Высокий счет

ОБИДА

Сто тысяч людей — сто тысяч дорог. За кем пойти, по которой? Расспрашивать Строева? Утешать Клементьева? Бегать позади Кочета?

Нет, поеду к Досаеву на коллектор. Если о Петре Алексеевиче не написать, так о ком же еще? Не проехать? Не может быть!

И верно: начальник управления механизации и секретарь цеховой парторганизации, оба Василии Степановичи, сразу взялись меня доставить на место, больше того, и сами решили проверить, как там идут дела, как быть с дорогой.

Сразу за Автоградом шоссе кончилось, и ехать пришлось степью, напрямик. Добрались до водохранилища, помучались на полевых дорогах и наконец завязли в седловине между двух округлых холмов — уже на трассе коллектора.

Могучие я увидел машины и людей: тугая земля, липкая глина на гусеницах, слабосильному тут невтерпеж. Так что либо тренировка сделала механизаторов-трактористов такими силачами, либо сами они подобрались под стать своим машинам. Во всяком случае, если бы новый Васнецов задумал рисовать богатырей сегодняшних, лучшей натуры и не сыскать, и не придумать. К примеру, младший из братьев Харитоновых («Старшие-то близнецы, — рассказывал мне потом Досаев. — Я до сих пор не научился различать, который Михаил, который Федя, тоже оба здоровые, а работают на стосильном, для нашего чего-то не хватат»). Или рыжеватый Владислав Калиновский, работающий на скрепере. Выпало мне счастье и с ним рядом посидеть в кабине гигантской машины, тянувшей на прицепе этакую колымагу от высоких отвалов под гору, по краю траншеи с уложенным на дне ее коллектором. Дрожа, покачиваясь, закатываясь на скользком грунте и опасно кренясь, подбирался скрепер к самой пропасти, чтобы опрокинуть туда очередную порцию грунта и по кругу уйти за новой.

Хотя трудно рисовать этих героев: не в том дело, кто здесь Добрыня Никитич, кто Илья Муромец, другая беда — кони великоваты, даже богатыря-человека не поднимешь в рисунке должным образом. Только умелый кинооператор может справиться с этой задачей, есть такие кадры в кинохронике «Куйбышевгидростроя».

Вот сидит за рычагами Петр Досаев, в телогрейке, в кепочке, с потухшей папиросой в зубах, в позе, не слишком напряженной, с головой, привычно запрокинутой, с прикрытыми глазами, будто и не очень зоркими. А отвал его бульдозера громоздит пласты грунта, как плуг Калевипоэга из эстонского эпоса. Дыбится, встает торчком рыжая глина, налипает, упрямится… Но ей ли перехитрить, осилить Досаева? Двести пятьдесят лошадиных сил доверены ему, и он пользуется ими расчетливо и точно, бульдозер лезет под кручу, под откос, пока гора глины, набранная отвалом, не рухнет в траншею, где ее разровняют и утрамбуют стосильные близнецы.

Наш ГАЗ-69 никак не мог выбраться из седловины, разворошенной всем этим стадом чудовищ, и два Василия Степановича принимают решение пробиваться не в объезд, а напрямую. Пробей-ка, просят, Петр Алексеевич, дорогу! Вон до той рощицы, там грунт покрепче. Все равно морозы того и гляди ударят по-настоящему, потом не придется мучиться на оледенелых кочках.

Я остаюсь в кабине, рядом с Досаевым, и опять не заметно в нем особого напряжения. Он рассказывает, каким отличным сменщиком был у него Василий Степанович Горбунов, что сейчас едет позади бульдозера по новорожденной дороге.

— Десять лет мы с ним на одной машине работали. И сейчас у меня напарник отличный, Трегубов, а все-таки Горбунова ни на кого не сменял бы. Тоже и он орден Ленина заслужил. Только болезнь заставила уйти с бульдозера, но с нами он остался, перешел на партийную работу. Он всегда общественными делами занимался, всегда с людьми, как магнитом к себе притягивает…

— Хороший коллектив?

— Коллектив отличный. Вот забота — не растерять бы: на автозаводе дела скоро к концу подойдут, разве что есть слух, сразу начнем достраивать, чтобы увеличить его мощность. Да жилья еще тысяч триста квадратных метров… Нельзя такой коллектив разбивать, тут и молодежь выросла крепкая, а уж ветераны, они ветераны и есть. Ну, газовый завод в Оренбурге, может быть, канал строить нам дадут…

Он ведет свои подсчеты чуть ли не на уровне Госплана, но я уже перестаю этому удивляться. Пойди разбери, что тут причина, что следствие? Избиратели разглядели досаевскую широту или, наоборот, широту воспитала в нем его общественная работа? В объединенным постройком «Куйбышевгидростроя» Петра Алексеевича избирают уже десять лет подряд. Был он и членом Центрального комитета профсоюза, и членом горкома партии. С 1953 года и до сих пор — депутат: сначала районного Совета, потом городского. Все на людях и с людьми, приходят с разными делами, кто из его избирательного округа, кто из других. Не в округе суть, в человеке!

Не так уж молод Петр Алексеевич, «за половину пятого» перевалило. А сменил работу за все годы только три раза. Да и то менялись места, марки машин и задачи, поставленные перед людьми, но сколько ни оглядывается Досаев на свою рабочую жизнь, всегда видит себя на тракторе.

В первые дни войны в родном колхозе, когда старшие ушли на фронт, стал работать самостоятельно. А подручным у него был родной брат — теперь и он на Гидрострое, неподалеку, крановщик. А тогда оба они малы были. Вдвоем на сиденье заберутся, а издали и не разглядеть, словно идет по полю трактор сам по себе. Не знаешь, то ли смеяться, то ли плакать.

В сорок втором война пересадила на другую машину, шел на ней и на Ново-Ржев, и в Курляндию, пока в августе 1944 года не получил тяжелое ранение. Только вернулся из госпиталя в родную Анновку — опять на трактор: руки-то в порядке, одна нога цела, и на другой один палец даже шевелится. Немного неудобно трактором управлять, там же и руки, и ноги нужны, но ничего, справился, только рана раскрывалась, девять месяцев зажить не могла.

— Как же вы — с забинтованной ногой и в сапог?

Досаев глянул на меня задумчиво:

— Какие уж там сапоги! На плечах шинелка, а на ногах валенки и зимой, и летом. Этакая медицинская обувь, сами катали, с учетом всех изъянов.

— А сейчас как нога?

— Всяко…

Идет бульдозер по немыслимой, до того разбитой степной дороге, что на нее и смотреть тошно. Едва заметно, но непрестанно «играет» рука Досаева, и послушный ей отвал бульдозера то врезается поглубже в землю, срезая ухаб, то приподнимается, засыпая грунтом выбоину.

Смотрю в заднее стекло кабины и вижу изумительно ровную дорогу, остающуюся позади нас, по которой медленно, но плавно катится наш ГАЗ-69, даже след за ним еле заметен. Как же мастерски должен работать бульдозерист, чтобы отсюда, из высоко поднятой кабины, далеко отнесенной от отвала бульдозера, рассчитать, где сколько грунта убрать, где сколько подсыпать!

— Петр Алексеевич, как вы это угадываете?

— А я не гадаю. Только смотрю и… вижу! Привычка. Вот на скрипке даже ладов нет, а скрипачи играют все-таки. — Лицо Досаева светится радостью. — И ни одной фальшивой ноты!

Но вдруг он сдвигает брови:

— И Клементьев на экскаваторе так же работал… Вы уже у него побывали?

— Нет, все недосуг.

— Побывайте, — не то просит, не то приказывает Досаев. — Обязательно побывайте. Идеальных людей нет, может, он и виноват. И на руководящей работе ему тяжело было, немолод, образование не ахти какое. Так что бригадиром Васе даже лучше, наверно. Но зачем так-то? Не обсуждали, не предупреждали, зачем так, братцы-кубанцы? Тут копнуть нужно глубже… Выслушайте человека, расшевелите, ему это позарез нужно.

Саша Клементьева, беловолосая девушка со строгим, красивым лицом, провела меня в гостиную:

— Отец недавно пришел с работы, умоется — выйдет. Обрадуется. Он вас давно поджидает.

— Замотался я, Саша.

— Автозавод, — улыбнулась она.

— Как дела у вас?

— Теперь работаю техником-проектировщиком, заочно учусь в институте. Можете себе представить, механику не сдала! Это я-то! Просто не ходила сдавать. Ничего, на днях свой «хвост» отрублю. И комсомольские дела почти забросила, пороху не хватает на все.

— Как остальные в семье?

— Братья — на кранах, сестра — в детском саду, растит людей для последней четверти века… Отец, вы знаете, на ремонте.

— Недоволен?

— Люди всегда чем-нибудь недовольны. Спросите у него самого. Вот он идет…

И она оставляет нас наедине с Василием Михайловичем.

— Я уж считал — не придете. Дескать, что с куцым о хвосте толковать? Ладно, думаю, неволить не стану. А ведь, между прочим, и началась-то со мной карусель с того самого «Голубого огонька», вы должны его помнить. Помните?

Помню.

…Было это в конце декабря. Для передачи в День энергетика Куйбышевский телецентр пригласил передовиков стройки. Поехали ветераны — Герои Социалистического Труда Петр Досаев, Марфа Шубина, Василий Клементьев, дважды Герой Социалистического Труда сварщик Алексей Улесов, депутат Верховного Совета отделочница Валентина Савинова, инициатор почина «работать так, как мастера труда» (позже, в начале 1971 года, высокого звания Героя была удостоена и она). Меня же попросили принять участие в подготовке передачи.

На репетиции выяснилось, что таинственный глаз телекамеры гипнотизирует большинство участников, как удав, готовый слопать кролика. Только Клементьев вел себя весело, раскованно, да еще и остальных наставлял:

— Главное, ребята, не робеть. Эта черная дыра на тебя глядит, а ты на нее бросайся, как на амбразуру!

Хотя сценарий «Огонька» был написан заранее, наше телевизионное «кафе» угрожало превратиться в этакий «хозяйственный актив энергетиков»: крупные инженеры, приглашенные телецентром, присылали тексты своих выступлений — деловитые, но сухие. Среди них был даже один, названный «тезисами», — двадцать страниц на пишущей машинке! Такому докладчику дай слово — вот тебе и весь «Огонек»!

И как ни уговаривал режиссер передачи маститых энергетиков, они и на репетиции вылезали «на камеру», точно на трибуну, и начинали… докладывать. Названия предприятий были языколомными, на слушателей обрушивались тысячекилометровые и миллионнокиловаттные показатели. Редактор начал заговариваться, а режиссер восклицал:

— Проще! Проще говорите! Вернитесь к естеству!

Положение стало настолько угрожающим, что нас всех, литераторов, запрягли в работу по «очеловечиванию» языка маститых.

Потом мы искали утешения для работников линий электропередачи: у них не явился Герой Социалистического Труда Деньжонков, специально вызванный телеграммой с Урала. Он пробивался «на огонек» сквозь пургу и метель — и не пробился. Но ведь и это сюжетная находка: линия ведется в зной и стужу, по таким пустыням и болотам, что человеку даже на праздник не проехать! Увяз! А линия-то все равно пройдет!

И тысячи километров, замененные названиями, например, Москва — Байкал, становились весомее. Все знали: не замерзнет Деньжонков, до какого-нибудь селения доберется. И сам инженер, готовивший выступление, уже азартно спрашивал:

— А можно я его поздравлю? Так и скажу: наверно ты, друг, добрался где-нибудь до телевизора. Привет тебе, поздравляю с Днем энергетика! А нам не завидуй — мы, брат, совсем здесь запарились. Пожалуй, линию строить легче, чем о ней рассказывать!

Словом, волнений было много, сама передача прошла не так уж гладко, но — обошлось. Во всяком случае, «столик КГС» был на высоте. Сдается мне, что Улесов с Клементьевым перед началом «Огонька» промочили горло не только лимонадом, потому что, совершенно забыв про камеру, они весело, по-домашнему вспоминали о своей работе в Египте, на Асуанской плотине, где их обоих величали «мистерами». При этом «мистер Василий» задорно пикировался с «мистером Алексеем», и получалось это лихо.

Ночью, после «Огонька», все мы, тольяттинцы, отправились вместе домой. За стеклами, набрасываясь на кузовок микроавтобуса, выл ветер. В свете луны, словно волны по отмели, скользила по оледенелой дороге поземка. Клементьев шутил, остальные отшучивались, но и здесь — ночью, в дороге — они срывались на разговоры производственные.

— Опять у меня двоих экскаваторщиков на краны перевели, — жаловался Клементьев. — А ведь крановщик — не та марка. Ему покажи, откуда и куда, вира да майна, не то что на экскаваторе — там все нужно самому смекнуть. Каких асов на краны перевели: Чикашева, Оленина, Ухалова, Ватолина, Чернявского — виртуозов! А на экскаваторы вместо них юнцов насажали. Эти пока выучатся, сколько машин угробят! Тебе на арматуре хорошо, мистер Алексей, ты бы на моем месте побыл!

— Чего ж тут хорошего? Опять до вязки докатились, сварочных аппаратов недостает. Да и с бетоном: когда-то установили мировой рекорд укладки, а теперь каждой сотне кубометров рады…

Ввязался в разговор и я: положение с бетоном меня тоже тревожило. Когда-то «Куйбышевгидрострой» уложил девятнадцать с половиной тысяч кубометров бетона за сутки! Где база, где мощность, позволившая сделать такое? Оказывается, бетонные заводы, рассчитанные на потребности гидростанции, были расположены близ нее. А потом их демонтировали. Если бы строители были дальновидней, если бы весь промышленный узел Тольятти был решен заранее…

Да что там бетонные заводы! КГС, этот трест трестов, возвел больше трехсот промышленных объектов, причем для каждого заказчика выстроены «свои» жилые дома, детские сады, столовые, гостиницы — хоть на два человека (есть и такие), да своя!

На углах домов мне приходилось видеть дощечки с удивительными объявлениями: «Ответственный за уборку этой улицы — Куйбышевский завод синтетического каучука»… Тольяттинцы читают девять издающихся здесь газет, из коих одна — городская, одна — сельская и семь — ведомственных, многотиражных, отличающихся от городской лишь тем, что выходят несколько реже.

— Да, все вокруг ведомственное. Предприятия отличные, а вокруг них кто во что горазд. Хоть начинай… национализацию! — поддержал меня Досаев. — Вот новый город будет хорош — по единому плану…

Помолчали. Каждому по-своему привиделся будущий город.

— Холодно у тебя в машине, — сказал Улесов шоферу, поеживаясь.

— С закуской плохо, — понял его по-своему и посомневался Клементьев. — Правда, мне-то закуска — дело десятое, ни к чему…

Но сомневались мужчины недолго. А когда Валентина Савинова тоненько завела украинскую песню, остальные дружно подхватили. И так, с песнями, под утро мы докатили до Тольятти и распрощались…

События, разыгравшиеся через несколько часов, рисуются мне вот как: Клементьев, не переодеваясь, отправился на работу. Можно было и не ходить, обошлись бы денек без старшего прораба, но душа-то болит! Ничего, он только глянет, как там дела идут у его экскаваторщиков, — и домой.

Радостно начинался день, уважительно встречали Клементьева друзья и подчиненные:

— Василию Михайловичу! Вчера видали тебя на «Огоньке». Орел!

— Так ли уж? Мы там, как мокрые курицы, маялись, перепотели все, легче сто кубиков грунта вынуть, чем перед камерой посидеть. Ни к чему все это, один перевод времени.

— Не скажи, пускай знают наших. Это ведь на всю страну!

— Ладно, обошлось — и хорошо. Как тут у нас дела? На прессовом самосвалов хватает?..

И пошел рабочий день, играючи, с шутками-прибаутками…

— Ты что такой нарядный, Василий Михайлович?

— Да замучали телевизионщики, будь они неладны, до ночи провозились. Дорога дальняя, гололед, переодеться не успел. Добро бы дело было, а то…

Вроде жаловался друзьям на телестудию, но лишь для того, чтобы услышать уважительные слова. Зашел в ремонтный цех, поспорил с мастером, сам поднялся в кабину, показал, что нужно сделать, доказал. В тепле немного разморило, спускаясь наземь, может, и покачнулся, но все равно — ладный, нарядный, пальто нараспашку и шапка набекрень… Заметил своего начальника, от чистого сердца улыбнулся, подошел. И вдруг услышал:

— Что с тобой, Клементьев? Ты же пьяный на работу явился!

— Да что вы, разве что со вчерашнего маленько осталось…

— Вот-вот! Вчера — прогул, сегодня приходишь пьяный. И при Звезде! Ты же звание позоришь!

— Да я на «Огоньке» был, меня посылали!

— Не знаю, я тебя никуда не посылал.

— Вот командировочное, отметьте там «прибыл-выбыл».

— Кто командировал, тот пускай и оплачивает.

— Да я разве про оплату? Отметьте, чтобы мне напраслины не слушать. Видали, прогульщика нашли!

— Ничего я не буду отмечать. А сейчас, товарищ, Клементьев, уйдите с производства, проспитесь, это я для вашей же пользы советую… Ясно?

— Ясно. Зря цепляетесь! Счастливо оставаться!

Сказал это громко, отчетливо, чтобы все вокруг слышали. И сразу — в автобус, в город, прямиком в партийный комитет строительства.

Не застал ни секретаря парткома Кашунина, ни его заместителя Суворова, а к инструкторам решил не ходить. Обида в душе поостыла, отправился домой — зря и ездил в управление.

А на другой день — ишь, как круто взялись! — готов приказ: «За разложение коллектива… дела передать такому-то… Направить слесарем на ремонт». Туда, значит, где дочка работает, Саша! Хорошо, хоть не к ней под начало, а то и совсем бы срам. А оба сына теперь будут повыше батьки — крановщики, самостоятельные люди!

Пришел Василий Михайлович домой, односложно ответил на вопросы жены, уселся у окна и уперся взглядом в сплошное мутно-белое месиво снегопада. Ничего удивительного, Волга, чай, под окном, не какой-нибудь там Нил.

Распаляя обиду, вспоминал свои заслуги перед страной и все оказанные ему почести, и получалось так, что сами почести сходили за его заслуги. Сейчас вот всей стране показали по телевидению… И ведь не сам лез на глаза, не напрашивался, отказывался даже, сам Кашунин намечал, кому ехать, сам его, Клементьева, в список включил! А потом — такое…

К вечеру пришла домой строгая, длиннолицая, вся в отца, Саша. Наскоро стряхнула с пальто снег, принялась ходить вокруг да около, словно по своим делам. Схватилась за учебники, потом за шитье… Видно, язык так и чешется, но молчит.

Ладно, помолчим, посмотрим, кто дольше выдержит! Она обмотчица в ремонтном, еще и секретарь комсомольский, всюду бывает, небось уж наговорили ей про отца всякой всячины. Она и уши развесила, поверила!

У, отцовское отродье, то начнет говорить — не остановишь, а то бродит, как онемелая! Рассудительная удалась не по годам. И видом норовит раньше срока в старухи записаться: выкрасила себе волосы до полной белизны, ходит седая, как ведьма старая…

«Ну, чего душу-то тянешь? — мысленно обращается к ней Клементьев. — Так ни словечка и не обронишь?» Смотри-ка, опять за пальто берется! Конечно, дел у дочери много — работа, институт, комсомол. Но неужели так молча и уйдет, ни о чем не спросив, ничего не сказав?

Нет, все-таки подошла:

— Молчишь, батя? Доигрался?

— Наговоры это, Саша! Они так и остались кто такой, кто этакий, а я — все-таки Клементьев!

— Ты бы хоть о нас подумал!

— А чего мне о вас-то думать?

— А то, что и я — Клементьева! И сестра, и братья, и мама — все мы Клементьевы, понимаешь? Уж если нам за тобой выпало всю жизнь тянуться, так как же нужно тянуться тебе самому, отец!

Вошла и младшая, Зоя. Помешкала в передней и, видно, пока возилась со своим пальто, снег стряхивала, услышала разговор. Да и сама, конечно, обо всем уже знает. Хоть и в детском саду работает воспитательницей, но ведь за детьми родители приходят в детсад со стройки, а языки у всех длинные.

Зоя — кругленькая, пухленькая, мамкина дочка. Подошла, невесело улыбнулась, надула губы, как маленькая. Сказала:

— Вот, батя, какие пирожки. С котятами: их ешь, а они пищат.

— Ладно, мала еще над отцом шутить, — огрызнулся Клементьев. — И шутка дурацкая, что за пирожки такие?

Один человек мог бы судить его, Василия: жена, Маша, но она молчальница. Так и не понять, видит ли за ним вину или полвины, а ничем не попрекает и детей останавливает. Только смотрит внимательно, в душу будто все заглядывает.

Когда ушла Маша на ночное дежурство к своим насосам на водопроводной станции, оказалось, что есть и еще человек, от суда которого не уйти: он сам, Василий Клементьев.

Старомодная кровать с никелированными прутьями спинок вдруг показалась до стыдного удобной и широкой, хоть раскинься, хоть размечись, все равно мягко и душно, а не спится, черт те что думается — чуть ли не первая бессонница в клементьевской жизни.

Как же так? Ведь не по своему интересу ездил, люди послали… И вдруг — «За разложение коллектива отстранить от должности старшего прораба», передать дела инженеру Снежинскому. Молодой инженер будет экскаваторами командовать. Пусть толковый и ученый, да ведь опыта-то у него нету! А отстраняют кого? Его, Клементьева, сорок лет работы и ни одного замечания, ни одного порицания, всегда отличничал — на строительстве, в армии, в колхозе, за Куйбышевскую гидростанцию Героя дали!

Из соседней комнаты доносились звуки пианино. Зойка играет, ей нужно, в музыкальной школе учится. Жалостливое что-то играет, так за душу и берет.

А когда сам Василий бегал пацаном, на всю их волость было одно пианино, в Народном доме. Будь тогда у Клементьевых такая роскошь, раскулачили бы, пожалуй, ей-богу, раскулачили бы! Какое там — пианино, кусок хлеба не всегда в доме был. На девчонок надела земли не давали, а в семье, как на грех, сначала пять девочек появились, потом уже сын Василий родился, самый младший. Отец и на Трубочном заводе работал, в Самаре, и продольным пильщиком маялся. Сызмалу Василий запомнил, как забирался отец на высокие козлы, таскал вверх да вниз длиннющую пилу, бревна на доски распускал. Ради хлеба.

Хлеб! Сейчас иной пять кусков полапает, один съест, остальные бросит. Розгами бы таких… Ох, знает цену хлебу Василий, многое довелось пережить. Перед первой мировой родился, хоть мал был — и гражданскую войну помнит. В их домишко в Чувашском Сускане врывались беляки-золотопогонники, последнее отбирали.

Одиннадцать лет ему исполнилось, когда, надорвавшись, умер отец — прямо на козлах и умер, с пилой в руках. И стал Васютка добытчиком, кормильцем: то разносил сельсоветские повестки, то косил. Голоден, мал, ну никак не справиться с косой, а надо! В хозяйстве и лошади-то не было, купили жеребенка. Пока его растили, выпрашивал лошадь у соседей, на ней пахал. А вместо хлеба — черпачок затирухи. Хоть ешь, хоть плачь.

В тридцатом тракторы дошли и до Сускана. Все по-новому, коммуна! Мальчишка за десять километров бегал — хоть гайку в руках подержать. Тут же, в совхозе имени Степана Разина, окончил курсы трактористов, только работать мало пришлось: один пашет, двое облизываются, тракторов мало.

В 1933 году хватил суховей — засуха, неурожай. Василий, уже семнадцатилетний, затягивал ремень на последнюю дырочку, да и новые прокалывал. Дома подсчитывали запасы — полпуда хлеба на троих (старшие-то сестры замуж повыходили, разлетелись). Оставил парень эти полпуда матери, а сам с сестренкой махнул в Горький, автозавод строить. Не в лаптях поехал, обувка была фасонистая: галоши. Да еще и приметные: обе галоши на одну ногу.

Начинал на стройке разнорабочим, трактор и там не удалось получить. Подался учеником в механизацию, сдал на моториста, потом на помощника машиниста экскаватора. Петр Алексеев его бригадиром был, учил Клементьева. Между делом Василий курсы шоферов окончил, на всякий случай: стройка-то какая, автозавод! Может, и пригодится. И пригодилось, когда автокран в руки попал. А еще в войну: всю ее, от самого первого дня и до последнего, не прошел Клементьев, а проехал — крутил баранку. Между прочим, никогда из доверия не выходил: возил командира дивизии. В 1942 году приняли Василия в партию, и тоже ни одного взыскания…

Может, и дольше остался бы в армии, да судьбу повернула похоронная — не с фронта, из тыла: из сельсовета, где жена с ребятами оставалась. Получил телеграмму: «Лиза померла дети беспризорные приезжай». Пришлось демобилизоваться.

Скажи на милость, что запоминается человеку! Уж кажется, что страшнее да сильнее: война! Но вот перебрал всю жизнь по порядку и вспомнил не ее — все свои экскаваторы. А воспоминания о войне проскочили одной тучей, одной грозой: железная такая гроза — прошла, и думать о ней не хочется.

За окном метет и крутит, и, может быть, оттого и вспоминается так отчетливо давняя дорога: сорок шестой год, идет домой солдат жену хоронить. Да нет, жену уже похоронили, детей поднимать идет. До Мелекесса доехал, а там как хлестанул пешком — километров на пятьдесят переход. Ночью до Кондаковки добрался, переждал в одном доме до света. На дворе мокрый снег лепит, дорога на Сускан не промята, уговаривают хозяева — пережди! Нет, скорей домой, к ребятишкам. Ему сказали: дойдешь до реки, а там мимо амбаров… Мимо амбаров прошел, хоть и залепило всего, нашел наезженную колею, шагал шагал — уперся в скирды, а дальше некуда. Линий передачи, телефона — тогда ничего этого здесь не было, ни приметаны, ни столба, шагал вроде бы прямиком, то лесом, то полями. До Сускана девять километров, а он шел часа три. Выбрался к каким-то домам, постучался:.

— Куда это я пришел?

— Чубулдук.

— А до Сускана сколько?

— Верст восемь.

— А в какую сторону, покажите-ка!

— Останься, в такую погоду собьешься. Тут под гору, да лесом…

Не послушался. Спустился под гору, в лес вошел — ни дороги, ни просвета. Спортсменом был, ничего не боялся, но тут оторопь взяла: война за плечами, ни царапины, и вдруг погибнуть в двух шагах от родного дома! Ноги уже плохо шли, из последних сил двигался.

Опять избы.

— Что за деревня?

— Чурюмовка.

— А до Сускана далеко?

— Восемь километров. Ты ночуй, сейчас неспособно…

— Спасибо, спешу я.

Валился, поднимался, шел дальше.

Дошел. Сел на лавку, ногу на ногу закинуть не смог, двумя руками эту ногу поднимал.

Мальчишки уже спали. Генке было десять, Юрке шесть, сейчас у них у самих ребята даже постарше: Олешка у Геннадия в пятом классе, еще и музыкой занимается. Внуку пианино понадобилось и гобой. А сыновья…

Лежали тогда мальчишки в обнимку, рядом, тесть, Иван Яковлевич, сидел при коптилке да белыми нитками штопал Генкины штаны на коленках — прохудились, а утром парню в школу.

Как сейчас увиделась Василию эта белая, не в цвет, мужская штопка.

Начали жить — четверо мужиков… Мария Павловна, Маша, пришла в дом позже.

Еще не было точного решения, как быть, что делать. Раненые, ломаные собирались люди к родным местам, встречались да удивлялись: гляди-ка, уцелели! Ну не все уцелели, об иных только память осталась.

Экскаваторных дел поблизости не предвиделось, а далеко от сыновей не уедешь. Валял недавний солдат валенки, дышал тишиной, радовался ей. В лес ходил за хворостом — не столько за вязанкой сухостоя, сколько за той же тишиной. Просто бродить по лесу совестно было, а за дровами — вроде и по делу…

Однажды вышел из лесу с вязанкой, присел на околице возле деревенской кузни самокрутку свернуть. Смотрит — колхозный кузнец да заместитель бригадира (Долгополым его кликали) ремонтируют трактор. И не так стара машина, как разбита, тоже, видно, войны нахлебалась досыта. Всюду-то чинена, всюду-то ломана.

Посмотрел-посмотрел Василий, как паяют мастера бак для горючего, и совет подает:

— Тут прокладку латунную нужно поставить, иначе не выдержит вибрации.

— Н-ну? — язвительно усмехнулся Долгополый. — А ты, солдат, возьми да поставь, коли такой умный!..

Принялся Василий за работу. Поставил прокладку, запаял как надо. Увидели — мастер. Привязались: возьмись за дело!

Так механиком в колхозе и проработал до самого начала Волжской стройки. Начинал в хозяйстве трудиться — семьдесят пять гектаров ржи сеяли, уходил — одной зяби тысячу восемьсот гектаров вспахали. Так бы, может, в колхозе и остался, если бы не корова…

Сама-то корова не запомнилась, была она в клементьевском хозяйстве не то день, не то два: в премию дали, за ту самую зябь. И решили ее сразу продать, повели в Ставрополь на базар, километров за сорок. Василий тянул, Маша сзади подгоняла. Подошли к городу — народ кругом, уже строители понаехали, гомон, задор. Только успели продать корову, идет навстречу старый наставник Клементьева, Петр Алексеевич Алексеев. Увидел Василия, закричал:

— Тебя-то мне и нужно! Идем в управление, экскаваторы нужно монтировать, прибывают!

— Я в колхозе, Петр Алексеевич…

— Ты же прирожденный экскаваторщик, талант, сколько здесь пользы принесешь! Идем в управление…

Так и началось. Прибыли четыре английских экскаватора «Энсляйн», дали ему двадцать семь курсантов — монтируй, Василий Михайлович, да ребят знакомь, обучай. Дальше — больше: экскаватор готов, экипаж обучен, отправляй-ка ребят котлованы рыть. Второй, третий, четвертый смонтировал, взмолился: дайте же и мне за рычагами посидеть! Ладно, говорят, только такая машина тебе мала, пока поработай, а как придут новые экскаваторы, большие, — переведем.

Ох, была работа! Носился «Энсляйн» как метеор, траншеи как метлой выметал, ровненькие, чистенькие. В одну смену работали. Да разве одной смены хватало Клементьеву по его задору? Добавлял, для радости добавлял вечерами — жили-то теперь в Ставрополе, домой добираться все равно далеко и трудно.

…За окном — крупнопанельные дома, большой район немалого города Тольятти. А давно ли стоял тут городок Комсомольск? Если же вспомнить еще раньше, тут вот и ходил клементьевский «Энсляйн», и никакого не было еще городка — холмы, редколесье… На месте вот этого дома тоже сосенки тянулись. А за углом улицы, где сейчас почта, стояла бывшая господская дача с голубой верандой, ее под магазин отвели и пивом там торговали. Прозвище магазину такое дали: «Голубой Дунай». Дальше — деревушка Кунеевка, кладбище — в аккурат там, где сейчас порт!

С пустого места начинали, почитай, необжитого.

Когда пришел первый крупный экскаватор «Уралец», пришлось голову поломать: монтажная схема хорошая, документация в порядке, что болтов много крутить — не страшно, все в наших руках, а вот как такую махину с баржи стянуть, как собрать, если весит она сто восемьдесят тонн, — это загадка. На участке, смешно сказать, даже крана настоящего не было, только трехтонный.

Сейчас на стройке Волжского автозавода тысячи разных механизмов, и краны, и трейлеры — выбирай что хочешь. Это счастье и размах страны, что так она шагнула. Гидростанцию строили — радовались и «Уральцам», и «Воронежцам», гордились ими, а теперь какому-нибудь молокососу предложи такую технику: садись, поработай — так он и нос воротит. Что ты, говорит, на отжившей-то свое машине! Ему ДЭК подавай, чтобы с дизелем и на электричестве, чтобы при галстучке можно было работать и рученьки белые не особо утруждать!

Тогда, на монтаже первого «Уральца», довелось и с Комзиным познакомиться. Начальник строительства пришел на берег — высокий, прямой, строгий. Спросил:

— За сколько дней смонтируешь экскаватор?

— Не знаю. Подступиться трудно: как на берег доставить, как поднять без кранов… Подумать надо.

— Думай быстрее. Людей дадим, тракторы выделим. За двадцать дней соберешь — бочка пива, за двадцать один — полбочки, за двадцать два — не взыщи…

— Ладно, Иван Васильевич, постараемся.

Тащили ту тележку вместе с Горбанем — тогда Афанасий Афанасьевич еще только начальником участка был, и помоложе, и постройнее, чем сейчас, одно слово — кавалерист. Эх, Афанасьич, небось приказик-то и без тебя не обошелся, теперь ты величина, начальник Управления механизации всего «Куйбышевгидростроя»! Поставил где-нибудь и свою фамилию — согласовано, мол, и не вспомнил, как восемью тракторами тащили тележку на берег, а тросы натягивались, что струны, хоть играй… Только не до игры было, не до песен, тележка-то на гусеницах, гусеницы-то не крутятся, вдавливаются в грунт, как тормоза-мертвяки. Подкладывали под них стальные листы, тащили, метр за метром, шаг за шагом…

Дотянули до места. А как поднять? Никак не поднимать. Раз вверх тянуть нечем, будем опускать. Вырыли для тележки котлован, затянули ее туда, чтобы вровень с землей стояла, не высовывалась. Таким же манером приперли поворотную платформу и натащили ее тракторами на тележку. А дальше — мы короли! — дальше дело пошло ходко, за двенадцать дней все собрали.

Вот тогда Комзин правильный приказ подписал, не то что теперь выдумали — «отстранить»… Тогда премия была. Клементьеву и всем его машинистам да помощникам — по окладу. И для шутки время нашел Иван Васильевич: «Прости, — говорит, — бочку выкатывать не буду, теперь на пиво у вас и у самих должно хватить!»

Ах, как весело работалось! Насыпа́л нижнюю часть перемычки, под аванпорт вел выемку, долго сидел в основании плотины — там же ширина какая! Вода обижала: только со временем в котловане скважины сделали, через каждые двадцать метров поставили глубинные насосы, а поначалу…

На верхнем шлюзе случилось так: порядочно уже углубились, и чтобы не вязнуть, стояли на связках бревен. У Степана Медведева гусеница сползла с такой связки, и начала машина тонуть, вязнет — и конец. Пришел Клементьев на смену, — на краю котлована начальство собралось, экскаватор набок накренился, стоит, словно посреди озера, а вокруг мельтешат человек сорок с ведрами, жидкую грязь отливают. Начальство — к Клементьеву, он ведь не только сменщик, еще и бригадир: «Что будем делать, Василий Михайлович?»

— Людей из котлована убрать, ведрами из Волги воду не вычерпать. И сами ушли бы лучше. Когда народу лишку, всегда плохо…

Добрался сам до экскаватора, хоть и набрал оба сапога ледяной воды, хоть и вязли ноги. Опустил ковш, продавил его до крепкого грунта, нажал — приподнялась гусеница. Теперь давай, ребята, подмащивай бревна. Подхитрились! Вот уже и не тонет «Уралец», полдела сделано.

А с водой как быть? На соседнем участке под глиной песок открылся и воду впитывал. Может, и у себя рискнуть, черпануть поглубже?

Рискнул, хотя оторопь брала: и так-то глубоко, куда же глубже лезть? Вода прибывала без того быстро, а тут как хлынет! Но — ненадолго. Проре́зал глину, ушла вода в песок, как в воронку…

Да, на строительстве ГЭС поработал в охотку. Не думал, конечно, что труд его будет отмечен высочайшим в стране званием. Не за наградами гнался, просто работа столько радости приносила, что и не оторваться от рычагов, жаль было терять время и на то, чтобы смахнуть со лба капли пота в жаркой кабине.

А когда хронометражисты начали счет его, клементьевским, секундам и конструкторы экскаваторов пришли спрашивать, что нужно сделать в их машинах, чтобы другие смогли работать так же лихо, — тут и совсем отдался любимому делу Василий Клементьев. Словно это был уже и не труд, подчас тяжкий, а игра, соревнование — не только с другом-экскаваторщиком с соседней машины, а с самим собой, со временем, рассчитанным по ее, машинным, возможностям.

Весь опыт пригодился, все знания, принесенные еще со стройки Горьковского автомобильного. Машины стали мощней и поворотливей, делом чести было выжать из них все, что они могли, все, что мог он, Клементьев.

И выжимал. Молодые водители самосвалов, не очень еще опытные, получали свои ковши грунта как полагается, останавливаясь под погрузку. С шоферами, что были понадежнее, Клементьев сговаривался: «Ты, друг, проезжай без остановки, только не дергайся, выдерживай скорость». И грузил на ходу, красиво грузил, так, что стрела проходила над самосвалом, как привязанная, незаметно было, когда взял грунт, когда высыпал, словно сам ковш попался счастливому человеку такой умный: гуляет вперед-назад без натуги, на какую-то долю секунды задерживаясь, чтобы переменить направление.

Когда много можешь, с тебя и спрос больше. Другому ошибаться — невелик грех: молод, неопытен, а ты — Клементьев! Бывало и трудно. Ведь не на ровном месте вынуты и высыпаны клементьевские миллионы кубометров: коллектив КГС в то время преграждал путь Волге! Спокойна с виду, а попробуй встретиться с ней в прямом рукопашном бою! Всю мощь, всю хитрость и коварство потайных подземных струй, весь буйный размах половодий обрушивала река на строителей.

Управились. Не подкачал Василий. В награду — не только звание Героя Социалистического Труда, но и доверие высокое, задание, не легче прежних: поезжай в Асуан, поезжай в Демократическую Республику Вьетнам!..

Стал Клементьев красив и знатен своим трудом. Но в газетах и книгах рассказывали о его работе еще красивее. И попривык он смотреть на себя как бы со стороны. Любоваться.

Начнет рассказывать о своих былых делах, глядишь, кое-что, для интереса, из книжки ввернет. Ведь и там правда, только чуть повкусней подана, выбрана из ежедневного. Миллионы ковшей грунта пронес экскаватор Клементьева, тем Василий и славен. А журналисты выбрали из этих ковшей особенные, рекордные, то самые первые на стройке, то завершающие. Изо всех думок-задумок отобрали только сбывшиеся, давшие эффект. Так зачем же и говорить о будничном, когда уже сделан из его жизни сплошной праздник героического труда? О празднике и рассказывать.

А рассказывать надо было часто — и делегациям разным, и на встречах, и на проводах. Не раз просили посидеть в президиуме, показаться тоже, говорят, нужно.

Это все про себя, раздумья ночные. Но и мне сейчас Клементьев говорит доверительно:

— Плохо обернулось: привык показываться. Раньше как дело шло? Девятнадцать секунд цикл, это все рассчитать надо, девятнадцать секунд — четыре кубометра грунта! Кто хотит стать героем, никогда не станет, а я работать хотел, и работа сама меня подняла. А в старших прорабах загоревал: пять классов школы да курсы, ну еще в Челябинске, в институте переподготовка была… Теперь вместо меня Снежинский принял участок, он инженер, а недавно спросил: «Как ты только терпел? Трудно», — говорит. А я тянул все-таки…

Мария Павловна приглашает к столу: пришла Саша, вернулась из кино Зоя. Пользуясь перерывом, оглядываю двухкомнатную квартиру Клементьевых, где поселились они прочно, всерьез. В гостиной — она также комната сестер — сервант и пианино, диван и тахта застланы покрывалами, скатерть на столе заткана золотистыми листьями и ягодами…

Василий Михайлович за ужином продолжает рассказ — теперь о Египте, как приехали они на Асуан «в голые камни», как трудно было монтировать первый экскаватор.

— Вижу, кран работает, ну, думаю, организация есть, дело пойдет. Задаю вопрос начальнику, Комзину: «Иван Васильевич, кран возьмем?» А он отвечает: «Ты что, глупый, что ли? Это же частник заграничный, он, знаешь, сколько сдерет? Нет, брат, ты в Куйбышеве первый экскаватор монтировал и здесь соберешь». Ну, я говорю: «Прости, Иван Васильевич, понял». Подставил брусья, швеллера, ох, думаю, если лопнут! Рычагом работаю и домкратами… Об этом в «Огоньке» Беляев писал, может, знаете? Закончил я монтаж, дал арабу флаг — «На, повесь!» А потом этот наш экскаватор воронежский стал у меня точкой опоры, он двадцать тонн поднимает, я им, как лапти плел, семнадцать больших экскаваторов выгрузил и на ноги поставил! Иван Васильевич меня благодарил, на Доске почета я первым был вписан. И Малышев Николай Александрович — знаете, главный инженер проекта? — тоже культурный мужик — очень интересовался экскаваторами.

Клементьев рассказывает задорно, весело, и сейчас еще переживая давнюю радость, гордясь рабочей своей смекалкой и делом рук своих.

— Стройка автозавода нашего, я тоже понимаю, сложная! О ней весь мир знает. Когда в прошлом году паводок шел большой, вода вдоль дороги скопилась, вдоль насыпи, того и гляди на завод хлынет. Дали мне указание: пробить траншеи, заложить трубы, спустить воду. Ставь, говорят, экскаватор. Я для гарантии распоряжаюсь: гони два! Но ведь распорядиться может и глупый, да еще так, что пяти умникам не выполнить… Отправился туда и сам, да пять суток не уходил — довелось и покомандовать, и порыть-подолбить экскаватором да клин-бабой! Земля мерзлая, вода бурная — хорошо!

И вдруг, словно тучка набежала, погрустнел:

— А теперь на ремонте… Первый день совсем было тошно.

…Рабочий костюм Маша с вечера приготовила, и странно было его надевать, и сам на себя злился еще пуще: ишь, отвык, поправилось в начальниках ходить! Эх, люди!..

В ремонтный цех вошел скромненько, словно и не он всего неделю назад здесь же торопил-уговаривал: долго, мол, машины в ремонте находятся. Вот теперь и берись, не языком ремонт поторопи, руками!

Спросил у бригадира, за что приниматься, получил задание и — дивное дело! — как попали в руки давно знакомые железяки, горе поутихло и думаться стало меньше. Бригада встретила уважительно, только когда полез на экскаватор да случайно отодвинул в сторону какого-то сосунка, тот сказал обиженно:

— Ты чего сюда полез, отец? С этой машиной нужно на «вы» разговаривать, неученых она не признает, еще сломаешь что-нибудь.

— А ты меня поучи, — добродушно прищурился Клементьев.

— Тут сразу всего не поймешь, — паренек принял его слова всерьез. — Я и сам не очень еще силен. Вот этот узел РГЛ называется…

Тут уж не выдержали, прыснули со смеху все, кто неподалеку оказался: Клементьева мальчишка вздумал учить, самого Клементьева, чуть ли не старейшего в стране экскаваторщика! Паренек покраснел и потом прощения просить подходил, а в обеденный перерыв уже нарочно при нем Василия Михайловича расспрашивали о Египте и Вьетнаме, считали, сколько вот таких мальчишек разных наций вывел он в люди на своем веку, сделал машинистами экскаваторов. Много получилось и экскаваторов, и мальчишек.

— Дядя Вася, а на Горьковском автозаводе какие машины у тебя в руках побывали?

— «Ковровец» был… и на ППГ поработал — вот была трудная машина, с горизонтальным котлом, вроде паровоза. Только ведь паровоз по рельсам ходит, а этот где попало — стройка!

— Это что за название? ППГ… Паровой, а дальше?

— Паровой полноповоротный гусеничный… Мы его иначе звали: полноповоротный гроб. А еще я там на американском «Нордвесте» за рычагами сидел, на немецком «Везерхютте»…

— Интересно, а где они теперь? Небось в металлолом попали?

— По-всякому… «Везерхютте», говорят, в Горьком стоит в школе механизаторов, как историческая редкость.

Смена прошла по-хорошему, по-рабочему. А дома опять малость пощемило: вот и его, Клементьева, теперь впору молодым ребятам показывать, как того «Везерхютте». Был, мол, знатный экскаваторщик, старший прораб, а теперь если и представляет ценность, так только историческую.

Через две недели «повысили» Василия Михайловича — назначили бригадиром. Тут потруднее пришлось с народом, не сразу признали: все-таки экскаваторщик — это одно, а слесарь-ремонтник — другое. А может, прежнего бригадира жалели — остался он там же, в бригаде, только должностями с Клементьевым поменялся.

Но утряслось и это. Огромная стройка, огромный парк механизмов, работы невпроворот, долго не поогорчаешься. Жаль, теперь никто не прибежит, выручай, мол, Василий Михайлович, сделай вон тот котлован за неделю! Кто-то другой скомандует, кто-то другой поднимется в кабину, и в добрый час трудовой победы новое имя узнает вся стройка. И никто не вспомнит, чьими руками машина отремонтирована, хотя ведь без этого много ли наработаешь?

Что ж, Василий, разве мало таких дел, которых в целом и не углядишь? Разве они из-за того менее важны?..

Видно, перегорела уже обида, да и новая работа захватила. Хотя и возвращается Василий к своему понижению, но уже без боли, как-то не всерьез:

— А теперь на ремонте… Слышь, Саша, может, мне на Саяно-Шушенскую попроситься? Там работы большие открылись. Поработал бы на экскаваторе…

— Только тебя там и ждали. Романтик ты, отец! К старости и утихомириться можно бы, а ты и сейчас все куда-то рвешься.

— Скажешь тоже — «к старости»! — шутливо обижается Клементьев. — За мной, знаешь, сколько девок ходит? Табуном прут!

— Конечно, — в тон ему говорит Саша. — Кто в магазин, кто в столовую, так и бегут, за тобой и мимо.

— Ох, ты и рьяная у меня!.. Всегда была рьяной. Семи месяцев уже бегала, падала — ужас! На кол дубовый налетела, вот и метка есть: бог шельму метит!

— У каждого человека есть изъян, — смеется Саша.

— Не у каждого. У меня нет.

— Ты это всерьез?

— Нет. А если всерьез — есть у меня изъяны, но и у других не меньше. Вчера видел, как при планировке металл зарывали. Где бы спасти, вытащить, — нет, толкают его бульдозером в братскую могилу. Еле спас, да еще сколько спорить пришлось! Чуть в морду не полез… И в мастерской: просит человек насос ему переменить. А насос хороший, маленько подправить — пойдет еще. Зачем же ему, подлецу, новый? Нет, ты на этом поработай, возьми от него все что можно!.. Теперь я много старых деталей к жизни возвращаю. С марта у Крамара работаю, спроси, пусть скажет, как я работаю!

— Крамар-то тобою доволен, — говорит Саша. — Прежде, бывало, ты к нему приходил, спрашивал: «Довольны моей дочерью?» Теперь я забегаю: «Довольны отцом?» Дожили!

— Ладно, Саша, вот кончишь институт, уйду я на пенсию. В любом великом деле есть три полосы: на первой — хвалят, на второй — выгоняют, на третьей — награждают, на пьедестал возносят. Сейчас я на вторую полосу попал.

— Мы тут разбирались, — обращаясь прямо ко мне, говорит Зоя, — у отца даже экономия была, сто семьдесят тысяч!

— Больше всех была экономия, — объясняет Мария Павловна, — да еще за тяжелый зимний квартал. Значит, не давал Вася машинам стоять по пустякам, все ладно было организовано.

— Первое место в соцсоревновании занимал, — добавляет Саша. — Самому не до киностудий или телевидения было, и вдруг…

— Ладно уж… — Василий Михайлович безмерно доволен поддержкой жены и дочерей. — Пускай меня неправым считают, я-то правду знаю!

— Если ты прав, докажи! — вскипает Зоя.

— Прав!

— Зря артачишься отец, — спокойно говорит Саша. — Есть за тобой грехи…

— По правде бы, по справедливости все решать, — вмешивается Мария Павловна, стремясь погасить назревающую стычку.

— Вот соберу сто человек коллектива, спрошу: ну, ребята, давайте миром решать — кто прав?

— Вот, вот, только этого и не хватало! — обрывает отца Саша. — Ну, доброй вам ночи, приятной беседы, мы спать пойдем.

На несколько минут остаюсь с Клементьевым вдвоем, и он доверительно шепчет:

— Крепко меня обидели! Да если только написать заявление… Но ведь знали: никуда я не пойду, в жизни ни разу ни на что и ни на кого не жаловался!

— Утрясется, Василий Михайлович. Вы и на ремонте себя покажете.

— И покажу! Но вот что тошно: значит, не так уж я и нужен был, раз в момент разжаловали? Прораб-то из меня получился так себе, что из творога пуля, с таким расстаться никто за горе не посчитал. Вот к первому случаю и придрались. Избавились.

И еще тише, еще доверительней:

— Да и случай, если правду сказать, не первый, разбаловался на легкой работе. Хоть себя и соблюдал, но… всякое бывало.

Мария Павловна возвращается с бельем, постилает мне в гостиной на диване, уговаривает мужа:

— Ты не нервничай, вон и дочки говорят — мы, мол, не такие нервные.

— Кто сызмальства сыт, тот легко скажет: «Я не нервный». В Сускане жили — чугунок картошки варят, а я думаю: мне бы хлеба кусочек, силы было бы сколько, радости! А у дочек моих жизнь беззаботная. Не нами даже поставлена, еще отцами нашими…

Мысли его пошли по привычному кругу, он начал повторяться:

— Я с малых лет в работу пошел. Учитель мой, машинист экскаватора Петр Алексеевич, как-то раз скомандовал: «Эй, люкшня, разожги паяльную лампу!».

— Люкшня? — переспросил я.

— Ну да, люкшня — левша то есть, у меня левая рука посильнее. Я разжигал-разжигал, а она еле горит. Ее прочистить бы, а я не смекнул. В сердцах бросил лампу об пол, тут горелку-то пробило, как зашипит! Обрадовался я, подхватил лампу, подаю: «На, дядя Петя!» А он все видел. Ну, говорит, удачлив ты, парень, да и хитер… Недавно видел его. Еду на своем «Москвиче», а старик на мотопеде потрескивает. Поехал я сзади тихонько, в его темпе — догоню да отстану. «Фу ты, — говорит, — никак понять не могу, кто пенсионера задавить хотит»…

…Было уже далеко заполночь, дом спал. Записывать на круглом столе неудобно, локоть то и дело терял точку опоры. Мешало и то, что многое Клементьев рассказывал мне по второму разу.

Тускло и черно поблескивая полировкой, пианино вдруг дрогнуло, отделилось от стены и поползло на меня. Я протер глаза. Пианино отскочило на место, но я решительно предложил:

— Василий Михайлович, идемте спать, а то проспим завтра, опоздаете.

— Что вы! Как штык вскочу. Бывало, совсем чуток поспишь, час какой-нибудь, а на работе — минута в минуту. И завтра в пять встану, в шесть уже на автобус. Ни разу в жизни не опаздывал!

— Очень я устал.

— Ну, ложитесь. Спокойной ночи.

Постель пахла свежестью и чистотой, а может быть, просто стиральным порошком. Не знаю. Я провалился в сон, по-домашнему легкий.

Утром мы проспали, на служебный автобус Клементьев опоздал, и мы опрометью мчались ловить попутную машину.

Начальник Управления механизации, так круто распорядившийся клементьевской судьбой, встретил меня приветливо. Лишь голос его, приспособленный перекрывать шум моторов в степи, в служебном кабинете звучал грубовато и излишне громко:

— Вы что же, думаете, что я вот так, с кондачка? Нет, мы коллегиально, вместе с партсекретарем механизаторов решали. К слову сказать, у него точка зрения была даже более жесткая.

— Вины-то за Клементьевым нет никакой! Он на студию командирован был.

— Вам издали разглядеть трудно, а мы тут всех знаем. Результаты налицо: Клементьев сейчас неплохо работает, и старший прораб у нас — дипломированный инженер.

— Так же нельзя. Можно было собрать коммунистов, потолковать о Клементьеве, и с ним самим. Вместе подумать, стоит ли ему оставаться на инженерной должности… А вы просто придрались!

— Да, в этом промахнулись. А оно вон как обернулось… Но ведь не первый же раз, прощали и раньше кое-что: Герой! С него бы спрашивать жестче, а мы…