Выстрел в Метехи. Повесть о Ладо Кецховели

Живописец Бастьян

Лампа чадила, керосин был на исходе. Над столом слоями висел табачный дым. Ладо снял очки, нагнулся и пробежал глазами написанное. Это были наброски статьи о том, какой вред причиняется народу, если правительство душит всякую свободную мысль.

Ладо подергал себя за усы, но сонливость от этого не прошла. Тогда он отыскал среди бумаг папиросу, прикурил от лампы, быстро и сильно затянулся несколько раз. Огонь скользнул к мундштуку, картон затлел, и Ладо, сплющив окурок в блюдце, разом выдохнул из легких дым. Испытанный способ помог. В голове прояснилось. Он перечитал статью, выпрямился, разорвал листки. Много общих фраз, растянуто и вяло!

В соседней комнате застонал Георгобиани. Ладо шагнул туда. Голова Георгобиани свесилась с кровати. Ладо повернул его на спину и, мягко ступая, вернулся в свою комнату.

Движения Ладо не были резкими, угловатыми. Лишь когда ему в голову приходила неожиданная мысль, его словно подбрасывало: он стремительно вскакивал и начинал бегать по комнате. Окружающие вздрагивали, а брат Нико говорил: «Опять пружина выскочила из часов».

Лечь спать или посидеть еще? Он разделся и попробовал рукой матрац. Жесткий, повезло. Вытянувшись на спине, он сразу заснул…

Медленно, лицом вниз, он полетел над рыжей пустыней, над свинцовым морем, над заснеженными горами, над городами и селами. Засмеявшись от восторга, вдруг стал падать, стремительно, так, что в ушах засвистело. Внизу тысячи людей испуганно смотрели, как он падает, и он поспешно выбирал, где есть промежуток между ними, махал руками, в ушах стучало: «Только не на них, только не на них!..» Тут его подбросило вверх, как камень из рогатки, и он снова засмеялся и вдруг снова стал падать, лихорадочно повторяя: «Только не на них, только не на них!..»

Проснулся Ладо в поту, с тяжелой головой. Нашарив рукой папиросы, спички и блюдечко, он поставил блюдечко на грудь, поднял ноги на спинку кровати и закурил. Так чувствуют себя пьяницы, опохмелившись, — тяжесть от бровей и переносицы поползла вверх, проделала извилистые ходы к затылку и исчезла.

Судя по солнцу, Георгобианн давно ушел в депо. Дмитрий Бакрадзе еще не вернулся с дежурства. Авель придет в полдень, после того, как встретит Виктора Бакрадзе. Сколько в Аджикабуле осталось шрифта? Пуда четыре, вероятно. Виктор ездит в Аджикабул раз в три дня, привозит по пуду за рейс, значит, дней через двенадцать весь шрифт будет в типографии, и снова ночь за ночью, месяц за месяцем надо будет безвылазно сидеть в доме. Днем сон, ночью верстка набора, чтение корректуры, потом по очереди с наборщиком вертеть маховик печатной машины…

Новое убежище для «Нины» удалось найти неожиданно быстро. Чадровая улица почти всегда пустынна, немного оживляется, когда жители идут в мечеть, потом снова вымирает. Разве что мелькнет женская фигура в длинной белой чадре. Мусульмане живут, отгородившись от улицы глухими стенами, высокими глинобитными заборами. Окна домов с плоскими крышами выходят во внутренние, закрытые со всех сторон дворики. В гости друг к другу без приглашения не ходят, вина и водки не пьют. Придя в дом, закрытыми дверьми не интересуются. Раз двери закрыты, значит, там женская половина, куда вход постороннему мужчине запрещен. И вообще мусульманину негоже проявлять любопытство.

Хозяин дома Джибраил перебрался в Баку из деревни, живет один, о революционерах никогда ничего не слышал, сдать часть дома под картонажную мастерскую согласился охотно — лишние деньги не помешают! Когда установили машины, Джибраил сварил плов и заулыбался в бороду, услышав, что хозяин мастерской Датико предлагает ему побрататься. Теперь если даже Джибраил что-нибудь узнает, он скорее даст отрезать себе язык, чем выдаст побратима. Но Авеля Енукидзе и наборщика Вано Болквадзе — работников побратима — Джибраил на плов не пригласил, дал понять, что всяк сверчок должен знать свой шесток. Наполнив пловом миску, он вынес ее в комнату, где стояла печатная машина, и сказал; «Хозяин вам посылает».

Какой все же длинной и растянутой колонной движется человечество! Уже XX век, люди ездят на поездах и пароходах, летают на воздушных шарах, говорят по телефону, изобрели беспроволочный телеграф, мир стремительно меняется, а Джибраил такой же, какими были его предки. Но хвост колонны далеко позади Джибраила. Там пробираются сквозь джунгли охотники за черепами с каменным топором в руке. Когда, через сколько столетий хвост подтянется к голове? Пока что разрыв увеличивается…

На улице послышались шаги. Ладо поднял голову. Шаги удалились. А он было решил, что это Авель.

Ладо раскурил погасшую папиросу. Сколько Авель успевает делать! И кружковой работой занимается, и с типографией все время помогал, и приемка транспортов литературы из-за границы полностью легла на его плечи после ареста Гальперина. Недаром нелегальная кличка Авеля «Старшая лошадь». На вид он совсем еще молод, гораздо моложе своих двадцати пяти лет. Что ж, поэтами и революционерами становятся рано… Авель ведет переписку с «Искрой». Сложными путями идет литература из Германии и Англии. Один: Лондон — Марсель — Александрия — Батум. Второй: Лондон — Берлин — Вена — Тебриз — Баку, потом есть еще через Вену и Киев, через Стокгольм — Або в Петербург, другие… Чья-то рука берет безобидный журнал, медицинский, допустим, и между печатными строками вписывает тайнописью цифры. Журнал посылается почтой в Берлин. Там другая рука разрывает конверт, вкладывает журнал в новый и надписывает адрес, по которому в Москве проживает… ну, хотя бы мадам Канцель. Получив журнал, мадам Канцель посылает его, опять в другом конверте, мужу, врачу промысловой больницы, живущему в Балаханах. А врач Канцель любит грузинские вина, он забывает журнал в складе Удельного ведомства, куда забрел выпить стаканчик «Цинандали». Так журнал попадает к Авелю или к Ладо. Подержав журнал над огнем, проявив цифры и расшифровав их, можно прочитать просьбу отпечатать брошюру «Морозовская стачка» и разослать ее по таким-то адресам. Никто из посторонних не знает и не должен знать, что он пересылает. Мадам Канцель понятия не имеет, кто ей посылает журнал мод или медицинские справочники для мужа из Берлина. И сами эсдеки знают не так уж много. Только у агентов «Искры», особенно разъездных, сосредоточились десятки путей…

Увидел бы Красин его сейчас, посмотрел бы, как он валяется. Сколько лет Красину? Тридцать или чуть больше. Всегда собран, элегантен, деловит, сдержан, хотя в улыбке, в блеске глаз, в крепком пожатии проявляется человек сердечный и добрый. Леонид Борисович держит чувства под контролем разума. Не то что некий «Отец Нины», который часто поверяет правильность умозаключений чувством. Красин — главный инженер общества «Электрическая сила». Он устраивает эсдеков к себе на работу, добывает деньги и бывает в высшем обществе, откуда выносит иной раз очень полезные сведения. Его главная обязанность — уцелеть при любых провалах, чтобы потом было кому восстановить прерванные связи «Искры» с бакинской организацией.

Ладо бросил окурок в блюдечко. Вставать не хотелось.

Повернув голову, он увидел паутину — округлую сеть, протянутую между спинкой кровати и стеной. От центра сети во все стороны — так дети рисуют лучи солнца — шли струны потолще, их пересекало множество тончайших кругов, и все нити отливали на свету голубым и фиолетовым цветом. Серенький паучок сноровисто оплетал вздрагивающую муху. От дыхания Ладо ажурная пряжа заколебалась. Паучок забеспокоился, оставил муху и пробежался по своим воздушным дорожкам. Но с ним что-то случилось, он упал и повис, раскачиваясь на паутине. Ладо наблюдал за паучком, который стал делать что-то непонятное. Быстро перебирая длинными лапками, он полез вверх, словно гимнаст в цирке по канату, но канатик все укорачивался, и казалось, что паучок вбирает его в себя.

Ладо смел рукой паутину и отвернулся.

…Обычно много паутины бывает осенью. А этим летом, особенно в Киеве, паутина летала всюду. Он долго слонялся тогда по городу. Нового агента «Искры» — Наследника Красавца в Киеве не было — он должен был приехать на следующий день утром, и Ладо решал в уме проблему ночлега. Вдруг захолодало, подул ветер.

В парке на Владимирской горке паутина свисала с веток, связывала листву, липла к лицу и рукам. Навстречу Ладо шла девушка, некрасивая, с большими светлыми глазами. По ищущему взгляду, по запаху дешевых духов Ладо угадал, кто она. — Где тут поблизости кухмистерская или обжорка? — спросил он. Она остановилась, показала пальцем: — Там. — Очень уж у нее был одинокий вид. Он, даже не успев подумать, предложил: — Пойдемте, поедим вместе. — Она сдвинула брови, оглянулась. Вокруг никого не было. Снова посмотрела на него. Он улыбнулся. — Что ж, пойдемте, — сказала. Он заказал борщ. — Я выпила бы, — сказала она. Он в уме пересчитал наличность и заказал два шкалика водки. Лицо у нее порозовело, она расстегнула ворот легкого пальто и сперва украдкой, потом откровенно стала рассматривать его. — Вот вы красивый, сильный, а мне вас жалко. — Он удивился, но ничего не сказал. Они выпили по стакану чая, и Ладо позвал полового. Ее рука под столом вдруг положила на колени Ладо кошелек. Он почувствовал, что бледнеет, — он не краснел, а бледнел от стыда или возмущения — и посмотрел на нее в упор. Она сидела напряженная, готовая расплакаться, если он не возьмет деньги. Надо было сказать, что он с Кавказа, что у них так не принято, пусть не обижается. Как она угадала, что у него плохо с деньгами? Он сделал над собой усилие, взял кошелек и расплатился. Лицо ее посветлело. — Вы не тутошний, есть у вас где переночевать? — Он покачал головой. Когда они вышли, он молча вернул кошелек. Она спрятала его в ридикюль. — Пойдемте, сведу вас к себе, поспите, я уйду до утра, не помешаю. — Она пошла вперед, не дожидаясь согласия. Привычная осторожность снова заставила задуматься. Некоторые из таких, как она, состоят на службе в охранке. Но ей, кажется, можно было довериться. Он прибавил шаг и догнал ее. Они дошли до какого-то дома. В каморке не было окон, дверь выходила на лестницу. Она зажгла лампу. — Утром, если рано уйдете, ключ под половиком оставьте. — Опустив глаза, она торопливо вышла. Ладо на? кинул крючок на дверь, разделся, потушил лампу, лег, На стене тикали ходики. Засыпая, услышал какой-то звук за дверью, вскочил, быстро, на ощупь оделся, неслышно подошел к двери и прислушался. Жандармы сразу постучали бы… Откинув крючок, слегка приоткрыл дверь и скорее угадал, чем узнал женщину, которая дремала, сидя на нижней ступеньке лестницы. Он позвал ее в комнату и, ругаясь по-русски и по-грузински, уложил на кровать, закутал одеялом и лег рядом, укрывшись своим пальто. — Дуреха! — сердито повторил он и заснул, словно провалился в яму. Проснувшись, увидел, что она ходит по комнате, накрывая на стол. Он вскочил, посмотрел на часы. Она показала рукой в угол комнаты: — Рукомойник. Умойтесь. Чай горячий. — Он шагнул к рукомойнику, фыркая, мгновенно умылся, провел полотенцем по лицу, одной рукой влез в рукав пальто, другой схватил чашку с чаем. Она сказала, не переводя дыхания: — Хорошо вы давеча меня ругали, а что дурехой оказалась, простите, и не жалею я вас, как вчера, я благодарствую и очень вам желаю, чтобы душа ваша никогда не была, как у меня, заблудшая и чтобы не были вы одинешеньки на белом свете. — От взгляда ее, голоса и от того, что она сказала, на глаза навернулись слёзы. Она испугалась: — Почему вы плачете? — Он вытер слезы. — Глаза у меня, милая, так устроены, выдать, материнские. — Они посмотрели друг на друга, радуясь и печалясь, и он шагнул за порог, пригнув голову, чтобы не задеть за притолоку, и улыбаясь ее улыбкой. Так, с улыбкой, он и пришел к Наследнику Красавца. — Чему вы радуетесь? — растерянно спросил тот. — Надеюсь, добрались без «хвоста»? — Не беспокойтесь, — ответил Ладо. — Я подарок получил от одного человека, пожелание хорошее. — После встречи он прошелся по городу, посмотрел издали на знакомую ему Лукьяновскую тюрьму. «Пусть добрая судьба поможет вам уйти оттуда, друзья мои», — подумал он.

Пожелание сбылось. Вчера Красин рассказал Авелю, что из киевской Лукьяновки бежали одиннадцать заключенных и в числе их, кажется, бывший агент «Искры» в Баку Гальперин. Наверное, они ушли из тюрьмы оврагами…

Ладо поставил блюдечко с окурком на стол и увидел, что паучок снова протягивает нить от кровати к столу.

Встать! Он вскочил, ополоснул лицо, взял со стола горбушку хлеба и зачерствевший сыр и принялся завтракать, запивая хлеб и сыр водой из кружки и неслышно расхаживая по комнате. Вода попахивала болотом. Ее черпали из Куры, в баржах-водоливах морем доставляли в Баку, развозили по городу в деревянных бочках. Ждать Авеля или выйти в город? Дел до полудня нет. Удивительно, что после возвращения в Баку Ладо ни разу не заметил слежки за собой. Как ни странно, чувствуешь себя увереннее, если знаешь, что за тобой ходит филер, да еще знакомый. Его всегда можно провести — или скрыться, или долго водить за собой, отдаляя от конспиративной квартиры. Может быть, оттого, что филеров не видно, и появилось в последние дни это ощущение кольца, которое сжимается вокруг тебя? Такое ощущение было не раз. Главное — не поддаться ему, не спрятаться в пору, а идти навстречу тому, что грозит, и тогда кольцо словно разожмется.

Выйти, немедленно выйти! Пройтись по городу, посмотреть на море, полюбоваться на гуляющих барышень.

Он несколькими взмахами щетки очистил от пыли свою щегольскую сюртучную пару, оделся, повязал галстук, протер тряпочкой штиблеты, сдвинул шляпу на затылок и вышел за калитку, окунувшись в сухой зной и слепящий свет солнца. Было жарко, и это было хорошо.

Ладо шел неторопливо, но из-за того, что каждый шаг его был чуть ли не метровый, казалось, что дома проносятся мимо него.

«Кто я сейчас? — спросил он себя. — Деметрашвили, Меликов, Георгобиани? А может, я снова Ладо Кецховели?» Интересно, догадались ли жандармы, что Датико Деметрашвили два года назад раздвоился, и одна половина его по-прежнему обитает в Гори, а другая с паспортом в руках живет в Баку? Настоящих! Датико далек от революционных дел, но он с детства, еще с Горийского духовного училища, привязался к Ладо и охотно подарил ему свое имя вместе с удостоверяющим его личность паспортом.

Если вдруг встретится инженер Костровский, придется опять превратиться в Меликова. Так кто же я? Меликов? Я — бельгиец Бастьян. Альфред Теодор Иосиф Бастьян. И баста!.. У нас в Бельгии… Море ваше пахнет нефтью и потом, а вот в Монте-Карло… А propos, я живописец. Au revoir! Почти все его познания во французском. Не густо.

Ладо остановился у лавчонки с надписью «Колониальные товары». Бастьян, на сцену!

Степенный кахетинец с бородкой молча поклонился. Ладо ткнул пальцем в груши.

— Пять копеек, — по-русски сказал продавец.

Ладо пожал плечами и показал три пальца. Продавец подумал, догадался и показал пятерню. Ладо хотел спросить о цене на арбузы и дыни, но увидев виноград, крупный, с прозрачными ягодами, без косточек, ткнул пальцем в него, купил фунт и тут же у лавки стал есть — как в детстве, держа кисть винограда у рта и объедая по нескольку ягод, отчего рот сразу наполнился соком. Продавец посмотрел на Ладо, навалил виноград на чашку весов, не взвешивая, поставил чашку на прилавок и знаками объяснил, что он угощает.

Ладо сказал:

— Мерси.

Глазами и бородкой кахетинец напоминал мужичка, у которого Ладо ночевал в селе под Иваново-Вознесенском. Мужичок, взяв деньги за ночлег, ушел, вернулся пьяным, полез на печь к Ладо, рвал на груди рубаху и хрипел: «Мы за батюшку-царя против кабатчиков. Водка будет дешева — бога хвалить станем!» Жена позвала его, он слез с печи и схватился за топор. Ладо спрыгнул за ним, отнял топор, долго уговаривал его и успокаивал. Мужичок заснул на лавке, а Ладо сел возле, но задремал, а когда очнулся, мужичок прилаживал петлю из вожжей к крюку для колыбели. Ладо отнял вожжи, и тогда мужичок стал на колени и попросил, чтобы он не мешал, дал ему волю удавиться. И такой он был жалкий, что Ладо заплакал. Мужичок дико на него посмотрел, вскочил, торжествующе закричал: «А-а, пожалел! То-то же! — Сразу отрезвев, он снова бухнулся на колени. — Христа ради, прости. Иди на печь. Не бойся, сняло у меня теперича», — он показал на грудь. Наутро мужичок одарил Ладо торбой с ржаными сухарями. «Зарок даю тебе, зелья проклятущего в рот не возьму». «Смотри же», — сказал Ладо. «Не веришь? А ты поверь, поверь». «Верю», — сказал Ладо…

— Бери еще, — сонно сказал продавец. — Откуда ты? Не понимаешь? А на грузина похож.

Ладо вытер рот и бороду платком, показал продавцу большой палец и причмокнул.

— Пхе! — с презрением сказал продавец. — Хороший виноград, из которого вино делают. Красное вино — кровь и солнце! Кардаиахн! Белое тоже — Цинандали!

— Валисцихе! — отозвался Ладо.

— Кварели! — сказал, оживившись, продавец.

— Чумлаки! — весело напомнил Ладо.

— Руиспири! — воскликнул, распаляясь, продавец.

— Ахмета! — не уступал Ладо,

- Веджини!

— Шормацхоне!!

— Вах, ты на него посмотри! — крикнул продавец. — Откуда столько вин знаешь? Ты кто?

— Из-за границы приехал, — смеясь, по-грузински ответил Ладо, — разве не понял, я — иностранец?

— Понял, как не понял, — сказал продавец. — Смотри, до чего дело дошло, иностранцы и по-грузински говорят, и кахетинские вина знают. Да здравствует моя родина!

— Да здравствует! — повторил Ладо.

— Твоя родина тоже пусть здравствует! — сказал продавец.

Ладо засмеялся на всю улицу и зашагал дальше.

— Эй, шутник, подожди! — крикнул ему вслед продавец. — Вина вместе выпьем!

Ладо, с удовольствием поглядывая на солнце, дошел до парапета. Он пошел к морю, сел на камень и стал смотреть на воду. Когда смотришь на море, понимаешь, каким цельным и красивым может быть мир. Человек на земле должен быть подобен капле в море, каждый в отдельности прозрачен и чист, а все вместе — едины и слиты. А жить человек обязан, как чинара, что растет возле Телави. Ей восемьсот лет, а она все шелестит листвой, дает прохладу путникам и прикрывает своей тенью от зноя родник.

У ног плескался прибой, так же, как в прошлом году в Батуме. Он вырвался тогда из типографии на два-три дня, сказал, что хочет сам проверить, как доставляют с французских пароходов литературу, но говоря это, слукавил, ему попросту хотелось развеяться, подышать другим воздухом. Отдохнуть было просто необходимо, потому что у него от постоянной ночной работы уже ум за разум стал заходить. Авель все в Батуме устроил. Явка была в аптекарском магазине Апик-Ефенди — так в Батуме называли фармацевта Джераяна, — увидев Джераяна, надо было спросить Фридриха. Фридрихом были иногда связные, иногда сам Авель. На пароль «победа» Фридрих отвечал: «света над тьмой». После этого можно было заговорить о делах.

В комнате позади аптеки они с Авелем провели весь день. Вечером отправились в порт, где был приготовлен ялик. Ладо посадил Авеля на корму, сам сел за весла. Море ровно вздымалось, видимо, докатывались отголоски далекого шторма, а небо было звездным, спокойным. Пароход чернел на рейде огромной слоновьей тушей. Кто-то на палубе пел песенку по-французски. Он бросил весла, достал папиросу, прикурил. На палубе тоже трижды чиркнули спичкой. Он подогнал ялик к борту, и сверху посыпались пакеты. Один упал в воду. Авель подцепил его багром. Пакет был обернут в клеенку и не промок. Когда ялик отделился от парохода, Ладо бросил весла. Теплый бриз принес с берега запах цветущей магнолии. Вдруг где-то далеко засмеялась девушка. Смех возник словно из ничего. Он сначала звучал совсем тихо, потом окреп, усилился, зазвенел и тут же ослаб, пронесся дальше… Если бы не пакеты с литературой и не Авель, он погнал бы ялик в том направлении, откуда прилетел смех, и нашел бы девушку, которая смеялась так, будто в мире извечно живет и будет жить одна только радость.

Где-то вдали загудел пароход.

Ладо увидел на ярко-синем полотнище моря белую черточку. За ней кометным хвостом тянулся дым.

А ведь он мог быть далеко, в чужих краях, бродить туманными улицами Лондона или пить где-нибудь в шумном марсельском кабачке бургундское, или любоваться снежной вершиной Юнгфрау в стране, которая издавна дает приют беженцам. За ним не ходили бы филеры, не надо было бы остерегаться жандармов, он мог бы говорить вслух все, что думает, и печатать в газетах статьи обо всем, как это делают многие, бежавшие из своей отсталой, бесправной страны. Рассказывают, что по сравнению с абсолютистской, полуазиатской Россией Англия — свободная и цивилизованная страна. Все это, по-видимому, так, и бельгийский живописец Бастьян, предъявив свой паспорт, выехал бы из России и за границей стал бы тем, кто он есть, — Владимиром Кецховели, но неизвестно, когда Кецховели смог бы вернуться в привычные, любимые места. Как ни хороша чужбина, она все-таки чужбина. Богатой и красивой матери не нужен чужой сын, в нем куда больше нуждается его собственная, больная всеми недугами мать.

Когда «Маша» — человек, посланный по заданию из Лондона, протянул Ладо паспорт на имя Бастьяна, это означало, что путь ему открыт, что его ждут и что он сам должен решить — ехать или не ехать. Он решил остаться…