Я приду за тобой в августе

Глава третья

Дети были дома. Я еще со двора увидела, что свет в их комнате горел. Зашла я в прихожую, разулась — громко, чтоб слышали, что я пришла, а то мало ли. Димка обижается, когда я без предупреждения вхожу. Что ты, мама, говорит, все время подкрадываешься? Но у них там тихо было, книжки, наверно, читали. Я сразу на кухню, телевизор включила, чайник поставила, руки пошла в ванной помыла. Все, что с утра готовила — почти нетронутое стоит. И так каждый раз. И что они едят целый день?

Посуда, правда, помыта, но, сразу видно, Димка мыл — жир на тарелках, вилки тоже жирные, даже издалека невооруженным глазом заметно. Вот же невестка у меня, прости ты Господи. Хорошая девочка, но такая уж болезненная: иногда как предложит помочь, картошку почистить или пол помыть — так лучше бы не предлагала, мне аж страшно за нее делается: а вдруг ей плохо станет из-за перенапряжения?

Стала я к раковине посуду перемывать, а у самой из головы тот покойник из автобуса не выходит. Перемыла все быстренько и к детям в комнату пошла. Постучала, открыла дверь. Лежат, книжки читают. Один торшер на двоих. Как судьба.

«Вы бы хоть свет включили, — говорю им. — Лампочку же отец давно новую вкрутил».

«Прывітанне[6], мама», — сказал Димка, он у меня почему-то на родном языке говорит, хотя ему уже тридцать лет весной стукнуло. А Олечка только мяукнула что-то. Она вообще на котенка похожа. Жалко мне ее, но что поделаешь — такую уж Димка себе выбрал. Хрупкую и бледную. Городскую, одним словом.

«Привет, — сказала я, и свет им включила, они аж зажмурились. — Что это вы не ели ничего, дамы и господа?»

«Мы поели, мам, — ответил Димка. — Мы же не можем вдвоем целую кастрюлю за день одолеть, как ты не понимаешь?»

«Да какая там кастрюля. Хороший же борщ, с мясом».

«Мама! Ну что за раблезианство[7]!»

«Это вам рублезианство, а по-моему, выдающийся суп получился», — сказала я и пошла чай пить. Села на кухне, телевизор смотрю, но думаю совсем о другом. Димка пришел, чаю сделать. Носит ей чай и носит. Сама она не может, что ли? Чашку уронит? Или пальцы обожжет?

«Как у Оленьки здоровье?» — спрашиваю.

«Да все нормально. А что?»

«Да нет, ничего».

«А чем это от тебя пахнет? Ты что, пила?»

«Это мы на работе по граммульке, за день рождения».

«Ясно... Мам, крикнешь нам, когда імбрык[8]закипит».

«Хорошо».

Это они так чайник почему-то называют. Iмбрык. Никогда такого слова не слышала. Такое ощущение, что им их кто-то придумывает, слова эти. Сидит в Вильнюсе и придумывает, чтобы здесь никто не понимал о чем речь.

Но что поделать. Iмбрык — это запомнить легко. Смешное слово. Но у них же и другие слова есть. Иногда как скажут что-нибудь, ничего не понятно. Но я тогда терпела. Кивну просто в ответ, и все в порядке.

Так мы и жили тогда, в двухкомнатной квартире. В одной комнате мы с Толей, во второй — Димка с Оленькой. Мирно жили, не ссорились. Я-то и рада была: дети с нами, так и спокойней, и веселей. Но понимала, конечно, что сами-то они другой точки зрения придерживаются. Они даже квартиру снимать хотели. Но какая квартира с их-то заработками. Даже если бы сняли, то с голоду бы умерли. А так и ухожены, и здоровы, и свой угол имеют, и нам с Толей на старости лет помощь будет. И вообще в доме как-то по-семейному уютно, когда столько людей на одной жилплощади. Я в их жизнь старалась не лезть, но, конечно, все передо мной было как на ладони. Зато переживаний меньше.

Хотя какое там «меньше».

«Закипел ваш імбрык!»

Хотела я им про случай с покойником рассказать, но сдержалась. Да и не думала, что им интересно это будет. Мне вообще всегда казалось, что Димка моей профессии стыдится. Как будто в этом что-то постыдное есть — билеты за проезд у людей проверять. Ну да ладно. Попила я чаю с бутербродом и спать легла. Но не спалось мне как-то в ту ночь, все мысли в голову лезли. О покойнике. Была в нем какая-та деталь, которую я не могла определить. Но была. И была эта деталь такая важная, что я полночи ворочалась, все пыталась понять, что меня так смутило. А за стеной дети скреблись. Как мыши. Интересно, они так каждую ночь скребутся? Так и уснула только под утро.

У вас, наверно, давно вопрос назрел: а Толя мой где тогда был. В больнице он лежал. В урологии, в десятой. Не смертельно, конечно, но неприятно. И на следующий день я к нему поехала. Котлет нажарила, гречки наварила. Приехала как раз после тихого часа. Захожу в палату. Что-то не так. Толя мой рот от меня закрывает. Остальные мужики тоже как-то странно себя ведут, притихли, отворачиваются.

«Ну, вот что вы, как дети? — говорю им. — Что, уже приняли на грудь среди бела дня? Вот медсестры заметят, выкинут вас всех к чертовой матери».

«Да хватит тебе уже», — сказал Толя, а сам виноватый вид на себя напускает. Я, конечно, разозлилась, но все равно мне приятно было: Толя мой в палате самый видный мужчина. Самый крепкий, самый ухоженный. Остальные трое — такие уж задохлики. И ногти черные, и носки пованивают.

Сел на кровати, ест, на меня поглядывает.

«Ну что ты тут истерику сразу устраиваешь — сказал Толя и по руке меня погладил. — Мы же по чуть-чуть. Для настроения, никто и не заметит. А нам хоть какая-то отдушина. Думаешь, приятно тут находиться?»

Простила я его. Вспомнила, как мы с ним когда-то познакомились. Он тогда шутил все. Веселый был мужик, добродушный. Этим и понравился. На первом свидании пуговицу на моей кофточке пальцами схватил и спрашивает:

«Хочешь, я оторву и сразу ўшыю[9]?»

«Не хочу»

«Смотри».

Оторвал пуговицу и в шею мне этой пуговицей тычет. И смеется. А потом мы поцеловались. Но это давно было, очень давно.

Ну вот. Я у него грязное собрала, расспросила о том, что врачи говорят, а потом мы в коридор вышли. Тут я ему и рассказала, что за случай вчера на линии произошел. И о своем сомнении тоже.

«Вот ты, — говорю ему, — можешь себе такое представить? Ты бы, например, коньяк в кармане домой повез? А телефон бы золотой купил? А картинки пошлые рассматривать любишь?»

«Не городи ерунду, — сказал Толя. — Ну, не купил бы. Ну, не рассматривал. Но это все твои субъективные доводы, люди разные бывают. Понапридумывала ты себе абы что».

Но я успокаиваться не собиралась. Мысли — они так просто не появляются. Если мысль возникла, значит, есть причина. Просто не каждый раз эту причину сразу уловить можно.

«Ерунду, ерунду... — сказала я. — А вот мужики твои в палате? Они же все нормальные. Извращенцев среди них нет. Их ты можешь представить со всем этим богатством? В таком вот виде непотребном?»

«Ну, не могу, — сказал Толя. — И что? Вечно тебе больше всех надо».

И тогда я на него по-настоящему уже обиделась и замолчала. Потому что это для меня самое страшное оскорбление, наверное, когда говорят, что мне больше всех надо. Мне как раз надо от этой жизни очень немного. Меньше других, я бы даже сказала. Сколько себя помню, никогда я больше других не просила. Человеку, я считаю, для счастья нужен простой прожиточный минимум. Во-первых, чтобы дома была чисто и спокойно. Во-вторых, чтобы мир был. В-третьих, чтобы люди были вежливы, довольны, и друг к другу относились уважительно.

Все остальное нам государство и так дает. Работа есть, жилье тоже. И крыша над головой. Медицина бесплатная, цены умеренные, пенсии старикам хватает. Не жирует никто, конечно, но оно так и для здоровья лучше. А то в мире, я читала, каждый год больше людей от ожирения умирает, чем от убийств. Это же надо так жрать не в себя, извините за выражение.

Нет, жить в Беларуси можно. По крайней мере, на талончик у каждого хватит. Мне Димка сказал, что проезд в общественном транспорте у нас самый дешевый в Европе. Так что не надо ля-ля. Войны у нас нет, и второй Украины мы тут не допустим. Осталось только по-человечески относиться друг к другу. Это же так просто. А оказывается, это и есть самое трудное.

Но Толя моей обиды будто бы и не заметил.

«Как там Димка?» — спросил он и в окно посмотрел. Грустно так посмотрел, мне его снова жалко стало.

«А что Димка? Все хорошо», — ответила я.

«Так и не приехал ко мне ни разу».

«Ну, ты же его знаешь. Занят он. Лежат с Олечкой, книжки читают. Или на мероприятиях этих своих».

«Книжки... Я вот что думаю. Надо им квартиру себе построить».

«Зачем?»

«Ну как зачем? Они молодая семья, им квартира нужна. Может им кредит все-таки взять?»

«Опять ты начинаешь. Не построят они ничего, не те у нас дети. С ними о таких вещах лучше вообще не заговаривать. А то помнишь, как он тебе ответил тогда, Димка-то наш? Что они во Львове жить собираются, и в этой стране их ничего не держит. Государство им не то, видишь ли. Президент не тот. Так и сказал».

«Так это когда было? Пять лет назад. Может, передумали уже».

«Они все время все передумывают. Только и делают, что передумывают. Сегодня во Львов к бандеровцам, завтра в деревню хотят, с туалетом на улице, а послезавтра уже «Я нарадзіўся тут»[10]у себя в комнате поют. А жизнь тем временем идет. Нет уж, Толя, пусть лучше с нами живут. Согласись. Вот у Гаркавого сын в Чехословакию уехал. Десять лет прошло, и ни ответа, ни привета. Может, и убили его там эти чехословаки. Ты такого детям хочешь? Что им, плохо у нас? Ну, скажи».

«Ладно. Пусть бы тогда хоть внуков нам родили. Пора бы уж».

Тут я тоже задумалась. И пришла к выводу, что и при таком развитии событий лучше детям у нас оставаться.

Вышла я из больницы и на работу поехала.