Я приду за тобой в августе

Глава седьмая

Очень мне хотелось утром о своем сне кому-нибудь рассказать. Но я понимала, что лучше мне язык держать за зубами. Не так поймут. Да и кому рассказывать? Толя в больнице, так и не выписали, хоть обещали. Димка приехал из своих общин и сразу спать завалился. Олечка на эту свою работу пошла. Попила я кофе и поехала туда, куда давно уже собиралась. Волновалась, конечно, но на то мы и женщины, чтоб волноваться.

К вдове своего покойника я поехала, вот куда. Давно уже надо было ее проведать. Адрес я прекрасно запомнила — когда паспорт листала, сразу же ту страницу открыла, где прописка. Да и что там запоминать. Наш же Заводской район. Я его наизусть знаю.

На этот раз никого знакомых на пути не попалось. Ну и слава Богу, подумала я, мне сегодня лишний раз на глаза попадаться ни к чему. Пару остановок — и вот я уже на Кабушкина[13]. Нашла нужный дом, к подъезду подошла, посмотрела на окна. Стекла все темные, день солнечный, ветреный. Где-то здесь он и жил, бедолага этот. На каком-то из этих балконов стоял, во двор смотрел. На то самое место, где я сейчас стою. Задумалась я и на лавочку присела. Тут женщина из подъезда выходит — и сразу на меня так подозрительно уставилась. Что делать? Вздохнула я глубоко и глаза прикрыла. А она подошла поближе и вдруг улыбнулась:

«А я вас знаю».

«Здравствуйте, — сказала я. — Извините, но я вас что-то не припомню».

«Вы контролером работаете. Я вас часто вижу, когда на работу еду».

«Да, действительно, — сказала я. — Вы, наверно, никогда зайцем не ездите, иначе бы я вас тоже запомнила».

«На ловца и зверь бежит».

Посмеялись мы, разговорились. Про дачу, про то, как в этом году яблоки и сливы уродились. О том, что я здесь делаю, она так и не спросила. Извинилась и пошла дальше по своим делам. Я посидела еще немного, подождала, пока какой-то мальчик к подъезду подойдет и ключи достанет, и с ним вместе в подъезд зашла. Перекрестилась внутренне, поднялась на нужный мне этаж и позвонила.

«Кто там?»

«Откройте, пожалуйста», — попросила я, хотя еще и сама не понимала, что мне ей сказать. Не жетон же контролера показывать. Поэтому я решила на импровизацию положиться: будь что будет. Вдохновение меня всегда спасало.

Видно, голос мой ей показался заслуживающим доверия. По крайней мере, не насторожил. Открыла она дверь и на меня посмотрела. Вся в черном, все как надо. Моложавая, стройная. Все при ней. Под глазами черные круги. Печальная вся, расстроенная. Растерянная, как и положено вдове. Я такой тип женщин хорошо знаю.

«Что вы хотели?»

«Вы знаете, что Иисус вас любит?» — спросила я первое, что на ум пришло.

«Ох», — сказала она и хотела уже дверь закрыть, но я за ручку схватилась и на себя потянула.

«Любит и всех прощает, — сказала я. — А тех, кто праведно жил, ценит и на том свете все их общественные заслуги учитывает. И мужа вашего тоже оценит по делам его…»

Тут я назвала ее мужа по имени-отчеству. Она даже в лице переменилась. И дверь отпустила. Я на порог встала и давай железо ковать, пока горячо.

«Он хороший человек был и мужчина достойный... Бог все видит».

«Так вы его знали?»

«Знала, а как же, — сказала я дрожащим голосом. — Мы иногда вместе молись. За его душу грешную. А как он о вас говорил... Всегда с нежностью и благодарностью. И с такой уж любовью, что дальше некуда».

«Правда? — она аж брови вскинула. Ясно было, что приятно ей все это слышать, хотя сердце разрывается от утраты. — Он мне никогда ничего такого не говорил».

«Зато Богу все рассказывал, — сказала я. — В тяжелые минуты его вера спасала. А вас он щадил просто, не хотел расстраивать».

«Да, он такой... был... — пробормотала она растеряно. — Вы проходите, что мы здесь стоим…»

Я зашла в квартиру, осмотрелась. Квартира как квартира, двухкомнатная. Чистая, убранная, квартира нормальных людей. Уютная, ничего не скажешь. Только запах смерти никуда не спрячешь. И запах краски тоже.

Повела она меня на кухню, посадила, чайник поставила. Спросила, как меня зовут. Я своим именем представилась, а сама все оглядываюсь, запоминаю.

«Да... Я и не знала, что он в религию пошел. А теперь понимаю. Задумчивый такой был последнее время…»

«Пошел-пошел. Утешение искал. И прощение».

«За что? Разве он?..»

«Кто из нас без греха? Каждому есть, за что прощения просить, дорогуша», — сказала я таким убедительным тоном, что больше она глупых вопросов не задавала. Но как-то очень уж задумалась после моих слов. Видно, было о чем.

Поговорили мы с ней о вере, о надежде, о любви. Я даже удивилась, потому что никакого стыда не чувствовала. Какой же это грех — женщину одинокую в беде утешить? После смерти близкого человека дать выговориться. Она как стала рассказывать, мне только и оставалось, что кивать да креститься старательно.

«Бог все видит, все знает — сказала я. — И кто куда ездит, тоже... Вот ваш муж на Байкальскую в тот день поехал. А потом в Шабаны. У вас там живет кто-то?»

«На Байкальскую? Нет, он никогда туда не ездил. Да и в Шабанах ему делать нечего... Сама не понимаю, как он в том автобусе оказался. Он всегда лишь на работу и обратно».

«Бог все знает, — вздохнула я. — И все поступки человеческие у него записаны и запротоколированы. И телефоны золотые, и страсти непотребные…»

Она вдруг чашку из рук выпустила. Упала чашка на пол и разбилась. Как в детском рассказе, который я, когда маленькая была, читала.

Разрыдалась эта бедная женщина и ко мне на грудь кинулась.

«Не понимаю я! Не понимаю! Не его это телефон, не было у него никогда такого! И не занимался он ничем подобным! Да он... он вообще как мужчина давно уже…»

«А коньяк?»

«Он не пил! Уже пять лет как не пил! Я ничего не понимаю!»

Я ее по голове погладила, перекрестила на всякий случай. А потом тихо так говорю:

«Вы, главное, о детях не забывайте. Для них смерть отца — самое страшное».

«Нет у нас детей... Бог не дал», — прошептала она и закрыла ладонью глаза.

«А вот и врешь, — подумала я, гладя ее по щеке. — Врешь ведь и не краснеешь».

Потому что тогда, в автобусе, я абсолютно ясно в паспорте запись видела. Что есть у покойника сын. И сыну уже, между прочим, двадцать семь лет.

«Я вам верю, верю, — сказала я ей ласково. — Не его это телефон, и бутылка не его. А краска на ботинках — его».

«Какая краска? А... — она всхлипнула в последний раз и, смутившись, из моих объятий освободилась. — Да... Никак не могу выбросить. Поставила в кладовке и... Не могу. Мне эту обувь вернули, а руки вот никак не могут решиться... Мы с ним вместе ее покупали, три года назад. Он такой аккуратный был, все до дыр донашивал».

«Святой человек», — согласилась я.

Она тогда снова в слезы.

«Святой... И друзья у него хорошие, — сказала я как можно проникновеннее. — Вот, Сашка, например…»

«Сашка? Вы про Сергея? Это его единственный друг был».

«Да, о Сергее, — сказала я и снова обняла ее. — Жалко мужика».

«Да... Я и думать не думала, когда мы на похороны три года назад ходили, что вот... Самой... Придется…»

Я ее все гладила, а сама квартиру осматривала. Вот бы тот сервантик открыть. Глянуть, что там. И вон тот ящичек в столе.

«Я пойду, — засобиралась я, потому что и правда уже на работу опаздывала. — Не забывайте, милая моя, что в Боге вся милость и вся поддержка».

«Спасибо вам! — она снова обняла меня на прощание. — Поговорила с вами, так на душе легче стало. Может у вас Библия с собой есть? Я бы почитала... Или брошюрки какие-нибудь?»

Я себя по карманам похлопала: «Забыла! Вот же голова глупая…»

А сама чуть не засмеялась — потому что выглядела я как безбилетница, которая проезд не оплатила.

«Вы заходите ко мне, — она мою руку схватила, как будто задержать хотела, — на чай. О Боге поговорить. И о нем... Вы первый человек, который вот так... Зашел…»

«Обязательно! — обняла я ее на прощение. — Скоро зайду!»

И побежала на работу. Встретились мы с Гаркавым на Чижовском кольце[14]. Издали вижу: Валюши снова нет, а у Гаркавого цветы в руках.

«Гаркавый! Это что такое?»

«Это тебе», — говорит.

«Что? Гаркавый, ты чего это? Восьмое марта у тебя сегодня? Допился…»

«А что? Ты женщина видная. Что ты, букета не заслужила? Может, ты мне нравишься».

«Гаркавый! А ну прекрати глупые шутки!»

Он плечами пожал, но букет мне все-таки всучил.

«Ладно, ладно. Это мне один пассажир вместо штрафа отдал».

«И ты взял?»

«Сам не знаю, почему. Взял. Про тебя подумал, Юрьевна. И взял».

«Дурной ты, Гаркавый. Хороший мужик, но глупый».

И начался он, новый обычный рабочий день. От Чижовки до самых Шабанов. И обратно. Работаю, долг свой служебный выполняю, а сама про людей все думаю. Что у каждого в голове делается. Это же просто невозможно представить. Лицо за лицом, и каждый по-своему пахнет, у каждого какая-то своя боль. Вот молодой парень, в телефон уткнулся, а у самого на губах такая улыбка играет, что аж самой жить хочется. И в молодежь нашу верить — все у нее хорошо будет. Перебесится и нормальной жизнью заживет. Под мирным небом, с хорошими и правильными планами в голове. Вот дедушка едет, а на груди медаль. Ветеран. Наверно, последний живой свидетель войны в Заводском районе. Бормочет что-то. А вот женщина сидит и плачет. И все равно, горемычная, мне проездной свой сует. Так и тянется рука ее погладить по волосам, успокоить. Все перемелется, сказать. Жизнь — трудная штука, но прожить ее надо. Надо и все тут. А вот и моя знакомая, учительница та, которой я всегда любовалась. Та, которая своих учеников так любит. Сидит, руки на сумочку положила, глаза светятся.

«Здравствуйте, Татьяна Николаевна», — сказала я ей, хоть и не собиралась. Она вздрогнула, но улыбнулась мне и ответила, будто пропела:

«Здравствуйте».

И проездной мне показывает. И так у меня все внутри екнуло, будто кто по животу пощекотал. Странное ощущение. Может поэтому я на Валюшу накричала, когда она все- таки появиться соизволила. Какая-то энергия во мне выход искала. Важная энергия. Искала, но не находила.