Выстрел в Метехи. Повесть о Ладо Кецховели

Красин

— М-да, — вслух сказал Красин, — час от часу не легче.

Он открыл окно и задумался.

Вдали темнели стены Баиловской тюрьмы. Привезли туда Кецховели или еще держат в полицейском участке? Второго такого гениального организатора подпольных типографий днем с огнем не сыщешь. До чего находчив и сообразителен! История с приобретением большой машины у Промышлянского была поистине гениальна. Мало было тайно изготовить в Тифлисе фальшивый бланк бакинского губернатора, мало было подделать губернаторскую подпись, но придумать снять с фальшивки нотариальную копию и получить подлинный документ! Кто еще додумался бы до этого?.. Типография, если Енукидзе и наборщику повезет, уцелеет. Как бы узнать, что обнаружили при обыске у Кецховели? Если у него были адреса, надо срочно об этом сообщить. Хорошо хоть, что шифр заменен. «Корабль одинокий несется, несется на всех парусах…»

Провалы в революционной работе неизбежны, но самопожертвование Кецховели… Надо было все же подумать о деле, о себе. Впрочем, не вам, глубокоуважаемый Леонид Борисович, главному инженеру «Электросилы» и тайному эсдеку, рассуждать о поступке Кецховели. Не вы ли, совершенно забыв о деле — и о том, и о другом, забыв о себе, когда на промыслах произошла у берега моря авария и стали гибнуть рабочие, не вы ли бросились в волны спасать незнакомых людей? Гм… Что на барометре? Давление падает. Паршивый климат! Пожалуй, единственная возможность узнать детали обыска — сделать визит к губернатору Одинцову. У него будет Порошин, он хвастун, выболтает.

Красин вдруг затосковал по прохладе, по грибной влажности леса, по хрусту первой наледи на траве. Так было, когда он и Люба вышли из березняка и увидели плотного старика с широким носом, бородищей и острыми глазами под нависшими бровями. Графа Льва Николаевича Толстого знала вся Россия. Красин приложил руку к козырьку, Люба поклонилась. Толстой ответил, остановился. — Разрешите погулять с вами, молодые люди? — С превеликим удовольствием, Лев Николаевич. — Ум в ваших глазах и интеллигентное лицо, молодой человек, не вяжутся с унтер-офицерскими погонами. — Я студент-технолог, Лев Николаевич, сидел в тюрьме, а теперь… — Понимаю, участие в студенческом кружке, революционные идеи. — Толстой вздохнул. Красин, волнуясь, начал излагать свои взгляды: — Ведь окружающий нас мир и вся история человечества вроде периодической системы Менделеева, по которой можно предвидеть существование новых, еще не открытых элементов и предсказать с точностью их свойства. Сравнение, разумеется, приблизительное, но все же можно с уверенностью сказать: Маркс, подобно Менделееву, открыл систему, вывел научные законы развития капитализма, и на основании этой системы можно предсказать будущую революцию со всеми ее свойствами, неизбежное преобразование плохо организованного общества в общество разума. — Толстой нахмурился. — Революция, — буркнул он, — революция — это насилие! — Благостное насилие! — воскликнул Красин. — В новом мире, а он будет стройным, совершенным, построенным на основе законов, выведенных наукой, не станет места злу, происходящему от социальной несправедливости, от свойств характера отдельной личности. Я учусь в Технологическом институте, чтобы в мире будущего, в царстве разума создавать электрические станции. Электричество преобразует труд, природу, человека, принесет ему счастье. — Толстой ядовито усмехнулся и перебил: — Надо думать не о революции, не о насилии, а о спасении души человека, о нравственном усовершенствовании личности. Ваши слова о благостном насилии — солдафонские рассуждения. Небось пошли в полк, чтобы научиться стрелять в человека? — Толстой затопал ногами и, резко повернувшись, быстро пошел обратно.

Красин вздохнул. Каким он был тогда мальчишкой!

Толстой на другой день отыскал его в полку, извинился за грубость и попросил передать свои извинения Любе. — Лев Николаевич, — спросил он у Толстого, — а как вы, утверждая непротивление злу насилием, обратились с письмом в газеты во время голода? — За несколько лет до этого, во время повального голода, Толстой поехал на два года в Данковский уезд, создавал столовые, собирал средства для помощи голодающим и написал резкую статью о причинах бедственной нищеты крестьян. Статью не напечатали, и Толстой переслал ее за границу. Весь мир читал его статью, император поспешил заявить: «В России нет голода, а есть местности, пострадавшие от неурожая». «Московские ведомости» обвинили Толстого в пропаганде против правительства, Комитет министров хотел лишить Толстого российского подданства и выслать за границу, а брат царя, великий князь Сергей, смягчившись, предложил, чтобы Толстой опубликовал в русских газетах письмо, в котором отказался бы от статьи, назвал бы ее фальшивкой. Толстой подтвердил в письме в газеты свое авторство. Выслушав вопрос Красина, Толстой кашлянул, усмехнулся в бороду, но так и не ответил.

В прошлом году, когда Толстого отлучили от церкви, Красин рассказал о своей встрече с Толстым Кецховели. — Упорный старик, — сказал Кецховели, — храбрец, в одиночку воюет с царем, с церковью, со всем государством. У нас Илья Чавчавадзе такой — соглашаешься с его взглядами или не соглашаешься, все равно восхищаешься им.

Красин оделся, умылся, посмотрел в окно на тюрьму и пошел завтракать.

Днем он с головой ушел в работу, а вечером поехал к Одинцову, Порошин был там, и оба — и губернатор, и начальник жандармского управления — не удержались, чтобы не поделиться с Красиным чрезвычайной новостью — задержали опаснейшего эсдека, которого полиция отыскивала много лет. Красин выведал, что Кецховели в тюрьме и, по всей вероятности, его скоро отправят в Тифлис и что у него обнаружили несколько паспортных книжек и какие-то зашифрованные адреса.

Одинцов подвел к Красину красивого господина и представил инженера Костровского, приехавшего из Петербурга. Костровский тоже, оказывается, учился в Технологическом институте.

— Думаю наладить нефтедобычу, а то добывают нефть варварски.

Они поболтали. Нашлись общие знакомые по институту. Костровский спросил:

— Вы, кажется, по делу брусневцев привлекались?

— Да.

— А теперь? — спросил Костровский.

— Теперь занимаюсь электричеством. Костровский чем-то не понравился Красину. Дамы попросили Красина сесть к роялю, потом был ужин, за которым, как всегда, Красин развлекал общество остроумными анекдотами. Одинцов предложил тост за Порошина.

После ужина разговор оживился. Одна из дам, жена нефтепромышленника, вспомнила о своем вояже в Испанию, а муж ее заявил, что теперь, после того, как утихли страсти вокруг испано-американской войны, надо съездить на Кубу и на Филиппины, говорят, что женщины там — антик!

— А разве там была война? — спросила его жена. — Я и не знала.

Раздался общий хохот. Красин наконец уяснил, чем ему не понравился Костровский, — когда он смеялся, открытое лицо его искажалось и становилось злым. Кецховели как-то сказал: «Если жандарм хорошо смеется, не все потеряно, с ним еще можно столковаться». Хоть бы Кецховели оставили в Баку, тогда удастся, быть может, кое-что предпринять, организовать ему побег.

За столом говорили уже о Китае. Одинцов заявил, что позиции России на Дальнем Востоке и в Азии будут, без сомнения, крепнуть и крепнуть. Русский солдат твердо стоит в Порт-Артуре и в Дальнем.

— Нас, однако, — сказал Костровский, — потеснили в Корее, мы ведь были вынуждены под напором японцев закрыть там банк.

— Чепуха, — возразил Порошин, — мы свое возьмем.

«Идиоты бывают разные, — подумал Красин. — Неужели им ничего не говорит договор Японии с Англией и то, что янки поддерживают японцев, неужели они не замечают, как германские дипломаты водят наших за нос? Скорее всего, будет война…»

Красин встал и откланялся, сославшись на то, что устал и ему надо ехать в Баилов.

Домой Красин возвращался на извозчике. Вдали шумел прибой. Дул сухой ветер, и луну закрыло облаками. В груди снова защемило. Неужели сердце стало шалить? Никогда еще оно не давало знать о себе.

Копыта лошади мягко постукивали по пыльной дороге. Изредка подкова ударялась о камень, и в темноте рассыпались белые искры. Завтра, наверное, ветра не будет…

Подъехали к электрической станции. Красин решил прогуляться возле дома.

Ему вдруг стало тоскливо, как бывало редко. Многие считают его более чем сдержанным, даже рассудочным человеком. Знали бы, какие вихри иной раз носятся в нем, побуждая броситься в нарастающие события! Да, впереди многие перемены, войны и потрясения…

От тюрьмы донесся крик часового. Красин глубоко вздохнул, махнул рукой и отправился домой — дел у него завтра хоть отбавляй.