Я приду за тобой в августе

Глава шестая

Вы извините, что я так подробно все рассказываю. Может, надо было некоторые детали опустить, на самом главном сосредоточится. Но где же ты тут сосредоточишься…

На следующий день я на Байкальскую отправилась. Как-то оно так с работой совпало. По дороге много знакомых лиц встретила. И даже одного старого знакомого, который когда-то в меня влюблен был. Еще до Толи. Поговорили немного, я спешила, а он как-то совсем опустился. Жалко мне его стало разговорами мучить. Потом еще подружка Фаина зашла, поговорили немного. А когда уж я к Могилевской подъезжала, то снова ту учительницу из автобуса увидела. С красивыми глазами, Татьяну Николаевну. И снова ей невольно залюбовалась. Такая уж хорошая, как с картинки. Сидит, думает о чем-то, мечтает. Наверное, об учениках своих. Как им помочь в жизни устроится? Но она меня узнала, за талончиком полезла. А я ей кивнула с пониманием: все, мол, в порядке, не волнуйтесь. Потом еще милиционер вошел, но с ним я говорить не стала. Демонстративно.

Вышла я из троллейбуса и прямо к тому месту, где краску разлили. А там ничего и не изменилось за последнее время. Как была большая лужа розовой краски, так и осталась. Только засохла, конечно. Обошла я ту лужу, осмотрела внимательно. С одной стороны следы ботинок, и в середине тоже. Много следов. В том числе женские, от каблуков.

Я даже понюхала ее, краску, чтобы убедиться. Сделала вид, что у меня сумочка упала, наклонилась, чтоб поднять, а сама запах носом как втянула. Чуть концы не отдала. Нитрокраска — это тебе, Юрьевна, не духи нюхать. Неповторимый устойчивый вкус. Запах, как говориться, идентичный натуральному.

Тут, как назло, дед какой-то остановился и говорит:

«Когда вы ее уже уберете? Сколько это будет продолжаться?»

Я чуть в краску носом не рухнула. Поднялась и говорю ему:

«С чего это вы, уважаемый, решили, что я краску должна с асфальта соскребать?»

«А кто? Вы на государство работаете, значит, вы и отвечаете за порядок на улице».

«Извините, — говорю, — но в ваших словах нет никакой логики. По-вашему, если человек на госслужбе, так он и уборкой улиц заниматься должен? А если я детский врач, например? И вообще, откуда вы знаете, кто я такая?»

«Я вас не знаю и знать не хочу, — ответил этот прилипчивый дед, — но вы первая, кто на эту лужу внимание обратил. Я в этом доме живу. Уже неделю эту краску из окна наблюдаю. Думал, хоть сегодня государство наше любимое вспомнило, что оно о чистоте улиц заботиться должно. И не только на проспекте! За что мы вам только налоги платим?»

«Подождите, — сказала я. — Во-первых, чем это вам наше государство не угодило? Вот вы на вид приличный мужчина, пенсионер. И цвет лица у вас хороший, и зубы все из металлокерамики. Белые, как стеклопакеты после евроремонта. Квартира у вас в престижном районе. Разве вы с голоду умираете? Или в поликлинику за тридцать километров пешком ходите, как мои родители когда-то? Молчите? А во-вторых, у государства проблемы поважнее есть, чем краску соскребать. Вы телевизор смотрите? Интернет читаете? На Западе враги и моральное разложение, на Украине — бандеровцы. Оппозиция опять воду мутит. В мире неспокойно, а вы все про какую-то краску. Стыдно. Могли бы и сами заняться, в вашем возрасте физическая активность полезна. Растворителя купили бы — и через час никакой лужи».

«Все с вами ясно, — плюнул тот дед в мою сторону и пошел своей дорогой. — Еще одна зомбированная!»

Ушел он, а я пожалела, что не сдержалась. Интересно было бы того деда расспросить поподробнее, что он из окна видел. Особенно в тот самый день. Ведь мог же видеть, такие, как он, многое замечают, даром, что в очках. Улица из того дома, на который он показал, вообще вся видна как на ладони. Но мне как-то больно стало от его необоснованных жалоб. Как это там, в кино один говорил: за державу обидно. Ну вот чего им не хватает, таким людям? Нет у них ощущения какого-то такого... Не знаю, как сказать. Общего дела, общей заботы. Мы же все граждане, в одном городе живем, в одной стране. Видишь непорядок — устрани. Заметил несправедливость — позвони куда надо. Можешь помочь — помоги. Не можешь — не мешай, а не все на государство спихивай. Пихуны.

Короче, распереживалась я, разволновалась. А вечером ждали меня новые испытания.

Иду домой, смотрю, свет у нас не горит. А время уже позднее, дети в такое время дома обычно уже, а тут полночь практически, а они где-то задерживаются. Защемило сердце, сами понимаете, мать — она и в Африке мать. Поднялась я в квартиру, свет включила, чайник поставила. Есть у меня такая привычка, от мамы осталась — чай перед сном пить травяной. Успокаивает. О плохом старалась не думать, только вот запах краски этот никак не исчезал, словно я сама ей вся вымазана была, нитрой этой. Села на кухне, а сама в окно все вглядываюсь. Мало ли что с детьми случиться могло. Район у нас спокойный, но всякие отморозки могут в такой полночный час шастать, от них не застрахуешься. Надо было спать ложиться, на завтра у меня планы были, но я твердо решила детей дождаться. И вот — уже, наверно, час ночи был — слышу, кто-то ключом в замке шкрябает. Я к дверям, а это Олечка, невестка моя. Маленькая, как мышка, проскользнула в прихожую и к себе хотела юркнуть.

«Здравствуй, Олечка, — сказала я, а сама свет как включу: девочка бедная аж ослепла. — А Димка где?»

«Он в Гомель поехал, на встречу общин. Завтра вернется», — пропищала она, а сама на меня со страхом смотрит. Но не только со страхом — с каким-то вызовом.

«А ты где гуляла?» — спросила я как можно ласковее. А сама уже подумала нехорошее. Как-то подозрительно это: муж в командировку, а она сразу в загул. Такая маленькая, худенькая, одни кости, а туда же.

«Я? Я на выставе[11] была».

Это они так выставку называют. Ну, слава Богу, хоть не імбрыком.

«А давай чаю вместе попьем — предложила я. — Давай, давай, не стесняйся. Садись, только руки помой».

Она как-то не очень моему предложению обрадовалась. Но сходила послушно в ванную, пришла, на уголок стула села. Молчит, глаза опустила.

«Ну что ты как чужая? — улыбнулась я. — Сразу прячешься. Не смотри так, не съем. Можем по капельке, расслабиться. Мы же с тобой одни сегодня, без мужиков. У меня тут винцо сладкое где-то было».

Не успела она пикнуть, как я ей в рюмочку винца налила, сама из стакана пригубила и возле нее села.

«Хорошая хоть выставка была?»

«Да», — сказала Олечка, а сама покраснела вся.

«Так расскажи, а то мы с отцом редко на культурных мероприятиях бываем».

Она глаза вскинула — то ли мышь, то ли котенок. Такую и невесткой трудно назвать. Только погладить да покормить. И спать уложить.

«Вам правда интересно?»

«Конечно».

Поставила я перед ней чай, большую кружку, чтоб Олечка не убежала от меня раньше времени. А то сидит, все на дверь поглядывает, как будто она в милиции на допросе. Чай горячий, придется ей посидеть…

«А где выставка-то была? — спросила я. — В художественном музее?»

Мы с Толей в том музее и не были никогда, но где он находится, я прекрасно знала. Работала когда-то неподалеку, вот и запомнила. Особенно женщин этих, которые там сидят — как они после закрытия выходят, по ступенькам спускаются, все такие приличные, спокойные, как учительницы.

«Да нет, — сказала Олечка. — Это в галерее».

«А почему же не в музее? Денег не нашлось?»

«Понимаете... Это современный художник. Он сам себя называет Ян Вусціш[12]…»

Я как услышала, сразу «Место встречи изменить нельзя» вспомнила. Есть там такое место, где Жеглов одному преступнику говорит: что у вас имен нет человеческих? Одни клички собачьи. Ну вот кто это себе такое имя придумает: Ян Вусціш? Сумасшедший только. Или поляк какой-нибудь.

Но этого я, конечно, не сказала. Только спросила, так, между делом:

«А он белорус вообще?»

«Белорус».

Я только кивнула: продолжай, мол, слушаю. Она тогда рюмочку свою лизнула и говорит так нерешительно:

«А сама выставка называется «Батька»».

Я сразу, понятное дело, на нее с подозрением посмотрела. Не хватало еще нам семью позорить.

«Это не про нашего президента, надеюсь?»

«Нет, — она глаза отвела, а сама в кружку горячую вцепилась. — Это о его отце».

«Отце этого художника?» — спросила я с облегчением. Ну, слава Богу. Может, и ничего такой художник, если отца своего нарисовал. По крайней мере, не оппозиционный.

«Да…»

«Вот если бы Димка рисовать умел, он бы тоже нашего папу нарисовал, — сказала я со вздохом. — Но, конечно, это я так, размечталась. Что в нем такого, в папе нашем, чтоб его рисовать».

«Ваш Дмитрий — большой художник! Художники, они же не только рисуют».

«Как это не только? А что они еще делают? Коров доят?»

«Ну, понимаете, Зинаида Юрьевна, это современное искусство. Мне трудно объяснить».

Вот же как расхрабрилась. Трудно ей. Не привыкла со мной по душам разговаривать.

«Это почему же трудно? Может, я пойму, если объяснишь».

«Например, на этой выставке картин нет, — сказала Олечка, а сама куда-то в угол уставилась. Будто таракана там увидела. — Только инсталляции. Это когда какие-то предметы становятся арт-объектами... То есть приобретают художественное значение…»

«Например?»

«Я вам лучше в сети покажу», — она полезла в сумочку, которая все это время возле ноги у нее стояла, словно она в гостях была, и достала телефон. Потыкала и дала мне посмотреть. Я сначала ничего там не смогла разобрать, очки надела, к самым глазам поднесла — и мне аж плохо стало.

«Что это?»

На том снимке, который она мне показала, кровать была. А кровать вся кровью заляпана, как будто на ней кого-то резали только что. Простыни белые застелены, красивые, в цветочек, помятые, правда. И одеяло скомканное. А наволочек почему-то три — две большие, на взрослого, одна маленькая. И по всей кровати кровь разлита. В середине так столько крови, что аж в матрас, наверно, впиталась. Мне аж противно стало, чуть не стошнило. Потому что слишком уж на снимке все было по-настоящему.

«Господи, — сказала я, налила себе еще и выпила одним махом. — Это что за ужасы?»

Олечка покраснела и телефон поскорей спрятала. Видно было, что испугалась. Еще бы не испугаться. Представляю, какой у меня вид был в тот момент. Я еще и матюкнуться хотела, но вовремя сдержалась.

«Это же просто порнография какая-то, — набросилась я на нее. — Чем вы там занимаетесь? Вот я твоему отцу расскажу... Позвоню завтра и расскажу. Что это за море крови такое?»

«Это искусство», — ответила Олечка, а сама отвернулась, слезы в глазах стоят.

«Искусство! Мама дорогая!» — воскликнула я.

«Вы мне не мама», — промяукала она, а сама от страха дрожит, как осиновый лист. Вот же какая: маленькая, а упрямая.

«Да что ты все дрожишь, — я взяла себя в руки. И ее взяла за руку. — Как будто я тебя здесь истязать собираюсь. Просто пойми! Пойми, извращение это, девочка ты моя драгоценная. Я бы с такими художниками знаешь, что бы сделала? Во-первых, заставила бы все это вылизать собственным языком. А во-вторых…»

Но как-то не придумалось мне тогда, что, во-вторых.

«Я же не глупая, понимаю, что это не кровь никакая, а сок томатный. Или краска... Что-то на вроде театра, да?»

Олечка молчала.

«Но показывать это людям зачем? Что это означает? Какой тут смысл?»

«Это художественное произведение…»

«То есть вымысел, да?»

«Да нет. Правда».

«То есть ты хочешь сказать, это он так папу своего нарисовал? Зарезал и нарисовал? Томатным соком на белье? Больной он какой-то…»

Ей, видно, стыдно стало. Все лицо пятнами пошло. Всегда белая, как снег, а тут аж зарумянилась. Ну, ничего, ей полезно. Хоть кровь погоняет…

Кровь. Я как вспомнила, так мне снова тошно стало. И не от того тошно, что я кровь увидела — человек я крепкий... А от того, что вот такой, извините, ерундой молодые люди занимаются.

«И кто же это разрешил такое... В центре города так людям головы дурить... Отвратительно это все, Олечка, просто гадко».

«Почему в центре, — она аж вспыхнула, так уж за своего этого она переживала. — Он в деревне живет. Давно уже туда переселился, года три назад. Поклялся, что в город больше никогда не приедет!»

И вдруг как заплачет. Я ее обнять хотела, успокоить, но вырвалось дитятко это глупенькое и в Димкину комнату убежало.

Жалко мне ее стало, совсем маленькая еще. Такую бы научить, предостеречь там, где надо, защитить от этого злого мира. Но не в комнату же к ней идти. Димка узнает, снова на меня обижаться будет, подумала я и пошла зубы чистить. Свет выключила, легла, но опять сон не шел, вот не шел и все тут. Я окно раскрыла, думала, может от свежего воздуха сморит, наконец. Но все напрасно. Села я за стол, включила Толин компьютер, в интернет зашла, написала там большими буквами: ЯН ВУСЦІШ. И, представляете, сразу же этого больного нашла. Со всеми его картинами так называемыми. И, я вам скажу, это еще цветочки, что мне Олечка на телефоне показала. В компьютере такое было, что я аж глаза рукой прикрыла. Какой-то душитель... И еще всякая мразь. То ли мужчина, то ли конь смеялся и женщину с балкона сбрасывал. Я от отвращения начала везде нажимать, а эти вусціши сразу изо всех углов полезли. Тьфу!

Пришлось о нем прочитать. И действительно — живет в деревне, лица своего никому не показывает. Прячется. Стыдно, наверно. Только на одном снимке стоит возле дома, спиной, чтоб никто не узнал.

Влюбилась наша Олечка в того Вусціша, что ли?

Надо обо всем этом Димке рассказать, — подумала я. — Чтобы был готов к худшему.

И Толику, само собой.

Или лучше будет никому не рассказывать?

Пошла я на кухню, еще рюмочку налила себе и под одеяло забралась. Задумалась о том, что за мир мы нашим детям оставим. Это же уму непостижимо. Мир каких-то вусцішей больных, халявщиков, болтунов, лодырей и всяких оппозиционных вредителей. Хоть президенту пиши. Могла — так написала бы. Но у него и своих дел хватает. Чего мне лезть с такими мелочами?

Лежу, ворочаюсь, не с кем поделиться.

Так и уснула. И странное дело: приснился мне мой отец. Такие сны только в августе снятся: яркие, нехорошие, психиатрические какие-то. В том сне отец все с женщиной какой-то разговаривал, а я у него на коленях сидела. Он все говорил, говорил, строго так, а меня как будто и не замечал. И все с колен сбрасывал — то с одного, то с другого, то с одного, то с другого. Потому что двое нас там было. Я и еще одна девочка. Другая девочка, но тоже я. И так мне хотелось, чтоб отец ту другую девочку сбросил, а меня оставил, что я ему даже помогла: укусила ее незаметно за руку, да так, что кровь пошла.

Вот приснится же такое. Откуда только берется. Не было у меня в детстве никакой сестры — только мама, отец и брат. Короче, кошмар какой-то ночной. Зря я, наверно, о нем вспомнила.