Я приду за тобой в августе

Глава первая

Только не надо меня фотографировать.

Договорились?

Я ж не звезда какая-нибудь эстрады. Я вообще на фотографиях плохо выхожу, а почему, сама не знаю. Не фотогеничная. Вот есть люди, которые получаются. Даже если в жизни некрасивые, а на снимок посмотришь — так и ничего. Для меня всегда загадкой было, почему так выходит. И, знаете, я теперь думаю, что все от любви зависит. Если человек хоть чуточку любит того, кого фотографирует, то и снимок будет хороший. Но это редко бывает. Разучились мы друг друга любить. Столько зла в мире, что руки иной раз опускаются. И знаешь ведь, что ничего не изменишь, понимаешь, что ты просто песчинка в этом мире бушующем, а все равно обидно как-то.

Вот кто бы что ни говорил, а раньше мир как-то добрее был. И люди были добрее. При Советском Союзе. Да-да. Вот многие улыбаются скептически, когда им о тех временах говоришь. Но кто при Союзе жил, тот помнит. Как-то умели мы тогда любить, за других переживать. Злились меньше и меньше друг другу завидовали. Вот даже если по фотографиям посмотреть того времени. Нет на них злых лиц. Грустные — есть, и задумчивых много, и несчастных тоже, и растерянные встречаются. Даже глупые. Я ведь не говорю, что все тогда умные были. Но вот чтоб злое лицо, или равнодушное, или от ненависти перекошенное — таких на старых снимках почти не встретишь. Или чтоб человек в объектив кривлялся, как обезьяна. Не верите? Я вам потом альбом покажу, если время останется…

Ладно, хватит философию разводить. Вы же не за этим пришли... Обещала, так расскажу.

Я тогда контролером работала. На общественном транспорте. Работа, конечно, нервная. Люди теперь все раздраженные, подозрительные, на жизнь с утра до вечера жалуются. На бедность. Как будто они раньше миллионерами были. Как будто у каждого машина была с личным шофером, а теперь вот все разорились случайно и на автобусах ездить стали. Олигархи какие-то, а не люди. Говорить спокойно совсем разучились — с кем ни общаешься, все рычат, все с тобой как с врагом, скажешь что, а в ответ сразу ругань: женщины, мужчины, даже школьники и те как с цепи сорвались. Иной раз такой мат-перемат в свой адрес услышишь, что сквозь землю провалиться хочется, и не то, что уши — сердце вянет, стоишь и думаешь: ну вот чем я заслужила? Но с другой стороны кто сказал, что с людьми работать — это тебе увеселительная прогулка? Я когда в «Минсктранс» устраивалась, знала, на что шла. И со всеми старалась быть вежливой. Как нас в детстве учили. Нынче этому совсем не учат, а зря…

Когда же это случилось? Дай подумаю. Точно помню, что в августе. Под самый конец лета. Мы в тот вечер на линии вдвоем работали: я и Гаркавый. Должны были втроем, но у Валюши нашей ребенок заболел. Поэтому мы с Гаркавым на пару с обеда и катались. Вот и докатались до самых Шабанов[1].

Часов девять вечера было, а может и полдесятого, стемнело уже. Мы с Гаркавым на конечной стали и ждем. Молчим каждый о своем. Я и рада, что Гаркавый болтать перестал, он мужик сам по себе неплохой, только рот не закрывается и пьет много. Я его в тот день предупреждала: займись собой, а то поздно будет, ты ж еще молодой. А ему хоть бы что: стоит, курит, про чернила[2]свои мечтает... На улице тепло, но земля уже осенью пахнет. Интересная эта пора года, необычная. Странная какая-то...

Вот я вам признаюсь, извините... Я про это никому особенно не рассказываю, но у меня всю жизнь так, сколько себя помню — в конце августа какое-то такое особенное состояние на душе. Тревога какая-то. И не поймешь, откуда. Будто бы дышит кто-то на ухо. И песни какие-то за спиной жалобные слышатся, а обернешься — никого там нет. Может, это у меня от давления. Я хотела доктору рассказать да побоялась. Скажут еще, сумасшедшая. А оно ж ведь только в августе так. Потом проходит. В конце сентября уже и не слышно ничего. А может, это что-то такое особенное на душе. Не все в жизни логически объяснить можно.

Ну, вам это все неинтересно, наверное? Ладно.

Смена у нас вообще-то до часа ночи, но мы свое уже почти отработали, у нас там свои договоренности были... Стоим мы с Гаркавым, задумались. Смотрим — идет. Двадцать первый, «гармошка». Точно по расписанию.

Заходим. В первую дверь. Людей немного, но и не мало, как обычно в это время. Рабочий же день. И реакция у людей обычная, кто вздрогнет, кого перекосит, но большинство спокойно воспринимает — мы ж не фашисты какие-нибудь. Люди у нас к порядку привыкли, спасибо государству. С этим, я считаю, у нас большой прогресс за последние двадцать лет. Только ж все равно обязательно кто-то один найдется, за кого остальным стыдно будет. Вот и на этот раз. Женщина одна, хорошо одетая, как-то замешкалась, а потом смотрю: как-то она мимо Гаркавого проскользнула, ну просто как змея, и к выходу пробирается. Есть такое слово белорусское, «жвавенькая[3]». Я повернулась, руками за поручни на сиденьях с обеих сторон схватилась и ей наперерез встала. Так, что никуда ей не пройти.

«Проездной ваш, женщина, покажите, будьте добры», — говорю ей твердо, но вежливо.

Она сразу в крик. И так истерично, что хоть уши затыкай. Ну, честное слово, как будто ей палец прищемили. Гаркавый подошел, но за два шага остановился, он мужик крупный, и поэтому слишком осторожный, всегда боится, что дотронется ненароком до пассажирки. Правильно делает, конечно, они теперь у нас такие пошли, безбилетники — случайно коснешься, сразу кричат, будто их насилуют: «Уберите руки, я на вас в суд подам!» И могут же, а потом еще и свидетели найдутся. Но меня этим не возьмешь. Я стою перед той женщиной и прямо в лицо ей смотрю. А она отворачивается и другим пассажирам жалуется — мол, не пускают ее эти отродья. Мы с Гаркавым то есть. Я слушаю, слушаю, а потом говорю спокойно этой жвавенькой:

«Женщина, ну как вам не стыдно».

«Мне? Стыдно?»

«Ну, вот посудите сами, — говорю я и в глаза ей смотрю с укором. — Ну, мы же все люди. Ну, были бы вы больная или беременная, мы бы вас по-человечески пожалели, конечно. Никто же вам не враг. Но вы на себя посмотрите. Одеты хорошо, красиво, накрашены со вкусом. Обувь на вас, опять же, качественная. Телефон хороший, дорогой. Что же вам мешало талончик приобрести? В кошельке у вас деньги есть, хватает, даже валюта имеется».

Про валюту это я уже так, ради эффекта сказала, рискнула. Весь мир — театр, а мы в нем актеры. Но: подействовало. Отношение у людей к женщине этой как-то потихоньку изменилось, я это сразу почувствовала.

«У меня? Валюта? А вам откуда знать?»

Она от злости аж задохнулась. А люди к ней все ближе и ближе подходят, терпение теряют. Всем же домой хочется. Я улыбаюсь вежливо и ей так, будто бы в шутку предлагаю:

«А вы покажите кошелечек. Я в руки брать не буду, просто покажите. Давайте договоримся, если там есть деньги, тогда вы платите штраф, а если нет — идете на все четыре стороны».

Гаркавый мне из-за ее спины мигает — ты что творишь? Что за представление? А я внимания на него не обращаю и в глаза своей собеседнице спокойно смотрю. Неплохой мужик Гаркавый, но простой как пять копеек. А пассажиры уже возмущаются — и не на нас, а на ту безбилетницу. Кто-то ее за плечо тронул. Что делать? Заплатила она, Гаркавый квитанцию выписал. С облегчением все вздохнули. Остальных мы быстренько проверили по одному — так они уже даже с гордостью какой-то талоны показывали. Все вышли, кроме одного. Тот как сидел в конце салона, так там и остался. Бывает.

«Ну что, пошли будить?»

«Пошли», — кивнул Гаркавый и засучил зачем-то рукав.

Мне тот спящий пассажир с самого начала не понравился. Сама не знаю, в чем причина была. Может, сидел как-то слишком неестественно. Даже для пьяного. Гаркавый к нему первый подошел, за плечо потряс:

«Приехали!»

А он ноль реакции.

«Мужчина!»

Ноль по фазе, как в моей юности говорили. Сидит неподвижно, как будто над нами издевается. Я Гаркавого отодвинула и сама над тем пьяным склонилась. Гаркавый за спиной завел свою песню: бросай и пошли, зачем нам эти лишние хлопоты, но я уже понимать начала: что-то здесь не так.

Подбородок поэтому пьяному приподняла, в глаза посмотрела внимательно — тут мне и стало все ясно.

Ну, поздравляю, Зинаида Юрьевна, докаталась ты, сказала я сама себе и за поручень схватилась. Сильно-сильно. А напарник мой не унимается:

«Эй, мужчина, вставай, кому говорю! На том свете выспишься!»

«Тихо ты!» — цыкнула я на Гаркавого.

«А что такое? Он отдыхает — я тоже имею право!»

«Ой, Гаркавый, я бы на твоем месте ему не завидовала, — сказала я, щупая пульс. — Мертвый он...»

Мертвый.