Вулканы, любовь и прочие бедствия

C₈H₁₁NO₃

— Это несложно, — произношу я.

— Ты ненормальная, — говорит Тоумас.

Мы сидим друг напротив друга в маленьком портовом кафе в Гриндавике. Каждый со своей чашкой кофе и сэндвичем: у него — с копченым лососем и зеленым луком, у меня с яйцом и креветками. Я думала, здесь нас никто не знает, но официант тепло приветствует меня, здоровается по имени: мол, по телевизору с тобой уже начали говорить об извержениях и землетрясениях; мол, хорошо, что по этой части дежурит такой способный человек. С тобой, мол, мы не пропадем.

Я отвечаю ему натянутой улыбкой, благодарю за доверие, расплачиваюсь за кофе и несу чашки к столику, где сидит мой любовник; руки у меня трясутся, так что кофе выплескивается на блюдечки. Он одет в кожанку, рядом на стуле лежат его шлем и перчатки; я в своей мембранной куртке и прогулочных штанах; мужу сказала, что еду в экспедицию к месту извержения.

— Везет же тебе: в такую хорошую погоду на улице работать! — сказал муж и поцеловал меня в щеку. — Езжай осторожно, я куплю на ужин что-нибудь для гриля.

Я что-то бормочу в воротник флисовой кофты; мне стыдно снова лгать, уже столько раз лгала ему, что вранье стало как бы частью меня, превратилось в серию гнойников под кожей. А казалось, что не смогу говорить неправду!

Но в этот раз все будет иначе.

А ведь он прав, погода чудесная, один из редких солнечных дней этого странного серого лета; кораблики весело покачиваются у причала, и большинство посетителей кафе сидит на веранде с бокалом пива, затененное внутреннее помещение — всецело в нашем распоряжении. На столе между нами лежит папка с фотографиями извержения, словно реквизит, доказательство того, что это именно поездка по работе, а не очередная моя попытка разорвать отношения с Тоумасом Адлером.

Он глядит на меня в упор, словно не понимая: то ли ему разозлиться на меня, то ли посмеяться.

— Хочешь сказать, что пригласила меня сюда сообщить, что вывела химическую формулу любви? Ты вообще нормальная?

— Любовь — это довольно простой биологический процесс, — говорю я. — Я перечитала про него все, что только смогла достать. Тут все дело в гормонах, нейромедиаторах и времени: как долго она выводится из организма, как долго мы от нее выздоравливаем.

Улыбаюсь ему, но руки держу под столом, чтобы он не видел, как они дрожат. Мне хочется прикоснуться к нему, мы не виделись целую неделю — ледниковый период тоски, бессонных ночей и потери аппетита. Но сегодня я настойчива и полна надежд: я много прочитала об этом состоянии, странном недуге, с которым мы боремся, знаю, что сможем одолеть его, вооружившись знаниями и логикой, если только запасемся упорством и терпением.

Я перчу яйца и ставлю перечницу на стол между нами.

— Смотри, — продолжаю я. — Мы любим друг друга и хотим, но то, что называем желанием, — это на самом деле только вожделение, плотская любовь. Похоть. Весьма примитивное неврологическое явление, сродни голоду и страху, инстинкт, который есть у всех млекопитающих, благодаря которому они размножаются. Мозг посылает в кровь целый коктейль из половых гормонов и адреналина, что вызывает желание спариваться. Это всего лишь звериный инстинкт.

Я тянусь за сахарницей на соседний столик и ставлю ее рядом с перечницей.

— Благодаря этому инстинкту мы и притягивается друг к другу так сильно. Мысль о тебе вызывает у меня телесные симптомы, головокружение, дрожь, наслаждение. Я теряю рассудок, аппетит, сон. Это называется: я влюблена в тебя.

Он ласково улыбается и тянется своей рукой к моей, но я отдергиваю ее.

— Нет, ты послушай! Это не объяснение в любви, это факт. Наши мозги купаются в дофамине и норадреналине — нейромедиаторах, управляющих хорошим самочувствием и напряжением, и при этом сокращается количество серотонина — биохимического тормоза в мозгу, чем и объясняется импульсивность и анархичность нашего поведения. Другими словами, мы всецело пребываем во власти примитивных инстинктов, как мартовские кошки. Или как собаки во время течки.

— Как ты можешь такое говорить о любви? О наших чувствах?

— Погоди. Дай мне закончить.

Я беру со стола солонку.

— Но это еще не все. В последние недели я приняла много судьбоносных и неудачных решений. Первой ошибкой было не прекращать наше общение, когда я ощутила, что меня влечет к тебе. Затем поняла, что влечение обоюдно, но все равно не разорвала эти отношения. Потеряла контроль над собой и прикоснулась к твоему телу, это стало третьей ошибкой, а затем довершила сделанное и пришла к тебе домой… и мы занялись любовью. Я изменила мужу, семье, самой себе и продолжаю изменять, пока вижусь с тобой.

Ставлю солонку рядом с перечницей и сахарницей.

— Мои чувства к мужу относятся к третьей категории нейромедиаторов, которые управляют дружбой, товарищескими чувствами, длительными отношениями. Такой любовью управляет окситоцин, а не эта гремучая смесь дофамина с норадреналином, которая влечет меня к тебе. Смотри, — записываю на салфетке: «C₈H₁₁NO₃» — и подаю ему. — Вот что происходит с нами.

— Анна, — произносит он, но я не даю ему перебить меня.

— Понимаешь, это не наша вина. Да, конечно, мы принимали не те решения, но таковы абсолютно естественные реакции. Сейчас нам необходимо сделать выбор. Довериться ли этим звериным инстинктам, гормонам и нейромедиаторам? Развестись ли мне с мужем, разрушить семью, поставить под угрозу счастье детей или переждать этот нейромедиаторный всплеск и снова вернуться к прежнему безопасному и счастливому существованию, довериться окситоцину? — Я указываю на него. — А ты? Ты не сбежишь от меня — огорченной, неудовлетворенной, если наша так называемая любовь окажется просто временным всплеском гормонов? Ты стерпишь упреки, угрызения совести, если окажется, что на самом деле ты меня и не любил? Пока мы не познакомились, нам было хорошо, мы были счастливы, и можем сделать выбор: вновь вернуться к этому состоянию или сделать ставку на туманное будущее, которое зиждется на помехах в нейромедиаторах мозга.

— Анна, ты ничего не понимаешь! — Тоумас рассматривает салфетку и качает головой. — Ты такая глупая. Такая ужасная дура. С твоими-то способностями, мозгами, учеными степенями! Умнейший человек, которого я встречал. И тебе потребовался я, придурок, который и в университет-то не поступил, чтобы сказать: любовь не формула, наши чувства не нейромедиаторы. И я в тебя влюблен не благодаря каким-то там всплескам дофамина. А потому, что ты — это ты, потому, что у тебя на левой щеке ямочка и ты всегда заправляешь прядь волос за левое ухо, когда нервничаешь, вот так. И потому, что у тебя такой изгиб бедра, а на заднице маленькая родинка в форме сердечка. Я люблю твой голос, твой пыл, когда мы занимаемся любовью, твой смех, который иногда прорывается наружу из глаз, когда ты пытаешься быть серьезной. Люблю даже эту твою нелепую слепую веру в разум и то, как ты пытаешься применить научную аргументацию к вещам, к которым не применима ни аргументация, ни знания, ни разум. К вещам, которые просто существуют, всегда существовали, которые древнее, чем мы можем вообразить, и которым наплевать и на формулы, и на разум. Я люблю тебя всем моим измученным сердцем, и без тебя моя жизнь ничего не стоит.

Мой возлюбленный сидит напротив меня, в его зеленых глазах — солнце, и непослушная прядь падает ему на лоб. И я тоже люблю его всей моей разбитой несчастной жизнью.

— Твое сердце, — говорю я надломившимся голосом, — это всего лишь мышца, которая перекачивает кровь в теле.

— Совершенно верно, — кивает он и оттягивает ворот своей кофты совсем вниз, до самого сердца, берет мою руку и прикладывает к своей голой груди. — Вот. Слышишь, как бьется? Оно качает все эту кровь только для тебя.

Я закрываю глаза, а потом мы выходим, садимся ко мне в машину, едем в укромное место возле горы Торбьёрн и занимаемся любовью среди вереска. За спиной у нас проселок через лавовое поле, а в глазах солнце; мелкая пыль вздымается в воздух и падает на нас; я смотрю в небо — такое до нелепости голубое — и хнычу от безнадежности: мое сердце разорвалось на части от любви.