Выстрел в Метехи. Повесть о Ладо Кецховели

Авель

Что могло быть отчаяннее и безумнее решения Ладо отдаться в руки жандармов ради спасения товарищей? «Виктор не должен отвечать за меня». Что значит — «не должен»? Рискуют все, кто участвует в борьбе. Что, в конце концов, случится с Виктором? Наверняка он догадался сказать в Аджикабуле полицейским: подошел к паровозу незнакомец, попросил отвезти в Баку пакеты, с чем они, я не спрашивал, кто в Баку должен был встретить, тоже не знаю. Поспрашивали бы Виктора, постращали, и иди на все четыре стороны. А Ладо сошлют на каторгу. Неужели он об этом не думает? Нет, у Ладо минутное затмение, оно пройдет, должно пройти. Вернуться, еще раз поговорить?

Авель остановился и тут же побежал дальше.

Надо быстрее делать то, что сказал Ладо. Как он вскочил, когда увидел его лицо! — Что случилось, Авель? — И услышав ответ, отошел к стене, постоял, отвернувшись, потом снова обернулся, и Авелю стало неловко за него: как он мог от огорчения плакать? — Слушай меня внимательно, — сдавленно проговорил Ладо, — в первую очередь немедленно уберите всю литературу из квартиры Виктора. Потом разыщи Вано Болквадзе, пойдете вместе на Чадровую, Джибраилу скажите… что у Давида умерла жена в Тифлисе, и он уехал. Разберите и упакуйте машину, станок и шрифты тоже упакуйте в ящики и снова сдайте на хранение на пристань пароходства. Вано пусть сразу уедет, и ты тоже скройся. Утварь и мои галоши оставьте Джибраилу на память. Скажите Грише Согорашвили, пусть куда-нибудь спрячет литературу. И Красину сообщите! Все! — Не понимаю. А ты, Ладо? — Я останусь здесь и, когда придут жандармы, назову себя. — Ладо, опомнись! Ты с ума сошел! — Ладо покачал головой. — Оставь мне табак. — Он сделал несколько стремительных шагов от стены к стене, сел на стул и закурил… Глаза у него были светлыми, ясными. — Подумай, Ладо, на что ты идешь! Ты заблуждаешься… — Пусть душа не будет заблудшей, — сказал, улыбнувшись, Ладо. — Иди, Авель, пока не нагрянули жандармы. Авель выбежал на улицу.

Встретив знакомого паренька, он послал его в "Удельное ведомство, попросил передать Согорашвили, что Датико опасно заболел и боится, что Согорашвили заразится от него.

Авель уже дошел было до дома, в котором снимал квартиру Виктор, но сообразил, что одному ему сразу все не унести, и позвал одного из соседей Виктора — железнодорожного рабочего Луку. Лука был медлителен, неразговорчив, коренаст и крепок.

— Можно будет где-нибудь спрятать вещи Виктора? — спросил Авель.

Лука ответил минуты через две:

— Можно, спрячу в сарайчике у сестры. Она не здесь живет.

Они рассовали брошюры и книжки в два сака и баул. Лука легко поднял два сака. Авель с баулом в руке пошел за ним.

— Ты Датико знаешь? — спросил Авель,

Лука кивнул. Авель не мог пожаловаться на недостаток физической силы, но рядом с Лукой он чувствовал себя подростком.

Он заметил, что водовоз, проезжавший со своей бочкой по улице, проводил их взглядом. Что он подумал, увидев приземистого мастерового с двумя саками в руках и бородатого парня с баулом, куда-то торопящихся? Неважно. Вряд ли жандармы станут расспрашивать прохожих и водовозов, да им все равно не получить толкового ответа — кому охота связываться с полицией? Ушел Ладо или еще сидит, дожидается? Он не из тех, кто меняет свои решения, если они относятся к нему самому.

— Скверно, — вслух произнес Авель.

Немного спустя Лука спросил:

— Что?

— Жарко, говорю.

Авель давно знал Ладо, встречался с ним месяцы и годы, привык к его взгляду, к голосу, был уверен, что знал об этом человеке все, но, оказывается, никогда нельзя быть уверенным, что знаешь человека до конца. То неразумие из неразумии, которое он хочет совершить — отдаться в руки тех, кого ненавидит, с кем борется, это не противоречие, не неожиданный вывих, а проявление всего, что было и есть в Ладо, — его стремления уберечь, выгородить, облегчить участь других людей, своих товарищей. «Жизнь за друга ты отдай!» — Ладо часто повторял эти слова. Увидеть бы его скорей, на свободе, без наручников, обнять и расцеловать!

— Значит, знаешь Датико? — снова спросил Авель.

Лука покосился на него черным мрачноватым глазом и кивнул.

— Знаешь, каким он человеком был?

Лука, пройдя квартал, остановился, опустил свою ношу на пыльную мостовую и вытер пот с бритой головы.

— Послушай… Ты много хвалишь Давида. Это хорошо, и я тебе верю. Только зачем ты говоришь: был, был? Разве он умер?

Авель опешил.

— Разве я сказал — был?

— Ты много раз сказал — был.

— Тебе послышалось, или я оговорился. Пойдем, некогда.

— Что случилось с Давидом?

— Ничего.

— Я так думаю, — сказал Лука. — Когда доверяют — то доверяют. Не хочешь сказать, что с Давидом, — твое дело. Пошли.

«Знал бы ты, что он вовсе не Давид, думал Авель, приноравливая шаг к тяжелой походке Луки, знал бы ты, кто он».

Передав Луке баул, Авель пошел разыскивать Болквадзе. Наборщика нигде не было. Вдруг он пошел повидаться с Ладо? Не хватало еще, чтобы и Вано угодил в тюрьму! Без него с типографией не справиться. Придется пройтись мимо дома, посмотреть, что там. Скорее всего, Ладо и Вано уже ушли, и тогда можно будет спокойно отправиться к Джибраилу. Думая так, Авель знал, что лишь утешает себя. Почему-то вспомнилось, как Ладо сказал однажды: «Не могу я, не могу спокойно брать эти деньги, пить, есть, разъезжать на них. Ты подумай только — ведь это гроши, собранные у рабочих в партийную кассу. Лучше я напишу брату, может, он пришлет».

Авель остановился у перекрестка. Издали была видна толпа на улице. Он пошел медленнее. Вдоль стен разгуливали полицейские и жандармы. У дома стояли фаэтон и тюремная карета. Подойдя вплотную к толпе, Авель спросил:

— Что происходит, братцы?

— Обыск, — ответили ему. — Туда всех пущают, оттедова еще никто не вышел. Сам начальник жандармов полковник Порошин приехал.

Авель увидел знакомых железнодорожников.

— Никак Евсея и Дмитрия задержали?

— Жандармы раньше них явились, а их самих уже потом с работы привезли. Там какой-то высокий барин с бородой и грузин-рабочий.

Ладо и Вано! Они там. Все пропало, и типографию без Вано уже не спасти. У Ладо в кармане револьвер, может, одумавшись, он начнет отстреливаться? Сколько там жандармов? Полицейские трусливы, если начнется стрельба — разбегутся. Ладо, Вано и он — трое связанных совместной работой в «Нине». Ладо, не задумываясь, решил пожертвовать собой ради Виктора и Дмитрия Бакрадзе, ради Георгобиани… Неужели Авель останется в стороне, бросит Ладо, когда он в опасности? Если начнется свалка, тяжелый кулак Авеля не помешает.

Авель больше не рассуждал. Он, словно его толкнули в спину, пошел к калитке. Кто-то схватил за рубаху.

— Очумел, что ли? Куда тебя несет?

С ожесточением оттолкнув руки, Авель вырвался и, чувствуя спиной взгляды примолкших рабочих, перешел улицу. За калиткой он забыл думать о людских взглядах, да людей и не было видно за высоким забором. Он увидел полицейских, стоящих под забором, двух жандармов у крыльца, взбежал по ступенькам и вошел в комнату, отыскивая глазами Ладо.

К Авелю повернулись. Понятые — с испугом, жандармы удивленно, полковник Порошин поднял квадратное лицо и заиграл бровью, подтянутый, надушенный ротмистр пригладил мизинцем усы и театрально щелкнул каблуками. Авель узнал ротмистра Вальтера — тот в апреле допрашивал его. Евсей, Дмитрий и Вано стояли рядышком у стены.

«Значит, все свершилось», — подумал Авель.

— Зачем ты пришел сюда? — быстро, сердито спросил Ладо.

Авель покосился на жандармов и пожал плечами. — Рад видеть вас здесь, господин Енукидзе, — насмешливо, по-грузински произнес Вальтер. — Вы избавили нас от лишних хлопот — ехать за вами в Баилов, к вам на службу.

Авель только теперь уяснил, что Ладо тоже спросил его по-грузински, виновато улыбнулся ему и покачал головой: «Я сделал то же, что и ты». Ладо молча, взглядом ответил ему: «Я знал, что делаю, а ты не имел права приходить сюда». Ладо стоял посреди комнаты — немного сутуловатый, как все книжники, волосы надо лбом разметались, и вьющаяся прядь нависла над бровью, борода мягко спадала на грудь, а глаза без очков были такими, какими бывают у очень рассерженных добряков.

Авель опустил голову. Никто им не занимался, никто его не обыскивал.

Порошин и Вальтер оживленно вполголоса переговаривались. Порошин говорил отрывисто, словно стреляя одиночными выстрелами, а голос Вальтера скользил одной протяжной длинной нотой.

Порошин с беспокойством поглядывал через окно на толпу перед домом, которая все увеличивалась. Рабочие-железнодорожники, квартировавшие поблизости от станции и депо, возвращались после работы домой и, увидев тюремную карету и полицейских, подходили узнать, в чем дело. Все громче раздавались голоса:

— Кого забирают?

— Опять нашего брата в тюрьму?

— Сколько терпеть можно?!

Порошин обернулся, посмотрел на Ладо и что-то шепнул Вальтеру.

Ротмистр сделал шаг вперед и, сияя золотыми зубами, объявил, широко взмахнув рукой:

— Гос-спода, мы забираем с собой гос-сподина Кецховели, а все прочие могут быть свободны. Прошу соблюдать спокойствие, господа, и с места не трогаться.

Евсей, Дмитрий и Вано переглянулись. У Вано расширились зрачки, и он покосился на Авеля: тебя тоже оставляют в покое? Авель ничего не понимал, ведь Вальтер намеревался арестовать его, сказал: «Вы избавили нас от лишних хлопот», а теперь вдруг… Нет места в карете? Считают, что он и так не сумеет скрыться? Рассчитывают проследить за ним? Или таково приказание Порошина, который боится упустить в толпе Ладо, хочет, чтобы жандармы во все глаза следили только за Кецховели? Может, на это Ладо и рассчитывал?

— Скорей, скорей, господин Кецховели, — сказал Порошин. Авель глазами попросил прощения у Ладо и увидел, как в ответ тот, не сердясь более, улыбнулся. Он шагнул к двери, сказав Авелю одними губами:

— Делай свое дело.

— Могу предложить сигару, — застрелял словами Порошин, догоняя Ладо. Вальтер поспешил за ними, и через мгновение жандармов в комнате не было. Толпа на улице зашумела. Зацокали копыта лошадей.

Авель кивнул Вано, чтобы он шел к выходу.

Никто за ними не следил. Они побежали на Чадровую и за ночь разобрали печатную машину и станок, уложили детали и шрифты в ящики. Не хватило досок на крышки. Когда рассвело, Авель побежал на лесную пристань, купил досок, нашел плотника, он за полтора целковых привел ящики в порядок. Теперь надо было перевезти ящики на пристань и сдать на хранение. Для всего этого требовалось рублей пятьдесят, не меньше.

— Подожди меня здесь, — сказал Авель, — я съезжу за деньгами. О чем ты задумался? Устал? Давай перекурим, передохнем.

Плотное, круглое лицо Вано словно окаменело.

— Что? — спросил он.

— Устал?

— Нет… Говоришь, Датико велел, чтобы я сразу уехал?

— Да

— И обо мне позаботился. Сколько мы с ним… Я кручу колесо — он листы накладывает, я накладываю — он крутит. Печать он лучше меня знал, а набирал медленнее. Откуда я мог знать, что он Ладо Кецховели. Для меня он все равно останется Датико. Вернусь в Тифлис, поеду в деревню к матери. Датико у меня спрашивал про нее. Я рассказывал. Он говорил: увидишь, от меня привет передай.

— Ты же наборщик, мастеровой. Что ты будешь делать в деревне?

— Мать одна, побуду с ней немного, потом видно будет.

— Все же не надо было ему называть себя.

— И-и, — протянул Вано, — откуда мы с тобой знаем, как надо и как не надо. Он сидит, а мы с тобой благодаря ему гуляем. Ты так не сделаешь, я так не сделаю, а он сделал. Потому что мы — это мы, а он — это он. Но ты ведь тоже туда пришел. Зачем?

— Узнал, что вы там.

— Вместе быть захотел? Это хорошо. Для дела плохо, а по-человечески хорошо. Только… Только ты хотел: если нам плохо, чтобы тебе тоже стало плохо. А Датико думает — пусть мне одному будет плохо, а всем моим товарищам хорошо.

Авель никогда не слышал от молчаливого Вано таких долгих рассуждений.

— Ладо хотел спасти Виктора Бакрадзе.

— Какого Виктора? — спросил Вано.

— Помощника машиниста, двоюродного брата Дмитрия. Он шрифт нам возил, литературу у себя прятал.

— Не знаю такого. Он революционер?

— Нет еще, просто Ладо помогал, любил его.

— Видишь? — сказал Вано. — А ты говоришь: не надо было, не надо было. Виктор не понимал, что делает, а Датико все понимал. Разве мог Датико его бросить? Дело — это рука, работа. Сломаешь руку — плохо, работать не будет, но главное все-таки не рука, а человек. Я так думаю. И ты увидишь — завтра все рабочие о поступке Датико узнают, все будут говорить: вот человек! Ты знаешь, как бывает, одному говорите: так надо жить, так делать — он верит, а другому говорите — не верит. А теперь кто не верил, подумает — они правы, им надо верить! Датико в одну минуту больше сделал, чем ты и я за два года.

Он умолк.

— Я пойду, Вано, надо торопиться.

— Ты скоро вернешься?

— Скоро. А что?

— Так. Не хочется одному быть.

Авелю повезло. Ему вскоре попался на улице фаэтон.

— Гони в Баилов! — крикнул Авель, прыгнув на подножку.

Красин спал. Авель постучал в дверь спальни, не услышал ответа и толкнул дверь. Спальня была хорошо и со вкусом обставлена, как и вся квартира главного инженера «Электросилы». На полу у постели валялась книга.

— Леонид Борисович!

Красин открыл глаза.

— Енукидзе? Что случилось?

— Арестован Кецховели, он сказал, чтобы мы спрятали типографию, нужны деньги, рублей пятьдесят.

— Поднимите, пожалуйста, шторы. Когда Авель повернулся, Красин уже надел халат и сунул ноги в ковровые татарские бабуши.

— Садитесь, рассказывайте. Нет, лучше отвечайте на вопросы. Когда арестовали Владимира Захарьевича?

— Вечером.

— Где?

— На нашей квартире.

— Что нашли при нем?

— Не знаю.

— Арест случайность или выследили?

— Он назвал себя сам. Авель рассказывал, вглядываясь в спокойное лицо Красина.

— Можете не продолжать. Все понял. А вы как там оказались?

— Я вошел в дом, когда узнал, что там жандармы и Кецховели…

Красин сощурился и кашлянул.

— Вы надеялись, что, увидев вас, Порошин и Вальтер отпустят Владимира Захарьевича? — едко спросил он. — Простите, это не потому, что мало ценю вас.

Авель вспыхнул.

Красин прошелся по комнате.

— Рыцари! — буркнул он. Авель промолчал.

— Кого вы успели предупредить об аресте Владимира Захарьевича?

— Только Согорашвили.

— Что сделано с типографией за ночь? Авель рассказал.

— Ясно. Хорошо, что все уложили. Красин задумался, перестал ходить.

— Почему они вас не взяли?

— Перед домом была толпа рабочих. Порошин торопился скорее увезти Кецховели. Все полицейские сгрудились вокруг Ладо, на нас и внимания не обращали. Вальтер велел, чтобы мы не трогались с места.

— И филеров не оставили?

— Нет, я никого не заметил.

— Гм… Наверное, вас уже ищут. А если не управитесь с «Ниной»? Если не успеете?

— На всякий случай, Леонид Борисович, я просто не успел сказать адрес: Чадровая улица, дом Джибраила.

— Джибраила, Джибраила… Запомнил. Кто наследники?

— Думаю, что рабочий Вано Стуруа. Он опытный конспиратор, был два года членом Тифлисского комитета, его хорошо знает Ладо. И еще Трифон Енукидзе, мой однофамилец. Связь с ними через вашего слесаря Меера. Наборщик Еолквадзе сегодня уедет в Тифлис. Его можно будет снова вызвать через Стуруа.

— Будем считать, что завещание оставили. Сейчас принесу деньги.

Красин вышел.

Авель не один месяц проработал в обществе «Электрическая сила» чертежником, часто встречался с Красиным, знал его нелюбовь к длинным разговорам, и все же при виде Красина ему начинало казаться, что этот человек из другого мира, в котором все раз и навсегда организовано и отлажено, что у Красина не бывает сомнений. Красин был прав — лезть в квартиру, зная, что там жандармы, было совсем уж несуразно. Тоже мне, Геркулес! «Мой крепкий кулак пригодится!» И все же это была необыкновенная, ни с чем не сравнимая минута, когда он плюнул на опасность, забыл о себе и вошел в дом, чтобы стать рядом с товарищами. Не то сожаление, не то грусть, какие бывают при воспоминании обо всем молодом, прошедшем и невозвратимом, охватили Авеля. Сегодняшний день словно прибавил ему много лет.

За окном поднималось над морем солнце. Хорошо все-таки, что он на свободе, а не в тюрьме, стены которой чернеют вдали.

Вернулся Красин.

— Вот шестьдесят рублей.

Авель спрятал деньги и вышел. Что это за деньги, он не спросил. Впрочем, в тех случаях, когда Красин выдавал деньги из партийной кассы, он всегда предупреждал, чтобы их тратили с разумной экономией.

Авелю повезло. Извозчик, который привез его, не уехал.

Авель сошел, не доезжая до Чадровой улицы, свернул за угол и, облегченно вздыхая, направился к дому. Еще час, все будет закончено, и пусть себе жандармы рыщут-свищут!

Вано, набычившись, ходил по комнате, а в дверях на табурете сидел, сведя густые брови и свирепо поблескивая глазами, хозяин дома Джибраил.

— Вот теперь ты говори с ним! — злобно сказал Вано.

— Говори, не говори, ничего у вас не получится! — крикнул Джибраил. — Давид мой друг, мой побратим! Мы вместе плов кушали! Вдруг спросит: — Где мое добро, Джибраил? — Что скажу? Твои работники украли! А Давид скажет: — Ты куда смотрел? — Правильно скажет.

— Джибраил, — укоризненно произнес Авель, — Давид — наш хозяин, он распорядился…

— Все знаю, не повторяй! Вано уже рассказал. Жена умерла у Давида — очень тяжело, я сильно переживаю, сказал, что Давид мне подарок оставляет — спасибо! Но если Вано обманщик и ты обманщик? Пока письма от Давида не будет — не отдам!

Побить его, связать? Будет кричать, соседи услышат, позовут полицию…

Авель взял у Вано табак и трясущимися руками свернул цигарку.

— Где ему раздобыть письмо от Датико? — спросил Вано. — Дать бы по башке!

Письмо, письмо… А ведь Сашка Чонишвили, приятель по Тифлису, работает начальником телеграфного отдела почтамта!

— Джибраил, хозяин сердиться на нас будет, я пойду, дам ему депешу, все сообщу. Если ответ придет сразу, принесу депешу тебе.

— Принеси, — недоверчиво пробормотал Джибраил, — принесешь, поговорим…

Не думая о возможной слежке, Авель, задыхаясь от жары, побежал к почтамту. Сашке сказать только то, что можно: Давид приказал, а сукин сын хозяин дома не верит — выручи, будь другом. Чонишвили даже не стал расспрашивать: земляк просит, как не выручить! Орудуя ножницами, он уточнял: — Какое слово следующее? Какая подпись? Убитый… горем… Давид… Получай, земляк, свою телеграмму, заходи, если еще понадоблюсь.

Джибраил, вращая пожелтевшими белками, повертел в руках телеграмму, посмотрел ее на свет и перекосился.

— Все равно не отдам! Кого обмануть хочешь? Пока почтальон в Тифлисе шел, шел, пока Давид читал, потом на почту шел, уже вечер пришел. А ты сколько ходил? Час? Не-ет, Джибраила не обманешь. И почему такой пожар? Давид жену похоронит, сам приедет. — Он поднялся с табурета и вышел на улицу.

— Авель, — сказал Вано, — так ничего не выйдет. Надо сказать ему правду, он испугается, захочет скорее от нас отделаться.

— Пошли! Пропади он пропадом!

Авель и Вано выбежали из дома и, перебивая друг друга, рассказали Джибраилу, что Давид арестован, печатали они книжки против правительства, и их ищут жандармы, терять им нечего, каторга так каторга, смерть так смерть, но жандармы и Джибраила в тюрьму посадят, дом отберут, имущество отнимут, и Авель с Вано скажут, что он им вовсю помогал, больше всех старался!

Джибраил дернул себя за бороду.

— Ай, Аллах, спаси и помилуй! Погубили вы меня, без кинжала зарезали! Что делать, скорее говорите, что делать? Подождите! Молчите! В дом, скорее в дом! Сейчас приду, там говорить будем.

Они вошли в дом и увидели, что по улице вперевалку шагает околоточный надзиратель, рыхлый, ленивый пьяница. Джибраил побежал ему навстречу, стал кланяться, что-то объяснять и смеяться. Получив бакшиш, надзиратель постучал пальцем по лбу Джибраила и медленно удалился. Бледный, как беленая стена дома, Джибраил ввалился в комнату.

— Зачем сразу правду не сказали? — завопил он. — Думал, воры вы, за полицией послал, пока ему объяснял: «ошибка, господин, не сердись, господин», — сердце чуть не лопнуло. Теперь говорите, спокойно говорите, а я спокойно думать буду. Джибраил снова выслушал их, шепча:

— Аллах, аллах…

Глаза его сузились, стали хитрыми.

— Сами повезете ящики? А вдруг полиция схватит? Все пропало тогда, и Джибраил тоже пропал. Лучше сделаем так: ящики увезу я. С той стороны дома народ не ходит. Там арбы поставлю, ящики коврами закрою, никто не увидит, потом медленно, медленно в мою деревню увезу, в саду спрячу, никакая собака не учует. Аллахом клянусь, резать меня будут, слова не скажу, никого не выдам. Давид вернется — ему отдам, вы придете — вам отдам. Другой придет от Давида, от вас, пусть скажет: «Джибраил, Давид на плов к тебе прислал». Кто так скажет, тому тоже отдам.

— За аренду дома получи и на расходы. — Облегченно переведя дух, Авель протянул Джибраилу червонцы.

Глаза Джибраила подернулись маслом, и он довольно произнес:

— Деньги делают слова весомыми. Теперь я вам совсем верю. Не надо время терять, несите ящики за дом.

Арба, скрипя колесами, скрылась за глинобитными заборами. Спотыкаясь от усталости, голодные, оживленные, Авель и Вано вышли к вокзалу и впервые со вчерашнего дня поели в ресторанчике. Авель сказал:

— Как много зависит от удачи.

— Да, много, — задумчиво подтвердил Вано, и Авель угадал, что он думает о Ладо.

Вано уехал в Тифлис.

Авель решил отправиться к знакомым, которые жили в другом конце города. На улице его остановили жандармы.

— Где вас, милейший, носит? — услышал Авель рокочущую речь ротмистра Вальтера. — С ног сбились! Нет чтобы сидеть на квартире, нас дожидаться. Небось, бегали, следы заметали? Копылов, карету!

Авель не удержался и съехидничал:

— Не понимаю вас, господин ротмистр, вчера я сам к вам пришел, а вы почему-то пренебрегли, не взяли. Куда вы теперь меня, на пирушку к губернатору?

Вальтер шумно втянул в себя воздух.

— В Баиловку, куда еще! Ваша камера давно по вас соскучилась.