Выход Силой

1. Руна Бьяркан

Берхольм мне не понравился.

Город предатель.

Город враг.

Впечатление портил грязный снег.

И люди. Очень, очень, очень много людей. Так много, сколько, наверное, и муравьев нет в их присыпанных сосновой хвоей пирамидах. Я, исследовавший город по картам, схемам и фотографиям в netkerfi[5], был этим, этими троллевыми толпами, весьма разочарован. Не скрою, даже испытал легкий укол ревности, обнаружив сразу столько соперников, столько людей, оспаривающих у меня право назвать этот город своим.

Дом, где жила с новым мужем моя мать, после общего впечатления о Бергхольме, уже не вызвал сколько-нибудь ярких эмоций. Не особняк, и уж совсем не усадьба. Просто дом, каких много в этом, считавшемся достаточно респектабельным, районе. Гараж на две машины и маленький садик, сейчас засыпанный снегом. Все такое маленькое, компактное, что для меня даже комнаты свободной не нашлось.

Муж моей матери и мой официальный опекун, Олеф Бодружич Варгов, подполковник интендантской службы Берхольмского гарнизона, предложил немедля после обеда отправиться в Лицей, где имелось собственное общежитие для иногородних учащихся…

На старой, произведенной чуть ли не в прошлом веке, машине, мы преодолели шестьсот верст по не лучшего качества шоссе. Умудрились не заблудиться в этом огроменном человеческом муравейнике, и в итоге добрались-таки до нужного места. Время приближалось к пяти вечера, последний раз мы с водителем что-то ели в какой-то зачуханной забегаловке на трассе, и уже предвкушали теплый прием, горячий обед и горячий душ.

Понятное дело, мараться особенно было негде. Всей моей заботой в пути было глазеть в окна на унылые зимние пейзажи, да иногда откликаться на реплики не слишком разговорчивого шофера. Это вам не лошадь, где хочешь — не хочешь, а провоняешься потом. Не говоря уж грязи. Если на дороге она, грязь, вообще была, значит к концу даже недолгой скачки, станешь грязным и ты. В салоне автомобиля ничего подобного, конечно же, не было, а вот ощущение не чистого тела почему-то образовалось.

Встречать нас вышли две девчушки лет десяти или одиннадцати. Мои сводные сестры — близняшки. Прежде я только их фото видел и никаких особенных чувств к ним не испытывал. Как, по всей видимости, и они ко мне.

— Здравствуйте, Антон, — сказала правая, с синими лентами в косичках.

— Добро пожаловать, — добавила левая, с красными.

Они совершенно синхронно присели в легком поклоне, и именно в этот момент из дома вышел опекун. Молча протянул руку, дождался моей, кивнул как равному и аккуратно меня обойдя, отправился к водителю.

— Вещи сложите в гараж, и… — тут этот… Тут новый муж моей матери, которая так и не соизволила выйти из дома, с барским видом вытянул из кармана толстый кошель, а из него бумажку казначейского билета в десять ногат. — И можете быть свободны.

Водитель, доставивший меня в Берхольм, у нас в усадьбе служил конюхом. А еще, в силу своего относительно невеликого возраста — ему едва-едва перевалило за сорок зим, был моим неофициальным дядькой. Воспитателем и участником игр. Болтуном его никто бы не назвал, но, как мог, понятия о добре и зле привить мне сумел. Дать ему десятку и выставить вон, это… Это как выкинуть за дверь старого верного пса. Чтоб не пачкал ковры грязными лапами.

Воля и Сила. Одно в нас не может существовать без другого. Или с помощью воли ты подчиняешь себе силу, или сила поглощает, растворяет, извращает тебя в нечто весьма далекое от человеческого вида. Великий божий дар и проклятие, способное обратить тебя в чудовище. И чем больше в тебе силы, тем более мощной должна быть воля. Я уже давным-давно перешагнул порог, когда дар представлял для меня и окружающих опасность. С одним единственным, как всегда все портящим «но». Но для полного контроля мне необходимо было оставаться морально холодным. Не испытывать ярких эмоций. Радость, злость, горе и гнев в больших дозах — это не для меня. И не для окружающих, если хотел, чтоб они оставались живыми рядом со мной. Благо хоть ярость действовала на меня совершенно наоборот. Словно холодный душ в жару. Освежала и прочищала мозги. В ярости мой контроль силы был практически абсолютным.

Но тогда Боги не захотели мне помогать. Или смотрели в другую сторону. Или поспорили между собой — смогу ли я и теперь выпутаться, справиться с собой, или пора отворять врата Хельхейма для приема бестолковой души опекуна.

— Ступай, — сжав зубы, вытолкнул-таки я нужные слова для конюха. — Я стану писать. И спасибо за все.

— Прощайте, молодой господин, — низко поклонился побледневший, как сама Хель, дядька, резво развернулся и запрыгнул в машину. Когда нужно, он был достаточно резвым. Я понадеялся, что он успеет покинуть пределы квартала, прежде чем мой гнев вырвется на волю. Купюру Варгова он так и не взял.

Скомканное какое-то получилось прощание.

Давным-давно, года, наверное, три уже назад, дед подсказал способ, как помочь самому себе обуздать лишние эмоции, и вернуть разуму холодную ясность. Стишок. Несколько что-то значащих строк, отвлекающих пылающий мозг от источника раздражения. Старик предложил всем известную вису Эгиля Скаллагримссона. Ну эту: Þat mælti mín móðir[6]…

Нужно ли говорить, что мне не зашло? Мать? Которую я последний раз видел в шестилетнем возрасте? Корабль? Двенадцатый век на дворе! На орбите Земли уже несколько десятков тысяч спутников и штук пять обитаемых станций! Готовится экспедиция на Луну. Какой, к троллям, корабль? Космический? Дед пофыркал в усы, но согласился, что песня древнего скальда несколько обветшала. А вот другой вариант, тот что с рунами на роге[7] — этот помог.

«Rístum rún á horni…» — выговаривал я грубые слова почти умершего языка, сжимая, скручивая в тугой клубок яростное солнце силы. Мир вокруг как-то сузился, сжался, обесцветился. Только я, волшебные слова тысячелетней давности и непокорная сила, требовавшая навести здесь «порядок».

— Здравствуй, Антон, — изогнула губы в неискреннюю улыбку встретившая у дверей в столовую женщина, числившаяся по документам моей матерью. Не «сын», не «дорогой». Просто — Антон. Боги продолжали меня испытывать.

— Здравствуй, женщина, — прорычал я на сканди. Ну а чего? Она на славянском, ибо родом из славян, и замужем за славянином. А я природный рус, и говорить желаю на родном языке. А если кому-то не по нраву грубое звучание северного наречия, так я…

«…Рунами каждое слово врезано будет крепко…»

Боги! Они с этим мужиком вообще осознавали, по какому краю прошли? Что было бы, не удержи я пламенеющий Силой гнев внутри себя?

В общем, разглядывать обстановку дома, или блюда на столе у меня особенной возможности не представилось. Опекун тут же, за обедом, ни крошки ни одного блюда которого я так и не смог в себя запихнуть, предложил выбор. Либо я ночую в гостиной на диване, ибо свободных комнат в доме нет в наличии, а в учебное заведение едем следующим утром. Либо немедля отправляемся в Лицей, где я заселяюсь в имеющееся там общежитие.

К чести подполковника, он тоже сразу перешел на сканди. Смею надеяться, не потому что решил, будто я славянский вовсе не понимаю, а из вежливости. Хоть чем-то из многочисленных правил вежества же он к своим немалым годам должен был овладеть. Впрочем, мои суровые старцы «тако же» этого опекуна к исходу первой минуты встречи уже клюками бы забили насмерть. За урон чести и достоинства господина, так сказать. Ну да они у меня люди старой закалки. К новым временам, когда сословные границы стали призрачными, а вежество заменили вежливостью, не привычные. Вот и я не стал заострять. Ураган силы только-только стал успокаиваться, и кормить его надуманными и малозначительными обидами было совсем ни к чему.

— Скажи, Антон, — вдруг осторожно поинтересовался Олеф Варгов когда мы с ним уже грузили не слишком презентабельного вида чемоданы в багажник его машины. — Прости, но сгораю от любопытства. Скажи — зачарованный Меч-Кладенец действительно хранился в вашем роду?

— Конечно, — кивнул я. И не солгал ни словом, ни жестом. И перевел разговор на другую тему. Гораздо больше замшелых легенд меня интересовавшую. — Документы в Лицей переданы полностью? Или мне нужно будет что-то добавить?

— Не беспокойся, — кивнул подполковник. — С этим у нас полный порядок. Старший, выпускной класс старшего отделения Первого Сибирского Лицея. Подготовка и экзаменация по дисциплинам достаточным к поступлению в любое высшее учебное заведение Империи… Решил уже, куда станешь поступать?

— Да, — скупо отговорился я.

— И куда, если не секрет? — не отставал мужик. — Ты пойми, мне за тебя еще два года, до совершеннолетия, нести ответственность. Хотелось бы как-то…

— Что-нибудь связанное с геологией, — снова не солгал. Каков вопрос, таков ответ. Хе-хе.

— В Томбургском унимерсиуме есть такое…

Он еще что-то болтал, заполняя воздух никчемными, ничего не значащими словами. Тем не менее, в них, в этих звуковых волнах, как в море, растворялся, вымывался и уходил мой терзавший жилы гнев. К огромному помпезному зданию самого престижного в Сибирских княжествах лицея я прибыл уже в относительно уравновешенном состоянии. Ну не без легкого волнения, конечно. Еще бы! В стенах этого заведения мне предстояло пробыть около полугода, до сдачи экзаменов и получения имперского аттестата.

Вещи выгружать не стали. Опекун обещал договориться, чтоб ему позволили въехать на закрытую территорию, прямо к дверям общежития. Я не спорил. Таскаться с неудобной поклажей по пока мало знакомым коридорам не было никакого желания.

На этой стороне двери директора — покрытая патиной медная табличка с витиевато выгравированной фамилией. Малковиц. И заваленный бумагами так, что виднелась только верхняя часть лица секретарши, стол.

— Нам назначено, — отмахнулся Варгов от вопросительного писка из-за баррикады картонных папок, и решительно толкнул дверь. — Входи, Антон.

Он думал, я не решусь? Он решил таким бесхитростным способом проверить мою решимость? Ну так его ждала масса удивительных открытий. После стариковских, «тако же», уроков вежества, я не побоялся бы ввалиться и к императору, не то что к какому-то Малковицу, стеснявшемуся своего имени-отчества. Вздернул подбородок, нацепил на губы кривую улыбочку, заложил руки за спину, и шагнул вперед.

Эту, старую часть, невероятно разросшегося учебного заведения, выстроил один из моих предков. Не то прапрадед, не то прапрадеда дед. В общем — давно. Тогда еще городом хольмгардского права был только собственно Хольмгард, а Берхольм — Лысохолмск, если по-славянски — целиком и полностью принадлежал нашему роду.

Так вот. Предок нанял самого на ту пору модного столичного архитектуса, дабы тот начертил проекты и городской усадьбы и этого вот училища для молодых оболтусов, деток вассалов и зажиточных арендаторов. Тот, я имею в виду архитекторуса, вниманием власть имущих был не обижен. Даже, можно сказать: избалован. И процесс воспитания подрастающего поколения почитал куда больше какого-то гонористого аристократа с окраин необъятной империи. Потому к постройке будущего Лицея проявил куда большее прилежание, чем к городской резиденции предка.

Кстати говоря, бывшую нашу городскую усадьбу на электронных картах города так и обозначают — Дом Губернатора, а главное здание учебного заведения — Лицейским Дворцом. Такая вот усмешка Богов. Мне полгода придется учиться во дворце.

Малковиц оказался низеньким, пухленьким мужичком с обширной лысиной и носом картошкой. И с орденом Хельги Великой «За Усердие» на левой стороне помятого, потасканного сюртучка.

— Антон? — неведомо чему обрадовался директор, стоило ему меня разглядеть. — Антон Летов?

И в какой-то один миг оказался рядом. Магия! Клянусь драккаром, хранящимся в сарае на берегу нашего озера! А как иначе этот колобок с ножками смог бы за полсекунды преодолеть шесть метров от стола до двери?

— А мы с тобой в какой-то мере родственники, — словно натолкнувшись на невидимую стену, Малковиц остановился в двух шагах, и коротко кивнул — вроде бы как поздоровался. — Моя прапрабабка была…

Предки плодились и размножались. В реках было полно рыбы, в лесах дичи, а в жилах — горячей скандинавской крови. Дочери считались ценным ресурсом. Выданные замуж в иной род, они связывали обязательствами, скрепляли сказанный на словах договор. А сыновья, силой оружия и магии, заставляли этот договор соблюдать. У меня в такой родне — половина Сибири и Дальнего Востока. Даже в Китае и Манчжурии есть кто-то там.

— …Так что можешь ко мне по-родственному, запросто, — вернулся из ветвей генеалогического дерева, директор. — Если обидит кто, или ежели баловство кто-нибудь затеет злое, а ты узнаешь…

Я фыркнул носом. Это на что он намекал? Чтоб я ему в наушники записался? Я?!

— Но я… Да что — я?! Все мы, весь педагогический коллектив Лицея! Именно так! Весь! Весь коллектив, безмерно рады, что вы, Антон, со своим опекуном, уважаемым господином Варговым, решили перейти с домашнего обучения на классическое… Гм… Да! Классическое! Именно что под сенью нашего, так сказать, славного традициями Лицея. О! Не беспокойтесь! Проверка полученных юношей знаний будет организованна в первую же… гм… да… в первую же декаду по поступлении. На тоже, знаете ли, любопытно будет сравнить… гм… да, сравнить несомненно уважаемое нами, как профессионалами…

И тут я понял, почему табличка на двери кабинета покрылась зелеными разводами патины от старости. Все просто. Этого словоблуда из антикварного кабинета трактором не вытянешь. Он здесь навечно. Он был здесь всегда, есть и будет до скончания времен. До Рагнарока включительно. И возможно — к тому есть все предпосылки — останется после победы сил Света над Тьмой. Кто бы из них не победил.

Сделал вывод: уважать этого Малковица пока было не за что. Правда, тут же сделал сам для себя оговорку — нужно будет посмотреть, сможет ли директор выполнить обещанное, и действительно организовать мою аттестацию по изученным дома предметам. Тогда, хотя бы, можно будет с чистой совестью признать, что Малковиц хотя бы человек слова.

— Два вопроса, господин Малковиц, — нахально вклинился я в первую же подвернувшуюся паузу. — Общежитие, и слуга.

— Да-да, конечно, — мгновенно переключился тот. — Ты уже сейчас можешь заселиться в общежитие. К сожалению, Устав нашего славного Лицея предусматривает проживание в одноместных номерах. Традиционно, твоим соседом по секции станет учащийся младшей школы… А слуги… А что слуги?

— Есть ли возможность поселить поблизости моего слугу? — как о чем-то само собой разумеющемся, поинтересовался я.

— У тебя есть слуга? — удивился опекун.

— Поселить в кампусе слугу? — удивился директор.

— Конечно, у меня есть слуга, — аристократично вскинул бровь я. — И конечно я хотел бы иметь его где-нибудь рядом.

— За всю многовековую историю нашего славного… — начал было толстяк. Умолк и вместо обычной для себя ничего не значащей словесной шелухи, спросил совершенно по-человечески:

— Зачем тебе слуга, юноша?

— Кто-то ведь должен заботиться обо мне, — пожал я плечами. — Не делать же мне самому… разные неприятные мелочи.

— Я извещу начальника внутренней стражи, чтоб приготовил пропуск для одного человека, — после минутных раздумий, огласил директор вердикт. — Боюсь, постоянно болтаться по кампусу постороннему человеку — совершенно недопустимо… Но посещать тебя хотя бы несколько раз в неделю, это вполне возможно. И только во внеурочное время.

— Спасибо и на этом, — холодно выговорил я, так чтоб и этому Колобку стало понятно, как я разочарован его решением. — К кому нам обратиться по поводу заселения в общежитие?

Хлопотное это дело, я вам скажу. А когда плохо знаешь, в некотором роде, географию на первый взгляд бессистемно разбросанных по территории зданий, так и вовсе: много суеты с беготней, и мало дела.

Следуя рекомендации директорского секретаря, отправились сразу в здание стражи кампуса. Это, если что, в полукилометре от главного здания, сразу возле единственных ворот ведущих внутрь охраняемой территории. Однако там выяснилось, что без личной визы начальника стражи, чей кабинет — ну, конечно же! — на том же этаже, что и директорский. Вернулись. Провели весьма информативную, но больше смахивающую на банальный допрос, беседу с господином Ормссоном. Подписал несколько бумаг, в которых извещался, обязывался и гарантировал чего-то там. Несомненно, в лучших традициях лицея. Получили заветную бумажку с неразборчивой подписью, индивидуальный ключ-карту учащегося — она же пропуск на территорию, и специальный жетон гостя Лицея для слуги. Директор заработал один дополнительный балл в пользу обязательности.

И снова: стража у ворот, еще один ворох бумаг, и направление в ведомство заведующего хозяйственной частью. Потому как — конечно, традиционно — до заселения в общежитие, мне и опекуну следовало принять на себя ответственность за часть лицейских материальных ценностей. И получить, за одно, несколько комплектов форменных костюмов учащихся. Это же так весело, смотреть на потного абитуриента, таскающегося следом за сухощавым и невысоким комендантом единственной, из пяти, мужской общаги учебного заведения. Ибо этот прохиндейского вида мужичок, просто обязан был провести ознакомительную экскурсию для каждого вновь заселяющегося.

И вот, наконец, наступил тот долгожданный миг, когда мы с Варговым перешагнули порог моего, на ближайшие полгода, пристанища. К тому моменту я уже наверное раз двадцать рассказал сам себе древнюю историю про вырезание рун на костяном кубке и наградил сам себя почетным званием спасателем Лицея рецидивистом. Ближе к концу я вдруг как-то расслабился. Нет, не смирился. Не сдался. Просто гнев перерос «руны на роге режу, кровь моя их окрасит» в отстраненную ярость «рунами каждое слово, врезано будет крепко».

Подполковник, давший, кстати, несколько весьма дельных советов во время посещения норы завхоза, ушел за машиной, в багажнике которой уютно проспали всю нашу беготню видавшие виды чемоданы. А я остался один на один с комендантом в как-то пустовато выглядевшей комнате. Ни штор, ни завалящего коврика у двери. Только грязный пол, мусор в углу, и видавшая виды кособокая мебель, словно бы только что из скупки для бедных.

— Ну-с, юноша, — потер руки хитрец. — Осматривайся, располагайся. Я потом еще… Попозже загляну.

— С-стоять! — глухим и свистящим, быть может — даже чуждым Мидгарду — голосом прошелестел я. На сканди, естественно. Потому что истинный рус и должен говорить с зачарованным народцем на языке рун и соленого ветра. Так говорить, словно бы удар секирой, или гул в натянутых снастях. Так, как брызги крови шлепают по умбонам щитов, или как ревет пламя, пожирающее жилища врагов. Дома, в своих горах, в усадьбе, живущие в потаенных нишах древнего строения, ниссе[8] леденели от ужаса, стоило мне так заговорить.

Сработало и с этим. Было у меня подозрение, что этот… хозяйчик мужского общежития, не совсем человек. Если конечно его в сопливом детстве не роняли в чан с чародейским составом каким-нибудь.

— Йоль ушел, веттир[9] остались, — обещанием смерти прошелестел я застывшему уже практически на пороге существу. — Знаешь, кто я?!

Существо прищурилось, потом все его тело как-то ужалось, стало еще меньше, еще боле непохоже на человеческое. Одни крупные мохнатые уши, которых прежде видно не было, чего стоили!

— Да-да, господин, — захлебываясь словами, на самой грани членораздельности, пролепетал «маленький братец». — Ошибся. Попутал. Не признал…

— У меня тут список, — достал я бумагу, под которой красовалась моя подпись. Вот уж не думал, что пригодится на что-то путное. — Будем проверять. Как тебя тут называют? Комендант?

— Не-не-надо проверять, — и вовсе огорчился тот. — Исправлю. В один миг все будет, господин. И даже лучше. Уж для Вас-то, поди, расстараюсь…

— Ты, наверняка, и живешь где-то здесь? — продолжал нагнетать я, намекая на то, что ниссе обычно очень привязаны к гнездам. В сказаниях часто встречается описание того, каким именно образом изгоняют провинившихся местечковых духов. И начинают процесс герои прошлых эпох всегда именно с уничтожения жилищ.

— Не-не-ненадо, — простонало существо, и даже прикрыл голову ладошками. Словно бы это могло его спасти. — Не-нее-надо.

— Я сейчас выхожу за вещами, — рычал я, вымещая на беззащитную тварь все обиды свалившиеся за день. Все бестолковости, прикрытые толстым слоем воображаемых традиций. Грубость и равнодушие сотрудников лицея, защищенных непробиваемым щитом обычаев. Кто-то должен был за это заплатить, и вот этот «кто-то» нашелся. — А когда вернусь, здесь нахожу чистоту и уют… И потом… Всегда чисто, одежда всегда в полном порядке. Иначе…

— Не-не-надо иначе, — дрожал ниссе.

— Иначе я иду тебя искать, — подвел я итог. По-другому они не понимают. Жалость почитают за слабость, и уважают только силу.

Это ради них в древности снимали с лодей головы драконов. Не ради людей. С людьми можно договориться, убежать или убить, если достичь соглашения не получилось. Твари понимали только язык силы. Только так. И деревянные морские змеи, по каким-то, одним тварям ведомым, причинам, вызывали у местных духов прямо-таки приступы бешенства. Грязь в котле с кашей, оступиться и упасть в самый неподходящий момент, залетевшая в рот муха в момент произнесения заклинания. Веттир гадили пришельцам без устали и с какой-то изощренной изобретательностью. Можно найти гнездо такого вот — домового — духа. Или выжечь лежбище духа лесного. Но нельзя воевать с каждым кустом или корягой.

Если конечно ты не Летов.

Опекуна, успевшего подъехать к дверям общежития и начавшего выгружать поклажу, нашел будучи в прекрасном расположении духа.

— Успел познакомиться с соседом? — первым делом поинтересовался Варгов, когда багажник был заперт, и я взялся за ручку громоздкого чемодана. И, верно от неожиданности и удивления, я уже открыл было рот, чтоб спросить: откуда тот мог узнать о буквально только что состоявшемся разговоре с «соседушкой», но не успел произнести и слова. Подполковник сам себе ответил. — А, ну да. Время еще раннее. Сосед наверняка еще на уроках. Или в клубе.

Начинались ранние зимние сумерки. День склонялся к вечеру, и по логике вещей, младшеклассник, коему не повезло оказаться моим соседом, и про существование которого я совершенно забыл, должен был быть уже у себя в комнате. Просто… Просто мне не было до него никакого дела.

Повезло, что нужный этаж был вторым. А не пятым, например. Проклятые чемоданы были словно свинцом залиты, а не аккуратно уложенными тряпками. Пока дотащил все четыре по очереди, взмок второй за сегодня раз.

— А ничего у тебя тут. Уютненько, — похвалил Варгов расстаравшегося на славу коменданта.

И я был с ним полностью согласен. Небольшая, наверное — три на четыре, комнатка разительно преобразилась. Мебели существенно прибавилось, и сама она выглядела новенькой, никем ни разу не пользованной. Да чего уж там, она и запах имела такой характерный: картон и свежее дерево.

Кровать была аккуратно заправлена. У двери лежал синтетический коврик с какой-то глупенькой надписью на латинском, а на подоконнике — горшок с неведомым комнатным растением. Ни о какой грязи по углам не могло быть и речи. Все сияло.

— Признаться, думал придется серьезно пообщаться с местным начальником, — покачал головой подполковник интендантской службы. — А они молодцы. Порядок знают.

Я неопределенно пожал плечами.

— Что-то же должно было быть сегодня хорошим, — уныло выговорил я.

— Понимаю, — невесть чего понял Варгов. — Нелегко оторваться от всего привычного, и вырваться в Большой Мир. Да?

— Вроде того, — не стал спорить я. Но и рассказывать почти незнакомому человеку о том, с какой жадностью рассматривал картинки этого его «Большого Мира» в сети, как торопился, рвался навстречу чему-то новому, тоже не хотел. Дядькой мой опекун оказался вроде бы неплохим. Плохо воспитанным, много о себе мнящим и любящим покомандовать? Да. Но плохим? Нет.

Только — чужим. И место в ближнем круге Олеф Бодружич Варгов, подполковник интендантской службы Берхольмского гарнизона, пока не заслужил.

— Здесь твоя мама тебе пирожков приготовила, — слегка смутившись, поставил он на стол картонную коробку, которую нес на вытянутых руках, пока я корячился с последним чемоданом. — Перекусить.

— Спасибо, — вяло выдохнул я, устраиваясь в кресле у стола. Жаль, что Варгов не умеет читать мысли. Узнал бы несколько новых способов по применению этих пирожков.

— Чем думаешь заняться?

— Душ, столовая, немного сети и спать. Завтра трудный день, — не стал скрывать своих планов.

— Добавь туда еще посещение куратора, — серьезно посоветовал опекун. — Лучше это сделать сегодня. Он обязан завтра представить тебя классу, а до этого должен будет составить о тебе свое какое-то представление.

— Вот как? Не знал.

— Да уж…

Пару минут посидели молча. Как на похоронах. Когда надо бы о чем-то говорить, но все темы кажутся неуместными.

— Ну, я, пожалуй, поеду, — хлопнул себя по коленям подполковник. — Дела еще, знаешь ли.

— Хорошо, — снова ноль эмоций. — Рад был познакомиться лично.

— Да-да. Мне тоже, — покивал опекун, которого я видел второй раз в жизни. — Поеду.

И уже у двери, словно решившись, остановился и выдал:

— Не держи обиды на свою маму. Ладно? Она славная женщина, и пытается забыть… Понимаешь? Твой отец, при всем моем к нему уважении, был… тяжелым человеком.

— Был? — вскинул я брови. — Вам что-то о нем известно?

— Нет-нет, — взмахнул руками тот. — Не более остальных. Не более…

— Жаль, — искренне огорчился я и даже попробовал улыбнуться. Получился какой-то волчий оскал. Еще зарычать не хватало.

— Все, — отрезал сам себе пути отступления Варгов. — Уехал. Нужно чего будет — звони. Приятно оставаться и успехов в учебе.

Кивнул. И подумал о том, что такие вот, общепринятые словоформы — они настоящее спасение для людей, не знающих как поддержать разговор ни о чем. Для чужих друг другу. Для тех, с кем молчать неуютно.

— Сурово, — пропищал кто-то сзади, когда Варгов уже вышел, и я захлопнул за ним дверь в общий на две спальни коридор. — Прости, у тебя дверь была приоткрыта, а слышимость здесь ого-го.

— Буду иметь в виду, — хмыкнул я. С уходом опекуна настроение начало понемногу ползти вверх. — Здравствуй, неведомый сосед.

— Это, как неведома зверушка, что ли?

— Ну почему зверушка? — сделал вид, словно удивился я. И заглянул мальчишке за спину. — Хвоста нет. Значит — соседушка[10].

— Я человек, — обиделся малыш.

Нужно было признать, на ниссе парнишка совсем не походил. Да, маленький. Ну, так, а чего еще ждать от мальчишки десяти или одиннадцати лет? Опять же, представители дивного народца в большинстве своем вид имеют маленьких, сухоньких, часто даже сутулых старичков. А этот щекастый карапуз. Да еще и в очках, чего у волшебных существ быть не могло.

— У людей есть имена. У тебя есть?

— Добружко я, Утячич, — с готовностью улыбнулся сосед. Старший класс начальной ступени. А ты?

— Антон Летов, — тоже чуточку растянул губы я.

— Я тебя раньше у нас не видел, — тут же, решив, что на этом приличия соблюдены, затарахтел малыш. — Перевелся?

— Дома учился. Теперь вот пришлось поступить, чтоб экзамены сдать на аттестат.

— Дома? Болел что ли?

— Вроде того, Добружко. Вроде того.

— Ну, выздоровел, и Слава Богам, — звонко, так что по ушам резануло, засмеялся парнишка. — Выздоровел же? Да?

— Да-да, выздоровел, — чуточку поморщился я. — Ты шумный? В смысле, ругаться будем, если ты не будешь спать давать?

— Не, не шумный. Чтоб шуметь, одного человека мало. А ко мне никто не ходит.

— Чего так? Друзей нету, что ли?

— Есть, друзья, — с вызовом бросил сосед. — Как без друзей жить? Мы в клубе шумим. Я в клуб шуметь хожу. Там не запрещают.

— Хорошо, — сказал, чтоб что-то сказать, я. — Ну, будь здоров, Добружко Утячич. Мне еще вещи по полкам разложить нужно. И к куратору сходить.

— Могу проводить, — неожиданно для мелкого, деловым тоном заявил тот. — У нас один.

— В каком смысле — один?

— Ну, раз тебя ко мне подселили, значит у наших классов куратор один и тот же, — вытаращил он кругленькие глазки, показавшиеся и вовсе огромными за толстыми стеклами очков. — Нешто он будет по этажам бегать за каждым?

— А зачем ему вообще сюда бегать?

— Ну а вдруг ты драться станешь? А младших нельзя обижать. О нас нужно заботиться. Мы ваша смена и память. Вот получишь ты свой аттестат и уедешь. Кто-то же должен будет о тебе помнить.

— Вон оно что? — я удивился, теперь уже по-настоящему. — А зачем?

— Чего зачем?

— Помнить зачем? Я уехал, ты уедешь. Так жизнь и устроена.

— Так просто? А Момшанский говорит, что пока тебя здесь помнят, Лицей остается твоим отчим домом и родительским гнездом. Иных вот и по сто лет помнят…

— Момшанский — это у нас кто?

— Это наш куратор. Растопша Жданович Момшанский.

— И как он? Суровый?

— Не. Хороший. Добрый. Только говорит сложно и быстро. Поначалу половину не понимаешь. Потом — ниче. Привык.

— Ясно. Ну, тогда — договорились. Как соберусь идти, постучусь. Пойдем, познакомимся с твоим Момшанским. Ты меня, прям, заинтриговал.

— Да не стучись, — пухлой ладошкой отмахнулся сосед. — Я и так услышу.

Я хмыкнул, подумав, что шпион из соседа совершенно никакой бы вышел. Сам не замечает, как все секреты мне выболтает. Потрепал малыша по голове, и пошел раскладывать вещи. Хотя бы для того, чтоб убрать, наконец, с глаз долой ненавистные чемоданы.