя с ребенком на руках и плача, поняла: любить — значит жить в постоянном страхе.

Я провожу кончиками пальцев по животу и рассматриваю карту на стене надо мной. Думаю о красном рое трещин и серебристо-белесой растяжке, жизни, которая ворочается под поверхностью, и вдруг ослепительно яркий свет: это открывается взору, и все-таки не может быть. Противоречит всякому здравому смыслу.

Я заправляю блузку в брюки, распахиваю дверь и зову:

— Эбба, подойди на пару слов!

Она подходит, щурит на меня глаза, лицо у нее встревоженное:

— Что-то случилось?

— Меня посетила очень странная догадка. Вероятно, просто глупость, но мне нужно с тобой поговорить.

— Что?

— А что, если… — Я делаю паузу, пытаясь выразить словами ту живую картинку, которая возникла у меня в голове. — Если все, что мы знали, то есть думали, будто знаем о Рейкьянесе, на самом деле не верно?

— О чем это ты?

— А вдруг там не много маленьких вулканических систем, как всегда считали? Вдруг это одна большая система со многими выходами? И оттого она себя так странно и ведет: магма перетекает между ними, поэтому нам и не удается ее обнаружить?

Эбба смотрит на меня как на сумасшедшую, я плюхаюсь на стул у письменного стола и вывожу на экран трехмерную карту полуострова.

— Мы искали магматический подъем неглубокого залегания под каждой системой. А что, если там одна большая магматическая камера, как под Краблой, но на гораздо большей глубине, скажем километров в десять? И у этой камеры есть… повороты, ведущие в каждую вулканическую систему, и магма по очереди выдавливается то в ту, то в другую? Как… ну, как коровье вымя, а системы Рейкьянеса — это соски?

— Как коровье вымя? Ты серьезно? — спрашивает Эбба и обеспокоенно смотрит на меня. — Это противоречит всему, что известно о полуострове. Все знают, что это четко отграниченные системы и извержение происходит только в одной из них за раз. И никакая в отдельности не является вулканической системой, достаточно развитой, чтобы иметь собственную магматическую камеру.

— Знаю, — говорю я, проводя рукой по лбу. — Мне просто вдруг в голову пришло. Может, это и глупость. Просто не пойму, как так получается: все указывает на то, что вот-вот начнется извержение: и толчки, и геотермальная активность, и движения земли, а нам вообще не удается найти те самые места, подъемы магмы.

Эбба пожимает плечами:

— Тогда гипотеза Центра энергетики более правдоподобна: движения земли происходят из-за изменений геотермальной системы, а не подъемов магмы.

— У Центра энергетики только одна геотермальность на уме. Тамошние ученые не станут отрицать своих гипотез, даже если лава забьет им прямо в лицо. И все лавовые поля, которые образовывались на этом полуострове с тех самых пор, как растаяли льды ледникового периода, — схожего типа. Это все один сплошной базальт, а значит, могло проистечь из одной и той же магматической камеры.

— Но, Анна, на всем полуострове нет ни песчинки кремниевых пород, до самого Хенгиля. А базовая магма в магматической камере окисляется.

— Знаю. Не нужно мне об этом напоминать.

— Толщина земной коры под полуостровом — по меньшей мере десять километров, и где ты там поместишь эту свою таинственную магматическую камеру?

— Толщина земной коры под полуостровом точно никому не известна. Мнений на этот счет столько же, сколько и ученых, которые ее исследовали.

— Можно ли строить гипотезу на таких неясных доводах? Ты способна решить эту задачку до конца? Обновить компьютерную модель?

Я мотаю головой:

— Нет, наша модель всего не охватит. Эту идею ни одна модель не охватит, разве что мы поменяем все предпосылки, всё, что знаем о вулканической активности в нашей стране. У меня просто возникло такое чувство — из ниоткуда. Сейчас, когда говорю об этом, понимаю, насколько оно неправдоподобно.

Она с удивлением смотрит на меня:

— Чувство?

— Только прошу, ни слова никому. Если об этом кто-нибудь узнает, я стыда не оберусь. Это просто шальная мысль.

Она пожимает плечами:

— Было бы вполне нормально обсудить ее, опробовать рассчитать. Это помогло бы нам прояснить картину. Может, тебе изложить гипотезу Совету консультантов, что они скажут?

— Чтобы меня на смех подняли? Нет. Прошу тебя ни одной живой душе об этом не упоминать, Элисабет. Нам нужно дальше как следует наблюдать за всеми системами. Усилить наблюдение, контролировать каждый пятачок, где может начаться извержение. А оно может произойти где угодно.

— Но если ты права, — задумчиво произносит она, — если это твое… чувство окажется верным, то вулканические системы Рейкьянеса более непредсказуемы, чем мы считали.

— Пожалуйста, забудь это, — повторяю я. — Забудь, что я вообще говорила. Порю какую-то горячку, ведь за этим никаких научных данных не стоит, никаких вычислений, ничегошеньки.

— Более непредсказуема и гораздо более опасна.

— Держи язык за зубами, Элисабет Кобер! А не то я с тобой перестану разговаривать.