Вулканы, любовь и прочие бедствия

Ее занесли в систему

Я мертвой хваткой вцепляюсь в Тоумаса, прячу лицо в его кожанке. Он гонит как сумасшедший, объезжая заторы по островкам безопасности и пешеходным дорожкам, его мотоцикл описывает зигзаги вокруг неподвижно стоящих машин. Люди побросали их в отчаянии и теперь бродят по тротуару в темноте, волоча за собой детей, закрывая нос и рот платками, а глаза у них застыли от страха. Редкие водители сигналят нам, открывают дверцы своих машин и что-то кричат вслед, но мне все равно. Я хватаюсь за Тоумаса, словно утопающая, прижимаюсь к нему и чувствую, как в животе у меня аккумулируется ужас, превращаясь в холодную болезненную опухоль. Его тело изгибается направо и налево, я чувствую, как его плечи, спина, живот, каждый мускул сосредоточены на одной цели: ехать как можно скорее, насколько хватит мощности у мотоцикла, довезти нас до торгового центра. Я пытаюсь повторять его движения, хочу внести свой крошечный вклад в то, что мы поедем быстрее надеюсь, что слезы и сопли, струящиеся у меня из глаз и носа, не испортят противогаз. Он да датчик газа были последним, что дал мне Милан, когда пытался отговорить меня от поисков дочери.

— Это без толку, — повторяет он. — Пусть лучше занимаются спасатели и полиция. Служба Красного Креста находит потерявшихся членов семей, но не сразу.

— Я сама ее разыщу, — отвечаю сквозь стиснутые зубы, — даже если это будет последнее, что я сделаю в жизни.

— Вы застрянете на улице, и все, — говорит он, хмуря брови. — Тогда от вас никому никакой пользы не будет, ни нам, ни дочери. Здесь у вас гораздо лучше условия для ее поиска, чем там, в дыму. Будьте благоразумнее!

В конце концов он уступает, понимает, что ему даже не удастся воззвать к моей профессиональной совести. Я превратилась в неуправляемую машину с одной лишь целью: отыскать Салку, и от меня не будет никакого толку, пока она не окажется в безопасном убежище.

— В школах горных районов столицы эвакуация прошла быстро и уверенно, — сказала сотрудница Красного Креста, — всех детей должны были отвезти в «Смауралинд».

Значит, осталось воссоединить Салку с отцом. Ему ведь наверняка пришлось внести ее в списки пропавших без вести, чтобы компьютерная система могла свести их вместе. Может, это уже произошло, осталось только зарегистрировать это; тут все дело в этой регистрации, это попросту бюрократическая процедура.

— Я вернусь, как только отыщу их, — обещаю я Милану. — А подежурит пока Эбба, все равно она знает намного больше меня.

— Только про старушку Катлу, а не про это чудовище, — говорит она, обнимая меня на прощание. — Не волнуйся за нас. Удачи! Если бы я сама пропала без вести, то хотела бы, чтобы меня разыскивала именно ты!

Мои руки и ноги мертвой хваткой обнимают Тоумаса, словно мы единое тело, которое склоняется над рулем мотоцикла, подскакивает, переезжая бордюры и островки безопасности, поскальзывается на пепле на поворотах; мотор под нами воет от натуги. Сейчас так называемый белый день, но над нами проплывают тяжелые шлейфы мрака. У жителей районов Скафтафедль есть особое слово для туч пепла, от огней, периодически вспыхивающих на севере, — пылевики. Они стирают ландшафт, превращая его в тень, порой в пепельном дыму ударит молния, над непрерывным грохотом извержения прокатываются громы.

Мой любовник едет по памяти вдоль невидной обочины, бросив все силы на то, чтобы отвезти меня к мужу: хаос в моей жизни достиг некоего апогея, но сейчас это не важно. Важно только отыскать Салку, завершить бесконечную дорогу в этот уродливый торговый центр, который в конце концов предстает перед нами во мраке как избавление: мерцающие огоньки, работающие от жалкого запасного электрогенератора, но они есть и посылают сквозь дым свои лучи. Я соскакиваю с мотоцикла, хромая, вхожу в двери, в облако чумазых, перепачканных перепуганных людей, где крики, вопли, детский плач.

Тоумас подает мне руку, и я крепко держусь за нее, пока мы проталкиваемся сквозь толпу в полумраке торгового центра. Спрашиваю, где тут пункт Красного Креста, и люди указывают мне в глубь помещения. «У эскалатора», — говорит кто-то. И вдруг вижу темную макушку над красно-синей спецовкой; узнала бы его где угодно, у меня вырывается радостный вопль, и я прорываюсь через людей, бросаюсь в объятия моего дорогого, любимого, милого сына.

У него ожоги. Я начинаю плакать, когда разглядываю волдыри на его предплечьях и ладонях, но ничего серьезного нет, ничего такого, что дало бы ему право пройти без очереди в полевой медпункт, разбитый на верхнем этаже торгового центра.

— Все нормально, мама. Это пустяки.

Эрн пытается успокоить меня, а я крепко-прекрепко обнимаю его — на седьмом небе от счастья, что вижу моего мальчика, живого, в моих объятиях!

Во время большого подземного толчка он спал дома, вернувшись с ночной смены на алюминиевом заводе.

— А потом раздались взрывы, и все стало черно, — рассказывает он. — В гостиной лопнули стекла в окнах, а когда я выглянул, то подумал, что озеро загорелось. Но папа точно знал, что делать. В два счета надел на меня мою спецовку, принес горнолыжные шлемы, накинул себе на плечи противопожарное покрывало. Сначала мы поехали на машине, но все движение застопорилось, проехать было вообще невозможно, и нам пришлось бросить ее. Мы побежали в школу за Салкой, но всех детей уже увезли. Так что побежали дальше, прочь от извержения. Мама, это был кошмар, как будто раскаленный снег с неба падал. И там на горе начали загораться предметы, даже дома, а потом вообще ничего не стало видно из-за этого пепла и ничего не слышно из-за рева извержения. Мы бежали-бежали, а вокруг нас люди вопили. Так много народу покалечилось, обожглось — это вообще ужас!

Он смотрит на меня своими большими карими глазами, он так похож нам меня — и на своего дедушку. Грустный, напуганный взволнованный — как когда он был маленьким. Родной мой! Я прижимаю его к себе и радуюсь, что нашла его целым и невредимым.

— А Салку мы никак не можем найти, мама. На пункте нам сказали: мол, не волнуйтесь, всех детей эвакуировали, но из ее школы все здесь, и учителя говорят, что не знают, была ли она вместе со всеми. Тут такой бардак! Папа просто рвет и мечет. Он стоит вон там с сотрудниками Красного Креста и кричит на них.

Я должна ему помочь.

Мы проталкиваемся к информационному центру Красного Креста, протискиваемся сквозь плотную толпу перепуганных злых людей, плачущих детей. Торговый центр битком набит испуганным народом, кутающимся в водонепроницаемые пледы; они сидят на полу вдоль стен. Некоторые нашли убежище в магазинах, сотрудники которых или пытаются заботиться о них, или притворяются, что ничего особенного не происходит и сейчас обычный сентябрьский вторник, изо всех сил стараются не замечать этих грязных привидений. Магазин походных принадлежностей заполонили жильцы дома престарелых; стариков одели в яркие куртки и свитеры, чтобы согреть. И пол магазина напоминает пестрый кочкарник.

Мой муж стоит, скрестив руки, у информационного стола Красного Креста и смотрит сверху вниз на макушку молодого человека в красной флисовой кофте, который несчастными глазами таращится в свой компьютер. Увидев меня, муж ничего не говорит, а просто испуганно смотрит на меня и тянет руки, я спешу в его объятия, прячу лицо в его свитере и всхлипываю. Мой милый муж мертвой хваткой вцепляется в меня. Словно я решение всех проблем в мире.

— Она пропала, — говорит он, и его голос ломается. — Они не могут ее найти. Но, боже мой, как же я рад тебе! Мы думали… но все-таки надеялись… я очень рад тебя видеть! Невредимую.

Я тоже рада его видеть, вдыхаю его знакомый аромат: сандаловое дерево с кедром — под всеми этими запахами пота и гари; от него у меня начинает робко пробуждаться чувство защищенности: словно все будет хорошо, совсем как раньше. Но это продолжается недолго, он напрягается в моих объятиях, руки отпускают меня:

— А этот какого хрена сюда притащился?

Я оборачиваюсь: поодаль стоит Тоумас Адлер и глядит на нас, не отрывая глаз от меня.

— Он меня сюда на мотоцикле подвез. Кристинн, родной. — Я беру его за руки, большие теплые, умеющие чинить предметы, гладить детей по голове, исправлять почти все что угодно, руки, которые мне не удалось полюбить. — Нам нужно будет вместе разобраться в этом, найти Салку. Все остальное неважно. Все остальное придется отложить на потом.

Кристинн кивает: медленно, неохотно, тяжело дышит — злой и обессилевший, но, как всегда, рациональный:

— Тогда пойди поговори с кем-то из ее школы, они на третьем этаже возле кинотеатра. Возьми с собой их, а я останусь здесь и буду ждать новостей.

И мы снова пробираемся сквозь толпу, через своих соседей, коллег, людей, которых встречали в продуктовом магазине, на дороге, на прогулке с собаками или на футбольных матчах, куда они пришли поболеть за своих детей, — здесь все похожи друг на друга, и никого нельзя узнать; у них в волосах пепел, они дрожат под пледами с алюминиевой подложкой, которые выдал им Красный Крест, чтобы дать им согреться. Вокруг царит мрак, стеклянную крышу торгового центра замело черным сугробом, и лампы мигают. Тяжелый грохот извержения доносится как бы издалека, но раскаты грома близко, и когда они прокатываются над зданием, оно содрогается.

В кинотеатре крутят мультфильмы, чтобы занять усталых перепуганных детей, а учителя дежурят у дверей кинозала и следят за передвижениями до туалета и обратно, не дают детям опустошать витрины со сластями. Я замечаю директрису Салкиной школы, она помогает мне отыскать ее учителя, но тот жалко трясет головой: не может понять, как это вообще произошло. Он ручается, что видел, как Салка садилась в автобус, проводил перекличку и был точно уверен, что никого не забыли.

— Мне ужасно жаль, — сокрушается он, но у меня нет времени выслушивать его извинения.

— Где Мауни? — спрашиваю я, и учитель тащит меня в темный зал, где на экране неистово пляшут дурацкие желтенькие существа, и жестом подзывает лучшего друга моей дочери для разговора.

— Не знаю, — говорит тот и смотрит на меня упрямым взглядом сквозь свои толстые очки. — Ну не знаю я, где она.

— Я его уже спрашивал, — безнадежным тоном произносит учитель.

Но я опускаюсь на колени и произношу как можно более четко и ласково:

— Ты ее лучший друг; никто не знает ее так, как ты, и у тебя память хорошая. Ты можешь вспомнить что-нибудь, что она говорила?

Он молчит и мотает головой, стиснув губы.

— Мауни, милый, все-таки постарайся! Ты же тут ни в чем не виноват. Я не рассержусь, обещаю, и никто не будет тебя ругать. Может, она в беде! Мне нужно ее разыскать и постараться ей помочь.

Он смотрит на мыски своей обуви:

— Не знаю. Наверное, домой пошла. Она хотела встретиться со своим папой, забрать Изюмку и Миндальку.

Крыс!

Ну конечно! Разве я сама постоянно не твердила ей, что ей нужно заботиться о них и о папе с братом тоже, ухаживать за ними, отвечать за них?! Быть, черт побери, старательной и благоразумной, как мамочка?!

Я с трудом поднимаюсь на ноги и пускаюсь бежать, не попрощавшись ни с Мауни, ни с учителем; у выхода сталкиваюсь с Эрном и Тоумасом.

— Дома! — кричу я, задыхаясь от отчаяния. — Она дома!

Мы опять проталкиваемся сквозь толпу, находим Кристинна на том же месте, где оставили его — у столика Красного Креста. На его лице суровость уступила место сдерживаемому страху.

— Ты слышал? — шипит он на молодого сотрудника. — Она домой пошла, улица Эдлидакваммсвег, дом восемь. Свяжись с руководством спасательными работами, пусть заедут поискать ее.

Мальчишка вбивает что-то в компьютер, затем беспомощно смотрит на нас и качает головой. Все дома в этом районе уже осмотрели. Пожарные и спасательные отряды получили приказ к отступлению: на этой территории стало слишком опасно.

— Ей всего восемь лет, — говорю я, пытаясь совладать со своим голосом, — они непременно должны ее поискать!

Сотрудник пожимает плечами:

— Сожалею. Но ее занесли в систему, в первоочередный перечень. Это единственное, что можно сделать. Они ее поищут, если смогут. Прошу вас сесть и набраться терпения. Здесь помощь нужна не только вам одним.

Мы стоим как громом пораженные, безысходность захлестывает нас, как волна. У меня лицо свело судорогой от ужаса, я по очереди гляжу на троих мужчин, которых люблю. Мой сын зажимает себе рот рукой, он вот-вот готов разрыдаться. Его отец скрежещет зубами от бессильного гнева; судя по всему, ему хочется опрокинуть этот стол. Тоумас скрестил руки, встревоженно смотрит на меня и ждет, что я предприму. Я пытаюсь выровнять дыхание — мне необходимо взять ситуацию под контроль, посмотреть, какие у нас есть возможности.

Их на самом деле только три. Остаться здесь, маяться и ждать новостей, доверившись отрядам спасателей, которые перестали заниматься поисками в том районе. Об этом варианте и речи быть не может. Вернуться в координационный центр и убедить Милана послать отряд в этот район для поисков моей дочери, но я знаю, что надежды на это мало. От кого бы ни исходила просьба о помощи — от меня или от усталого сотрудника Красного Креста, Милан никогда не станет хлопотать ради меня в ущерб другим. Третий вариант — единственный приемлемый.

— Я сама поеду, — говорю я. — Отправлюсь в наш район и разыщу ее.

— Я с тобой, — тотчас собирается Эрн.

Но я мотаю головой:

— Нет, дорогой, я тебе этого не позволю. Вы с папой останетесь здесь, а мы с Тоумасом поедем на мотоцикле. Это единственный вариант.

Кристинн смотрит на меня, словно не верит собственным ушам:

— Ты возьмешь его с собой на поиски Салки?

— Мотоцикл-то его. А по-другому туда не добраться.

— Это моя дочь!

— Я знаю. — Беру его за руки и смотрю в глаза, потемневшие от ужаса. — Кристинн, родной, одному из нас надо остаться здесь, чтобы встретить ее, если она найдется. Если спасатели отыщут ее прежде меня.

— Тогда с ним поеду я. А ты подожди здесь.

— Нет, ехать надо именно мне. У нас с Тоумасом удостоверения, по которым нас пропустят на закрытую территорию. Полиция не сможет остановить нас. К тому же я разбираюсь в извержениях, понимаю обстановку. Если кто-то и пройдет весь этот путь, то именно я.

— Он тебя бросит! — Голос Кристинна дрожит. — Он не тот человек, который способен пройти весь этот путь с тобой!

Я беру Тоумаса за руку, встаю между ними и сжимаю руки обоих. Тоумас потупил глаза в пол, словно стыдится; Кристинн пристально глядит на него, разъяренный и печальный; кажется, мечтает убить его. Я стискиваю их руки и смотрю на них по очереди.

— Нам нужно мыслить трезво и ясно, а все эмоции отодвинуть подальше. Надо сделать все возможное, чтобы найти Салку. Это единственный вариант.

Кристинн молчит, закрывает глаза, тяжело дышит и проглатывает слюну. Он смотрит на Эрна:

— Раздевайся!

— Что?

— Спецодежду свою сними и отдай маме. Она же у тебя огнеупорная.

Мы прощаемся, я обнимаю своего большого мальчика, он дрожит в шортах и майке. Обнимаю его отца, он весь трепещет от подавляемого гнева, но все же крепко прижимает меня к себе.

— Жена, ты там береги себя, — произносит он. — Да хранят тебя Бог и добрые сущности, отыщи моего ребенка, приведи ее ко мне целую и невредимую. Возвращайтесь ко мне обе, слышишь?