Высокий счет

ОСЕНЬЮ ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТОГО

За огромным окном клубились тучи и под ними затаилась, притихла до трещин прокаленная солнцем, добела пропыленная степь, здесь почти не тронутая стройкой: корпус вспомогательных цехов, КВЦ, расположен на крайней грани стройплощадки.

Стоя на подлесках, Тоня Бойцова шпаклевала откос окна. Она работала споро, как и все ее подруги, как любой человек, причастный к этой стройке. Шпаклевка ложилась ровно, и поверхность, только что такая шершавая, становилась матово-гладкой, словно теплела, ее хотелось погладить рукой. Радуясь этому, Тоня оглянулась на Марику и удивилась, что та, опустив мастерок, печально уставилась в небо.

— Что с тобой, Марика? — окликнула Тоня подругу.

— Ничего. Вечереет. Тучи, кумулюс нимбус, мы в институте учили, дождевые. Дождь будет, осень уже, птичий перелет. Улететь бы и мне.

— Романтика?

— Да. Сюда романтика тянула и отсюда тянет…

Марика принялась за работу. Тоже невеличка, только чуть покрупнее Тони, тоже в комбинезоне. А волосы у нее другие: выбилась светлая-светлая прядь.

Смешная эта Марика, неприкаянная какая-то, все ей не по нраву. И чем только она так нравится парням? Разве что разговором, начитанностью? А так — ничего особенного. Брови у нее, правда, черные, не то что у Тони. Зато губы даже толстоваты…

Тонины руки привычно, как бы сами собой выполняли давно знакомую работу. Быстро надвигающиеся сумерки осторожно закрывали, прятали внешний мир; шум работающих станков в цехах КВЦ, пока что малолюдных во вторую смену, становился тише, и можно было думать о своем, сокровенном — о сыне, Сережке, который еще не родился, но уже вмешивается в ее, Тонины, дела, капризничает! По утрам стало так трудно вставать, Сережка хочет есть, а ждать не умеет, Тоне становилось от этого плохо. Правда, Леонид додумался, как помочь горю: утром он вскакивает первым и тащит жене кусок хлеба с маслом, яблоко, стакан молока — словом, что под руку попадется, благо в их будочке и стол, и кровать, все рядом. И от такой заботы главы семейства о них обоих Тоне становилось тепло-тепло…

Она и сама заботилась о Сережке, правда, почти бессознательно. Быстрая, даже чуть пританцовывающая походка вдруг сменилась осторожной, плавной, а в автобусе, где раньше Тоня протискивалась в любой давке, теперь она искала место в сторонке, а то и вообще дожидалась машины посвободней. Сергей отрицательно относился к переездам: в дороге Тоне становилось настолько не по себе, что в конце пути, когда машина проезжала мимо длинного-длинного, почти двухкилометрового главного корпуса, порой хотелось остановить ее и выбежать на волю.

Конечно, втроем трудно будет в их жилье. Но до этого далеко, так далеко, что, может, они еще комнату успеют получить. И подсчитывая, как долго все это протянется, она чуть слышно шептала: октябрь, ноябрь, декабрь… И загибала пальцы на левой руке, правой продолжая усердно орудовать мастерком.

Полюбовалась законченной работой. Тут еще будет много дела: откос подсохнет и станет пестрым от шпаклевки, его придется обрабатывать шкуркой, снова шпаклевать, грунтовать, красить. И все-таки она, опытный мастер, уже угадывала, какими красивыми скоро станут эти окна. Тоня любила свою работу, прихорашивающую все сделанное другими. Пускай ее Леонид гордится стальными конструкциями, которые он поднимает, все равно последнее слово за нею, Тоней. И все так нетерпеливо ждут, когда она сделает последний мазок!

Прежде чем подойти к Марике, Тоня распрямилась, потянулась, и с высоты подмостей взглянула вдаль, на шеренгу голубых домиков, где располагались различные службы. На этих домиках, приютившихся внутри корпуса, виднелись забавные вывески: УПИ, УПУ и УПО, то есть управления производства инструмента, устройств и оборудования. Потому что КВЦ, корпус площадью в одиннадцать гектаров, третий по величине после главного и прессового, будет не только обеспечивать автозавод инструментом, инвентарем и различными устройствами, но изготовит для него и часть оборудования.

Уже сейчас, даже в вечернюю смену, здесь тяжко ухали могучие станы, позванивали работающие ножницы и штампы ростом поменьше, отщелкивающие стальную плитку для настила полов завода. Неподалеку от них высились гиганты с желтыми капитанскими мостиками, у ног которых сверкала свежим срезом стали их продукция: кольца и шестерни диаметром метра по два. Между ними ходили маленькие пятитонные грузовики и шныряли красненькие электропогрузчики.

Какой чудесный парад современной техники! Обычно, добираясь до своего рабочего места, Тоня с удовольствием проходила вдоль строя строгих станков с фирменными дощечками: «Сделано в СССР». Рядом с ними щеголяли яркой, броской рекламной окраской детища фирм иностранных. Стояли тут какие-то «мясорубки», которые, наверно, были металлорубками. Красновато-коричневые великаны, похожие на спешенные комбайны, соседствовали со светло-зеленым кубом на тонких ножках, а дальше едва возвышалось над полом что-то круглое, высунувшее напоказ лишь черные головы электромоторов. Когда Тоня впервые зашла в КВЦ, она решила, что тут упрятано в землю что-нибудь вроде атомных реакторов, но потом оказалось, что это печи нормализации, видны их крышки, а электромоторы нужны для того, чтобы эти крышки открывать…

Позади печей, нацеленные на ворота, стояли большие красные автомобили, живущие на всякий случай: пожарные. Рядом с ними приютились десятка два легковых, достояние экспериментального цеха, все промежуточные модели — от исходной, фирмы «Фиат», до окончательной, принятой к производству, ради изготовления которой создан и этот корпус, размером с крупный машиностроительный завод, и строятся остальные корпуса автогиганта, и его город. Наконец, дальше расположилось целое полчище станков, укрываемых на ночь покрывалами и напоминающих в таком виде стадо уснувших бегемотов.

Возле откоса, который обрабатывали Тоня и Марика, кусок стекла был выбит, и снаружи, из степи, тянуло прохладой. Очертания туч за окном вдруг расплылись, смазались в единую, почти ночную темь, и пошел дождь, деловитый, уверенный, уже осенний, может быть, надолго.

Метнулся ветер, забросил к Тоне несколько капель дождя. Наверно там, за окном, пересохшие степные травы и сама земля жадно вбирают каждую дождинку, радостно дышат влажным и мягким воздухом. Небось, уже улеглась пыль на временных дорогах стройки, а бетон автострад завтра заблестит — чистый, омытый.

Но ведь это — осень, которую так давно и с таким опасением ждали в этом году!

— Осень, — тихо сказала Тоня, вздохнув.

И Марика тоже вздохнула, понимающе кивнув головой.

Дождь — значит снова, как весной, развезет дороги, снова будет невылазная грязь. Но разве только об этом тревога? Нет же! Придут дожди, холода, отопления во многих корпусах нет, даже крыш нет, а ведь оборудование можно монтировать только в тепле…

Казалось бы, что за дело до этих забот им, малярам? Тоня поймала себя на мысли: может быть, для нее так важны все дела стройки лишь потому, что ими живет ее Ленька, смешной очкарик, хватающийся за все дела сразу, непременный участник всяческих комсомольских штабов и оперативных групп, которых так много на стройке завода? Но сразу сдвинула жиденькие свои бровки, белесые, несмотря на ежедневное вмешательство черного карандаша или горелой спички, и тряхнула головой: ничуть, просто она тоже сознательный член коллектива. А о битве за тепло твердили плакаты, о ней рассказывали на собраниях, из номера в номер писала многотиражная газета «Гидростроитель».

Дождь — помеха для бойцов студенческих отрядов, вместе с кровельщиками работающих на крыше, помеха для транспортников, угроза даже для отделочников. Вот уже бьют струи в разбитое окно, только что зашпаклеванный откос может размокнуть, надо хоть рубероидом прикрыть — вон, кстати, внизу лежит целый рулон.

Тоня спрыгнула с подмостей. Сотни раз она спрыгивала вот так же бездумно, легко, по-гимнастически приседая — «соскок». Но теперь… Наверно, упала она лишь потому, что вспомнила о Сережке — не вовремя, уже на лету, когда робеть нельзя.

Бледная, не открывая глаз, прислушиваясь к себе, не сразу приподнялась на локте.

— Что с тобой? Как же ты так? Ах, Тоня! — склонилась над подругой встревоженная Марика.

В жилой будочке Бойцовых, пристроившейся на грани пляжа, обычно изо всех сил надрывался самодельный приемник. Но в этот вечер было тихо. Леонид вернулся домой хмурый и сердитый, а в таких случаях он всегда начинал что-нибудь перепаивать внутри своего могучего радиоагрегата.

Впрочем, сегодня даже это не успокоило его. Отодвинув приемник, занимающий чуть ли не половину столика, Леонид взялся ремонтировать электроплитку: скоро придут холода, Тоня будет мерзнуть. И вообще, плохо им будет зимой. И весь день сегодняшний — неудачный, плохой и трудный.

Если бы Лене сказали, что он суеверен, он страшно рассердился бы. Но в одно он верил: уж если что-нибудь портило ему настроение с самого утра, так и валилось все из рук до ночи.

Такой день выдался сегодня. Еще затемно, выкарабкиваясь из своей спальни, Леонид нечаянно разбудил Тоню, которая могла спокойно отсыпаться после вечерней смены. Потом, торопясь к автобусу, на опушке бора, где от сухих, еще не тронутых прелью палых листьев сладковато пахло свежим сеном, Леня увидел Строева, промчавшегося мимо не по возрасту быстрым и легким шагом. На строительстве Виктор Петрович всегда появлялся в свежем, словно только что отутюженном костюме, в белоснежной рубашке и при галстуке. Сейчас, в тренинге и кедах, он казался моложе и словно стройней.

Подбежав к приземистому дубку на самой грани леса, Строев перешел на шаг, широко разводя руки, сделал дыхательное упражнение, подпрыгнул, ухватился за корявый сук, подтянулся. Второй раз… Третий… И Леонид, как ни душил в себе досаду, не мог отделаться от злых мыслей: конечно, почему бы Строеву, правой руке генерального директора, не делать зарядку? Через час за ним придет машина, доставит его к подъезду здания дирекции. Ему не надо, как Лене, с боем втискиваться в переполненный автобус, а потом весь день, тяжело упираясь в дрожащую рукоять вибратора, уплотнять неподатливую каменистую массу бетона.

В тот день все обертывалось несравненно хуже обычного: вместо вибратора в руках у Бойцова оказался отбойный молоток, и тогда-то опять ощутилась острая неприязнь к Строеву.

— Ленька, — с утра сказал бригадир Тугров, — сегодня наш ударный труд пойдет в обратном направлении, бетона не будет.

— Монтаж? — обрадовался Леонид.

— Нет. Помнишь фундаменты под две автоматические линии? Ломать пойдем.

— Ломать? — голос у Бойцова дрогнул. — Что с ними?

— Что ты шире очков глаза разинул? Я в курсе событий в такой же малой степени, как и ты! Сказали, ломать, задание срочное, хорошо бы с другими посоревноваться, чтобы быстрее.

— Ты понимаешь, что говоришь? Это же наш труд, гордость! Соревновались, кто быстрее забетонирует, а теперь — кто скорее сломает?

— Значит, надо, Леня. Думал же кто-то!

— Плохо думали. Надо идти в народный контроль! Да за такие вещи…

Месяц назад фундаменты под автоматические линии понадобились срочно, и тогда не только строители принялись за них, но и монтажники, в том числе и бригада Тугрова, членом которой был Леонид. Когда их бригада опережала соседние, Ленька гордо рассказывал об этом своей Тоне: вот, мол, мы какие! На самом ответственном участке вперед вырвались!

Потом почти месяц бетон твердел, его поливали, укрывали, действовали во всем в соответствии с инструкциями, и серый камень становился все тверже, все прочнее срастался со стальной арматурой. Теперь, когда фундаменты стали массивными монолитами, чтобы разбить их, пришлось взяться за отбойные молотки. Гул стоял в ушах, и руки с непривычки болели.

Но что там руки! Еще сильнее у Леонида болела душа. Так ничего толком и не выяснив, он едва доработал до конца смены и помчался в партком, к Суворову. Хотя там шло какое-то совещание, Бойцов, взъерошенный и бледный от волнения, ворвался в кабинет, и все смолкли, повернулись к нему.

— Нас заставили ломать фундаменты, — срывающимся голосом выкрикнул Бойцов. — Бетонировали, соревновались, теперь соревнуемся, кто скорее сломает! Если мы все начнем…

— Стоп, стоп, стоп, — перебил его Суворов, — в этом мы уже разбирались.

А незнакомый Лене плотный мужчина, сидевший у стола и обернувшийся было к двери, добавил:

— Дирекция выдала нам наряд-заказ. Подписал сам Строев. Все в порядке. Будем продолжать, товарищи.

И никто больше не стал интересоваться Леонидом, все спокойно занялись своим делом, словно завороженные словами: «Подписал сам Строев». Недовольный всем белым светом, Бойцов под дождем прибрел домой, но и там поделиться горестями оказалось не с кем: Тони не было, уж такой выдался день!

Только около полуночи залаяла и сразу смолкла приблудыш Негри, раздался какой-то стук… Но вошла не Тоня, а Марика. Увидев ее, изумленный Леонид чуть не воскликнул: «Ты?..» Но удержался, просто сказал:

— Здравствуй.

Марика сняла косынку и тряхнула головой. По ее блестящему плащу стекали капли. И плащ, и мокрое лицо Марики в ореоле светлых волос, отражая лучи стоваттной лампочки, как будто сами светились. «Все-таки она очень славная!» — подумал Леня. И сказал:

— Раздевайся. Давай я помогу.

Он осторожно расстегнул мокрые пуговицы ее плаща, воду с него стряхнул за порог, в темноту. Усадив Марику на единственную табуретку, сам опустился у ее ног на краешек низенькой самодельной тахты.

На столе, рядом с приемником, алела раскаленная спираль электроплитки, погруженная в нечто керамико-асбестовое. «Фантазер», — подумала Марика. В будочке было тесно, тепло и уютно.

— А Тони все еще нет, где-то задержалась, — сказал Леня.

— Да, я потому и пришла к тебе, — объяснила Марика.

Он взглянул на нее удивленно, но очень спокойно, и Марика огорчилась: ну все-таки мог бы хоть вообразить, будто она пришла к нему именно потому, что Тоня задержалась. Правда, ей и самой раньше не приходило в голову, что ее приход можно истолковать так…

Сейчас это пришло ей в голову, и она смутилась, раздосадованная, недовольная собой, повторила:

— Я потому и пришла, Леня.

— Что случилось?

— Не беспокойся, я пришла, чтобы ты не беспокоился. Врачи сказали, что ничего страшного нет, совсем пустяки, ее оставили в больнице только на всякий случай. Тоня неудачно спрыгнула с лесов.

— Что ж ты не сказала сразу? Где она? — вскочил Леонид.

— Здесь, в Портпоселке. Я с ней ездила, дождалась ответа.

— Сейчас я к ней сбегаю.

Марика согласно кивнула головой. Бежать в больницу было совершенно нелепо, с Тоней не произошло ничего страшного, а дождь льет, не переставая. Скоро полночь, Леня помешает дежурной медсестре дремать за своим столиком, и она отчитает позднего посетителя. Но и оставаться здесь Леня не мог, он должен был что-то делать, раз Тоня в больнице. Это Марика тоже понимала.

Они вышли.

— Сильный дождь, — сказал Леня.

Они остановились под сосной, на сухом пятачке у ствола. Сосна роняла на них тяжелые капли, и они перебежали под соседнюю. Марике было холодно рядом с Леонидом, поглощенным заботой о Тоне. Она сказала:

— Пойдем? Хотя ты промокнешь.

— Ничего, пойдем.

Они дошли до больницы, и Марика дожидалась на крыльце, под навесом, пока дежурная медсестра сварливо отчитывала Леню за то, что он беспокоит людей по ночам, хотя единственная опасность заключается в том, чтобы его беременная супруга не вздумала в следующий раз прыгать откуда-нибудь повыше.

Только теперь, успокоенный, Леонид потеплел:

— Марика, и ты ради нас шла ночью, под дождем, в лес?..

— Ничего особенного. Ведь вы с Тоней все время ходите.

— Спасибо, Марика. Как же теперь быть? Автобусов уже нет, на попутку надежды мало.

— Подождем все-таки…

О том, как она доберется до общежития, Марика раньше не подумала. Они были такими хорошими, настоящими друзьями, что она могла бы заночевать и в бойцовской будочке. Но теперь об этом не могло быть и речи.

— Беги домой, Леня. Я доберусь.

— Что ты! Давай подождем попутки.

Она готова была идти в Автоград пешком. Лесной дорогой, вдоль берега, часа два ходу. Ну, ночью, под дождем, дольше, но не больше трех. Так ей и надо, если не умеет думать вовремя.

Но Леня довел ее до поворота, где принято было останавливать попутные машины. Придорожный тополь кое-как прикрыл их от дождя, и теперь, больше не беспокоясь о Тоне, Леонид заметил, что Марика дрожит от холода. Он обнял ее — и сразу начал рассказывать о том, какой страшный приказ отдал Строев:

— Что же он делает, Марика? Мы считаем дни до пуска завода, а он? Единым росчерком пера убить самое дорогое — веру в необходимость и срочность нашего труда, хладнокровно прикрыть чужое, а может быть, и свое головотяпство! И еще бегает по лесу! Ах, Марика, какой ужасный день у меня сегодня!

Даже не замечая, как крепко он обнимает Марику, Леонид твердил о своих фундаментах, пока вдали не сверкнули фары машины. Лучи, отраженные мокрым асфальтом, ширились и росли, и Марика подняла руку. Скрипнули тормоза.

— Может, и меня до пляжа подбросишь? — спросил Леня шофера.

— Садись, пока автоинспектор спит, — отозвался тот.

Несколько минут им было до смешного мокро и тесно. Потом Леня крепко пожал Марике руку и шепнул:

— Спасибо тебе! — И погромче шоферу: — Тормозни, друг, я доехал.

— Купаться пойдешь?

— Живу здесь. Доброго пути!

Машина мчалась новой дорогой, распоровшей приволжский бор, минуя темные здания пионерлагерей и здравниц. Лихо проскочила низину, с ходу взяла подъем среди опоясавшей бор чахлой дубравы и вырвалась в степь, посреди которой и сейчас, ночью, светились кое-где окна нового, автозаводского района Тольятти.

— Вот и Автоград, — сказал шофер, закуривая. — Этажи…

— Его еще называют голубым городом, — отозвалась Марика.

— Правильно называют. За плитку — облицован же… А может, и за мечту?

Машина катила широкой улицей города, вдоль многоэтажных домов, но Марика мчалась, даже не замечая, как стремительно вырос Автоград: непосредственный участник неизбежно теряет представление о крутизне подъема — каждый новый день, хотя и возвышается над предыдущими, отодвигает их лишь на шаг.

Другое дело, когда вот так, как я, приедешь на место после долгого перерыва. Помню простор желтеющей пшеницы, а правее, до горизонта, — степь, где шалый ветер гонял шары перекати-поля. После — чудовищные груды разрытой земли; но и они не стесняли простора. Даже сквозь бесчисленные ряды колонн еще просматривались дали.

Теперь стройплощадка была рассечена. Монтажники укрепляли между колоннами панели стен, организуя и ограничивая пространство. Появились заводские корпуса, где все казалось мне сложным и малопонятным. Лишь труба автозаводской ТЭЦ, поднявшаяся на дальнем краю стройки, приветливо позвала меня: я сам и строил электростанции, и писал о них, и когда сюда впервые приехал, изо всех объектов автозавода выбрал для наблюдения именно теплоэлектроцентраль. Было это в конце 1967 года, тогда я и познакомился с главным инженером СУ-44 Алексеем Кочетом, застав его в вагончике, приютившемся у подножия колонн будущего здания ТЭЦ.

— Вы неудачный день выбрали, — сказал Кочет. — Сдаем пиковую котельную, завод получит первое тепло, у нас буквально «часы пик». Впрочем, у нас всегда «часы пик». Хотите пройтись по участкам? Пожалуйста. Со мной? Мне самому позарез нужно в бригады, но сию минуту не могу. Освобожусь — пойдемте.

Дела административные еще какое-то время держали его. Что-то Кочет подписывал, что-то отвечал по телефону. Солидный, плотный субподрядчик напирал на Кочета:

— Спрашиваю, будет здесь порядок или нет? Каждый отключает, ни с кем не согласовывая! Будет здесь какой-нибудь порядок?

— Порядок нужен, Иосиф Лазаревич. А вы ставите аппараты где попало. Минутку, я распоряжусь.

Через «минутку» он пригласил меня:

— Идемте. Но, простите, я очень тороплюсь.

И мы побежали.

Алексей Кочет довольно высок, но это не бросается в глаза благодаря пропорциональности его фигуры, что ли. Чуть наклонясь вперед, он мчался передо мной замысловатым путем, в обход реденького, сквозного каркаса ТЭЦ, разрытой дороги, траншеи между какими-то колодцами, где еще трудились бетонщики, в здание пиковой котельной. Здесь все кишело, как в мешке со свежепойманными угрями. Мне казалось, о близком пуске и речи быть не может. Но мы все бежали, Алексей Николаевич на бегу перебрасывался короткими фразами с бригадирами, рабочими, мастерами, и понемногу я улавливал взаимосвязь явлений, невероятную нацеленность каждого звена на единую задачу — пуск. Гигантская строительная машина работала на полных оборотах. Где-то неподалеку еще брюзжал Иосиф Лазаревич, но это были стихающие раскаты грома улегшейся грозы:

— Нажимай, раз подключили! А то выдумали! Я его спрашиваю, будет здесь порядок?

Сверкала электросварка, искрили на металле ободранные кабели сварщиков, через кабель, искры, металл перешагивали работницы, уносящие строительный мусор, их теснили маляры, а рядом уже приживались эксплуатационники.

— Алексей Николаевич, вас в конторе ждут, из «Оргэнергостроя» приехали.

— Иду.

Он отправился в контору, а я решил повторить пробежку. И… не узнал только что виденных мест. Бульдозеры разровняли площадку, самосвалы подбросили поверх спланированного и утрамбованного грунта сколько-то наивного желтенького песочка. Геодезисты установили нивелир, прошлись с мерной лентой. Деловитые девушки с колышками, рейками наметили уровень подсыпки, ребята в шинелях — вероятно, только что приехавшие откуда-то демобилизованные из армии — приняли от автокрана и установили бортовые камни так, что по ровной, радующей глаз площадке разбежались округлые дороги. Исчезла чехарда траншей, где я только что балансировал на перекинутых досках, исчезли тросы, стержни, трубы — все, через что я перешагивал. Среди песочка виднелись аккуратные крышки люков. Строители один за другим выбирались из здания навсегда, с инструментами и чертежами.

Такого размаха и такой организованности работ я до этого не встречал. Стараясь осмыслить увиденное, я присел на скамейке под навесом возле строящейся дымовой трубы ТЭЦ. Скамейка стояла в верхней части пологого въезда, по которому самосвалы подвозили бетон. Тут кузова опрокидывались, и выше бетон поднимался внутри трубы небольшим юрким лифтом.

За трубой просматривался высоченный кран. Вот он медленно поднял стрелу, и на фоне мерно плывущих облаков стало не разобрать, что стоит, что движется. Казалось, сама труба медленно клонится к земле. И когда несколько камушков, просыпавшихся сверху, грохнули над моей головой по защитному навесу, я вскочил, почти убежденный, что падает именно труба.

Но ничто здесь не падало, все строилось надежно и прочно. Теперь, через два года, все стало выглядеть еще массивней и прочней: колонны корпуса ТЭЦ успели обрасти панелями, рядом с корпусом появились кирпичные дома. Только административный вагончик остался на прежнем месте, хотя Кочета в нем не оказалось:

— Алексей Николаевич теперь у нас не главный инженер, а начальник. А контора СУ-44 вон там, в доме дирекции.

Не застал я Кочета и в новом его кабинете. Секретарша любезно сказала мне:

— Пройдите в красный уголок, туда он придет наверняка: провожаем последний студенческий отряд.

На лестничной площадке бородатые первокурсники истово домывали свои сапоги в ведрах, наполненных глиняной болтушкой: после первых осенних дождей стройплощадка уже раскисла. Потом входили в большой, непропорционально низкий зал и чинно усаживались на длинных скамьях перед пустой эстрадой.

Едва я оказался в зале, нервно ходивший вдоль рядов ученого вида товарищ, в очках с золотой оправой, направился прямо ко мне:

— Послушайте, когда же это начнется?

— Не знаю.

— А кто же знает? Сговорились ровно в три, уже три пятнадцать, у меня в институте занятия…

— Простите, с кем имею честь?

— Резников, ректор института. А вы?

Я назвался, разочаровав профессора, заждавшегося строителей. Впрочем, тут же в зал вошел Кочет. Заметил меня, заулыбался, двинулся в мою сторону.

— Опять у нас? А мы тут…

— Алексей Николаевич, — зашептал я. — Вон стоит и огорчается профессор Резников, начинайте, со мной после. Я подожду.

И уже через минуту начался торжественный акт. Слегка запинаясь и умолкая на те доли секунды, которые кажутся не столь длинными слушателям, сколько самому оратору, Кочет произнес короткую взволнованную речь:

— Товарищи, разрешите поблагодарить вас. Жаль, что вы уходите в трудный для нас период, когда мы должны дать тепло и свет заводу и городу. Но помогли вы нам здорово. Надеюсь, мы не будем вас вспоминать: ведь кровельщиков вспоминают лишь тогда, когда крыша течет. Желаю вам так же успешно начать свой учебный семестр, как вы провели трудовой. Мне особенно приятно выступать перед вами, так как я и сам воспитанник вашего института — Тольяттинского политехнического. Еще раз спасибо!

Потом выступал ректор, на трибуне оказавшийся по-профессорски уверенным и лаконичным:

— Здесь вы были на высоте, на самой высокой из крыш автозавода. Желаю вам всю жизнь овладевать высотами. Молодежь часто завидует представителям старшего поколения — участникам революции, войны, строителям гидростанций. Будут завидовать и вам, вложившим свой труд в строительство Волжского автозавода. Я, например, уже завидую!..

А потом вручали награды особо отличившимся студентам, и зал в двести пар натруженных рук щедро аплодировал и лучшим производственникам, и одиннадцати героям-футболистам, завоевавшим переходящий кубок стройки.

Дружный и невероятно громкий джаз-ансамбль грянул нечто быстрое, когда, перекрывая даже эту музыку, изо всех репродукторов площадки раздался тревожный голос диспетчера:

— Инженер Кочет, инженер Кочет, вас ждут в северном туннеле. Инженер Кочет, северный туннель затопляет, вас просят срочно прибыть.

И мы помчались к северному кабельному туннелю, хотя доро́гой Алексей Николаевич сказал мне:

— Зря бежим. Чем я помогу, когда четвертый день идет дождь, а водоотвод не готов? Насос в туннеле есть, нужно включить, откачать, а откачивать некуда!

Но он оказался не совсем прав: бегать на подстанцию только для того, чтобы дать команду включить насос, не стоило, дать такую команду могли и без Кочета, однако Алексей Николаевич дотошно осмотрел площадку, выбрал траншею для временного отвода воды и, лишь убедившись, что все его поняли, повернул обратно, к своей конторе. Теперь он шел медленнее, осторожно переставляя по колено забрызганные ноги.

— Марику видели? — спросил он.

— Нет. А вы?

— Я вижу только ТЭЦ, с утра до ночи. И раза два в неделю — телевизор. Приходите в воскресенье, будем смотреть соревнования по баскетболу. Приходите. И Лида будет рада.

— Спасибо, приду. Сейчас вы домой? Рабочий день на исходе…

— Что вы, сейчас будет совещание. Хотите посидеть? Послушаете, потом вместе поедем.

— Ладно, посижу.

В кабинете Кочета собрались прорабы и бригадиры строительного управления, пришли представители заказчика и субподрядчиков и один из руководителей треста.

Десять трестов в составе «Куйбышевгидростроя» и среди них такие, как «Автозаводстрой», с огромной годовой программой. Увы, даже эти гиганты получают транспорт, механизмы и материалы лишь из рук самого «Куйбышевгидростроя» и фактически несамостоятельны.

Но об этом не принято говорить, этак у среднего звена, глядишь, и руки опустятся. И каждый вечер в назначенный час начальники покрупней и помельче усаживаются по конторам и кабинетам, начиная привычное длительное бдение.

Прорабы по очереди перечисляют, чего у них недостает, что они могли бы сделать, если бы… Заместитель управляющего трестом придирчиво допрашивает каждого, и когда кто-либо из молодых инженеров отвечает бойко, но в блокноте своем ни строчки не пишет, огорчается:

— Ты что же ничего не записываешь?

— У меня отличная память.

— У тебя память отличная, верю. Сейчас ты все помнишь! А я почему, думаешь, пишу? Думаешь, ты молодой, а я склеротик, вот и вся разница? Нет, милый, ты уйдешь и забудешь, а у меня все записано, следующий раз соберемся, уж я с тебя спрошу!

Мирно настроенный субподрядчик Иосиф Лазаревич говорит почти мечтательно:

— Десятого можно бы сделать промывку котла. Если бы мы числа восьмого получили воду…

— Получить — не проблема. Но куда ее потом сбросить? Алексей Николаевич, как ты думаешь?

— Если дирекция даст добро, можно по временной схеме, — отвечает Кочет.

У него вдруг разболелась голова, заныл зуб. Последнее время у него часто болит голова. Сейчас ему хочется послать всех присутствующих к чертовой матери, запереть за ними двери и уехать домой. Или нет, даже прилечь сначала здесь, хотя бы сидя положить голову на локоть и подремать, может, притупится боль. Ну и му́ка.

Но краем уха он продолжает слышать разговоры и машинально выхватывает из них все, что касается его непосредственно, неминуемо. И на чей-то вопрос быстро отвечает:

— Эту емкость мы сдадим через две недели.

— Мы же записывали в графике: ее нужно сдать завтра! — возмущается заместитель управляющего трестом. — Да понимаешь ли ты…

Алексей Николаевич понимает. Он так давно и так остро ощущает беды, ожидающие завод и город, если их оставить без тепла, словно сам уже замерзает. Интересно, может человек ощущать, как замерзает и лопается водопроводная труба или радиаторы отопления?..

— Хорошо, сдадим емкость через три дня, — обрывает он гневную тираду заместителя управляющего.

Сколько у него случалось таких разговоров! Как элементарно проста бесконечно повторяющаяся схема: «Когда сделаешь?» — «Через две недели». — «Ты с ума сошел! Нужно быстрей!» — «Неделя». — «Еще быстрей! Три дня сроку». И он капитулирует, мучает себя и весь коллектив, чтобы на четвертый день услышать: «Ну, Кочет, пеняй на себя! Сорвал! За такое с работы снимают!»

Никто его с работы не снимает, через две недели емкость или туннель, или котел, что-то очень важное, удается пустить. Но тем временем наваливается столько новых емкостей, туннелей или котлов, нужных позарез, немедленно, что вся история повторяется снова и снова.

Совещание длится, Алексей Николаевич мрачнеет все больше, все сильнее ноет злополучный зуб, треснувший почти тридцать лет назад, когда Алеша Кочет откусил кусок чугунка.

Тогда он учился в школе-интернате, а на праздники ездил к своей бабушке. Вернее, ходил, потому что автобус вез его по шоссе только двенадцать километров, а тридцать по проселочной дороге приходилось идти пешком. Шел быстро: голод — погоняльщик хороший, а тогда, в войну, Алеша редко наедался досыта.

Хлеба у бабушки в деревне не было, но всегда Алешу дожидалась большая миска горячей, рассыпчатой, растрескавшейся картошки в мундире. И молоко, великолепное молоко, такого больше нигде не бывало. А когда Алеша отправлялся обратно в интернат, бабушка еще и с собой давала ему круг замороженного молока, которое, впрочем, до школы не добиралось: мальчишка сгрызал его доро́гой.

Вот так однажды грыз и нарвался на отбитый край чугунка. Если верить семейной легенде — раскусил, ему что, и чугун мог схрупать, но зуб все-таки треснул. Надо бы к доктору сходить, да всю жизнь времени не хватает.

…На все это — на зуб, нервы, голову, бесконечные разбирательства — Алексей Николаевич пожалуется мне несколькими днями позже, в воскресенье. А пока я тихонько прощаюсь: с непривычки на таком совещании высидеть нелегко.

В субботу они опять работали, как во многие предыдущие субботы и воскресенья, но домой Алексей Николаевич приехал раньше обычного.

Держась за щеку, сразу после ужина ушел в свою комнатку, улегся с газетой в руках и моментально уснул.

В два часа ночи его разбудил телефон:

— Алексей Николаевич? Ваши люди отказались от бетона, мы снимаем вашу заявку.

— Как отказались? Кто отказался?

Но диспетчер уже положил трубку. Теперь хозяйство Кочета будет оштрафовано: кто-то из мастеров не принял бетон, отказался, и несколько дней заявки будут урезать, иронизируя: «Зачем вам? Вы же отказываетесь!»

Ладно, в понедельник он со всем этим разберется, а сейчас ничего не сделать, скорей под одеяло. Он снова проваливается в сон и утром спит безумно долго, невероятно долго. Вскакивает с ощущением вины: уже восемь часов, проспал!

Но ехать на ТЭЦ не нужно. Зато дома столько дел: и дверь пора утеплить, и помидоры в огороде не убраны, и к сыну в дневник давно пора заглянуть, и машину следует помыть… А неприятность висит на душе: от бетона кто-то ночью отказался. Обидно. Так сложно его выпросить… Странно, что же там случилось? Ночью только и должны были работать бригады на бетонировании да насосы на откачке. Может быть, опять затопило туннель?

Алексей Николаевич решает дозвониться до участка, но никто не подходит — видно, прораб на объекте.

До завтрака он успевает принести ведро помидоров. Они еще зеленые и твердые, но убирать нужно, со дня на день ударят холода. За завтраком он разглядывает своих детей, давно не видел их при дневном свете. Ирина бледненькая, серьезней, чем нужно в ее десять лет. Сергей отощал, но это не страшно, так ему и полагается по возрасту — ишь, вытянулся! Смешной парень, даже походка становится отцовской.

— Сережа, что там у тебя в дневнике?

— В дневнике порядок, папа. Полный.

Это хорошо, взрослеет сын. Как-то вдруг начал учиться не для папы с мамой, а по-настоящему.

— Папа, мы завтра всем классом поедем к тебе металлолом собирать. Учительница просила прислать за нами автобус. Пришлешь?

— Постараюсь.

— Нет, ты обязательно пришли!

— Хорошо. Пришлю обязательно.

— Ты сейчас в огород пойдешь? — с надеждой в голосе спрашивает жена, Лидия Васильевна.

— Нет, пожалуй, съезжу на Волгу, помою машину…

Еще открывая гараж, он собирается ехать на Волгу. Только за рулем меняет решение: раз машина грязная, можно сначала сгонять на ТЭЦ — не все ли равно, сколько грязи смывать? А на душе будет спокойнее.

Сразу все встает на место, даже зуб перестает болеть. Кочет улыбается и на предельной скорости мчится на свою обожаемую электростанцию.

…Когда я, облаянный соседскими собаками, прошел мимо куртины, где в тени высоких сосен буйно расцвели астры, Лидия Васильевна, выглянув из крошечных сеней, обрадованно воскликнула:

— Ну, хоть вы пришли! А то мой Кочет поехал вымыть машину и пропал. Входите, знакомьтесь — это Лешина мама, Софья Емельяновна.

Пока мать Алексея Николаевича, высокая, быстрая и хозяйственная женщина, хлопотала возле плиты, мы с Лидией Васильевной успели пошептаться.

— Неужели вам не хочется повидаться с Марикой? — недоумевала она. — Я надеялась, что в конце концов вы ее перевоспитаете.

— Наверно, ее нужно было не перевоспитывать, а просто воспитывать. Эта задача оказалась мне не по силам.

— Да, я и сама не раз пыталась поучать ее, ведь я много старше Марики! Но как-то всегда наши разговоры сводились к тому, что она начинала говорить, а я… поддакивать. С ней невозможно чувствовать себя старшей. И что самое удивительное, она легко находит общий язык и с моей дочкой, и с моей свекровью — с людьми любого возраста!.. А вы знаете, что у нее неприятности в институте?

— Нет. Какие же?

— Не отправила сколько-то контрольных, на сессию не ездила, хотя ее обязывали сдать «хвосты». Вы должны помочь ей!

— Что я могу сделать?..

Алексей Николаевич пришел довольный, веселый: на ТЭЦ все в порядке, теперь можно пообедать, расположиться возле телевизора и, вытянув ноги, посмотреть, как прыгают с мячом долговязые парни.

Впрочем, до начала спортивной передачи мы еще смогли потолковать о делах. Я поздравил Кочета с повышением, а он рассказал о своем новом главном инженере: несколько академичный, наивно полагает, что от него требуется лишь одно — вовремя отдавать правильные распоряжения. Знающий, толковый проектировщик, он даже не представляет себе, что его могут ослушаться. Да никто и не собирается его ослушиваться, распоряжения подчас не выполняются только потому, что «главный» еще не прочувствовал, какой дотошной, бдительной нянькой нужно быть руководителю, чтобы сложная машина вверенного ему объекта продвигалась вперед!

— Ничего, привыкнет, — улыбаясь, заключает Кочет. — Пока я ему даже немного завидую: вечером уйдет с объекта, и все, как отрезано, и душа у него не болит, думает, что если все расписано, так по писаному и пойдет. Но задатки у моего главного…

Он не успевает договорить, за окном угрожающе лает собака, раздается стук в дверь, в комнату входит высокий мужчина. Он грязен настолько, что и синева усталости под глазами, и сами его умоляющие глаза выглядят просто пятнами среди прочих бурых разводов.

— Легок на помине! — восклицает Кочет. — Что с вами?

— Алексей Николаевич, выручайте, вся надежда на вас! Увязли!

— Кто, где? — удивляется Кочет.

— Ездил на водохранилище «Москвича» своего помыть. В воду заехал, а обратно он не идет.

— Я свою только что вымыл, поставил…

— Понимаете, жена в машине сидит. Я завтра и вашу вымою! Едемте, вытащите, пожалуйста!

— У меня ведь «Волга», к ней и прицепиться не за что, не приспособлена буксировать, только сама ездить на буксире умеет…

— Ну, пятиться будете. У меня там вся семья в машине — двое детей, жена, ее брат…

— Эх, единственный вечер!.. Баскетбол вот начался…

Кочет поднимается, но так явно ему не хочется выбираться из дому, из уюта, что гостю становится окончательно не по себе. Погрустнев и от этого словно бы еще больше осунувшись, он рассказывает, пока Кочет собирается:

— Понимаете, к жене приехал брат. Лиля захотела прокатиться. Я их всех посадил, поехали. Мне и пришло в голову: Лилин брат ничего здесь не видел, покажу-ка я ему нашу ТЭЦ!

— Нашел место для воскресных прогулок! — теплея, уже по-доброму, ворчит Алексей Николаевич.

— Я только объехал вокруг. Так, всего на полчаса вылез из машины…

— Вы когда там были?

— Да вскоре после вас, — отвечает инженер. Он уже немного успокоился: раз Кочет собирается, все будет в порядке, вытащит его «Москвича». Кочет умелый и двужильный. Он все вытащит. Сейчас можно и улыбнуться, и поиздеваться над собой и над ним: ведь обоих черт понес в воскресный день на объект! Но острить и улыбаться не хватает сил.

— Как там насосы? — спрашивает Кочет.

— Работают. А вот бетон идет с перебоями. Дайте-ка я пока позвоню…

Ему повезло, прораб оказался у телефона, доложил — бетон идет.

— Ты, Лида, ложись, меня не жди, — говорит Алексей Николаевич. — Завтра понедельник, рано вставать.

На пляже было темно и противно, как бывает противно на пляжах только в ненастные октябрьские дни. Шторм разыгрался нешуточный, волны бились в кузовок «Москвича», подмывали песок под его колесами, словно задавшись целью утянуть машину на глубину, к себе. Но какое-то шевеление возле автомобиля было. На отмели топтались двое парней — один долговязый, другой покороче — и лаяла неведомо откуда появившаяся собака. Когда Алексей Николаевич подогнал свою «Волгу» нос к носу с «Москвичом», чтобы взять его на буксир, в свете фар стали видны сучья, камни и бревнышки, очевидно, подтащенные сюда, чтобы подкладывать под колеса.

— Алексей Николаевич, это Лилин брат… А где Лиля? Она так и не выходила?

Долговязый Лилин брат, вероятно, раскланялся, но видны были только его мокрые до колен ноги, которые сейчас недоверчиво обнюхивала большая черная собака с гладкой шерстью. Едва в луче фар появился Кочет с буксирным тросом, собака зарычала, и второй мокроногий парень отогнал ее:

— Негри, нельзя! Пошла прочь!

Лиля так и не выходила, Лиля томилась на заднем сиденье, от обиды и негодования даже не в силах задремать. Рядом с ней спал четырехлетний сын, завернутый в отцовское пальто. Старший, ученик пятого класса, философски наблюдал через ветровое стекло за манипуляциями взрослых.

Алексей Николаевич сел за руль «Волги» и дал задний ход. «Москвич» с места не тронулся. Вскоре выяснилось, что он не заводится, и уже впятером мы, мужчины, откапывали колеса, подкладывали под них камни и сучья, вывешивали машину вагами…

Опять Кочет за рулем «Волги», кто-то командует, все остервенело наваливаются на «Москвича», кряхтят, пыжатся, не обращая внимания ни на песок, набившийся в туфли, ни на волны, уже достаточно холодные. Но вот, наконец, «Москвич» выползает на берег, его хозяин уже за рулем, мотор заработал… Увы, он чихает и кашляет, как простуженный, пока, громко выстрелив, снова не замолкает.

Автомобилисты ковыряются в моторе, а ко мне подходит парень с собакой:

— С приездом! Узнаете меня?

— Простите, не узнаю…

— И я не узнал бы в темноте, просто тут назвали вас по имени и отчеству… А я Бойцов, Ленька. Помните?

— Леня! Как не помнить! Как вы очутились тут, на пляже?

— А мы здесь живем… Почти дом, почти собственный, идемте в гости. Только Тони сейчас нет, она в больнице.

— Что случилось, Леня?

— Ждем сына, а она не бережется, спрыгнула с лесов, и теперь у нее что-то неблагополучно, вот и положили. Пойдемте к нам, тут недалеко, шагов сто. Нужно поговорить.

— Промок я, Леня. Вам хорошо, у вас резиновые сапоги…

— Тоже черпанул за голенища. Приехал с автозавода, иду — на пляже люди, как не помочь? Но у меня в доме есть электроплитка, может быть, подсушимся?

Вмешался Алексей Николаевич:

— Нет уж, ни в какие новые гости не собирайтесь! Сейчас поедем, у нас и просушиться есть где, и согреться. Есть где и есть чем…

— Я обязательно приду, Леня, — сказал я. — Хоть завтра.

— Тогда до двенадцати, потом я к Тоне в больницу и на работу. Еще и в штаб придется забежать.

— Хорошо, до двенадцати. Кого-нибудь из общих знакомых видите?

— Да, на днях виделся с Марикой. В самый дождь…

— Как она живет?

— Ничего. Она теперь с Тоней работает. Она…

Леонид слишком старательно и долго подбирает слова. А оба мотора тем временем заработали. Кочет заторопился, я успел только наспех пожать Леониду руку и крикнуть:

— До завтра!

Мы помчались к городу, но метров через триста мотор «Москвича» опять замолк. Лилин брат снова цепляет трос, Кочет снова дает задний ход. Лиля шепчет мужу нечто уничтожающее, тот заводит свою машину — отчаянно, на одном самолюбии, — и мы снова мчимся вперед… до следующей остановки.

Вот уже окраина города, до коттеджа Алексея Николаевича рукой подать. Но главный почти трагически упрашивает:

— Не оставляйте меня!

Едем дальше, в соцгород, и, словно лошадь, учуяв, что дом близко, больше «Москвич» не останавливается.

Только в третьем часу ночи возвращаемся в коттедж Кочета. Ноги у нас мокрые, у Алексея Николаевича опять разболелся зуб и еще полчаса мешает ему уснуть. А уже в шесть утра Кочет делает зарядку и в семь, держась за щеку, спускается в сад, издали услышав шум подъезжающей дежурки.

— Не забудь про автобус! — вслед за отцом выскакивает на крыльцо Сережа: — Мы приедем за металлоломом!

Через несколько минут уходят и остальные. Долговязый Сергей идет по-отцовски, чуть наклонясь вперед, уверенно ставит ноги на сухую сегодня, тронутую первым морозцем дорожку. За ним выходит узколицая Ирина с Лидией Васильевной, еще по-утреннему бодрой, без одышки, без болей в сердце, так часто обнаруживающихся к концу дня. В доме, кроме меня, остается только Софья Емельяновна. Она спешно моет и прибирает посуду, ловко проходит тряпкой по мебели, вытряхнув окурки из египетской пепельницы, старательно протирает стерегущего ее латунного сфинкса (нашел же Алеша что привезти, из Арабской Республики!).

Когда Кочет вернулся из Асуана, бывало, примется рассказывать о Египте, а все норовит свернуть на бетон да стройку. Нет, конечно, оглядел Алеша и все другое, фотографий наснимал, показывал их: пирамиды, пальмы, набережные, снял даже футболистов — как они молятся аллаху перед матчем. Привез кокосовый орех и огромную, под стать ему, раковину. Но главное — орден и вот такое свидетельство к нему:

Алеша еще волновался — удобно ли коммунисту получать награды во имя господа бога?

И год поставили — 1384, подумать только! Так и написано: «Аль-Мохаррам, 1 дня месяца года тысяча триста восемьдесят четвертого Хиджры». Правда, и по-нашему добавлено: 16 мая 1964 года. Вот до чего — в тех местах и годам счет иной, незнакомый…

Да, Алеша побывал и там. А у самой Софьи Емельяновны один маршрут: Волга — Алтай и обратно. В войну довелось с берегов родной Волги перебраться в Сибирь, потом одна четверых детей поднимала. Когда младшая дочь, Галя, вышла замуж и уговаривала вернуться к ней в Тольятти, Софья Емельяновна собралась не быстро — прижилась на Горном Алтае. Хоть в недоброе время туда попали, а все вокруг стало близким и знакомым. Три года в детском саду работала, три — в пекарне, потом в столовой… Все на людях, все для людей. Вот и ездит туда. Из дому — домой. Видно, не там у человека дом, где ему родиться выпало, а там, где оставил он больше труда и сердца. И если щедро вкладываешь сердце во все свои дела, дом твой будет везде, где ты был, где есть и где будешь.

Софья Емельяновна собирает в огороде остатки помидоров, слегка опушенных инеем, но еще крепеньких, без единого пятнышка. И снова бегут раздумья: могли бы Сережа с Иришкой помочь родителям в огороде, не так уж заняты уроками. Алексей еще меньше был, а сколько всего делал! Иной раз упрашивала: отдохни! И сестры его росли работящими, никого понуждать не приходилось. Время, что ли, было другое?

Да, время было тяжкое, а дети росли надежные, помощники. Как бы объяснить нынешним, чтобы поняли, в каких муках поднялось наше богатство, чтобы не сорили им, а приумножали? Вот Алеша — тот все понимает. Много всяких трудов перенес, и всегда у него работа была нелегкая — вспомнить только гидростанцию, сколько он там земли своими ногами перебродил-перемесил! И сейчас трудно ему приходится, ой, трудно… Не пожалуется, характер не тот. Но материнское-то сердце разве обманешь?

Я прощаюсь:

— Спасибо, Софья Емельяновна! За все. Всего вам доброго!