Вулканы, любовь и прочие бедствия

^{Пояснительная статья X} Гротта[33]

…На самом деле стишок ни с чем не связан, не знаю, почему он пришел мне на ум в темноте. Клочок земли, на самом деле лежащий ниже уровня моря, побережье, насыпанное для защиты от океана, наступавшего с трех сторон. Когда-то это был просторный цветущий край, но море постоянно отрезало от него куски, земля выветрилась и сникла, так что от нее осталась только котловина, по форме напоминающая слезу. Это даже не считается полноценным островом из-за тоненького перешейка, соединяющего его с большим берегом, подобно пуповине: зависимая территория, негативное пространство, упорно не желающее уходить под воду.

Всю свою двенадцатилетнюю жизнь я провела в Западном районе Рейкьявика, а на Гротту никогда не ездила. Но вот в один прекрасный день Гудрун Ольга берет и отвозит меня туда в своей маленькой винно-черной машине мимо всех этих больших особняков и паркуется возле автомастерской на самом краю мыса. Она берет с заднего сиденья большой рюкзак и корзинку для пикника, ее протягивает мне, а рюкзак, такой тяжелый, с трудом взваливает себе на плечи. Затем выдвигается в путь, и я за ней, мне необыкновенно страшно и любопытно.

Ни за что на свете не посмею спросить, что мы там делаем. Мама привыкла не замечать моего существования, а тут мы вдруг отправились вместе в путешествие! Я даже и не знала, что у нее есть эта машина. Но когда в тот день пришла к ней, она меня ждала — с нетерпением, с радостью, со странным огоньком в глазах: «Сегодня будет Иванова ночь. Тогда мы попадем в сказку».

«А папа знает?» — неуверенно спрашиваю я.

«Да, — говорит она, — но он хотел сделать тебе сюрприз, поэтому ничего тебе не сказал».

Конечно же, это неправда: папа никогда и не пытался делать мне сюрпризы. Если бы он знал, что я собираюсь в путешествие, то сперва бы прочел мне небольшую лекцию о геологии тех мест, дал свой геологический молоток и сделал бы мне с собой по меньшей мере три сэндвича с паштетом и огурцом. Но я не возражаю, поскольку слишком удивлена и обрадована, что она захотела взять меня с собой.

Нам приходится идти довольно долго, я быстро устаю и пытаюсь нести корзинку попеременно то в левой, то в правой руке. Сворачиваем на грунтовую дорогу, ведущую вдоль берега моря, в сторону маяка. А потом дорога исчезает, и мы идем прямо по траве и лютикам, затем по зарослям волоснеца, по водорослям и, наконец, подходим к самому морю. Оно уже начало лизать камни, тянущиеся узкой вереницей до маленького островка.

«Пойдем, поторапливайся! — зовет Гудрун Ольга. — Нам нужно перейти, пока прилив не начался».

«А мы там не застрянем?» — хнычу я.

«Только ненадолго. Но это не страшно. Это приключение».

Она чуть не падает, встав на первый камень, но ей удается удержаться, а потом она прыгает по валунам с огромным рюкзаком на спине. Перед тем как пуститься за ней, я раздумываю. Она не крупнее меня, тонкая как тростинка, ее кожаные сапоги со шнуровкой скользят по мокрым камням; под черным пальто у нее красное платье. Ветер развевает ее длинные темные волосы во все стороны, и я боюсь, что он сдует ее с камня, что она упадет в море и не вынырнет. С большой корзинкой прыгать по камням тоже трудно, у меня сосет под ложечкой; пусть, думаю я. Нет ничего странного в том, чтобы поехать с мамой к берегу моря, все мамы наверняка так делают со своими детьми. Я не должна волноваться.

Сияет солнце, а ветер холодный. На островке ничего нет, только маяк и три старых домика с заколоченными окнами, нескольких нервных куликов-сорок и тысяч десять разъяренных крачек. Они постоянно нападают на нас, пикируют из небесной синевы с оглушительным криком; я чувствую, как их крылья касаются моих волос, и едва успеваю накинуть капюшон, пока меня не клюнули.

«Они тут совсем ошалели!» — кричу я Гудрун Ольге, которая стоит посреди круговерти крачек, но, кажется, не замечает ни птиц, ни меня.

Она подходит к маяку и кладет рюкзак у стены.

«Здесь мы и поставим палатку», — говорит она и открывает рюкзак.

«А здесь можно палатки ставить?» — спрашиваю я, осматриваясь вокруг: земля покрыта птичьим пометом и маленькими копошащимися кучками: только что вылупившимися птенцами крачек. Они прижимаются друг к другу и пытаются сделаться невидимыми, пока родители планируют новый воздушный налет.

Она смотрит вверх, лицо у нее сердитое: «Малышка Анна, ты слишком послушная. А иногда надо нарушать правила, делать то, что нельзя. Девочкам надо учиться непослушанию».

«Ладно», — устало соглашаюсь я.

«Прекрати, — ее голос становится еще сердитее. — Не говори „ладно“! Не надо слушаться, извиняться, подстраиваться под чужие требования. Надо протестовать, спрашивать „зачем?“, предъявлять свои требования окружающему миру».

«А зачем?»

«А затем, что мир пытается тебя подавить, чтобы использовать. Он хочет использовать тебя для уборки, готовки, рождения детей, подтирания им зада, стирки белья и непосильной скучной работы ради других. Тебе нужно освободиться от требований среды, малютка Анна, научиться служить только собственным интересам, а не чужим. Тебе нужно стать непослушной, иначе тебя раздавят как букашку».

«Но…» — говорю я, но она уже не слушает. Роется в рюкзаке, достает оттуда полинялую палатку, несколько пыльных шерстяных пледов и стопку книг. Я пытаюсь помочь ей поставить палатку с помощью трех ржавых колышков, и в конце концов это удается, потому что в углы мы подкладываем тяжелые камни.

«Ну вот», — довольно произносит она и отряхивает руки от пыли. В палатке пахнет плохо, как от белья, когда папа долго забывает вынуть его из стиральной машины. «Дело поправимое». Закуривает сигарету и выдыхает дым внутрь палатки.

Она садится на доску у подножия маяка, разувается, снимает носки и вытягивает свои худые ноги. Я пытаюсь не смотреть на ее ступни, но не могу удержаться; ногти на ногах у нее длинные, желтые и толстые, как когти хищной птицы. Меня вдруг охватывает страх: все не так, как надо!

Нас окружает море, но остальное — на удивление буднично. На севере горы Эсья и Аккрафьядль, на юге — наши с папой горы: Трёдладингья, Кейлир и Фаградальсфьядль; когда я туда смотрю, у меня на глаза навертываются слезы. Он же будет волноваться, если меня не будет к ужину дома! Я не привыкла оставаться с Гудрун Ольгой дольше этих трех часов дважды в месяц. Не думаю, чтобы она об этом сама попросила. По-моему, папа просто взял и решил, что мне иногда не помешает ее видеть.

Я смотрю на Большую землю, в сторону города. Море затопило перешеек, я застряла в маминой сказке.

Когда возвращаюсь, застаю ее сидящей с закрытыми глазами.

«Иди сюда, — говорит она, — садись со мной». И укладывает меня головой себе на колени. Она легонько гладит по моим волосам и начинает петь, тихо и слегка фальшиво, странную песенку.

Затем надолго замолкает, продолжая гладить меня по волосам. Я лежу с закрытыми глазами, не смея пошевелиться.

А потом задает вопрос: «Ты голодная?»

Я сажусь и киваю. Она тянется рукой в корзину для пикника и вынимает оттуда белую скатерть и две тарелки со стертой золотой каемкой, пакет сушеной рыбы, банку сардинок и упаковку крекеров. Обвязывает два винных бокала тряпочками, открывает бутылку красного вина и разливает. Я заглядываю в корзинку в поисках воды, не решаясь спросить, захватила ли она что-нибудь попить для меня. Она подает мне один бокал и поднимает свой.

«На здоровье!» — говорит она по-русски.

«Мне обязательно это пить?» — спрашиваю я, а она пожимает плечами.

«Если хочешь».

Я нюхаю вино, пробую на вкус, оно жутко кислое и вонючее, словно испортившийся яблочный сок; но у меня такая сильная жажда, что я проглатываю его, всасываю в себя из бокала единым глотком. Она ничего не говорит, снова наполняет бокал, затем открывает пакет с рыбой и подает мне. Я сушеную рыбу не люблю, но все же съедаю кусочек, затем несколько крекеров, и вот мне уже снова хочется пить. Настоящая западня: я ужасно проголодалась, но если поем, то жажда станет еще сильнее. От вина у меня кружится голова, в желудке жжение, и больше всего тянет разреветься, но я этого не делаю. Гудрун Ольга смотрит на меня; разглядывает тщательно, как будто впервые увидела.

«У тебя месячные начались?» — ни с того ни с сего спрашивает она.

Я мотаю головой, чувствуя, как кровь прихлынула к лицу. Не говорю, что еще даже грудь не начала расти; из всех девочек в классе я самая мелкая, хотя даже рада своему отставанию в развитии. Мне не хочется перестать быть ребенком.

«Когда начнутся месячные, будь поосторожнее, — произносит она. — Ты можешь забеременеть. А если забеременеешь, тебе придется делать выбор. Нужно будет решаться».

Я смотрю на скатерть, и мне стыдно: не понимаю, почему понадобилось об этом заговорить. Не хочу это обсуждать: ни сейчас, ни когда-либо вообще.

«Тебе всегда будет нужно решать, кем ты станешь, — продолжает она. — Будешь ли ты той, кем тебе велели быть, или самой собой. Будешь ли ты хорошая и послушная или сильная и независимая. А если родишь, только все усложнишь. Если у тебя будет ребенок, не сможешь быть самой собой. Тебе придется быть матерью. Отдавать столько, что от тебя ничего не останется. Как личность ты перестанешь существовать».

Она смотрит вниз, волосы ниспадают по бледным щекам.

«Я не хотела тебя обижать, — шепчет она. — Что бы там ни говорили. Я просто была не в себе, а ты постоянно плакала. Не спала, не подпускала меня к себе. У тебя в глазах был огонь. Мы умирали. Я хотела попытаться спасти нас».

Она поднимает глаза; они сверкают как черные звезды.

«Они хотели отобрать тебя у меня. Мне не следовало бы верить геологу. Он был на их стороне — все время. Он просто использовал меня, хотел отнять тебя у меня. Поэтому я поехала на автобусе к морю, чтобы увезти тебя прочь. Что бы там ни говорили, я не собиралась причинять тебе вред».

«А куда ты собиралась меня увозить? — спрашиваю я, совершенно ничего не понимая. — Почему ты повезла меня к морю?»

Она нетерпеливо трясет головой. «Не помню, я же была вне себя. А ты постоянно плакала. У тебя в глазах пылал огонь, и мне казалось: я должна его погасить, чтобы нас спасти».

Она вытягивает руку, касается моей щеки кончиками пальцев.

«Любовь, — шепчет она. — Любовь — это самое опасное, что с тобой случится. Она свяжет тебя по рукам и ногам, переменит тебя. Она тебя уничтожит. Тебе нужно решиться, малышка Анна. Решить, выберешь ли ты любовь или саму себя».

Я смотрю на нее и ничего не разберу: не пойму, что она пытается мне сказать. Я так устала, голодная, мучимая жаждой, до смерти напуганная и слегка пьяная, и когда позже тем же вечером за нами приплывают полицейские на спасательных лодках, у меня возникает ощущение, что они спасают мне жизнь; я так рада снова оказаться в объятиях папы, что начинаю громко реветь. Он стоит на приливной полосе, засунув руки в карманы куртки, лицо у него все перекошено от волнения, по дороге домой в полицейской машине он крепко обнимает меня: «Успокойся, карапузик, все будет хорошо». Он разогревает мне мясной суп, а потом, когда я засыпаю за столом, отводит в постель, долго сидит у кровати, держа за руку, пока я не забываюсь судорожным сном.

Я снова встречусь с ней через очень много лет, когда уже не буду ребенком. Гротта станет смутным неприятным воспоминанием, шрамом на моем прошлом: я зарываю его в дальнем темном закоулке сознания. И не позволяю себе освежить его в памяти, изучить с помощью моего взрослого развитого ума, увидеть, что приключение на Иванову ночь было слабой, ущербной попыткой матери дать мне объяснение, попросить прощения, выразить свою любовь ко мне.

Я зарываю все это в гнетущей черной мгле.