Вулканы, любовь и прочие бедствия

Пирокластический поток

В это утро я совершаю много ошибок. Оно превращается в череду забытых решений, воспоминаний и обещаний, и, в частности, забываю наш разговор с Салкой ранним утром: что я почти обещала забрать ее из школы и взять с собой смотреть извержение. На заседании я собиралась было задать этот вопрос: можно ли в данной ситуации привезти восьмилетнего ребенка к самому краю лавового потока? А затем он вылетел у меня из головы, так и не дождавшись ответа; мысль ушла, обещание позабылось.

Потом я пыталась решить это уравнение, вычислить, где мы были бы в 10:34 утра, если бы я заехала за ней. Подъехали бы мы к центру извержения вместе с Йоуханнесом и Халльдоурой и другими моими коллегами, а они бы дружески похлопывали ее по плечу и звали на подвиги: мол, девочка продолжает семейные традиции? Или же мы задержались бы в школе и нам пришлось бы заехать домой за более подходящей обувью, теплой курткой, спаслись бы в машине? На ход событий того дня могла повлиять тысяча мелочей: лопнувшая шина, авария, срочный телефонный звонок, красный свет на всех светофорах по пути; но остается лишь этот непоправимый страшный факт.

Я забыла о Салке!

Я вовсе не спешу в Крисувик, как сказала Милану, тогда бы вспомнила о своем обещании, по дороге свернула бы и заехала за ней в наш район. Еду туда по прямой, по проспекту Кринглюмирабрейт, мой джип — стрела цвета шампанского, летящая точно по курсу, но необъяснимым образом он оказывается не в том ряду, и, не успев осознать это, я уже въезжаю на мост, ведущий в индустриальный район, к мастерской Тоумаса Адлера. Паркуя машину у его дверей, секунду колеблюсь. Что я выиграла, приехав к нему без приглашения, терзаемая ревностью, в приступе ярости? Чего ищу: подтверждения его любви или обнаружения ужасной измены? Немного мешкаю, но в конце концов вхожу в незапертую дверь, предварительно не позвонив, открываю его мастерскую и зову:

— Эй, есть кто-нибудь дома?

Я прислушиваюсь, ожидая услышать возню и скрип дивана, но до меня доносится только музыка — «Wild Horses» и слабый запах конопли. Он сидит за компьютером и смотрит фотографии, вглядывается в черно-белые детали, с удивлением оборачивается, услышав меня, на его лице появляется улыбка:

— Надо же, ты пришла? Как здорово! Что слышно?

Мне становится легко — до головокружения; я стыжусь своего приступа ревности.

— Просто мне нужно было тебя повидать. Я по тебе скучала, утро выдалось трудное.

— Любовь моя, — говорит он, вставая. — И я по тебе скучал. Как же рад тебя видеть! Прости, что был с тобой резким, когда ты позвонила: по утрам я бываю несносен.

Он обнимает меня, прижимает к себе и замечает, что я дрожу в его объятиях: от облегчения и блаженства, от того, что он один и рад меня видеть. А на прочее мне наплевать: на беспорядок у него в мастерской и у меня в голове, на то, что я сама осознаю, насколько потерто и немолодо выгляжу в своей флисовой кофте и с волосами, собранными в неряшливый хвостик.

— Почему ты не предупредила, что заедешь? — спрашивает он, целуя меня. — Я бы прибрался, кофе бы тебе сварил.

В его голосе слышится что-то новое; я смотрю ему в глаза, но вдруг мне кажется, что не могу уловить его взгляд. Осматриваюсь вокруг — на неубранный диван, на журнальный столик, на котором пепельница с окурком самокрутки, на маленьком столике у раковины среди грязной посуды стоят два бокала из-под красного вина, и на бортике одного из них я замечаю следы помады.

— У тебя вчера кто-то был? — как бы невзначай спрашиваю я, будто веду разговор о погоде.

— Почему ты спрашиваешь? — удивляется он.

А я недоверчивым тоном произношу:

— Уж и спросить нельзя?!

— Ко мне старый приятель заглядывал, он хочет со мной сделать серию фотографий Крисувикского извержения для «Iceland Review» или чего-то такого. А может, это будет книга.

— И почему ты мне об этом не сказал?

— Так ты до этого момента и не спрашивала. А встречаюсь я с очень многими.

— Ты с кем-то встречаешься помимо меня?

Этот вопрос слетает у меня с языка, прежде чем я успеваю остановиться; он выдает мой жалкий страх. Он вздрагивает, смотрит на меня большими глазами, обиженно:

— Анна! Милая, как ты только можешь такое говорить! Ты меня плохо знаешь!

— Я знаю тебя не так хорошо, как полагала. Например, не знала, что ты травку куришь.

Он закатывает глаза:

— Это Кристин один косяк выкурила, я ей разрешил.

— Значит, твоего приятеля вдруг стали звать Кристин?!

— Кристин — моя подруга. Она журналистка, фрилансер, мы иногда с ней вместе работаем. Сам я к этому куреву и близко не подхожу.

Он обнимает меня за лицо: небритый, лохматый, с дурным запахом изо рта, одетый в рокерскую футболку и тренировочные штаны:

— Милая моя, красивая возлюбленная, я понимаю, что ты устала, на тебя же со всех сторон навалились дела, и дома у тебя проблемы, но поверь мне: я люблю тебя, а ты меня, все остальное неважно. Ты мой свет, я вверяю свою жизнь в твои руки!

Он говорит так красиво; мой возлюбленный, по-мальчишески милый и беспечный в этой мягкой поистертой одежде. Говорит, как двигается; мягкий, сильный, свободный; ходит как танцор, изъясняется как поэт; ему легко загипнотизировать меня, рассмешить, заставить забыть о неприятном. Я знакома с ним так поверхностно, знаю о нем немного — только то, что он сам хочет; мне ничего не известно о женщинах, которых он любил и которые любили его; и вдруг оказывается, у него есть подруги, которые курят траву, пьют с ним вино и планируют проекты. Ревность поднимается у меня в сердце, словно горячий алый лавовый фонтан, но слова, которые я произношу, холодны точно лед:

— Порой я тебя не понимаю, Тоумас Адлер! Иногда мне кажется, будто все, что ты говоришь, — красивые фантазии, и ты это сочиняешь только для того, чтобы понравиться мне, а за ними нет ничего реального.

Он смеется в ответ:

— Ученый ты мой, тебе всё факты подавай, четкие доказательства моей любви. Тебе хочется, чтобы я расписал любовь как трехчленное уравнение и решил его для тебя? Нет, так не бывает; ты должна мне просто доверять. Верить в любовь.

— Ты говоришь — доверять тебе и верить в любовь, а сам смеешься? Тебе смешно, что я такая ранимая и беззащитная? Ради любви, ради тебя я бросила все, Тоумас Адлер! И брак, и счастье моих детей, и уважение коллег. А чем ради меня пожертвовал Тоумас Адлер?

Он рассердился, его глаза мечут молнии:

— Я тебя никогда ни к чему не принуждал. Первый шаг сделала ты сама. И ты сама приняла решение рассказать Кристинну о своей измене, признаться ему, что влюблена в меня. Ты сама это все заварила — сама и должна отвечать за себя.

Я не могу поверить своим ушам:

— Измена? Значит, сейчас это называется изменой? Ты же все время говорил о любви, о величайшей сказке в твоей жизни, сам умолял меня уйти от него к тебе, а сейчас называешь это изменой?! И я сама должна за это отвечать?!

От гнева у меня в ушах шумит кровь, я пинаю столик, так что пепельница опрокидывается на пол:

— Знаешь что, я такого отношения к себе не потерплю! Не надо разбивать мою жизнь, а потом велеть мне самой подбирать осколки. Самой за все отвечать, говоришь? Ответственность — твоя!

— Анна! — орет он. — Что, черт возьми, на тебя нашло? Что я сделал?

— Ничего не сделал, в этом-то, черт возьми, и проблема. Ты только говоришь — о любви, о красоте, а за этими разговорами ничего не стоит. Вообще ни-че-го! Я ухожу!

Я выскакиваю вон и слышу, захлопывая дверь, как он меня зовет. Сажусь в машину и уношусь прочь, со слезами на глазах, так быстро, как только могу, от второго мужчины за это одно проклятое утро. На максимальной скорости выезжаю на Рейкьянесский проспект, а оттуда на Крисувикское шоссе, по направлению к маленькому красивому извержению, которое неспешно бурлит в самом удобном месте, красуясь перед двумя автобусами с туристами и тринадцатью геологами, которые бродят по краю лавового потока, вооружившись своими приборами, кайлами и лопатами, тепловизорами, пробирками и рулетками — нелепо конструктивное и безобидное орудие науки против сил природы.

Я вытираю слезы рукавом кофты, от ярости у меня кружится голова, в желудке ходят волны, мне трудно вести машину по дороге. Я опускаю ветровое стекло для свежего воздуха, но слишком поздно понимаю, что волнуется все не только внутри меня. Осознание этого приходит лишь тогда, когда ближайший ельник вдруг исчезает, как будто по мановению волшебной палочки, и остается лишь одна дорога в пустоте, полоска асфальта, ведущая вдаль, как перешеек в море, а земли по ее сторонам больше нет. Машина висит в воздухе, стрела цвета шампанского рассекает пыльную взвесь, и ничего не слышно, только крик из бездны, когда земля ворочается и разверзается.

А потом и он замолкает, все становится черно.