Я приду за тобой в августе

Глава десятая

И поехали мы с Гаркавым на деревню к дедушке. То есть к художнику, знакомиться. Прямо в его логово.

Я с утра Толю на работу проводила — больничный у него закончился. Дети еще спали, а я отгул взяла, быстренько бутербродов сварганила — и на улицу. Встретились мы с Гаркавым в условленном месте, у лесопарка, и в путь двинулись.

Я Гаркавому о цели нашего путешествия ничего не рассказывала. Знала, что может разболтать. Особенно когда выпьет. Но он ничего и не спрашивал, крутил себе баранку и про политику мне что-то рассказывал. А я не слушала, волновалась и на карте дорогу ему показывала. Он пару раз остановиться порывался, чтоб у дороги поваляться в траве. Последние, мол, теплые деньки. А бабьего лета, говорит, в этом году по прогнозам и не планируется. Но я ему решительно заявила: едем без остановок.

Так мы потихоньку, по карте да у местных жителей спрашивая, до нужной деревни и докатились. Вышли, я с какой-то женщиной разговорилась, она мне и показала, куда идти. На самую окраину села. Подъехали с Гаркавым к какому-то дому и еще из машины не вышли, а стало понятно: люди здесь живут в нищете и бедности. Я таких домов давно не видела: грязный, кривой, косой, облупленный. И двор весь зарос сорняками.

«Ты в машине оставайся, — приказала я Гаркавому. — А если меня долго не будет, тогда в милицию звони».

«Что? В милицию?»

«Ты приказ понял?»

«Так точно».

«Ну вот и сиди. Я быстро».

Зашла я во двор, а тут детишки сидят, как грибы, прямо на колоде какой-то. Все немытые, нечесаные, худые какие-то. Одежда как из секонд-хенда. Ни дать не взять — дети военного лихолетья.

«Здравствуйте, мальчики», — сказала я.

«А я не мальчик, я девочка», — сказал один из ребят. И правда, это девочка была, только по-мальчишечьи стриженая.

«И девочки... — сказала я, улыбнувшись. — А взрослые дома есть?»

«Только мама», — ответил один из ребят. Только я в дом хотела зайти, как тут и хозяйка вышла. Глянула на меня неприветливо, руки в бока уперла. Молодая еще женщина, но видно, что жизнью вконец замученная. Потому и злая такая.

«Что вам надо?»

«Во-первых, добрый день в хату, — сказала я. — А во-вторых, я хотела бы с Яном Вусцішем поговорить. По делу».

«Что я ему, секретарша? — женщина эта презрительно скривилась. — К Яну Вусцішу они собрались. Во-первых... Во-вторых... Во-первых, никакой он не Ян Вусціш. А мой муж».

И она назвала имя с фамилией. А фамилия была та самая. Фамилия моего покойника.

Так что ты была права, Зинаида Юрьевна. Ох, как права. А лучше бы ошиблась.

«А во-вторых, надоели вы со своим Вусцішем. Что же вы его личной жизнью не интересовались? А его личная жизнь — вон, сидит. Одна в тройном флаконе».

«Это ваши с ним дети?»

«А чьи же. Конечно, наши. Только на самом деле, как оказалось, только мои. Он на них срать хотел. Со всей высоты своего таланта, так сказать».

«А можно…»

«Можно! Почему же нельзя? Заходите! Наконец-то вы появились. Я ему давно говорила, что такая жизнь всех нас погубит. Что в один прекрасный день к нам придут, и государство любимое за нас возьмется. Вот вы и здесь. Сами видите, как мы живем. Как животные. Вот он до чего семью довел. Все обещал мне, что у него двухкомнатная квартира в Минске есть, надо только вернуть ее. Потерпи, говорит, скоро переедем. Уже год так живем, дауншифтер хренов. Давайте, что мне нужно подписать?»

«А сам он где?»

«Где-где. В Минск уехал. Уже две недели, как дома не появлялся. Художник…»

И тут она такими словами выругалась, что лучше я вам повторять не буду.

«Правда, звонил сегодня, что к вечеру появится. Но кто же ему поверит. Может, и не вернется уже. Он такой. Может».

«А можно я в дом зайду?»

«Да куда хотите. В детскую комнату можете заглянуть. Вот так дети художника живут. Как вши. Сами увидите».

Я осторожно в дом зашла. Ну, не так уж тут и грязно было. Видно, что жена этого Яна Вусціша старалась порядок поддерживать. Но вообще-то, конечно, впечатление было убогим. Не должны люди так жить. Особенно в нашем социальном государстве.

«Вы с ним здесь познакомились?»

«Ага, конечно. Здесь. Я в Минске родилась! Это он приехал однажды и меня сюда увез. Типа, будем в деревне жить, в единении с природой и людьми. Я ему тогда верила…»

«Дети все в Минске родились?»

«Да нет, только первый. Остальные здесь».

«А родители не помогают?»

«Его мать умерла. А с отцом... Вы что, не знаете?»

«А что с отцом?»

«Он проклял его, отца своего. Давно уже. И с тех пор они ни разу не разговаривали… Так что? Все, собираться?»

«Нет, подождите…»

Я подошла к стене, на которой висел большой снимок молодого мужчины в черном. Мужчина смотрел прямо в упор, и на губах его была улыбка. Такая, будто он на весь мир обижен.

«Это он?»

«Ну да, кто же еще. Папашка наш...»

И правда, нельзя было этого не заметить. Передо мной как будто кадры из фильма пролетели — двадцать первый автобус, и в полутьме лицо моего покойника. Рана на его затылке. Золотой телефон. И снова это лицо, в котором без труда можно было угадать отцовские черты… Вот мы и встретились, Ян Вусціш.

Не люблю я людей, которых ни к какому типу определенному не припишешь. Выпадают они из всех типов, высыпаются, как картошка из мешка. Вот и этот. Не встречала я еще таких, чтоб и ни то, и ни се, ни рыба, ни мясо, а что-то кривое, нехорошее, вызывающее и несчастное, но на свой лад несчастное, такое, что своим несчастьем упивается. Что-то новое открылось передо мной в этом странном и сложном мире. И я не знала, как себя с этим вести. В чувствах своих никак не могла разобраться. Как же это опасно, подумала я, когда человек так живет: не как нормальные люди, а как белая ворона какая-то. Когда все правила нарушает. Так сказать, ездит по миру без талончика, и каждый раз как-то выкручивается. Никто его не штрафует, потому что он сам никто. Как тень. Любой контролер знает, что тень оштрафовать нельзя. И с автобуса высадить тоже. Тень — она и есть тень. Прошмыгнет мимо, нагадит, и снова ее не видно, не слышно.

Вот так, Юрьевна. Пока ты в Минске свое дело потихоньку делала этот вот народный мститель с тобой в одних автобусах ездил. Может ты даже талончик у него проверяла. А он тебе улыбался. Убийца собственного отца тебе улыбался, а ты и не догадывалась, потому что не могла ты тип человека распознать, не додумалась сразу.

И сейчас он в Минске ездит. Безнаказанный, спокойный, с чувством выполненного долга. А может уже другими делами занят. Двухкомнатная квартира в Заводском районе — ради этого на многое можно пойти. А потом себя успокаивать: я не для себя. Я для семьи, для детей.

«Как же так получилось, что он отца проклял? За что?»

«Ну, отец его с матерью разошелся, потому что другую себе нашел. Он об этом мне всю жизнь рассказывает. Напьется — и все об этом. Все тот день вспоминает, когда приехал как-то домой из Крыма, а там отец с этой своей новой любовью в постели голые лежат, выпивают. Ну, и все такое... Он тогда отца простить так и не смог. Возненавидел его просто. Он же такой чистый мальчик был, невинный. В любовь верил, дурачок. В его-то возрасте... Так что вы решили? Что с нами делать будете?»

«А с матерью что случилось?»

«Ну, умерла. От рака или от чего-то такого. Какая разница?»

«И он с этой новой любовью, значит, в той квартире до сих пор живет…»

«Они тогда поспорили. Подрались даже, и отец ему сказал: чтобы я тебя больше здесь не видел. А тот ему: будь ты проклят, папа. Пафос какой... Тошнит прямо... Но он такой — до сих пор чистенького из себя строит. Нарцисс, как и все художники... Да что я вам рассказываю? Вы вообще кто?»

«Меня Зинаида зовут. Я из Минска. Помочь вам хочу».

«Да не нужна нам помощь! Слышите? Пошли вы все с вашей помощью! Не хочу я здесь жить, ясно?»

И тогда послала она меня на три буквы, но я уже знала все, что хотела.

«Вот, — сказала я. — Смотрите. Вы же знали, правда?»

И достала из сумочки все те письма и фотографии. Пошла прямо на эту женщину и по одной ей показываю, прямо в лицо ей тычу.

«Смотрите! Это ваш муж рисовал и отцу подбрасывал. Чтоб его до могилы довести и квартиру скорей получить. А когда понял, что отец держится и умирать не собирается, то в Минск поехал, отца подкараулил на темной улице и... Уж не знаю, что там было, но отец головой ударился и умер. Может в автобусе, а может сразу. Это представить нетрудно. Посадил мертвого в автобус, будто пьяного, коньяк ему подбросил, телефон, а сам вышел на следующей... Так было? Так?»

«Нет!»

«Это вы его подговорили? Ради квартиры? Квартиры двухкомнатной в Заводском районе! Лучше признайтесь, женщина моя дорогая. Прошу вас, признайтесь! Или скажете, что он это все без вашего ведома провернул? Ради вас. Но это все равно убийство, понимаете? Все равно: убийство! Даже если из самых благородных побуждений!»

«Да нет, говорю я вам! Нет!»

Но я ее уже не слышала.

«Все это херня какая-то!» — крикнула она.

Мы стояли уже совсем вплотную друг к другу. У нее кулаки сжимались, да и у меня руки чесались, чтоб урок ей преподать, на всю жизнь. Но тут она на детей крикнула, чтоб из дома вышли, а сама как-то обвисла вся и села на табуретку.

«Вы послушайте... Зинаида…»

Села я рядом и в глаза ей смотрю. Чтобы не вздумала увиливать.

«Вы все неправильно поняли, — сказала она поднявшись. — Не знаю, откуда вы это раскопали. Все это дерьмо. Но все не так было».

«А как? Как было?» — нахмурилась я.

«Они с отцом в последнее время собирались мириться. Даже договорились встретиться. И встретились, хотя я и не верила, что из этого что-то выйдет... И отец ему все эти рисунки с записями показал. Ян сказал, чтобы он ничего не выбрасывал. Потом у них еще одна встреча была запланирована. Чтобы обо всем договориться. И насчет квартиры тоже. Ян сказал, что пойдет на нее не один... а с хорошим человеком. С другом. А потом... потом это все и случилось. Мы только после звонка из милиции все узнали».

«Чем вы это докажете?»

«А ничем. Так оно и было. Он еще пошутил, что это мать с того света записки отцу подбрасывает. Чтобы отец этот, старый козел, понял, наконец, что надо сына простить. А потом... потом было уже поздно. И я правда не знаю, где он сейчас, Ян. Сказал, что в Минск уехал. На похороны. И вот с тех пор его нет. Я уж и правда, думаю, что он нас бросил. Квартира-то все равно сейчас его... После смерти отца…»

Я задумалась. Почему-то я ей верила. Верила и все тут. Потому что вот она — да, это был тип, который я хорошо знала. Довольно редкий тип, кстати. Такие женщины вспыльчивые, иногда даже просто невыносимые, но они всегда за правду. Искренние, неравнодушные. Если такая на работу руководящую пойдет, цены ей не будет. Но когда попадет в руки к какому-нибудь нарциссу — пиши пропало.

Мы помолчали. Я достала из сумки бутылку, ту, которую для Гаркавого припасла, в награду за его верность и драндулетные труды. Налила ей и себе. Она жадно выпила и на меня посмотрела — мне показалось с какой-то благодарностью.

И тут меня осенило.

«А мастерская у него есть? — спросила я. — Он же художник. Должна же быть у него мастерская…»

«Есть... — ответила она, встала и губы рукавом вытерла. — А вы... Вы кто все-таки? Из милиции?»

«Из контролирующих органов, — кивнула я. — Пойдем, покажешь».

«Вот его мастерская ... — сказала она, когда мы во двор вышли. — Обычный сарай…»

Дети, конечно, за нами увязались. Я их конфетами угостила, которые постоянно с собой беру, когда мы с Толей куда-нибудь едем. На всякий случай. Но на пороге сказала строго, чтобы за нами не шли. Мало ли что они там увидят. Зачем детскую психику травмировать? И с каким-то душевым трепетом вошла в сарай. Жена Яна Вусціша включила свет.

Нет, я уже почти не удивилась. Это были обычные картины и скульптуры, если вообще может быть обычной больная фантазия сына, который проклял когда-то своего отца. Были здесь и произведения, которые я уже видела, но большинство незаконченные. Там какие-то руки, там флаг из детских штанишек. Там голова, там рисунки чем-то черным. Может карандашом, может углем или чем там художники рисуют. Моя спутница нервничала, а когда я легонько погладила ее по плечу, она так вздрогнула, что стало понятно: боялась она, ужасно боялась. Боялась, что Ян Вусціш нас здесь увидит. Думаю, что он никому, кроме нее, сюда заходить не разрешал. А она была его сторожевой собакой, и пока он в Минске был, она смотрела, чтобы никто в эту его тайную мастерскую не проник.

«А там что?» — я подошла к стене, к которой было что-то прислонено. Прислонено и накрыто рваным одеялом.

«Я уж и не помню…»

Я потянула одеяло на себя, обеими руками подняла картину и повернула ее на свет.

Да, это была именно картина. Не извращение какое-нибудь, а нормальная картина. А на картине женщина. Или, точнее сказать, голова женщины и ее руки. Длинные, красивые руки. Пальцы переплетены, и на безымянном пальце красивое блестящее кольцо. С драгоценным камнем.

И глаза. Светлые, как на иконе.

«А, это... — сказала моя спутница. — Это учительница Яна. Он недавно ее написал. Странно, он таким давно не занимался…»

Мы смотрели на этот красивый портрет и думали каждая о своем.

«Она очень любила, ценила его талант. Еще со школы. И он ее уважал. Говорил, она своих учеников никогда не забывает. Всем — как ангел-хранитель. Он никогда на встречи выпускников не ходил, а вот ее нарисовал. За один вечер. Да... Он так о ней рассказывал, что я даже ревновала сначала. А теперь мне все равно... Только бы вырваться отсюда…»

«Вырвешься. Обязательно вырвешься».

«Недавно, когда он в Минск снова начал ездить, они с ней случайно в автобусе встретились. Разговорились. Он ей рассказал, как нам трудно живется. Что вот, есть квартира отцовская, но как ее получить? Она обещала помочь. Но, конечно, это все пустые слова были. Да и как она помочь могла? Обычная училка с зарплатой в триста рублей. Свое дело сделала — и за новую партию взялась…»

«Знакомое лицо», — сказала я, а сама все всматриваюсь в эти черты, и чудится мне, что вот сейчас она мне проездной протянет. Или талончик. И улыбнется так, что потом весь день себя какой-то неполноценной чувствуешь…

А после выйдет на следующей, и все снова будет как всегда. Обычные дни в обычном городе. Обычная работа среди обычных людей.

«Мы вас никогда не забудем, слышите, Татьяна Николаевна! Вы нас такими воспитали! Настоящими людьми. Я бы вам вообще почетного учителя дала!»

Учительница. Ну конечно. Та, к которой ходят с тортиком. И коньяком. И шампанским. Тогда, когда никакой надежды уже нет. Никакой. Тогда и вспоминаешь, что она сказала.

«Я вас никогда не оставлю в беде! Для меня бывших учеников не бывает».

Татьяна Николаевна. Ангел-хранитель.

За дверями послышались шаги. Мы аж друг к дружке невольно прижались, но двери открылись, и в мастерскую зашел Гаркавый.

«У вас тут все хорошо? А то я не знаю, уже час прошел. Это долго, или подождать еще? Ты учти, Юрьевна, у меня трубы горят».

Обняла я эту женщину бедную на прощание и сказала ей:

«Все у тебя хорошо сложится. Вот увидишь. Ты такого типа человек, что просто не может быть иначе. А если что, если помощь нужна, ты позвони, вот номер. Я даже в суд приду, если надо. Поняла?»

И, не ожидая ответа, пошла к машине.