Высокий счет

МАРИКА

Первый снег, еще не страшный первый снег ложится на землю, мокрыми разводами пятнает металл, каплями стекает по упрямо зеленым ветвям и травам, но мертвые доски уже прихорашивает по-зимнему, белит.

Первый снег, первый снег… Помнишь, Марика, тот удивительно снежный февраль, когда мы с тобой попрощались? В том году снег валил и валил, засыпал котлованы, надевал шапки-невидимки на склады со сборным железобетоном. Увязали автомашины. Снегоочистители сначала пробивали для них траншеи, а потом и сами захлебнулись.

…Когда поздним вечером к Досаеву постучались, дверь открылась не сразу. Но в квартире что-то зашуршало, послышались шаги, и, наконец, в пиджаке, кое-как накинутом на широкие плечи, выглянул хозяин, непривычно хмурый и ссутулившийся.

— За вами, Петр Алексеевич, выручайте! Простите, вы, наверно, спали уже, — извинился главный инженер участка.

— Не спал. Какое там! Радикулит разыгрался, а может, и почки… Так и режет!

— Ну, простите, что потревожил. Идите, ложитесь.

— Как тут ложиться, если нужен? Что случилось, Геннадий Евгеньевич?

— Сотни автомашин стоят на дорогах. Расчищали — и тракторы вязнут, и бульдозеры. Вся надежда была на вас, на ваш ДЭТ-250. Но раз у вас такие боли…

— На чем поедем?

— ГАЗ-69 у подъезда. Однако пробьемся вряд ли, только по городу, дальше пешком придется. Нет, оставайтесь!

— Я сейчас. Нюта, ты без меня обойдешься?

— Обойдусь, — ответила жена (голос трудный, с придыханием). — Ты оденься теплей, сам больной.

Геннадий Евгеньевич стоял в передней, потупившись. Вскинул голову, сказал решительно:

— Петр Алексеевич, оставайтесь. Нельзя вам ехать. Как-нибудь справимся. Всего хорошего.

— Чего уж тут хорошего. Готов я, оделся.

— Вам нельзя!

— Все равно ведь теперь, если уедете, так я пешком приду. Ехать нельзя? А не ехать, по-вашему, можно? Идемте.

Через город проскочили легко. Удалось пробиться и по шоссе, ведущему к родной деревне Досаева. Но едва свернули влево, едва миновали указатель «На строительство Волжского автозавода», сразу застряли: на автостраде столпились самосвалы и грузовики, а вокруг них уже выросли пухлые снежные сугробы.

Сколько-то еще удалось проехать на стосильном бульдозере, сколько-то пришлось пробиваться пешком сквозь колючие шквалы метели. Ничего, обошлось: дошел. Послушный Досаеву двинулся его дизель-электротрактор, и никакие сугробы не смогли устоять перед мощью двухсотпятидесяти лошадиных сил, брошенных в атаку многоопытным мастером своего дела. Освобожденные из плена автомашины с грузом сборного железобетона, с громоздкими ящиками сложного оборудования на приземистых трейлерах, младшие братья ДЭТ-250 — бульдозеры и тракторы — все двинулись вслед за ним.

Только один раз остановилась колонна: не находя себе места от невыносимой боли, Досаев распахнул дверцу, скорчившись, выбрался на широченную гусеницу и не то спрыгнул с нее, не то повалился в снег. Крупное тело его обмякло, он не чувствовал его, осталась только боль, от которой Досаев катался по рыхлому и, как казалось ему, жаркому снегу, хватая его запекшимися губами, вонзая в него скрюченные, ослабевшие пальцы.

Можно было даже кричать от боли, никто не услышал бы: рядом грохотал его трактор, позади — моторы автомашин. Хуже, что пелену снегопада пробивали лучи фар — никто не должен был видеть его мучений! Это же пройдет, это должно пройти! Но, черт побери, даже в сорок четвертом, в Латвии, на сопке Пати, когда совсем рядом разорвалась мина и чуть без ноги не остался рядовой Досаев, даже тогда не было такой боли, острой и долгой. Какое тяжелое тело…

Все равно — вперед!

Увидев, что досаевский дизель-электротрактор снова двинулся, шофер головной машины облегченно вздохнул: значит, ликвидировал неполадку Петр Алексеевич, выручит! Уж так всегда — если человек надежный, у него и машина долго не побарахлит.

Выручил. Под утро Досаева отвезли домой, и разве что главный инженер второго участка управления механизации, или, по-здешнему, СУМР-2, знал и понял, чего стоила Петру эта ночь.

И еще, конечно, знала Нюта. Жена.

А по дорогам, что пробил в сугробах Досаев, снова хлынул на стройку поток грузов. За ночь утих ветер, ушли тучи, солнце осветило такую тишь и белизну — глазам больно. Снегом оделись разлапистые сосны, и наша белая акация стояла возле дома белая-белая, прощально склоняя к нам ветви в крупных, пушистых хлопьях снега.

— Вот и все, — сказала ты, Марика, закрыв, наконец, крышку чемодана.

Мы заперли за собой дверь гостеприимного коттеджа.

В машине ты уселась рядом со мной. Такая спокойная, что я и представить себе не мог, как близка наша разлука.

Круглолицый Вася Кудрин тронул машину. Мимо нас побежали дома.

Помнишь, нас удивляло название автобусной остановки: «Индома»? Мы производили его от слова «индивидуальные» — и ошибались. Дома были «инженерские», построенные «Куйбышевгидростроем» для своего персонала. Ухабистую дорогу, петлявшую между сосен, спрямили, залили асфальтом, возле прохладного бора построили поселок и назвали его Портгородом. Этому уголку готовили громкую судьбу. Но потом ворота города — порт — соорудили ближе к гидростанции, а поселок с коттеджами оказался на отшибе…

Справа выглянуло из-за сосен здание биостанции, слева остался клуб «Гидростроитель». Мы покидали места, к которым успели прижиться. И я понял, что так нельзя, невозможно, что у нас еще есть несколько часов и нужно проститься с автозаводом и его городом, еще хоть раз взглянуть на все, остающееся позади. А вдруг мы больше не вернемся сюда?

— Вася, едемте на автозавод! Успеем?

Почти не тормозя, Кудрин съехал на обочину, круто развернулся. Только вернувшись к клубу и вырулив от него на Соцгород, наставительно сказал своим девичьим тенорком:

— До вечера в ваше распоряжение выделен, валяйте, командуйте. Хотя разом во все стороны ехать нельзя, заранее маршрут обдумать бы…

— Простите, Вася, такой день: последний.

Промелькнул город, шоссе вырвалось в поля, в степь, во вьюгу. Лихо крутанув налево, голубоглазый Вася помчал нас по прямой как струна автостраде. Только у начала главного корпуса он сбавил газ:

— Выходить будете?

— Не здесь. Дальше.

Бесконечные ряды колонн, рассеченные глубокими котлованами так называемых «вставок». И кажущееся безлюдье, хотя поворачивались, шевелились десятки кранов, поблескивала электросварка, в глубине вставок двигались экскаваторы и бульдозеры… Если приглядеться, можно было увидеть и людей — просто они почти не различались в этой чаще колонн, продутой степными ветрами и занесенной сыпучим снегом.

Мы остановились у корпуса вспомогательных цехов, где колонны уже обрастали панелями стен, а на фермы ложилась кровля. Все было не закончено, не доделано, сквозь любую стену можно было войти и выйти, да и внутри еще зияли траншеи и котлованы фундаментов, а сквозняки дули сильнее, чем ветер в степи. И все-таки это был уже корпус: ограниченный стенами, он стал понятен.

Между корпусами виднелись вагончики строителей и монтажников, поставленные так небрежно, словно их хозяева могли в любой момент прицепить к своему дому трактор и перекочевать на новое место. Был обжит даже трамвайный вагон, неведомо как докатившийся до степной жизни. И тут же рядом — домики, основавшиеся всерьез, стоящие по линеечке, друг против друга, двумя длинными рядами.

— Улица Кокина, — с уважением показал на них Вася. — Кокин с самого начала здесь. Первый ковш на КВЦ при нем вынимали.

— Откуда вы это знаете, Вася? — спросила Марика.

— Я? Смешно слышать! Я же здесь тоже поработал, да еще в какой разворот и заваруху! На самосвале, даже в бригаде Ремигайло!

— Васе здесь не понравилось, — объяснил я.

— Правильно, не понравилось. Я думал, что Давай Даваевич давно похоронен, а тут он за каждым углом сидит: «Давай, Вася, нажимай!». Нет, на легковой спокойней, не сравнить. А памятника мне все равно не поставят, это пускай Ремигайле выпадет, о нем во всех газетах пишут… На прессовом выходить будете?

— Обязательно.

Самолеты чертили в морозном небе длинные, медленно расплывающиеся линии. Два мотора с таких же самолетов, по старости списанные на землю, рыча от зависти, трудились в огромном котловане прессового цеха. Жарким дыханием они так усердно сгоняли снег и лед, что автоцистерны едва успевали отвозить талую воду.

Туда, в глубочайший котлован шел бетон. Решетчатые призмы арматурных каркасов показывали, как много еще нужно его уложить. Но слева и справа по контуру уже высились металлоконструкции стен и перекрытий, а подкрановые балки были готовы подставить стальные плечи под тяжелые грузы.

— Дальше поедем? — тактично поторопил Кудрин.

— Да, заедем еще в Автоград.

— На новые кварталы? Это можно, это почти по дороге…

Еще ни одна стена, ни один блок будущего прекрасного города не поднимался над уровнем земли: шли работы нулевого цикла, строители возводили фундаменты, заботливо укрывали их от мороза и принимались за соседние. Трудно было представить себе, что через четыре года здесь будут жить полтораста тысяч человек, слишком все было плоско. Или это снег зарыл сделанное, запрятал?

Хотя ведь работы здесь начались недавно, перед пятидесятой годовщиной Великого Октября. Тогда, оттеснив скирды совхоза имени Степана Разина, дорожники рассекли поля центральной магистралью города. Параллельно этой автостраде бригады «Спецстроя» в глубоком канале монтировали из сборного железобетона туннель, в котором, наверно, мог бы ходить автобус. Молодой, но мрачноватый прораб объяснил коротко:

— Проходной канал коммуникаций. Тут все пройдет: теплофикация, водопровод, силовые кабели, связь, радио…

— А этот котлован для чего?

— Для здания диспетчерского пункта. Вам это интересно?

— Разумеется.

Прораб внимательно посмотрел на меня, словно удивляясь, что нашел действительно заинтересованного слушателя. И вдруг сменил тон, начал говорить быстро, воодушевленно:

— Все ходят, смотрят на завод, даже на фундаменты здешних домов, а к нам и не заглядывают. А ведь здесь — будущее! Все артерии города! В диспетчерском пункте разместятся помещения для операторов, красный уголок, душевые. Персонал будет чувствовать себя отлично: все хозяйство под рукой, ничего не нужно разрывать, иди по туннелю и смотри, если нужно, ремонтируй! И строим коллектор заранее, чтобы траншей в городе не было…

Прораб снова осекся, повторил вопрос:

— А вам это нужно? Интересно?

— Да, конечно.

— Не напи́шете вы об этом, — покачал он головой. — И ко мне, наверно, случайно попали. Признайтесь: приехали на закладку первого дома, да?

Я не признался. Но действительно в тот самый день, 31 октября 1967 года, в десятом часу утра кран подал в один из котлованов первый фундаментный блок, и бригадир Валентин Павлов со своими каменщиками и монтажниками надежно установил его. Поодаль, вокруг котлована, толпились буровые станки, готовящие свайные основания. Вытянув длинные шеи, они напоминали не то конструктивистских жирафов, не то любознательных марсиан, привлеченных церемонией: Герой Социалистического Труда бригадир отделочников Марфа Шубина уложила в стык между блоками и замуровала капсулу с письмом домостроителей тольяттинцам 2017 года.

В тот год многие отправляли послания в двадцать первый век. Поток воспоминаний, хлынувший перед полувековым юбилеем страны на митингах, в печати, по радио и на телеэкранах, всем нам помог не только оглянуться на пройденный страною героический путь, но и задуматься над далекими перспективами: если столько сделано за минувшие полвека, каких же высот мы достигнем за следующие? Мы, именно мы, потому что каждый в эти дни острее обычного ощутил себя путником, прошагавшим полдороги к этому самому 2017 году.

Не знаю, все ли наши послания дойдут до потомков, все ли будут им настоятельно необходимы, но нам, сегодняшним, и мне, и тебе, Марика, они нужны.

Помнишь, ясным осенним вечером мы с тобой пришли на площадь Свободы в старый город? Невероятно: каких-нибудь десять лет назад эта часть Тольятти, центральная, едва появилась на свет! Дом культуры, здание горсовета, стадион, первый десяток трехэтажных домов… А теперь это уже был «старый город», похожий на бесчисленное множество наших городов и поселков пятидесятых годов: широкая провинциальная площадь с небольшим сквером, маленький очаг культуры с обязательными колоннами у входа…

В тот вечер здесь стояла трибуна. Веселая говорливая толпа молодежи росла перед ней, все новые отряды комсомольцев с факелами в руках прибывали на площадь. Слышались песни, смех. Митинг начался нескладно. С трибуны, где в почетном ряду стояли ветераны труда, разносились призывы: «Слушайте все!», репродукторы громогласно повторяли их, а молодежь никак не могла угомониться. Но постепенно слова ветеранов дошли до сознания, приковали внимание. Все тише становилась площадь, потом замерла в напряженном молчании.

Пылали факелы в руках комсомольцев, алый отблеск бросали фальшфейера, горевшие возле трибуны. Со стадиона «Труд» многоглазые обоймы прожекторов, повернутые к площади, впивались в шеренги юных. И текст письма комсомольцев города к молодежи двадцать первого века, может быть, слишком подробный из-за присущих нашим дням деталей, чтобы взволновать через полвека внуков этих юношей и девушек, кое в чем показавшийся мне наивным, — сейчас этот текст волновал.

На призыв с трибуны дать клятву верности делу Ленина, делу революции площадь ответила тысячеголосо и значительно:

— Клянемся! Клянемся! Клянемся!

Клялась и ты. Я видел, как шевелились твои губы.

Но клятвы в верности именно этому городу ты никогда не давала. Хотя мы прожили здесь всего полгода, ты не раз собиралась уезжать. Не мы с тобой, а наш сосед посадил молоденькие клены вдоль забора. Белую акацию вырастил тоже, наверно, он. И еще сказал мне: «Странники деревьев не сажают». Он неправ: остались и на моем пути где яблоньки, где тополя. Но в Тольятти — да, тут мы деревьев не сажали. Едем!

И ты словно ответила на мои мысли. Ты давно научилась читать их:

— Теперь, Вася, в Курумоч. Все.

— Бежишь? — обернулся Кудрин. — А я надеялся еще с тобой потанцевать.

Ты отмолчалась, хотя и улыбнулась Васе. Чего ты здесь искала, чего не нашла? Рвалась к необычному, а очутилась в дебрях арифметики? Даже не в дебрях — в плоской пустыне сложения и вычитания: день за днем вносила поправки в ведомости водомерных наблюдений, прибавляя или убавляя простые числа от одного до шести. От тебя требовалось прилежание, ничего больше — ни поиска, ни взлетов, ни падений, только чахлые цифирьки от одного до шести. И ради этого учиться в институте, сдавать интегралы и теорию вероятности?..

Вася Кудрин притормозил неподалеку от убогой, не по городу, каменной будки, ничем не оправдывающей громкого названия «автовокзал», просительно взглянул на меня:

— Заглянуть, что ли, на междугороднюю?

Я, соглашаясь, кивнул головой. Ты усмехнулась.

Пойми, не только ты, весьма ответственные товарищи также убеждали меня: город неудачно спланирован, сотни автобусов отвлечены на перевозку строителей до автозавода и обратно, что уж тут говорить о шоферских комбинациях, в конце концов сколько-то помогающих населению? Вспомни, и мы не раз стояли в терпеливой толпе горожан, по полчаса, а то и дольше ожидая автобуса на остановке…

Ладно, пусть уж Вася как-то компенсирует поездку. Вон тетка с чемоданом явно истомилась ожиданием. И гражданина с портфелем можно выручить из беды. Да и та компания молодежи, конечно, обрадуется — замерзли, щеголи…

Ладно, Вася, газуй! Все наладится, образуется. А пока пусть летят мимо нас каркасно-щитовые дома Портгорода, Комсомольское шоссе, приземистый кирпичный Комсомольск-на-Волге — Тольяттинский порт, а за ним процветающие поселки Шлюзовой, Федоровка, Жигулевское море со многими сотнями индивидуальных домиков, разбросанных вдоль реки и числящихся кварталами все того же города Тольятти.

— А что, Вася, хорошо живется в материнском доме?

— Жить можно… Тесновато стало, квартирантов напустил, надо же людей выручать. Мать долго крепилась, но сегодня и на ее половину кто-то въезжает.

— Там, говорят, в вашем районе сносить опять собираются?

— Прошла такая паника, гудят наши жихари, как жуки в коробке. Слышь, по Северному бульвару троллейбус пойдет на автозавод. Красивая будет улица, не то семьдесят метров ширины, не то сто. По домам, по садам, что со дна Куйбышевского моря вывезены, из Ставрополя. Ну, мой дом вроде уцелеть должен, но куда соседские поволокут — ума не приложу. А, не моя забота!..

Верно, Вася, не твоя! Газуй!

И мне-то со всеми моими заботами нелегко разобраться, почему по смете автозавода мы в силах создать ослепительно-великолепный город, а по смете гидростанции при стоимости строительных работ примерно такой же нагородили десяток поселков да провинциальных городков? По бедности? Так ведь на поверку оно получается дороже… Сил не хватило? Так ведь тот же «Куйбышевгидрострой» и это возводит, и то возвел…

На обочине шоссе мелькнула стрелка: «Аэродром Курумоч — 12 км». Мы взяли круто влево, в объезд холма с бойкими, растрепанными сосенками средних лет, лесом, полями, степью… И вот вдоль горизонта рассыпались плоские огни, заревце которых лишь невысоким куполом раздвигало темнеющее небо. Но тем ярче светился по-летнему, по-южному воздушный стеклянный павильон аэровокзала, сквозь стены которого виднелся подруливающий самолет.

Ладно, едем в Москву…

Вася Кудрин привычно собрал рубли с наших попутчиков, пожелал нам доброго пути и отправился подыскивать пассажиров на обратный рейс.

Ты вместе со мной подошла к весам. Но когда я поставил на них чемоданы, сняла свой. Я недоуменно пожал плечами: что за фантазия? И вдруг во мне проснулось подозрение — нелепое, но ведь я уже знал, что от тебя можно ожидать чего угодно!..

— Я тебя не обманывала, — предупредила ты мой выпад. — Просто один из наших инженеров должен был срочно лететь в Москву. И не достал билета. Я уступила ему свой. Ему нужно лететь.

— А тебе?

— А мне нужно остаться. Ты же сам меня уговаривал!

— Я? Я уговаривал тебя остаться вместе со мной! А теперь, когда…

— Неправда. Ты доказывал, что мое место здесь независимо от того, где будешь ты. Не сбивай меня, я решила.

Вместе с каким-то пестрым парнем подошел Вася и заговорщически остановился возле тебя, зная, что ты его поймешь. Понял и я: ты предупредила Кудрина, что вернешься в Тольятти, он пришел за тобой.

— Мы не торопим, — с великодушием доброго хозяина сказал пестрый парень, — прощайтесь. Однако я организовал на Васин «рафик» полный комплект пассажиров, и мы интересуемся, до чего вы договорились.

— Я сейчас, через минутку, — сказала ты. Тебе тоже было нелегко оставаться одной, и от этого мне стало чуть-чуть спокойней.

— Зачем же минутку! — по-прежнему великодушно бросил пестрый. — Разве Тугров не понимает? Вы прощайтесь по-хорошему, подождем до самого отлета. Недолго уже.

Тугров? Где я слышал эту фамилию? Я присмотрелся к нему внимательнее. Без шапки, несмотря на мороз, пышноволосый, может быть, даже завитой… Расстегнутое пальто, под ним — красный вязаный свитер с немыслимыми белыми и зелеными ромбами: вот откуда впечатление пестроты. А лицо энергичное, профиль резкий, как у индейца. Ему бы еще головной убор из перьев!..

Убор из перьев, убор из перьев, какая чепуха иногда крутится в голове в самые неподходящие минуты!

Вспомнил: Тугров — бригадир у Лени на монтаже. И от того, что я вспомнил это, кусочек тяжести свалился, захотелось щегольнуть:

— Тугров, — сказал я, — там у вас на монтаже что-то не ладится. Мне Бойцов жаловался.

— Бывает, — откликнулся он, ничуть не удивляясь, словно все и должны быть в курсе дел его монтажников. — Завтра выйду, разберемся. Прощайтесь и не беспокойтесь, ее я возьму на себя, все будет в полном надежном порядке. А вам уже проходить можно…

И верно, над дверью аэровокзала замигало табло: «Идет посадка на рейс…», светящиеся точки чуть угловатыми, как на компостере, цифрами писали номер рейса, а женский голос в репродукторе, нагнетая ощущение близкого взлета, напоминал: «Пассажирам необходимо приготовить посадочные талоны для следования на посадку».

…Мой самолет еще набирал высоту, а вы уже усаживались в кудринский автобусик.

— Ты только ни о чем не горюй и держись за меня, — покровительственно говорил тебе Тугров. — Мне уже за тридцать, а ты, очевидно, несколько моложе и не имеешь никаких гарантий от ошибок. Но я никогда ни одну девчонку не упрекал в ее ошибках и тебе ни слова не скажу о твоем прежнем образе жизни. Заранее все тебе прощаю, и точка.

— Меня не нужно «прощать».

— Я сказал: и точка. Понимаешь, сегодня, когда я увидел тебя, во мне что-то дрогнуло, и я шепнул себе: «Сеня, вот кто может стать твоей женой!».

— Нельзя же так! — рассмеялась ты. — Толком даже не разглядел, а уже сватаешься. Да еще к чужой жене!

— Так можно, — серьезно ответил Тугров. — Я много пережил, и пока мы едем этот долгий путь, могу пойти на риски и раскрыть тебе свою трагедию.

— На риск, — поправила ты его.

— Риски — это такие черточки на металле, от сих до сих, уж я-то знаю, и ты меня учить не пытайся. Были у моей Элеоноры такие же светлые волосы и хорошая, как у тебя, фигура. И мы с ней так дружили, что нас уже считали парой, и друзья по-хорошему шутили над нами. Я ей говорил, что у меня нашлись родители в черте Большой Москвы и что там я ее легко могу прописать как свою законную супругу, и ей это нравилось, хотя она и говорила, что любит меня безо всяких соображений о жилой площади.

— Видишь! А я не такая, — весело издевалась ты, — мне ты сразу скажи, какого метража твое приданое!

— Нам с тобой хватит, — уловив насмешку, отрезал Тугров. — Ты слушай… Было это на далеком монтаже на Ангаре, и уже назначив день нашей свадьбы, мы пошли окунуться в холодные струи. Моя Элеонора заплыла далеко. Я крикнул ей: «Норка, вернись!» — и бросился за ней, но тут ее уже схватила судорога. Я доплыл до нее, но когда нас обоих вытащили, откачать удалось только меня… Ты слушаешь? Ты переживаешь?

Ты не ответила. Тугров обиженно засопел и начал закуривать.

— Да, Сеня, я слушаю, — сказала ты. — Переживаю.

— Скажи, может, у нас с тобой и правда что-нибудь получится? Друг я верный, у кого хочешь спроси. В любом твоем затруднении помогу сразу и до конца. Давай запишу твой адрес, как-нибудь вечерком забегу.

— Адреса у меня пока нет, Сеня.

— Как так нет? Я же тебя не спрашиваю о прописке, прописки может и не быть, но крыша-то у тебя над головой есть?

— Была. Сегодня нет и крыши.

— Куда же ты едешь?

— Ну… переночую где-нибудь.

Неожиданно ты сообразила, что приедешь в Тольятти поздно вечером, даже к Кочетам идти неудобно, а ключи от коттеджа сданы, и на гостиницу никаких надежд нет.

— Вот и Элеонора у меня была такая же непродуманная, — сказал Тугров почти умиленно. — А я пока в общежитии живу, конечно, в мужском. Провести смогу, у меня все коменданты в руках, но тебе самой неудобно будет с дюжиной мужиков в одном загоне, так что это лишь в крайнем, исключительном случае. Подожди-ка…

Он прошел вперед, к шоферскому креслицу, пошептался с Васей. Вернулся довольно быстро, успокоенный:

— Порядок. Разиня ты, еще вчера у шофера был свободный угол, а сегодня какие-то квартиранты должны въехать, мать пустила. Но даже если въехали, все равно на одну-две ночи он тебя приютит, раскладушек у него запас, а тебя он давно знает. И ты его не опасайся, он женат, а если полезет, будет иметь дело со мной.

— Спасибо. Он не полезет.

Ты была искренне благодарна Тугрову, хотя и устала от его болтовни. Да он и сам спохватился:

— Устала? Заговорил я тебя? Ладно, поспи. Понимаешь, главная моя работа наверху, на колоннах, в полном одиночестве, вокруг только ветер, напряжение труда и смертельная опасность. Вот на земле и отдыхаешь от долгих часов молчания. Спи, разбужу…

Он разбудил тебя уже в пустой машине, когда все остальные пассажиры рассчитались и ушли, а Вася Кудрин докатил до своего собственного дома. Арсений подхватил твой чемодан и свой саквояжик, выскочил первым, помог сойти тебе, необычайно легко ориентируясь в незнакомом доме, провел тебя в одну из комнат.

Новые жильцы уже заняли ее и встретили поздних гостей настороженно. Но только в первый момент. Узнав тебя, они радостно бросились навстречу. Это были Леня и Тоня.

Через несколько дней Тугров зашел навестить Марику. Первым он увидел хозяина дома. Кудрин сидел на крылечке, баюкая сына, и тот, еще более круглолицый, чем Вася, потеряв соску, изредка шевелил во сне пухлыми губами. Картина была настолько благостная, что Арсений тихонько, чтобы не разбудить младенца, сказал:

— Мадонна! — И тут же спросил: — Как там моя, дома?

— Марика, что ли? Хорошенькое «твоя»!.. Там они все у матери моей в комнате кишат. Леню и Тоню мать пустила за так, не торгуясь, теперь еще Марика… Самим тесно, хочу засыпушку в саду построить, а пока приходится потесниться: человек человеку — друг!

— Ничего, я с Леонидом поговорю — заплатит. И за Марику рассчитаемся, не бойся. Как у нее дела?

— А кто ее знает? Не очень-то разговорчива. Дуется. Слыхать, работы не найдет.

— Так я и знал, разве без Тугрова обойдется? Ну, это я налажу в момент. Сына смотри не застуди, холодно.

Легонько постучавшись, Арсений, не дожидаясь ответа, шагнул в комнату, где каждый занимался своим делом: приткнувшись на тахте, вытянувшись как палка, спал измотавшийся за день Леня; сидя рядом с ним, штопала его носки Тоня, Марика вязала себе свитер, а в углу, под торшером, сидя в кресле, Васина мать, Дарья Петровна, негромко читала вслух газету.

— Идиллия, — констатировал Тугров. — Политинформация на сон грядущий. Марика, одевайся быстро, пойдем в кино на «Войну и мир», классиков знать нужно, а читать долго. Наряжаться не начинай, в кино не раздеваться. Как у тебя дела?

— Плохо. Не нашла работы по специальности.

— Ладно, поищем вместе.

— Пожалуй, наймусь маляром. В школе был строительный уклон.

— Нет, это ни к чему. Знаком я с девушками такой специальности: в рабочее время в пятнах, вечером еле отмываются, а запахи всякой шпаклевки и на ночь остаются. Мне это не подходит.

— Ты-то здесь при чем?

— Я же обещал тебе свою помощь и заботу! Собирайся быстрей, до кино далеко, есть шансы прогуляться…

По дороге Тугров расспрашивал, Марика отвечала:

— Понимаешь, везучие люди сразу решают, кем быть, и всю жизнь занимаются своим делом. А я мечтала стать журналистом, но отец посоветовал пойти в гидрометслужбу. Я учусь на гидролога. Конечно, заочно.

— Гидромет — это ничего, — сказал Тугров, — чисто, удобно общаться: телефонный аппарат всегда рядом. И дежурство идет в разбивку. Может, к тому и вернешься?

— К арифметике? Ни за что. Я хочу на автозавод. Говорили, там будет лаборатория гидравлики, но для нее, оказывается, еще и здание не начали строить. Думала стать геодезисткой дирекции, геодезию в институте учила, нивелир и теодолит в руках держала. Мне ответили: «Свободных вакансий нет, справьтесь через месяц-другой»…

— Ладно, сейчас нам будут крутить кино, а завтра, не падая духом, придешь ко мне в обеденный перерыв, все устроим. И с общежитием пора устраиваться, это я тоже для тебя смогу сделать…

И он сдержал слово. Он вообще оказался очень нужным человеком, этот Тугров! Он провел тебя сквозь строй мечтающих попасть в кино («Нет ли лишнего билетика?»), усадил на роскошные места — ни далеко, ни близко, в самом центре зала. Весь сеанс кормил шоколадными конфетами, ни в кино не лез целоваться, ни возле дома, проводив. А главное — на следующий день, когда ты пришла к нему в обеденный перерыв, едва завидев тебя, уверенно провел в один из вагончиков, где представил молодому чернявому инженеру в очках и при галстуке, сидевшему за столом с телефоном.

— Слушай, — на «ты» обратился к нему Арсений, — вот это как раз и есть моя Марика, о которой я говорил.

— Хорошо, — сказал инженер. — Оформляйтесь. Но штатных единиц у меня пока нет, придется поработать на рабочей сетке.

— Я гидролог. Не знаю, смогу ли я… Судя по вывеске, у вас монтажная организация.

— Странный ты человек, Марика, — сказал Тугров, — я как раз искал тебе работу поближе к твоей непосредственной. Но нету, понимаешь — нету! Тут хоть на вывеске «гидро»! И начальник давно знакомый. Заполняй, что там нужно, не пожалеешь!

Ты взяла листочки для оформления.

А на следующий день Тугров помог тебе поселиться в общежитии.

— Как это у тебя получается? — благодарно и удивленно спросила ты Арсения.

— «Просто я работаю волшебником», — пропел он, улыбаясь. — Совершенно твердо знаю, чего хочу и что люди могут. Чего не могут — и просить не стану, что могут — выжму до крайнего предела.

— Сеня, помог бы ты Лене и Тоне получить комнату.

— Этого не могу, Марика, это вне моих возможностей. Семейная комната — проблема. И нам с тобой тоже придется на частной поселиться, отдельной мне пока даже для нас самих не добыть.

— Сеня, селиться с тобой я не собираюсь.

— Разве я тороплю? Понимаю, пока не собираешься. У тебя еще голова кругом, все не налажено, полный переворот в жизни. А потом узнаешь меня поближе, и все будет тип-топ.

— Нет, Сеня, не надейся.

— Ну кто тебя тянет за язык? Никто тебя не торопит, буду ждать, пока ты не поймешь, что мы созданы друг для друга. Едем к Кудриным, у меня как раз есть полтора часа, чтобы перетащить твой чемодан в общежитие.

В своих — тогда таких частых — письмах ты писала мне и об этом:

И, наконец, одно из последних писем: