Вулканы, любовь и прочие бедствия

Китайские колыбельные

Так все и завершается. Я умерла, меня поглотила почва.

Я очнулась, а меня окружает земля. Я отдана ей во власть: насекомое в ее бархатно-мягкой темной ладони.

Пытаюсь двинуть головой, но она — ни с места; широко открываю и закрываю глаза, полные мрака. Лучше держать их закрытыми. Сосредоточиться на этом.

Гнать мысли прочь.

Не подводить мысли к тому, что я умерла, что быть мертвой — вот так.

На самом деле нет ничего ужасного в том, чтобы уйти таким образом: сложить крылья и юркнуть в землю, как шмель по осени. В конце концов все мы скроемся в эту густую мягкую мглу, распадемся на части и снова вернемся к истоку: шмели и научные работники, справедливые и несправедливые, — земля нас не различает. Для нее мы всего лишь кучки угля с какими-то там чувствами.

Я бы засмеялась, но тогда рот забьется землей, и я задохнусь. А задохнуться нельзя. По крайней мере, сейчас. Мне нельзя думать о том, что я задохнусь, что здесь, вообще-то, кислорода нет. Что мне, очевидно, осталось всего несколько секунд до того, как мрак почернеет и я умру по-настоящему, стану еще одним биологическим пятном, скрываемым в темных закоулках земли. Вместо этого я сосредоточиваюсь на том, как разгрести себе побольше места, рою землю и камни покалеченными руками, стискиваю пальцы ног в ботинках, слегка двигаю их взад-вперед, пытаюсь отталкиваться руками и ногами, — наружу!

Левая рука вылезла на поверхность до самого локтя.

Мгновение лежу неподвижно, ломаю голову над этим неожиданным положением, и тут мое тело решает, что с него довольно. Оно берет инициативу на себя, воля к жизни все пересиливает; оно корчится, пинается, из всех своих первобытных сил борется; холодный воздух просачивается в узенькую щель между мной и толщей земли, втягивается сквозь пересохшие губы, сквозь стиснутые зубы в мои вопящие легкие — райская смесь кислорода и удушающих веществ в идеальной пропорции: 22 % кислорода, 78 % остального, — какая роскошь, какое чудо, что именно такое сочетание элементов существует в природе и делает возможным наше земное бытие! Я бросаю все силы на то, чтобы дышать, а затем слышу крики, кто-то хватает меня за руку и тянет, надо мной копают и отбрасывают землю, и подо мной тоже, и сбоку от меня, и вдруг я уже на свободе, руки обретают точку опоры под локтями вытаскивают меня на поверхность, и я вдыхаю, втягиваю чудный воздух в отчаянно болящие легкие. Ожидаю, что мои глаза ослепит яркий свет, но они ничего не видят, и я подношу руки к глазам: я ослепла?

Нет, вот они — обе руки и десять ноющих, грязных, но не сломанных пальцев. Вокруг царит мгла, лица моих спасителей нельзя различить. Темные глаза над серыми респираторами, кто-то подает мне бутылку воды и говорит что-то непонятное, я жадно глотаю воду, глаза мало-помалу привыкают к сумраку. Мы на дне ущелья, совсем новенького провала в земле. У его края торчит из земли задняя часть небольшого автобуса, пассажиры вылезли через багажное отделение, а потом голыми руками выкопали себя из обвала. Земля поглотила нас в буквальном смысле слова.

Где мы? Что произошло?

Люди качают головами: они меня не понимают. Это иностранцы, кажется китайцы. Они переговариваются тихими журчащими голосами; малорослая седая женщина в красной куртке садится рядом со мной и обнимает меня за плечи, утирает мне с лица землю и говорить что-то успокаивающее. Она ласково напевает: «Яо, яо, яо», — наверно, это колыбельная. И лишь тогда я замечаю, что плачу. Дрожу как осиновый лист, до нитки промокшая и испачкавшаяся в земле, мой телефон пропал, куртка потерялась. Мы окружены студеной грубозернистой темнотой, с неба сыплется черный песок, и тут я осознаю, что тяжелые раскаты у меня в ушах — вовсе не от невыносимой боли в голове: это характерные звуки близкого эксплозивного извержения.

Мой дезориентированный мозг реагирует на это и пытается выстроить мысли в какое-то подобие разумного плана. Постепенно у меня в голове зажигаются лампочки, словно на пульте старого аппарата, оживающего после короткого замыкания. У меня все болит, я промокла, замерзла и абсолютно измождена, но все-таки знаю: если близко извержение, находиться в провале в земле глупее всего! Нам надо выбраться из этой ямы, пока не приползли ядовитые газы, коварно не впустили нам в органы дыхания свои когти и не усыпили.

«Follow me!»[30] — кричу я несчастным туристам и собираюсь пойти к следующему обвалу, но ноги не слушаются. Левую лодыжку пронзает острая боль, я не могу стоять. Двое мужчин берут меня под руки и помогают подняться на край провала: один худощавый, с выпученными от страха глазами, едва старше двадцати лет, а другой, наверное, его отец: редковолосый, несуетливый, с сосредоточенным взглядом. Они снова спускаются вниз, выуживают из автобуса чемоданы, и люди вереницей тащатся с ними вверх по обвалу. Я жду на краю ямы; словно окаменев, смотрю на то, что осталось от знакомого мне мира.

Страну разрезала пополам огненная стена, протянувшаяся насколько хватает глаз; пылающие лавовые фонтаны вздымаются из выжженного ландшафта, словно острые алые клыки. Земля показывает свое истинное лицо — волк сбросил овечью шкуру и исполосовал весь полуостров трещинами, в которых кипит лава; черная туча от гигантского вулканического столба погружает всю землю в черную ночь, на нас летит целая метель пепла. Я не могу понять, где какая сторона света, пытаюсь сориентироваться, но мир стал неузнаваемым, почернел, его замело песком, у меня болит нога и голова, и солнце затмилось. Пронизывающий высокочастотный звук прорывается сквозь тяжелое буханье извержения, словно зуммер испорченного электронного прибора, но я не понимаю, откуда он исходит.

Китайцы открывают чемодан и одевают меня в ярко-желтую куртку поверх грязных лохмотьев; я издаю стон, когда они прикасаются к больной ноге, натягивая на меня защитные штаны. Они разговаривают со мной мягкими певучими голосами, надевают на меня респиратор и нелепую шапочку с вывязанными птичками тупиками и помпоном, а затем осторожно ставят меня на ноги.

Мы вышли на дорогу, она вся в щербинах и трещинах, вокруг старое лавовое поле, изрезанное новыми ущельями и провалами: кое-где в них еще осыпаются земля и камни. Страшное землетрясение разорвало всю землю в клочья, а я ничего не помню: не помню, где я была и что делала до того, как меня поглотила земля.

Высокочастотный звук усиливается — этот нестерпимый пронизывающий сигнал тревоги; я вяло смотрю себе под ноги и замечаю в черном пепле движение: писк исходит от маленькой лесной мыши, которая бегает кругами, вопя от ужаса. Оплакивает свою нору — свой дом и свой прежний мирок, потеряв рассудок от страха в этом темном неузнаваемом мире.

«Бедняжечка», — думаю я, но тут земля вновь содрогается, толчок сильный, и мои благодетели с криком пускаются наутек, куда глаза глядят, в неизвестную мне сторону, прочь от громогласных огней, волоча за собой шесть китайских чемоданов и одного исландского геолога. Отец с сыном почти несут меня, а я вцепилась мертвой хваткой им в плечи, бегу на запинающейся ноге и беззвучно плачу, потому что наконец сориентировалась и догадалась, что произошло. Мы бежим прочь от того места, которое когда-то было смотровой площадкой для маленького красивого Крисувикского извержения, но Крисувика больше нет, моих коллег скрыла чернота. Единственное место, откуда может вырываться это угольно-черное облако, — мирное озеро Эдлидаватн, которое когда-то ласково болтало со своими берегами совсем рядом с моим домом на окраине города.

Рои трещин путешествуют — помнишь, папа? Лебеди прилетают с юга.

Огненный мрак и пеплопад вытягивают из людей волю к жизни. Я видела, как у целой группы боевых студентов-геологов после нескольких часов во мгле пропадало желание что-либо делать, их накрывал пессимизм, они ложились и натягивали на голову спальные мешки. Эта реакция первобытная, а причина ее проста: мы дети света, и нас дезориентирует густая мгла, струящаяся из-под земли. На меня пеплопад тоже действует угнетающе, как и на моих спасителей, но я тренированная, подготовленная и меня подгоняет иной страх, нежели их. Бегущие довольно быстро выдыхаются — да и сложно бежать по трещинам в темноте, ведь мы не видим ни зги.

«Keep moving, — кричу я, — our lives depend on it!»[31] Но они не понимают английского или не слышат, постоянно замедляя ход. Чемоданы они побросали по дороге, а сами понуро бредут вперед, волоча ноги по шлаку; седая женщина тихонько хнычет при каждом шаге. Наконец она садится; мужчина и женщина — вероятно, ее сын и сноха — поднимают ее на ноги и ведут дальше, но через несколько минут она опять сдается и падает на дорогу. Они пытаются снова поставить ее на ноги, но та мотает головой, не хочет подниматься. Какое-то время они стоят над ней, потом сноха уходит, а сын остается. Постепенно расстояние между нами становится больше, я теряю из виду отставших. Кажется, отец с сыном ведут меня только одной силой воли, а потом младший смотрит на меня, извиняясь, отпускает, останавливается и скрывается в черной вьюге.

«Please don’t give up, we have to keep moving!»[32] — кричу я отцу, но он не слышит, не понимает, наклонил голову в капюшоне и продолжает идти, словно ничего другого не умеет, точно вол, всю жизнь таскавший один и тот же плуг. В конце концов он тоже сдается и отпускает меня, его руки висят как плети. Я беру его за руку и пытаюсь вести за собой: «Please», — говорю я, но он только смотрит грустными воспаленными глазами из-под грязного респиратора. А затем садится в пепел, которого на дорогу навалило целые сугробы.

Я иду вперед, ковыляю несколько метров на больных ногах, затем сдаюсь и падаю на колени, ползу по дороге на четвереньках, плача и ругаясь. Постепенно сумятица у меня в голове затухает, мысли угасают, я растеряла все свое осмысленное существование на этой дороге. Все скрывается в черноте: моя работа и репутация, честолюбие и мечты, гордость, тщеславие, родители, дом, муж, любовник, дети. Под конец ничего не остается, только тьма и любовь, тоска по всему, что живет на свету, и отрывок стишка, отдающийся у меня в голове, когда остальное поглотила мгла:

А потом и она умолкает.