Высокий счет

ТРИ ДОРОГИ

Когда прекращался дождь, уже не дожидались, чтобы металлический настил кровли просох. Его дочиста протирали тряпками и принимались наклеивать пенополистирол и рубероид.

Все больше цехов сдавалось под монтаж оборудования, но дел от этого ничуть не убавлялось. Наоборот, теперь каждая недоделка задерживала что-то, все туже затягивались гайки сложнейшего механизма строительства. Настолько туго, что кое-кто срывался на крик.

Великолепно, что в эти дни осени 1969 года, когда все, казалось бы, силы были брошены на основные цехи завода и на ТЭЦ, раньше всех остальных объектов гигантского комплекса вошли в эксплуатацию очистные сооружения, первая их очередь. Можно ли не посмотреть на них? Нет, конечно, не так уж много действующих очистных в Куйбышевской области, ввод каждого нового такого сооружения — шаг на пути к осуществлению лозунга: «Волге быть чистой».

Еду. И снова встречаю бригадира Михаила Шунина. Он показывает мне железобетонные соты и круглые резервуары, где ему известна каждая стеночка. Воспользовавшись обеденным перерывом, ведет меня в молодой яблоневый сад, посаженный возле очистных на заведомо бросовых песчаных буераках; тут под каждую яблоньку сверлили круглые ямы, заполняли их черноземом. Хвастается: смотрите, площадка прижалась к самому бору, а ни одно дерево в нем не срублено, не искалечено! И хотя начинается дождь, Шунин ведет меня в лес, с такой гордостью показывая вековые сосны, словно и они посажены его бригадой.

Пройдя участком еще неоконченных работ, мы замыкаем полный круг, и Михаил Федорович покидает меня у входа в компрессорную:

— Тут уже не мы хозяева, мы компрессорную сдали.

У двери, на которой прибито строгое объявление «Вход посторонним воспрещается», жмутся девушки-маляры. Они продрогли, робко заглядывают во внутрь:

— Разрешите?

— Замерзли? — сурово спрашивает диспетчер.

— Старались для вас, все выкрасили, а теперь и погреться негде!

— Ладно, заходите.

Девушки втекают ручейком, одна за другой, и я провожаю взглядом каждое новое лицо, ожидая, что вот-вот мелькнет знакомое, взметнутся светлые кудряшки…

А диспетчер искренне рад моему приходу, дотошно показывает и машинный зал, и пульт управления. Он чувствует себя ужасно одиноким, этот молодой парень. Неожиданная проблема, он жалуется: тут все так автоматизировано, что на целое здание только и штата, что он один. Остальной персонал, человек десять, — в административном корпусе, есть рабочие и в мастерских, а тут, кроме него, — никого.

— Знаю, — говорит он, вздыхая, — существуют целые гидростанции, закрытые на замок, все управление ведет автоматика из общего центра системы. Но раз тут до этого не дошло, нужно было запроектировать хотя бы два рабочих места! Невозможно так сидеть! Космонавтов хоть в сурдокамерах испытывают на одиночество, а меня безо всякой подготовки бух — и сюда!

Посочувствовал диспетчеру: правда, невесело. Поднимаюсь на холм, куда перебрался городок строителей, освободивший место эксплуатационникам. В конторке нахожу старшего прораба. На мой вопрос о Шунине он восторженно отвечает:

— Другого такого бригадира во всем нашем тресте не найти! Вот часть его бригады забрали во второй «Промстрой» на ликвидацию прорыва, так мы все эти три месяца чуть не плачем!

— Полно, Сергей Николаевич, — смеется пожилой товарищ, сидящий за соседним столом, — шунинцы там еще и месяца не проработали.

— Ну? А ведь верно! Вот каков — без него небо с овчинку показалось! Ведь Шунину как: отдашь чертежи и задание, а уж дальше бригадир сам всех расшевелит… Жаль, отвлекают его на другие участки, хоть прячь!

— Не спрячешь! — кричит с порога рослый дядя в фетровой шляпе. — Дай мне его хоть на несколько часов, выручи, вода просачивается, насос не работает, по горло нужен Шунин!

С удивлением слушаю, как руководители разных участков, даже разных трестов, торгуются из-за одного бригадира. А когда спор решается в пользу приезжего — и на его участке тоже работают шунинцы, бригадир сегодня нужнее там, — прошусь с Шуниным и я.

— Михаил Федорович, захвати товарища с собой!

Сижу в кабине грузовика, обжатый слева шофером, справа бригадиром. Шунин внимательно смотрит перед собой, на дорогу, а я разглядываю его самого. Не богатырь — ростом невелик, в плечах не косая сажень. Суховат, зато прочен, жилист. И приметные шрамы на узком лице.

— Шрамы-то у вас… Война?

— Нет, мал еще был, не успел, в сорок первом только четырнадцать минуло. А в шестнадцать пошел работать электромонтером, линейщиком. Упал с одной опоры, да неудачно: бедро повредил и лицу досталось… Хотя, что я говорю — неудачно? Удачно упал: хоть и хромаю, а ведь жив!

— А с железобетоном давно дело имеете?

— На Волго-Доне арматуру ставил, на шлюзах. Потом бригадиром был на Волго-Балте, на Вытегорском шлюзе, — не бывали?

— Бывал.

— Красиво, правда?

— Красиво, Михаил Федорович!

Вот так идет человек по родной стране, неделю за неделей вяжет да сваривает каркасы арматуры, укладывает серую рассыпчатую массу бетона, радуется, когда удается продвинуть работу побыстрее, выдумать что-то, огорчается, если бетон подвозят с перебоями, жарится на солнце в яркие летние дни, мокнет под осенними дождями, и все-то торопится, все спешит.

А потом приходит незабываемый день, когда все тонны арматуры и кубометры бетона, уложенные Шуниным и его бригадой и всеми соседними бригадами и участками, сливаются в единое законченное сооружение, когда распахиваются стальные ворота шлюза и первый теплоход входит в длинную бетонную камеру, чтобы через положенное число минут вместе с водой подняться до верха серых стен, поднять над ними мостики и палубы, чтобы сами строители, впервые увидев свое детище в работе, радостно удивились: вон что мы сотворили!

Здесь, на очистных, сооружения не так эффектны — хоть и велики, но врыты в землю. Однако и эта работа почетная.

— Наловчились, все эти аэротенки да отстойники возводим одной своей хозрасчетной бригадой, сами и сдаем в эксплуатацию, — рассказывает Шунин. — Сорок семь человек, у каждого две-три профессии, мастера́ на все руки, под конец сами и торкретируем, и испытываем под напором. Ведь нужно так сработать, чтобы нигде вода не просочилась.

— А на фильтровальной что вышло?

— Там большие железобетонные баки со стенками довольно тонкими, так они при испытании потекли. Теперь приходится «лечить». Хоть и не мы бетонировали, но баки-то нужны!

— Михаил Федорович, там у вас в конторках много начальства — прорабы, мастера, кладовщики… Скажите, без них обойтись не можете?

— Конечно, нет! — сразу отвечает Шунин. — Без них я бы весь день только и делал, что выколачивал материалы да механизмы.

— А если бы снабжение шло бесперебойно?

Шунин долго молчит. Наконец, отвечает:

— Конечно, если бригаду всем обеспечить, строить можно и самим. Ну, снабженец все-таки нужен и еще какой-то инженер — руководить. А так наряд мы получаем аккордный, на весь объем работ, дальше мудрим сами.

— Наверно, прорабы у вас слабоваты?

— Что вы! Очень хорошие люди, замечательные!

И он рассказывает мне о руководителях, и самая частая его характеристика: «Замечательный человек, грамотный, толковый». На памяти Михаила Федоровича многие прорабы стали начальниками и главными инженерами, бригадиры окончили институты и пошли в прорабы. Сейчас мы едем на участок, где начальник давно знаком Шунину («Хороший, грамотный мужчина, замечательный инженер, раньше тоже был бригадиром»)…

Но ведь сами эти инженеры только что рассказывали мне, что примерно сорок процентов всего объема работ по очистным сооружениям выполнено шунинцами. Значит, три таких бригады с тремя такими бригадирами при налаженном снабжении могли бы выстроить очистные под руководством одного толкового инженера?

И вот «грамотный мужчина» ведет меня сейчас по фильтровальной станции. Он приятен, наверняка знает дело, конечно, мог бы и сам, своими руками наладить заупрямившийся насос — подумаешь, хитрость какая! Но по служебному положению ему не полагается лазать в баки и колодцы, и он посылает прораба за Михаилом Федоровичем. Теперь, успокоенный, ведет меня на экскурсию: вот посмотрите, это хранилище коагулянтов, шесть метров на двенадцать при глубине четыре с половиной…

А Шунин пока успевает сменить муфту, поставить прокладку, пробежаться вдоль баков и хранилищ, переставить своих торкретчиков туда, где фронт работы уже подготовлен… Вот он уверенно шагает по тонкой стенке, разделяющей эти самые резервуары глубиной в четыре с половиной метра — пропасть слева, пропасть справа, — спокойно тянет толстый шланг, положив себе на плечо стальную голову этой пятидесятиметровой змеи. Вот спускается по шаткой лестнице на дно резервуара, включает аппарат — и змея оживает, выгибается, дрожит мелкой дрожью, стараясь вырваться из рук бригадира. Но ему все нипочем, все легко: работа подлинного мастера часто производит впечатление легкой. Шунин усмиряет аппарат, и стальное сопло сердито плюется цементным раствором под давлением в десяток атмосфер.

— Наладил, Михаил Федорович? — уважительно спрашивает торкретчик, спустившийся туда же, на дно.

Кивнув головой, Шунин передает ему укрощенную «змею» и вылезает наверх. Полминутки наблюдает за работой торкретчика и снова спешит, кажется, к бетонщикам, где что-то не ладится, спешит так, что вразлет идут полы его короткого рабочего плаща.

…Через полчаса мы уже едем обратно, кружной дорогой, мимо ТЭЦ и «нахаловки» — пока не занятого автозаводом угла отведенной ему земли, где безо всякого разрешения целые семьи поселились… в ящиках.

Позже я побывал в этих домиках и не раз ахал от неожиданности. Это вам не будочка Лени Бойцова! Начнем с того, что ящик покрупнее дает «жилплощадь» более двадцати квадратных метров. И, например, в доме-ящике с номерным знаком «Степная ул., 25» я увидел крохотную кухоньку, а за ней две комнаты с телевизором, холодильником, с коврами на стенах и на полу!

Но внешний вид «домов»!.. Нигде больше не видал, чтобы на стенах были выписаны станции отправления и назначения, а возле окна вдруг виднелась надпись: «Не кантовать!» — или высокая рюмка на тонкой ножке — знак верха и низа, призыв к осторожности при перевозке.

Увидев «нахаловку», я вспомнил о Лене и Тоне и рассказал об их будочке Шунину. Надо бы помочь молодоженам.

— Может, им к депутату сходить? — подал мысль Михаил Федорович.

— Где ж там у них депутат — на пляже?

— По месту прописки найдут. А можно и к чужому. Вон, слышно, к Досаеву многие ходят…

Досаев! Как это я сам не додумался?

Люди многих специальностей, поднявшие стены автозавода, пустившие в ход сложнейшее оборудование, и через десятки лет узна́ют дело рук своих. Даже Михаил Шунин, хоть и зарыты в землю творения его бригады, всегда сможет найти их, показать.

Досаевская работа другая. Он меняет лицо самой земли, да так, что и сам не узнает с детства знакомых мест.

Неподалеку от стройки Досаев родился, много раз бывал здесь, где низкорослые степные травы жесткой щетиной топорщились на иссушенной солнцем земле. И не только бывал, «Куйбышевгидрострой» присылал его сюда на помощь совхозу, так что и пахать довелось Петру Алексеевичу как раз тут, где ныне раскинулся новый Тольятти. Гляди-ка, уже стоят нарядные дома в пять, девять, двенадцать этажей, встанут и двадцатиэтажные! А ведь еще в 1967 году тут расстилалась глухая степь.

Сушь в ней — это летом, а весной да в осеннюю непогоду колеса совхозных грузовиков и гусеницы тракторов разъезжали здешние земли в сплошное вязкое месиво. В непогоду и Досаев привел свой ДЭТ-250 на стройку автозавода. Комья чернозема и глины, густо налипая на гусеницы дизель-электротрактора, вползали по ним наверх и с жирным чавканьем сваливались, превращая ходовую часть в один сплошной ком. Через каждые полчаса приходилось спускаться счищать грязь, к вечеру все руки отбивал. Однако не роптал: не привыкать, сколько себя помнит, и в колхозе так было.

— Чернозем всегда раскисат, — говорит он своим волжским говорком. — Без того урожая не даст. Дождь выпадет — хлеборобу радость, а строитель к дождю применится. Человек, он горы сдвигат.

И сам Досаев сдвигает горы. Буквально. Не за один проход, не разом, но сдвигает. Если бы всю землю, что за год перемещает досаевский ДЭТ-250, собрать вместе, встала бы гора выше самых высоких, двадцатитрехэтажных зданий Автограда. Поднял он и те горы чернозема, что после, поздней осенью 1970 года, десятки малых машин растащили между корпусами автозавода, — растащили, спланировали, и под снег ушли нежные всходы уже посеянных на газонах трав, словно и не здесь была располосована земля траншеями да котлованами, словно и не здесь, рыча, врезалась в грунт досаевская машина — резерв главного командования, гигант, направляемый туда, где сроки были особо сжаты или объем земляных работ особо велик.

Вот и получилось, что нет на автозаводе корпусов, возведенных без участия Петра Алексеевича.

Надолго запомнились глубокие котлованы для подвалов главного корпуса, где потом расположилось хозяйство энергетиков и тепловиков, «спрятались» громоздкие кондиционеры. Так размокала вязкая глина в котлованах, что даже восьмидесятисильные тракторы не могли сдвинуться с места. Там и Досаеву пришлось хитрить, и у его-то богатырской машины гусеницы проворачивались в разболтанной глине.

Исхитрился: сначала по всему фронту поджимал воду в сторону, как бы готовил дорожку для разбега, создавал точку опоры, а затем добирался и до грунта. Правда, в помощь ему пришлось дать целую бригаду на очистку машины.

Одолел. Опыт огромный — на «Куйбышевгидрострое» с 5 мая 1951 года. Для Волжской ГЭС имени В. И. Ленина насыпа́л земляную плотину и откосы обрабатывал. Тогда еще он к отвалу угольники по шаблону приварил, чтобы сразу нужный откос получался. Удалась рационализация, ладно выходило. А потом были еще шлюзы и канал между шлюзами, и котлованы под жилье… Много земли перевернуто!

Знатный он человек, Досаев, Герой Социалистического Труда.

Получилось так, что, когда я решил пойти к нему, он только что переехал на новую квартиру, и девушка в отделе кадров растерянно перекладывала карточки, отыскивая для меня его новый адрес. Не отыскав, предложила:

— Могу дать адрес его отца. Пишите: Дорофеев Иван Николаевич…

— Простите, мне нужен Петр Алексеевич Досаев.

— Я поняла. А Дорофеев — его отец.

— Какой же это отец? Фамилии разные… А потом Досаев по отчеству Алексеевич, а Дорофеев — Иван. Так не бывает!

Потом узнал: бывает.

— Иван Николаевич мне отец, — подтвердил сам Досаев. — Не родной, но все равно отец.

Странно складываются подчас человеческие судьбы.

…Жестокий бой шел над Балтикой. Наши самолеты атаковали фашистские суда, и вулканическими извержениями всплескивались воронки от бомбовых ударов.

Корабельные зенитки гитлеровцев сшивали море с небом смертельными стежками трассирующих снарядов. Один из наших самолетов начал падать — круто, дымно… И вдруг он, пылающий факелом, ведомый заживо горящим экипажем, развернулся и пикировал на вражеский транспорт.

Несколько секунд боли, несколько секунд жизни оставалось в распоряжении младшего лейтенанта Носова и его боевых друзей, но и эти последние секунды они отдали Родине, победе. Носов шел на таран.

Летчик Виктор Носов, штурман Александр Игошин, стрелок-радист Федор Дорофеев… Два взрыва слились в один — и воды Балтики расступились.

Одинокой, страшно одинокой осталась молоденькая жена Дорофеева, Нюта. Вдовья доля, хоть ломай руки, хоть пальцы кусай — одна.

Жила она у мужа в Анновке, в родной деревне Досаева. Детей очень любила, а своих не было, часто забегала к соседям, хоть чужих понянчить. Особенно привязалась к Генке, тоже осиротевшему в войну. А приходился парнишка родным племянником Досаеву, и когда Петр пришел из госпиталя, все заботы о Генке он взял на себя, заменил ему отца. В том доме и встретила Нюта Петра, там они и познакомились.

Не знаю, как там они сватались, как поженились, дело давнее, сейчас сроки уже к серебряной свадьбе подошли. Но довелось услышать, что сосватал их старик Дорофеев. Надежным человеком был его сын Федор, и второго мужа снохе Иван подыскал такого же.

Вот сидит он передо мной, надежный человек Петр Досаев, сидит в гостиной, обставленной удобно, уютно. Плечи так широки, что могучая шея кажется коротковатой. Голова чуть запрокинута (и на тракторе за рычагами он так сидит), глаза поэтому немного прищурены, словно особо пронзительно приглядывается Петр Алексеевич к собеседнику. Лицо широкое, скуластое, а рот небольшой, почти женский.

Разговор течет неторопливый. Досаев вдруг замолкает, прислушивается: чем-то пошумела на кухне Нюта. Говорит доверительно:

— Хорошая она у меня. И заботливая, и работящая. Сначала курсы счетоводов окончила, в колхозе нашем счетоводила. Потом ушла на полеводство, стала звеньевой, орденом Трудового Красного Знамени ее наградили. Здесь уже, в городе, заболела. Сердце у нее не в порядке, и вдруг еще бронхиальная астма. Сейчас ничего, а было — страшно болела. Укол от астмы сделают и сразу второй — для сердца.

Накрывая на стол, Анна Васильевна печально улыбнулась:

— Уж и жилицей на свете меня не считали. Как-то раз Петя был на работе, соседка зашла, руками всплеснула: «Ты еще не померла?» Удивилась. А теперь, мне кажется, я здоровей Петра. Заработался совсем. Больной ли, здоровый ли, все на бульдозере…

— Ладно, Нюта, это к делу не относится. Вот здесь товарищ рассказывает — на пляже люди живут, и ребенка ждут. А ты о нас толкуешь! — Он задумался ненадолго. Досказал: — Твердо ничего не могу обещать. Понимаете, малы нормы жилья для строителей. Уж кажется, двадцать лет строим Тольятти, а все вроде временными нас считают. Но, думаю, выход найдется. Передайте своим Лене с Тоней, пускай зайдут. Я о них в парткоме расскажу, и вы там при случае потолкуйте. Как ваши Бойцовы работают, неплохо?

— Да, — уверенно начал я. И вдруг осекся: — Думаю, что хорошо. Не видел, как работают, но думаю, хорошо. Очень они славные.

— Это, значит, будет на вашей совести, проверьте, — спокойно сказал Досаев. — А сейчас обедать пора. Нюта, собери-ка на стол, мне скоро на работу идти… — Обернувшись ко мне, пояснил: — Сегодня во вторую смену, да еще добираться туда долго.

— Обед будет, — не сдалась Нюта. — Только тяжело так-то. Напарника отпустил, а сам за него и за себя, по две смены подряд целую неделю. В шесть утра уйдет, в два ночи явится. Где же это видано? Разве можно так себя не жалеть?

Пожав плечами, она ушла на кухню. Я поддержал Анну Васильевну:

— Это вы напрасно, Петр Алексеевич. Трудно же.

— Трудно? Бывает. Только, знаете, даже на рыбалке люди иногда полные сутки проводят и то ничего.

— На рыбалку каждый идет для собственного удовольствия.

— А если я на тракторе удовольствие получаю?

— Кроме того, это нарушение трудового законодательства, — сказал я, вызывая Досаева на спор. И он живо откликнулся:

— Насчет нарушений, это вы зря. Я же на крестьянской работе вырос, в колхозе и на трактор сел. Если хлеба поспели, а тракторист или, скажем, комбайнер, начнет на часы поглядывать, прав он будет по-вашему или нет?

— Там другое дело. Там зерно начнет осыпаться…

— Вот! А здесь, вы думаете, ничто не осыплется и не рассыплется? Ведь я напарника почему отпускаю? Он-то, Трегубов, как только меня вызывают заседать или совещаться, тоже по две смены тянет: и за себя, и за меня.

— Вам же полагается время для выполнения государственных обязанностей.

— Полагается, дают справки. Если вызвали, мне должны заплатить, на первый взгляд никто не страдает. А на самом деле невыгодно это получается. Садитесь, обедать будем, потом доскажу…

Уже дорогой мы вернулись к прежнему разговору.

— Петр Алексеевич, так что же получается со справками на самом деле?

— Никогда я их никакой бухгалтерии не представляю. Ухожу — Трегубов за меня работает, возвращаюсь — я за него. А справки в ящик, на память.

— Что, по ним мало платят?

— Почему? Платят среднюю сдельную. А бульдозер-то как? Я, значит, пойду заседать, и это моя государственная обязанность. А мой ДЭТ простоит. Двести пятьдесят лошадиных сил, весь табун будет ждать, пока я наговорюсь да наслушаюсь всякой премудрости. Норма на мой трактор пятьсот пятьдесят семь кубов, вырабатываю я около тысячи. Оценена машино-смена моего красавца в пятьдесят с лишним рублей. Значит, если я, допустим, вчера побыл на профсоюзном активе, сегодня — на парткоме, а завтра — в горсовете, три тысячи кубометров будет недобрано, нашему управлению полторы сотни убытку, а мне за весь убыток еще идти и деньги получать? Нет, братцы-кубанцы, партийную свою, государственную обязанность я иначе понимаю. Уж лучше мы с Трегубовым подменяться будем.

— А другие как?

— За других не скажу, — чуть прищурился Досаев. — Может, у них на руках машин таких нету?

Шел он немного враскачку. Вдали, где-то в конце улиц, зеленел бор, но возле новых домов пустырь не радовал ничем: диковато торчали сухие стебли полыни да репейника, а раскисшие осенние дороги и здесь, в старой части города, утомляли и огорчали. Впрочем, к домам и вокруг них уже протянулись асфальтовые тротуары.

— Деревья надо здесь сажать, — озабоченно сказал Досаев, показывая рукой вдоль улицы. — Недавно обсуждали на горсовете вопросы озеленения. Но кругом стройка идет, что ни пустырь — все перерыто. Натыкать деревьев, конечно, можно, да ведь машины повалят, переломают, только деньги бросать… А школу сдали, там и посадки на участке сделаны. И на улице Жилина — видите, высажены деревца? Где все построено, сразу и посадили… Природа — друг, о ней забота нужна во всем. А мы много чего тут теряем. Вот я недавно пахал в колхозе, посылали на помощь. Сколько там в округе раньше было озер! Камыш, утки, красота какая! А где они теперь, эти озера? Заиливаются, песком их заносит… При такой нашей технике почистить бы! Так нет, руки не доходят, да и головы о том не тужат.

— Вы кому-нибудь об этом говорили?

— Да я ведь в горсовете и сам состою в комиссии по охране природы, меры какие-то принимаются. И говорю, конечно. Без конца с берегами, например, разбираемся. Жигулевский цементный комбинат какую гору, самую хорошую, полувальную, всю разгромил! И пока ее подрывают на камень, сколько кусков в Волгу летит? Воду засоряем и берега обдираем… Столько хороших постановлений принимается, а что делаем?

Взглянул на часы:

— Что-то долго автобуса нашего нет.

— Петр Алексеевич, мне бы хотелось побывать у вас на работе.

— Пожалуйста, секретов нет. Только я сейчас далеко забрался, засыпа́ем траншею канализации, коллектор. Доехать туда трудно, дороги нет.

— А сами вы как?

— Пешком. До нового города автобус довозит, а дальше на своих двоих. Осень, распутица, а дорога туда никому, кроме нас, не нужна — только чтобы горючее нам подвезти да нас самих на смену или со смены доставить… Говорил я своему начальству, прикинули вместе — так и не решили, стоит ли на дорогу тратиться. Но вы-то сходите в управление, вас доставят… Заодно, когда там будете, хорошо бы вам разобраться, что с Клементьевым получилось. Сняли с работы, не посмотрели, что Герой… Зря так уж круто, ни взысканий, ни замечаний у него раньше не было.

— Вы с ним друзья, Петр Алексеевич?

— Давно в одном коллективе, в одном списке к награждению были представлены. Друзья? Нельзя сказать, тогда бы я сам все о нем знал… А вы сходите, беда у человека. Наверно, и сам Вася неправ, как-то он ото всего оторвался, и от общественных дел отошел… Тут одним махом не разберешься. Вы попробуйте не торопясь… Ну, до встречи, вот и наш автобус!

Впервые Героя Социалистического Труда Василия Михайловича Клементьева я увидел года два назад, причем в несколько неожиданной обстановке: в прошлом известный экскаваторщик, он тогда работал старшим прорабом в Управлении механизации, ведая, разумеется, экскаваторами. Собрался я с ним потолковать, дали мне машину, чтобы объехать его участок, но сколько мы ни мотались от экскаватора к экскаватору, везде-то Клементьев успел побывать, отовсюду «не так давно ушел».

Застал я его лишь в самом конце рабочего дня, точнее, уже после его окончания. Одетый не то чтобы парадно, но и не по-рабочему, старший прораб сидел в кабине экскаватора и азартно орудовал рычагами. Чуть запрокинув голову с гладко зачесанными назад редковатыми волосами, он так увлекся, что не сразу заметил меня. А заметив, застеснялся.

— Вот познакомьтесь, замечательный экскаваторщик, Чеволдаев Иван. А я теперь так, сбоку, администрация… — заговорил он. И вдруг излил душу: — Могу же я хоть немножко отдохнуть? Весь день бегаю, увязываю, утрясаю. Невмоготу! Вот и бегу к Ивану: друг, дай черпануть! Хоть пять ковшей! Чтоб душа на место легла.

Клементьев… В 1953 году на строительстве Куйбышевской ГЭС он дал на своем «Уральце» сто двадцать восемь тысяч кубометров грунта при норме пятьдесят тысяч. Длительность цикла он снизил до девятнадцати секунд, и нормативные станции изучали его опыт. Талант, умение — все налицо. А образование — пять классов да курсы — для старшего прораба маловато, на одном опыте и практике нынче не продержишься. Вот и берется человек за рычаги, чтобы… отдохнуть!

Что же с ним произошло?

На этот раз, прежде чем идти к Василию Михайловичу, я расспросил о нем в Управлении механизации. Суховатый секретарь парткома сказал мне безапелляционно:

— О Клементьеве писать не следует: проштрафился. Снят с должности и переведен слесарем на ремонт. У, нас передовые люди растут, как грибы, подскажем, о ком писать, а Клементьева оставьте, пусть вину свою искупает в цехе.

Спорить я с ним не стал, но и совета его не послушался — просил же меня Досаев разобраться!

Я отыскал цех, в большом пролете которого толпились стальные чудища двадцатого века, приползшие к своим добрым Айболитам. Здесь их выслушивают, осматривают. Одним наваривают новые зубы и восстанавливают подвижность изношенных суставов, другим, попавшим сюда с производственными травмами, ставят протезы, чтобы чудища могли распрямить перекошенные плечи, ворочать длинными шеями, двигаться, трудиться.

Айболиты собрались тут вида непривычного, в белых халатах возле таких машин не погуляешь: ржавчина, дочерна изработанное масло, стальная пыль. И хотя здоровенная шестерня, которую Клементьев устанавливает на место, сверкает свежими гранями, у Василия Михайловича на спецовке пятна и разводы.

Он занят своим делом настолько, что никого и ничего вокруг себя не видит и не слышит. Касается шестерни не только инструментом, но и рукой, мягким, почти ласковым движением. Губы его шевелятся, словно он уговаривает зубчатую железяку: не упрямься, милая, все равно меня не переспоришь!

И точно. Вот Клементьев уже склонил голову набок, взглянул удовлетворенно, вытер руки ветошью и спрыгнул с гусеницы экскаватора. Увидев меня, подошел, поздоровался, не подавая руки, — только показал широкую, лоснящуюся ладонь:

— Масло… Да и грязновато у нас: ремонт. Ну, ничего, меня этим не смутишь, и труда физического не боюсь, из прорабов и сам просился, то дело не по мне.

— Все-таки чем-то провинились, Василий Михайлович?

— Я? — Он вскидывает на меня веселый взгляд, в котором сквозит все же какое-то напряжение, так что веселость его кажется мне напускной. — Да ничем не провинился! Говорят — выпиваю. Бывает. А в общем, ко мне придрались. Сейчас рассказывать недосуг, вы вечером заходите. Сегодня же!

— Сегодня не смогу, Василий Михайлович.

— Понял, — нахмурился Клементьев. — Конечно, вам на линию фронта, а у меня так, обоз второго разряда, кому со мной интересно?

Я почти увидел, как ему трудно. Понял: не хочет и не может человек позабыть о тех не таких уж давних днях, когда был он в зените, когда бежали к нему хронометражисты, спешили с блокнотами литераторы всех рангов. А он, взглянув на «больной» экскаватор, дожидавшийся его помощи, словно попросил у него прощения за отлучку, и все-таки торопливо рассказал:

— Какой же это пьяный, ежели я в полном уме был? Да и само-то наше начальство непосредственное — что они и в рот, что ли, не берут хмельного? Но меня не пожалели, в одночасье притиснули. А ведь я когда-то за неполную минуту три ковша грунта вынимал да погружал, сколько в газетах писали!.. Вы заходите! Домой ко мне, вечерком!..

Я слушал его, потупившись. Были рекорды, был подлинно героический труд. А теперь?

Но это не вслух, зачем огорчать человека? Вслух:

— Зайду, Василий Михайлович. Посвободнее буду — зайду.