Взгляд назад. Культурная история женских ягодиц

Мышцы

Если бы вы оказались в Кении у засушливых берегов озера Туркана 1,9 млн лет назад, вы могли бы встретить первого известного нам гоминида, обладавшего попой[3]. Это существо было больше похоже на современного человека, чем на обезьяну[4]. Нос у него выдавался на лице и представлял собой хрящевой выступ, а не просто две дырки в голове. Лицо было плоским, с костистым надглазничным валиком и покатым лбом, глаза смотрели прямо. Гоминид умел ходить и бегать на двух ногах. И от тазовых костей к обоим бедрам у него тянулись выступающие ягодичные мышцы — плоть, образующая основу круглого, сильного зада.

Местность, в которой обитал этот гоминид, очень напоминала современную африканскую саванну с редкими деревьями и открытыми травянистыми равнинами[5]. Она относительно недавно сменила пышные, густые джунгли, где миллионы лет жили предки гоминида. Их строение было приспособлено к древесному образу жизни: ловкие, гибкие ноги и стопы, предназначенные для лазания по ветвям, обезьяноподобная морда, волосатое тело и огромные челюсти, которые позволяли перемалывать большое количество растительной пищи[6]. Попа у них была маленькой и плоской — ее и попой-то не назовешь. Но к тому времени, когда на сцену вышел интересующий нас представитель вида Homo erectus, тела гоминид уже приспособились к новому, равнинному месту обитания. Чтобы выжить в саванне, крупные ягодичные мышцы были необходимы.

Тысячелетия спустя, летом 1974 г., Бернард Нгенео медленно шел по тому же восточному берегу озера Туркана, пристально вглядываясь в темную песчаную почву[7]. Он был членом исследовательской группы, которую вместе с коллегами ласково называл «банда гоминид»[8]. В нее входили кенийцы, сотрудничавшие с экспедициями Ричарда Лики, знаменитого палеонтолога и защитника окружающей среды с неоднозначной репутацией. Члены «банды» были известны своим умением находить ископаемые человеческие останки, глубоко вмурованные в породы или затерявшиеся среди других костей и раковин. Буквально за два года до того Нгенео обнаружил под кучей окаменелых костей животных череп, который, как оказалось, принадлежал представителю ранее неизвестного вида рода Homo.

Нгенео устремил пристальный взгляд на скалу, покрытую галькой и окаменелыми ракушками, — миллионы лет назад здесь располагалось дно древнего озера[9]. Из породы выступало что-то многообещающее. Присмотревшись, Нгенео понял, что снова не ошибся. Он нашел окаменелость KNM-ER 3228 — правую тазовую кость, все, что осталось от самца гоминида, ходившего по берегам озера Туркана 1,9 млн лет назад, — древнейшую (и поныне) известную палеоантропологам тазовую кость. И хотя во время раскопок никто не придал находке Нгенео особого значения (это был лишь один из многочисленных фрагментов костей, найденных в то лето), с ее помощью ученые сильно продвинулись вперед в понимании эволюционной истории и назначения человеческой попы.

Об окаменелости KNM-ER 3228 мне рассказал доктор Дэниел Либерман, профессор биологических наук и заведующий кафедрой эволюционной биологии человека в Гарварде[10]. Хотя в XIX веке ученые и занимались созданием псевдонаучных теорий о попе, пытаясь оправдать устоявшиеся расовые иерархии, большую часть века XX научное сообщество не уделяло этой части тела особенного внимания. За последние двадцать лет ведущим спецом в области биологии попы стал доктор Либерман. И он, по-видимому, больше всех остальных биологов интересуется окаменелостью KNM-ER 3228.

Познакомившись в 1990-е с находкой Нгенео, Либерман нашел ключ к ответу на вопрос, которым редко всерьез задавались эволюционные биологи и который на много лет стал исключительным предметом его внимания. Это, однако, был не вопрос о попах — по крайней мере, изначально. Скорее, это был вопрос о беге[11].

В гарвардской аспирантуре Либермана учили, что люди бегают плохо, а способность к бегу не особенно важный адаптивный признак в эволюции человека. Считалось, что бег фактически является быстрой ходьбой, побочным продуктом двуногости, к которому люди не очень хорошо приспособились[12]. Чемпионы по бегу в царстве животных — это четвероногие с обтекаемой формой тела вроде антилоп и гепардов. Их строение позволяет им бежать галопом и отрывать от земли все четыре ноги, что придает этим существам легкость и маневренность. Так как бежать галопом на двух конечностях невозможно, у четвероногих животных всегда будет преимущество даже перед самыми быстрыми людьми[13]. Например, Усэйн Болт^{7}[14] способен бежать со скоростью 10 м/с в течение нескольких секунд, а антилопа или лошадь — со скоростью 15 м/с в течение нескольких минут[15]. Люди многое умеют делать хорошо, заключили эволюционные биологи, но не бегать. Однако Дэниел Либерман в ходе своих исследований пришел к выводу о том, что эти представления могут быть неверны.

Однажды, проводя один из своих экспериментов, он наблюдал за карликовыми свиньями. Либерман смотрел, как те бегают на беговой дорожке, как вдруг к нему подошел коллега по имени Деннис Брамбл. Ученые стали наблюдать за свиньями вместе. Брамбл отметил, что их головы мотаются на бегу, вероятно, из-за отсутствия выйной связки. Эта широкая эластичная связка на затылке поддерживает голову при движении. У всех хороших бегунов из царства животных — лошадей, собак, гепардов, зайцев — выйная связка имеется. У животных, которые бегают плохо, включая шимпанзе и других человекообразных обезьян, ее нет. Обсуждая наблюдение Брамбла, коллеги вспомнили, что у одного животного, которое считается никудышным бегуном, выйная связка все-таки есть: у человека.

Брамбл и Либерман были заинтригованы. Оба читали недавно вышедшую статью[16], автор которой пытался опровергнуть сложившиеся представления эволюционных биологов о способности человека бегать. В тот момент многие ученые просто не обратили на нее внимания. В статье способность к бегу была представлена важным адаптивным признаком, сыгравшим огромную роль в эволюции человека. Чем больше Брамбл и Либерман размышляли о выйной связке, тем больше задавались вопросом: вдруг в этой гипотезе что-то есть?

Пытаясь разгадать эту загадку, коллеги отправились в Гарвардский музей[17]. Они провели долгие часы, роясь в окаменелостях, чтобы установить, когда и почему у человека появилась выйная связка. Оказалось, что это произошло около 2 млн лет назад. Это был очень важный момент нашей эволюционной истории. На ее сцену вышел Homo erectus — первый предок человека, ходивший на двух ногах, а также — что важно — первый наш предок с большим мозгом.

Либерман и Брамбл обнаружили, что примерно в это же время — когда наши предки стали двуногими, — появились и почти все адаптивные признаки, позволяющие человеку бегать. Homo erectus стал первым гоминидом с укороченными и сгибающимися при шаге вперед пальцами на ногах; первым гоминидом со сводчатой стопой и мощным ахилловым сухожилием, при ходьбе и беге работающим как амортизатор; первым гоминидом с коленями, выдерживающими нагрузку, которая создается ударами стопы о поверхность; первым гоминидом, у которого растягивается поверхность бедра[18]. И у Homo erectus появилась попа[19]. Все эти факты указывали на то, что гоминиды могли перейти к двуногости в том числе и для того, чтобы бегать.

Это открытие подтолкнуло Либермана к подробному изучению роли, которую в беге играет попа. Он приступил к внимательному анализу анатомических различий между попами человека и наших ближайших родичей-приматов[20]. Ученый прикреплял на попы испытуемых электроды и заставлял их ходить и бегать на беговой дорожке: он хотел понять, какую именно функцию выполняет большая ягодичная мышца, когда человек переходит с ходьбы на бег трусцой. К 2013 г. Либерман прославился своими исследованиями настолько, что его пригласили сняться в юмористической телепередаче «Отчет Кольбера» (The Colbert Report). «Если вы посмотрите на попу шимпанзе, то сразу заметите, какая она малюсенькая, — рассказывал Либерман телезрителям об эволюционном значении попы[21]. — У шимпанзе совсем жалкие попы. У человека, наоборот, попа огромная! Большая ягодичная мышца — это самая крупная мышца в нашем организме, и мы единственные животные на Земле, у которых она такая большая[22]. Эта мышца является уникальным признаком, она отличает нас от других приматов — так же как белки глаз[23] и сводчатая стопа». Доктор Либерман попросил Кольбера пройтись, плотно прижав ладони к ягодицам, чтобы почувствовать, насколько попа расслаблена при ходьбе. Затем он велел ведущему немного побегать: «Вы чувствуете, как они сжимаются?»[24]

Меня Либерман заставил сделать то же самое. Правда, мне, чтобы прощупать мышцы, пришлось постараться и с силой вдавить пальцы в свой зад — он состоит не только и не столько из мышц. Я бегала кругами по своей квартире, мыски толкали меня вперед, поверхность бедер растягивалась, ягодицы сжимались. У меня едва ли получится два раза обежать вокруг квартала медленной трусцой, но доктор Либерман был уверен, что мое тело хорошо приспособлено к бегу. Доказательства этому, как он считает, можно отыскать в пустыне Аризона.

Вот уже почти сорок лет, с 1983 г., предприниматель по имени Рон Барретт организует бега, которые называются «Человек против лошади». Если верить Барретту, история этих соревнований началась с пьяного спора в баре: подвыпивший член местного городского совета заявил, что хорошо подготовленный человек может обогнать лошадь, сидевший рядом за стойкой полицейский с этим не согласился и предложил собутыльнику поспорить на деньги. Они устроили импровизированный забег, который впоследствии стал ежегодной традицией. Идея простая: люди и лошади пересекают аризонскую пустыню, состязаясь в выносливости — человек с человеком, животное с животным и, что самое интересное, человек с животным.

Сегодня забег «Человек против лошади» организуют на горе Мингус, в 48 км от Прескотта. Это поросший соснами пик высотой почти 2400 м. Хотя соревнования проходят и на дистанциях 20 и 40 км, настоящий забег — тот, на который съезжаются лучшие бегуны и наездники, — это, конечно, 80-километровый сверхмарафон.

Раздираемая одновременно недоверием и любопытством, я поехала в Прескотт, чтобы воочию увидеть зрелище, которое доктор Либерман назвал «первобытная битва». Лошади должны будут затащить свои 600-килограммовые (а с наездником еще тяжелее) туши вверх по узкой скалистой тропке, балансируя на четырех копытах, каждое из которых меньше человеческой ладони. Люди пробегут полный марафон по той же тропе, после чего им нужно будет взобраться по крутой скале на высоту более 500 м — «колени к щекам», как выражается Рон Барретт[25]. И даже тогда это будет только половина задачи — до финишной прямой останется еще около 30 км. А вечером после забега участники устраивают барбекю.

Приехав, я обнаружила лагерь, разбитый накануне участниками забега на засушливом пологом участке склона. Один берег протекавшей неподалеку речушки был отведен лошадям. Каждое животное привезли в фургоне вместе со всем необходимым: сеном, ножами для обрезки копыт, седлами и специальными, похожими на кроксы подковами, которые используются при забегах по пересеченной местности. Пока наездники оборудовали импровизированные загоны, где лошади могли бы отдыхать и кормиться, животные ржали, фыркали, хрипели и повизгивали, выделяясь ясно очерченными силуэтами на фоне ярко-синего неба пустыни.

По другую сторону речки располагалась территория бегунов. Они приезжали на энергосберегающих Subaru, переодевались в специальные спортивные костюмы, которые можно было запихать в мешочек размером с кулак, и ели энергетические гели из пакетиков. «Худые как щепки», — заметил один из наездников, и действительно почти все бегуны подходили под это описание: маленькие, гибкие, сухощавые, с поджарыми мускулистыми попами — попами, которые были им нужны для того, чтобы победить огромных мощных зверюг, жующих траву на другой стороне реки.

Это кажется маловероятным, но на каждом забеге «Человек против лошади» как минимум один бегун всегда побеждает как минимум одну лошадь. У доктора Либермана это тоже получилось — ученый обошел «почти всех лошадей» на своей дистанции, — и это при том, что он «всего лишь профессор средних лет!». Однако ни одному человеку еще не удавалось одержать абсолютную победу и обогнать всех лошадей[26]. В тот год, когда я приехала на соревнования, по лагерю гуляли слухи о некоем выдающемся бегуне, который якобы был на это способен. Его звали Ник Коури, он работал программистом в Фениксе, а по совместительству был одним из лучших в мире ультрамарафонцев.

Я познакомилась с Ником утром в день забега, когда он сидел в багажнике своего хетчбэка, зевая и потирая глаза. По пути из Феникса он в одиночку умял целую пиццу с колбасой и, добравшись до лагеря, лег спать в машине. Я спросила его: «Как считаешь, ты сможешь победить лошадей?» Он улыбнулся и скромно ответил: «Я не люблю забегать вперед!» — а затем натянул шорты, зашнуровал кеды и прошмыгнул к передвижному туалету. Даже в мире ультрамарафонцев, где забеги на 80 км — обычное дело, этот забег считался непростым: Нику придется взбираться высоко вверх по извилистой тропке, иметь дело с осыпями, неровной поверхностью склонов Мингуса и значительными перепадами температур. И это не говоря уже об огромных толкающихся конях, которые бегут бок о бок с людьми.

Забег начинался в шесть утра. Воздух был сухой — я проведу весь день, смазывая лицо вазелином в тщетных попытках смягчить воздействие высокогорного пустынного воздуха, — а небо ясное и розовое. Я представляла себе, что увижу стадо ржущих лошадей, роющих копытами землю, и сосредоточенных бегунов, которые выстроились на старте в церемонную шеренгу, но и лошади, и бегуны предпочли не столь кинематографичное, более мирное начало. Первые шагали по кругу. Вторые разминались перед началом забега. Линия старта представляла из себя просто флажок и отметку на земле. Рон даже не стрелял из стартового пистолета, чтобы не испугать лошадей. Он просто не особенно эффектно крикнул: «Забег „Человек против лошади“ начинается! Пошли!» И все они двинулись вперед.

Лошади помчались из ворот галопом, но стоило им достичь подножия горы, как они стали двигаться медленно и осторожно, чтобы не упасть. Ник и остальные бегуны стартовали медленной трусцой, и вскоре им пришлось в буквальном смысле глотать пыль за своими соперниками. Лошади были быстрее, но люди обладали другим преимуществом: выносливостью. Именно она, по мнению доктора Либермана, сыграла важную роль в эволюции человека.

Человек приобрел способность бегать на длинные дистанции, объясняет Либерман, в тот момент, когда Homo erectus перешел от лесного образа жизни к саванному. Животные, которые обитают среди деревьев, как, например, современные гориллы, не испытывают недостатка в еде: в лесу много насекомых, ягод и зелени. Это волокнистая пища, которую трудно пережевывать, но медленный метаболизм гориллы позволяет ей прокормиться и этим. Она может провести весь день жуя листья и не беспокоиться, что еда кончится.

Спустившись с деревьев, Homo erectus должен был как-то кормиться, не имея доступа к изобильным дарам леса. И он обратил свой взгляд на антилоп куду и гну, которыми саванна просто кишела. Мясо значительно более калорийно и богато белком, чем низкокачественная лесная пища, но как довольно медлительный Homo erectus мог догнать быструю антилопу?

Более ста лет эволюционные биологи, включая Дарвина, считали, что способность гоминид охотиться на быстрых животных саванны была обеспечена одним из главных преимуществ двуногости — тем фактом, что руки Homo erectus отныне были свободны для примитивных орудий охоты. Новейшая археология показала, что это маловероятно. Пробить толстую шкуру животного труднее, чем может показаться, и еще труднее нанести стремительно несущейся 200-килограммовой антилопе рану, которая ее свалит. Чтобы справиться с этой задачей, нужны копье с каменным наконечником или лук со стрелами, но все, чем располагали Homo erectus, — это деревянные дубинки и заостренные палки. Им приходилось подбираться к животному очень-очень близко. Как же древние люди справлялись с этой задачей? Они шевелили попой.

Согласно теории Либермана, если у Ника Коури и был шанс выиграть состязание «Человек против лошади», то только благодаря тому, что эволюция наградила наших далеких предков значительным преимуществом перед большинством четвероногих животных — выносливостью. Четвероногие развивают очень большую скорость, но не могут быстро бежать в течение продолжительного времени. Лошадь не способна глубоко дышать, когда бежит галопом, — она может делать это, только передвигаясь шагом или рысью. А значит, при быстром беге ее тело не охлаждается. На сильной жаре, пробежав 10–15 км галопом, лошадь вынуждена снижать скорость, чтобы не перегреться. Это справедливо относительно многих четвероногих, в том числе и антилоп, на которых древние люди охотились в саванне, гораздо более жаркой, чем гора Мингус. Антилопа, бегущая по жаре на полной скорости, не может долго удерживать темп. Человек бегом передвигается чуть-чуть быстрее, чем большинство четвероногих рысью, но зато он способен бежать в таком темпе часами. Это возможно в том числе благодаря уникальной плотной мускулатуре в верхней части наших ног.

Аналог большой ягодичной мышцы у шимпанзе служит в основном для того, чтобы сгибать ноги, но у человека большая ягодичная мышцы является главным разгибателем бедра[27]. Кроме того, мышцы нашей попы выполняют стабилизирующую функцию, то есть помогают нам сохранять определенное положение в пространстве. Наряду с другими мышцами-стабилизаторами они не дают человеку упасть вперед, когда он на бегу отталкивается от поверхности ногой, и помогают ему слегка замедлиться и сохранить контроль над своими движениями, когда нога ударяется о землю. В общем, развитая мускулатура попы — это важный адаптивный признак, который позволяет нам бегать на длинные дистанции, не подвергаясь риску получить травму.

Эволюция потихоньку ползла своим чередом, а мозг человека становился все больше. Для его питания нужно много калорий (кормящей матери, например, требуется около 2500 калорий в день[28]), которые в саванне получить было не так просто. Охота и бег были необходимы гоминидам, чтобы и дальше питать эволюционирующий орган, который впоследствии позволит им освоить орудия труда, создать сельское хозяйство, читать книги и заключать удивительные пари в барах. Доктор Либерман убежден, что именно попа помогала Homo erectus преследовать четвероногих обитателей саванны на протяжении многих километров, пока те не выдыхались. Затем, вероятнее всего, древние люди забивали животных камнями и поедали туши, получая большие порции калорийной пищи.

Деннис Брамбл, старый коллега Либермана, вместе с ним наблюдавший за свиньями, которые бегают на беговых дорожках, рисует не столь героическую картину[29]. Cпособность бегать, считает он, позволяла Homo erectus не охотиться на антилоп, а конкурировать в саванне за объедки. Львы и другие крупные хищники после охоты оставляли за собой недоеденные части туш, а древние люди выступали в роли падальщиков. Им приходилось бегать на дальние расстояния, чтобы опередить других желающих полакомиться объедками и успеть к месту событий, пока мясо не испортилось.

Возглавляемая Джейми Бартлетт группа ученых из Колорадского университета в Боулдере провела свое исследование, посвященное попе[30]. Они продемонстрировали, что человеческая попа, которая, несомненно, играет важнейшую роль при беге, имеет и множество других функций. Бартлетт говорит, что большая ягодичная мышца «сродни многофункциональному швейцарскому ножу»: она помогает людям карабкаться наверх, поднимать тяжести, метать различные предметы и присаживаться на корточки. Исследовательница уверена, что попа возникла в ходе эволюции не только для того, чтобы Homo erectus могли преодолевать большие расстояния. Ягодичные мышцы еще и помогали древним людям спасаться от хищников — забираться на редкие деревья в саванне, прятаться, сидя на корточках за кустами, быстро и ловко уходить от преследования. Бартлетт объясняет: «Это достаточно очевидно, если взглянуть на команду по многоборью. Большие попы не у марафонцев, а у спринтеров, прыгунов и метателей!»

Хотя ученые и расходятся во мнении о том, в чем состоял эволюционный смысл возникновения мышц попы, все они согласны с тем, что эти мышцы являются уникальной человеческой особенностью, сыгравшей крайне важную роль в нашей эволюции. Можно сказать, что человека человеком сделала попа.

1,9 млн лет назад гоминид, чьей тазовой кости было суждено стать окаменелостью KNM-ER 3228, бежал за антилопой гну[31]. Его большая попа напрягалась, а длинные сухожилия, соединявшие пятку и подколенную впадину, выталкивали его вперед, как пружины. Голова гоминида, поддерживаемая выйной связкой, легко покачивалась на бегу, а S-образный изгиб спины амортизировал сотрясение туловища при ударе ногой о землю. Редкие волосы на теле и многочисленные потовые железы позволяли ему охлаждаться, и он тяжело дышал ртом, медленно, но упорно преследуя добычу.

В ясный октябрьский день почти 2 млн лет спустя Ник Коури бежит в гору. Мускулы его попы напряжены, потовые железы выделяют пот, сухожилия и суставы толкают его вперед, как пружины. Он обгоняет одну лошадь, другую, медленно, шаг за шагом взбираясь на Мингус. Он использует свои ягодичные мышцы, чтобы подняться наверх, а затем для бега. Он не думает о своей цели или о могучих животных вокруг себя. Он думает только о паре метров перед собой. А затем вдруг Ник осознает, что выигрывает.

Склон горы выравнивается, и вдали Ник видит финишную прямую. Он чувствует эйфорию, приятный прилив эндорфинов, который называют «эйфория бегуна» (вероятно, это еще один адаптивный признак, который делает людей хорошими бегунами)[32]. Ник бежит быстрее, бежит со всех ног. Слезы текут по его лицу, когда он пересекает финишную прямую. Прошло 6 часов и 14 минут с тех пор, как он начал забег, — и это лучший результат за все время существования состязаний. Как и гоминид, которому принадлежала тазовая кость KNM-ER 3228, Ник обогнал всех своих четвероногих соперников. Он стал первым человеком в истории забега «Человек против лошади», которому это удалось[33]. Но Ник Коури делает это не ради пищи — у него есть энергетический гель, и, кроме того, вечером его ждет праздничное барбекю, — а просто потому, что любит бегать.

Жир

Мускулы выполняют определенную физиологическую задачу — они растягиваются и сокращаются, двигая сухожилия и кости в наших суставах и позволяя нам, например, сидеть прямо или наклоняться из стороны в сторону, — потому эту часть попы исследовать и понять проще всего. Но попа, в особенности женская, состоит не только из мускулов. Поверх большой ягодичной мышцы расположен сложно устроенный слой жировой ткани — и у многих (включая меня) этот слой довольно толст.

Жир чуть ли не во всех отношениях изучать сложнее, чем мышцы. Это мягкая ткань, которая после смерти организма разлагается и не оставляет долгосрочных следов, поэтому эволюционные биологи не знают наверняка, как именно жировые отложения были расположены на теле древнейших людей[34]. Возникает большой соблазн представить себе ранних Homo стройными и худощавыми, с фигурами, соответствующими современному идеалу, но на самом деле никто не знает, какого размера была грудь или попа у древнейших человеческих самок, — так же как нам доподлинно неизвестно, была ли у самцов Homo erectus растительность на лице и какого размера были их пениcы.

Зато нам точно известно, что современный человек — самый жирный из приматов[35]. Мы запасаем значительно больше белой жировой ткани (ее трудно переработать в энергию), чем бурой (она гораздо быстрее и легче метаболизируется), в то время как у остальных приматов дело обстоит с точностью до наоборот. По мнению Девьяни Суэйн-Ленц, научной сотрудницы Дьюкского университета, это записано в нашей ДНК. У человека в буквальном смысле выключен ген, отвечающий за превращение белого жира в бурый, что делает нас биологически более склонными к накоплению жировой ткани.

Доцент Морган Хоук, антрополог из Пенсильванского университета, изучает особенности питания в разных человеческих популяциях, как современных, так и древних. Она считает, что указанная Суэйн-Ленц генетическая особенность сформировалась у гоминид в результате частой нехватки калорий[36]. Древнейшие люди не имели постоянного доступа к достаточному количеству качественной пищи, поэтому им нужно было полагаться на собственные жировые запасы. Метаболизм гоминид с течением времени изменился, и они получили возможность накапливать белую жировую ткань, которой в случае острой необходимости можно было воспользоваться для восполнения дефицита калорий. Это произошло по той же причине, по которой гоминидам было важно научиться охотиться: питание крупного головного мозга требовало очень много энергии[37]. Конечно, ягодичные мышцы помогали им загонять антилоп или обгонять конкурентов в гонке за падалью, но нужны были и собственные жировые запасы, которые гарантировали, что мозг сможет функционировать даже в условиях нехватки пищи или экстремального холода. Ирония судьбы в том, что в США XXI в. практически невозможно думать о жире так же, как мы думаем о мышцах — как о части тела, выполняющей определенную функцию. Напротив, жир — жирная пища или жировые отложения на теле человека — связан с целым набором негативных ассоциаций: обжорством, развратом, а не с чем-то необходимым и полезным.

Жировые отложения необходимы для поддержания жизнедеятельности всем людям, но женщинам они нужны больше, чем мужчинам[38]. У большинства женщин вес жировых отложений составляет от 9 до 13 кг. Это значительная доля от общей массы тела, и таскать на себе эти килограммы довольно тяжело. Значит ли это, что такое количество жировой ткани в женском организме невыгодно с эволюционной точки зрения?

Исследования показывают, что минимальная доля жира в массе тела у женщин составляет 8–12 %[39]. При этих показателях женщина может считаться здоровой (то есть не истощенной). Для мужчин норма — 4–6 %[40]. Один мой знакомый ученый рассказал мне, что даже у очень худых женщин доля жира в организме выше, чем у почти любого другого существа на Земле. «Почти» — за двумя исключениями: морские млекопитающие и медведи перед спячкой. Я рассказывала об этом факте знакомым женщинам еще две недели после нашего разговора с тем ученым. Это каким-то образом внушало мне уверенность в себе: у нас такой же жир, как тот, что согревает огромных морских животных в арктических водах, как тот, что помогает медведям перезимовать в лесной берлоге. А еще было приятно осознавать, что это неоспоримая и неподвластная мне научная реальность. Это осознание заглушало назойливый голос, постоянно бубнивший у меня в голове: «Может, ты немножечко чересчур толстая?» Я почувствовала, что наконец могу обоснованно возразить ему: «Быть женщиной — значит иметь жировые отложения. Мой жир — это то, что делает меня похожей на кормящую китиху, маму-медведицу».

Конечно, я не крупное морское млекопитающее и не впадаю в спячку. Как и мои знакомые женщины. Жир китихи выполняет множество различных функций, но одна из них очевидна: поддержание температуры тела и сохранение тепла в ледяных полярных водах. Медведице, впадающей в спячку, жир нужен, чтобы пережить зиму. Но зачем самке человека носить на своем теле такое количество жировой ткани?

«Как феминистку, меня это раздражает, — говорит мне Хоук, — но я не могу найти никакого иного ответа на этот вопрос. Причина — в особенностях полового размножения. Беременность и грудное вскармливание требуют огромных энергетических затрат». Исследовательница объясняет: у людей, как и у представителей любого другого вида, размножающегося половым способом, ярко выражены биологические различия между самцами и самками. Вклад самцов и самок в размножение тоже разный — и понятно, на кого ложится основная тяжесть вынашивания потомства и ухода за ним. «Сперматозоид не стоит практически ничего, — поясняет Хоук. — Яйцеклетка тоже, но есть изнурительные девять месяцев беременности, а потом период грудного вскармливания, который может продолжаться довольно долго»[41]. Женский организм в это время должен питать два (а иногда и более) мозга одновременно, поэтому потребность матери в дополнительной энергии огромна. При беременности норма потребляемых женщиной калорий увеличивается на 300 единиц. Грудное вскармливание, согласно некоторым исследованиям, требует еще больше калорий. Жировые отложения на теле кормящей матери должны спасти ее и ее потомство в ситуации недостатка пищи.

Да, жир необходим женщинам для поддержания репродуктивных функций, но почему он откладывается в строго определенных местах — на бедрах, ягодицах и груди? Мы могли бы обзавестись жировыми шарами, свисающими с локтей, или большими пухлыми шеями и плечами, однако жир накапливается там, где накапливается, создавая округлости, которые считываются людьми как специфически женские, — почему же? Самое очевидное объяснение — физиологическое[42]. Жировые отложения в других местах сковывали бы наши движения и смещали бы центр тяжести: жирные плечи слишком утяжеляли бы верх тела, а имея жирные колени, женщины испытывали бы трудности при ходьбе.

Исследования Морган Хоук и других эволюционных антропологов указывают и на то, что накопление жировой ткани вокруг жизненно важных внутренних органов очень вредно для здоровья человека, поэтому откладывать жир в области попы и бедер просто безопаснее[43]. Есть данные и о том, что у женщин с большими попами и бедрами при тонкой талии жирнее грудное молоко — адаптивный признак, полезный для выращивания потомства, особенно в тех местах, где рацион может предполагать частую нехватку жиров. Хоук считает, что этот факт может указывать на то, что при грудном вскармливании используется именно белый жир, отложившийся на бедрах и попе матери.

С точки зрения анатомии попа, в общем-то, устроена просто: это сустав, к которому крепятся несколько крупных мышц, покрытых слоем жира. Сегодня ученые хорошо понимают, какие функции выполняют мышцы попы, и более-менее определенно могут ответить на вопрос о том, зачем они покрыты жировой тканью. Но чем попа так привлекательна для людей и обусловлена ли эта ее привлекательность эволюционно, нам пока не ясно. Чтобы хотя бы приблизиться к ответам на эти вопросы, давайте поговорим о павлинах.

Перья

Представьте себе павлина — этого великолепного, яркого представителя семейства фазановых. Родом с Индийского субконтинента, сегодня павлины населяют детские зоопарки и сады эксцентричных миллиардеров по всему миру. Это очень красивая птица: ярко-синяя голова, пышное, переливающееся всеми цветами радуги оперение с характерными узорами-глазками, которые лучше всего видно, когда павлин распускает свой полутораметровый хвост. Хвост, кстати, составляет 60 % длины тела павлина и весит около 300 г, что совсем не мало для существа, средний вес которого — 4 кг.

«Всякий раз, когда я рассматриваю перо из хвоста павлина, мне делается дурно!»^{8}[44] — писал Чарльз Дарвин в знаменитом письме гарвардскому ботанику Эйзе Грею в 1860 г. Дурно Дарвину становилось не от красоты, а, скорее, оттого, что он не мог объяснить существование столь огромного, привлекающего внимание, но, как казалось ученому, бесполезного хвоста. Эволюция вроде бы должна ставить на первое место эффективность, а хвост павлина явно не слишком эффективен, даже наоборот — он тяжелый, привлекает своими переливами хищников и мешает убегать в случае опасности.

Дарвинова теория естественного отбора говорит нам о том, что представители вида, наиболее приспособленные к условиям среды, с наибольшей вероятностью выживают и оставляют после себя потомство[45]. Если какой-то наследуемый признак полезен, в следующем поколении он передается большему числу особей. Таким образом случайные генетические мутации накапливаются, и в результате получаются организмы, хорошо адаптированные к существованию в тех или иных условиях, — как говорится, выживает самый приспособленный. Но если верно, что особи, которые являются носителями благоприятных признаков, выживают с большей вероятностью, как объяснить существование такого явно ненужного и даже вредного украшения, как павлиний хвост? «Это настоящая загадка! — говорит профессор Крис Хауфе из Университета Кейс-Вестерн-Резерв. — У нас есть все эти животные с ярким оперением, яркой чешуей, яркими мордами, есть животные, которые всегда шумят. С точки зрения выживания это кажется просто идиотизмом. И нам нужно объяснить, зачем все это нужно».

Дарвин попытался ответить на этот вопрос в книге «Происхождение человека и половой отбор» — смелом продолжении «Происхождения видов». Он предположил, что половой отбор играет в эволюции роль не менее важную, чем естественный: наследуемые вторичные половые признаки делают особь более привлекательной для потенциальных партнеров (подразумевается гетеросексуальное поведение), а значит, более приспособленной. Вторичные женские половые признаки (бедра, попа и грудь), таким образом, могли формироваться в ответ на предпочтения мужских особей. То есть на протяжении тысячелетий самцам Homo по какой-то причине нравились самки с попой определенной формы. Самцы предпочитали спариваться именно с этими самками, таким образом направляя эволюцию женской попы по конкретной траектории. Но так ли это происходило на самом деле? Почему попа именно такой формы была привлекательна для самцов? В чем смысл этой привлекательности? Все эти вопросы по сей день остаются нерешенными, открывая дорогу отдельному — и очень противоречивому — направлению эволюционных исследований.

В 1990-х гг. особую популярность приобрела эволюционная психология. Статьи по этой дисциплине печатаются в научных журналах, но иногда ссылки на эволюционно-психологические исследования можно найти на страницах Maxim или Cosmopolitan[46], а то и в длинных тредах на Reddit[47]. В таких тредах обычно объясняется, почему современные модели и особенности человеческого поведения — промискуитет, арахнофобия или влечение мужчин к женщинам с большой попой — могли быть полезными для древних людей. Теории такого рода я обычно слышу и на вечеринках, когда рассказываю кому-нибудь, что пишу книгу о попах. «Большая попа сигнализирует о фертильности женщины, разве нет?» — говорит кто-то, выискивая в глубинах холодильника еще одну бутылку пива. «Я слышал, что женщины с большими попами умнее», — добавляет другой, запуская руку в миску с чипсами.

Мои знакомые в такие моменты наверняка всего лишь пытаются выловить из глубин памяти что-то прочитанное давным-давно в интернете и смутно запомнившееся, но такие комментарии все равно кажутся мне важными — из-за предпосылок, которые лежат в их основе. Этих предпосылок две: во-первых, имеется в виду, что большая попа обеспечивает женщине эволюционное преимущество, а во-вторых, что сексуальный интерес к попам, в особенности большим, врожденный и не контролируется нами. За этими комментариями на вечеринках явно стоят следующие рассуждения: так же как люди любят сладкое, поскольку сахар для них питателен, они любят большие попы, потому что такие попы чем-то полезны и помогают им в нелегком деле выживания. Возбуждаться при виде большой попы, стало быть, в некотором роде естественно. Это соответствует нашим эволюционным интересам.

Так как эволюционные психологи часто занимаются попсовыми темами, связанными с сексуальностью, пресса использует их исследования в качестве источника кликбейтных заголовков типа «Ученые доказали, что высокие каблуки дают власть над мужчинами» (High Heels Do Have Power over Men, Study Finds)[48] или «Макияж вызывает восхищение мужчин и ревность женщин» (How Make-up Makes Men Admire but Other Women Jealous)[49]. В статьях с такими названиями обычно даются примитивные эволюционные — а не культурологические! — объяснения определенных моделей поведения: женщины не любят женщин, которые красятся на рабочем месте, потому что воспринимают их как доминирующих в сексуальном плане; ношение высоких каблуков вынуждает женщину выгибать спину, подавая таким образом древний сигнал готовности к спариванию[50]. Эволюционная психология, конечно, выносит за скобки альтернативные варианты объяснения человеческого поведения. Возможно, опрошенные исследователями мужчины испытывали эротическое влечение к женщинам на высоких каблуках потому, что в западной культуре высокие каблуки довольно прочно увязаны с сексапильностью; может быть, ревность вызвана тем, что во многих сферах возможностей для профессиональной реализации женщин так мало, что они приучены воспринимать любую другую женщину как конкурентку.

Вот почему эволюционная психология столь соблазнительна: она предлагает простые эволюционные объяснения моделям поведения, которые вполне могут быть сформированы под влиянием культурных, исторических или социальных факторов. Предлагает своего рода оправдание. Если мы серьезно относимся к предположению, что за представлением об эротической привлекательности высоких каблуков стоят принятые в обществе стандарты красоты, мы можем ощутить необходимость критически переосмыслить себя и свои взгляды на ношение каблуков. Но если влечение к женщинам на высоких каблуках обусловлено эволюционно, то с ним ничего поделать нельзя.

Попа — особенно благодатный материал для эволюционных психологов из популярных СМИ. Статьи под заголовками «Научное объяснение вашей любви к задницам» (The Science of Why You’re an Ass Man)[51], «Как ягодичная мышца стала большой» (How the Gluteus Became Maximus)[52] и «Наука наконец установила, почему мужчинам нравятся большие попы» (Science Has Finally Figured Out Why Men Like Big Butts)[53] публиковались в 2014–2015 гг. в журналах Men’s Health, The Atlantic и Cosmopolitan; все они основывались на одном и том же исследовании в области эволюционной психологии. Это исследование было проведено в Техасском университете. Ученые поставили эксперимент, целью которого было определение эволюционных корней сексуального влечения к женской попе[54]. Группе из 102 мужчин в возрасте от 17 до 34 лет были показаны фотографии женщин, под разным углом наклонившихся вперед. Согласно полученным результатам, мужчинам больше всего нравились изображения, на которых женщина держится под углом 45 градусов. Затем исследователи увеличили количество изображений, добавив к ним ряд аналогичных фото женщин с большими попами. Испытуемые по-прежнему выбирали изображения женщин, наклонившихся на 45 градусов. Ученые заключили, что за эротическим интересом к большим попам на самом деле стоит влечение к женщинам со слегка прогнутой спиной. Такой изгиб спины, как считается, позволял самкам древних гоминид с большим успехом заниматься собирательством, а значит, иметь больше возможностей прокормить себя и свое потомство. Самцам было выгодно выбирать партнершу, которая соберет для семьи больше пищи, а выступающая попа сигнализировала о том, что самка сумеет это сделать.

Многие ученые относятся к эволюционной психологии с большим недоверием, и на это есть целый ряд причин. Палеонтолог Стивен Джей Гулд сравнивает ее с «Просто сказками» Редьярда Киплинга (это сборник детских сказок, в которых даются фантастические объяснения тех или иных явлений окружающего мира: откуда у верблюда горб, а у леопарда — пятна)[55]. Профессор Хауфе указывает на то, что эволюционные биологи — такие как Дэниел Либерман — опираются на экспериментальные исследования и палеонтологические данные, в то время как эволюционные психологи часто просто проводят опрос и затем каким-то образом пытаются объяснить его результаты[56]. Например, как в описанном выше исследовании ученых из Техасского университета: авторы опросили группу мужчин и на основании результатов опроса пришли к выводу, что женщины с большими попами были более успешными собирательницами. Но этот вывод не был подкреплен никакими экспериментальными данными. Эволюционная биология не соответствует стандартам наук об эволюции. В этом ее фундаментальная проблема.

Еще одна проблема заключается в том, что исследования в области эволюционной биологии часто основываются на предпосылке, истинность которой пока не подтверждена: подразумевается, что выбор брачного партнера всегда продиктован конкретной эволюционной задачей — необходимостью отбора полезных наследуемых признаков[57]. Например, популярное эволюционно-психологическое объяснение существования павлиньего хвоста состоит в том, что только очень сильный и умный самец способен таскать за собой такую махину, а значит, хвост для него является способом продемонстрировать самке силу. Но профессор Хауфе уверен: нет несомненных подтверждений тому, что существует связь между выбором полового партнера и наличием у него генов, ответственных за адаптивные признаки. То есть пава не обязательно выбирает самого мужественного и сильного павлина.

Это может звучать контринтуитивно[58]. По крайней мере, так это прозвучало для меня, когда я услышала об этом в первый раз. В моей голове слишком глубоко засела идея о том, что все наследуемые признаки просто обязаны возникать в процессе адаптации к условиям окружающей среды. Я просто не могла представить себе, что есть еще какая-то причина, по которой у павлинов могут быть синие головы, а у женщин — большие попы. Этот набор установок Гулд и эволюционный биолог Ричард Левонтин называют адаптационизмом и уже на протяжении нескольких десятилетий критикуют его[59]. Ученые указывают на то, что некоторые наследуемые признаки, возможно, вообще не являются адаптивными. Кроме того, функция, которую тот или иной признак выполняет сегодня, может не иметь ничего общего с причинами, по которым он возник когда-то давно. То есть огромный хвост павлина может либо вовсе не быть адаптацией, либо быть адаптацией к условиям среды, в которой павлины обитали тысячи лет назад. Поэтому нельзя c полной уверенностью сказать, что хвост современного павлина вообще выполняет какую-то определенную функцию.

Я выдвигаю ящик шкафа в одном из залов Музея естественной истории имени Джорджа Пибоди при Йельском университете и вижу два десятка почти одинаковых зеленых попугаев[60]. Они набиты ватой и лежат брюшками кверху с прижатыми к телу крыльями. Из ящика неожиданно едко пахнет смесью нафталина, консервантов и чего-то землисто-животного. Я задаю доктору Ричарду Праму — профессору орнитологии Йельского университета и моему сегодняшнему проводнику по музею — какой-то вопрос про этот запах. Он пожимает плечами и говорит: «Ящик с пингвинами пахнет жирной рыбой». Меня поражает, что вонь от гнили и птичьей пищи может сохраняться так надолго, но доктор Прам невозмутим. Животные состоят из плоти. Разложение — ее неотъемлемое свойство.

Вместе с запахом являются цвета: ярко-синие спинки, переливчатые головы, буйно-оранжевые панковские хохолки, черные тельца райских птиц — самые черные в природе, утверждает профессор Прам. Он объясняет мне, как молекулы пигмента в клетках перьев выстраиваются в ряды, словно стеклянные шарики в вазе, чтобы создать этот колдовской черный цвет. Перья на теле райской птицы расположены под точным углом, не позволяющим свету отражаться, — это делает их матовыми. Блестящий бирюзовый хвост, которые птица демонстрирует во время сложного брачного танца, особенно ярко выделяется на их фоне.

Орнитологическая коллекция находится в большом зале Центра экологии. Зал заставлен белыми шкафами высотой от пола до потолка, cвет флуоресцентный, пол покрыт промышленной серой плиткой. Но богатство коллекции поистине восхищает. Биологи изучают разнообразие птичьего мира во всех его проявлениях, стремятся понять физику пигментов, откладывающихся в перьях, или особенности строения гортани певчих птиц. Доктор Прам — стипендиат Макартура и Гуггенхайма, профессор с собственной лабораторией — сделал себе карьеру на постановке подобных проблем и в процессе исследований совершил множество волнующих открытий. В том числе он установил тот факт, что между современными птицами и динозаврами существует прямая эволюционная связь.

Но я в зале орнитологической коллекции не для того, чтобы изучать пигментацию птичьих перьев[61]. Я здесь потому, что Ричард Прам является противником адаптационизма. Он разработал свою теорию эволюции украшений (красочных перьев, многообразных птичьих гребней и хохолков и, конечно же, хвоста павлина). Опираясь на идеи Левонтина и Гулда (а также более ранних исследователей, включая Рональда Фишера и самого Дарвина) и возражая адептам эволюционной психологии, он утверждает: некоторые признаки животные приобретают не потому, что эти признаки адаптивны и помогают приспособиться к условиях среды, а просто потому, что они красивы. Мозг потенциального брачного партнера может быстрее реагировать на новые или более сильные сигналы (на яркое оперение скорее, чем на неяркое, например), но роскошный хвост павлина вовсе не обязательно значит, что этот самец в эволюционном смысле чем-то лучше других. Паве нравится его хвост не потому, что он говорит о силе и приспособленности брачного партнера. Ей нравится, что этот хвост синий, большой и блестит. Теория Прама основана на его многолетнем опыте изучения птиц — вроде тех, что мы видели в ящиках. Украшения многих из них мешают им летать или делают их заметными для хищников. Осознав, как плохо некоторые птицы приспособлены с точки зрения естественного отбора, доктор Прам задумался над тем, для чего им могли понадобиться столь неудобные, но красивые перья и хвосты. В ходе своих дальнейших экспериментов и теоретических штудий он переосмыслил красоту птиц и — в некоторой степени — людей.

Придя в лабораторию доктора Прама в Йельском университете, первое, что я услышала, — что его несколько смущает разговор со мной. Он, конечно, регулярно читает лекции и дает интервью СМИ, размышляя о красоте птиц, но человеческая красота — это нечто совсем иное. Одно дело, сказал мне профессор, показать аудитории слайд с изображением райской птицы и сказать: «Взгляните на эту прекрасную птицу!» Но странно было бы, если бы он продемонстрировал зрителям изображение женщины, принял ее за эталон человеческой красоты и рассуждал о том, почему именно такие, как у этой женщины, вторичные половые признаки больше всего привлекают потенциальных брачных партнеров.

Проблема, которую доктор Прам видит в большинстве эволюционно-психологических теорий, состоит в следующем: утверждая, что физические черты потенциальных партнеров привлекают паву или человека по чисто биологическим причинам, мы игнорируем тот факт, что люди считают красивыми и эротически привлекательными совершенно разные вещи, и отметаем множество вопросов о красоте, которые можно было бы поставить. Предположение о том, что какие-то виды влечений с эволюционной точки зрения «правильные», а какие-то — нет, отвлекает нас от огромного разнообразия вкусов и предпочтений и попросту не соответствует действительности — человеческой или птичьей.

Возможно, нам павлиньи хвосты кажутся одинаковыми, но для пав они, скорее всего, выглядят совершенно по-разному. Однако ученым пока не под силу проследить, как индивидуальная изменчивость у павлинов и индивидуальные предпочтения пав, взаимно влияя друг на друга, на протяжении тысячелетий формировали развитие павлиньего хвоста. То же самое и с попой. Ее физиологию легко объяснить с научной точки зрения, но эволюционная история слишком сложна, чтобы сказать, является ли многообразие форм, которые принимает попа, — и многообразие реакций, которые она вызывает, — результатом полового отбора. Изменчивость может быть приспособительной или являться ответом на эстетические предпочтения потенциальных брачных партнеров, но все универсальные предположения («попы этой конкретной формы наиболее привлекательны») почти наверняка ошибочны. Дело в том, что контексты, определяющие наши шансы на эволюционный успех, — биологические, культурные или личностные — очень индивидуальны и все время меняются. Как сказал мне профессор Хауфе: «Любая попа, которая вас не убивает, скорее всего, достаточно хороша».

Хауфе даже более радикален, чем доктор Прам. Он считает, что нет никаких причин думать, будто большие попы или яркие перья вообще возникли в ответ на предпочтения потенциальных партнеров. Большие, маленькие, плоские или круглые попы, может быть, просто существуют. Они могут нравиться или не нравиться людям по причинам, которые вовсе не связаны с эволюцией или биологией. Критикуя адаптационизм, профессор рассуждает: «Нам всем что-то нравится. Я, например, люблю фильмы „Марвел“. И мне не нужно апеллировать к эволюции, чтобы объяснять, почему я их люблю»[62]. Возможно, попы не так уж отличаются друг от друга. Для нас они неразрывно связаны с расой, гендером, представлениями о норме и красоте, но эти ассоциации вызывают не кости, мышцы и жировые отложения, которые образуют биологическую реальность попы. Их вызывают многообразные культурные и исторические смыслы, которыми она окружена.